С островов улетали последние чайки, уводя за собой оперившихся и обнаглевших за лето пёстрых птенцов. Лето в этом году было хоть и с перерывами на стылые дожди, но неожиданно долгое, и чайки чуть припозднились, разнежились, хотя, говорят, иной раз уже в августе собирали манатки.
– А может так быть, что чайки улетят на зиму – а обратную дорогу не найдут? – размышлял Афанасьев. – Сядут следующей весною где-нибудь в Ярославле... а то и в Московском кремле. Скажут: а вроде и в этих местах ничего, давай здесь останемся, поорём!
Артём посмеивался, принюхиваясь к сорванному ёлочному хвостику: он едва пах. Странно, но здесь и цветы весной не пахли, и деревья осенью. Объёмное соловецкое небо будто бы засасывало в себя все запахи, оставляя только лёгкое головокружение.
Иногда посмотришь налево, потом направо – а кажется, что везде одно и то же, и небо с разноцветными облаками вращают вокруг тебя, а ты будто находишься в центре детской юлы, ошалевший.
Самые насыщенные здесь всегда были облака, словно они не только вобрали в себя все соловецкие цвета, но и запахи тоже.
– Нет, ты представь, – не унимался Афанасьев. – Я всё это время был уверен, что такие поганые чайки только на Соловках могут быть. Про́клятое место во всём должно быть проклято. Только тут может водиться эта гадкая птица с её жадным, бабским, хамским характером. Но если они улетают – значит, есть ещё одно такое же место на земле, где они тоже орут с утра до вечера и мучают каких-нибудь несчастных своими воплями. А кто это может быть и где, Тём? В Африке?
Артём серьёзно посмотрел своему товарищу в глаза, словно собираясь ответить, и Афанасьев как-то так раскрылся навстречу, ожидая, что ему прояснят ситуацию. Вместо этого Артём прыснул со смеху. Нет, он всё-таки был очень рад Афанасьеву.
– Хорошо, – согласился Афанасьев, рыжие чертенята раскачивались на качелях в его глазах. – А может, там другая сторона света, где всё оборачивается иначе? И эти чайки там с ангельскими характерами?
– Да-да, – согласился Артём. – Там тоже имеется лагерь, где Кучерава приходит в роту с бидоном тёплого молока и всех поит из рук, из белой чашки.
Тут уже Афанасьев захохотал.
– На самом деле у одной чайки обнаружили кольцо на лапке – Рим там написано, – пояснил Артём, насмеявшись. – Они из Рима.
– Да что ты говоришь? – озадачился Афанасьев и привычно взял себя за рыжий чуб. – Вот те раз...
Почему-то это его удивило; зато и дало новое направление сумасбродной мысли.
– Давай пойдём дальше, – предложил Афанасьев. – Вот Римская империя распадалась, разваливалась на куски и ошмётки, а эти же чайки летели на Соловки – где ещё не было вообще ничего! Ещё не родились русские люди, и Христос к ним не приходил, потому что ни лешему, ни кроту Христос не нужен.
– Ага, – согласился Артём. – И это мы для них – непонятно что за приблуда такая! Было ведь беззвучно, прозрачно, мирно. Зима в Риме с их парадами и гладиаторами, а лето – на соловецкой даче, в тиши – чем не жизнь. Но потом появились два монаха. Потом ещё сто. Натаскали камней, начали стучать, стругать, с утра до вечера служить свой молебен, стен понастроили, крестов понаставили. Дальше – больше: монахам прикатил целый балаган с винтовками и балалайками, и вообще затеялось невесть что... И кто, спрашивается, кому помешал?
– А может, – вдохновился, словно прикурил от слов Артёма, Афанасьев, – чайки эти пообтёрлись и теперь говорят друг другу: о, смотри, белохвостая – всё как в Древнем Риме опять: те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство...
Артём глубоко вдохнул через нос и хорошо задавшуюся тему решил пока поприкрыть. Сильно пахло лисами и неопрятной лисьей жизнью на Лисьем острове. Остров этот был в двух верстах от главного соловецкого, и располагался на нём лисий питомник. Управлял им бывший, по двенадцатой роте, взводный Артёма – Крапин. Они вполне сошлись характерами и жили мирно.
Артём обитал тут уже пятую неделю. Помимо ухода за лисами, делал дурацкую стенгазету, проводил политинформа-ции, числился дворником и поломоем – работы хватало, но жаловаться было не на что.
Афанасьев же появился часа полтора назад – его прислали на место лагерника, которого черно-серебристая лиса Глаша укусила за руку. Рука загноилась, пришлось отправлять напарника в больничку – но уж точно Артём не ожидал увидеть здесь питерского поэта: с чего бы вдруг?
Самого Артёма переправила сюда Галя сразу после случая с Мезерницким, на другой же день.
– Ты тоже ходил на эти ваши Афинские вечера, – не глядя на него и даже, кажется, раздражаясь, сказала Галя. – Сейчас всех потащат в ИСО, будут заговор искать... На Лисий поезжай... Забудется, надеюсь.
Артём такую благодарность испытал тогда, что, будь это хоть сколько-нибудь уместно в её кабинете, уставленном полками с делами, – он встал бы на колени и ноги Гале целовал.
– Ну, рассказывай новости, что там в кремле? – просил Артём Афанасьева; они нарочно ушли на бережок, чтоб переговорить.
Афанасьев наконец отпустил свой чуб – он так и остался стоять клоком, как рыжий куст над обрывом.
– У нас теперь новый начальник лагеря, – с ходу огорошил Афанасьев. – Два дня как явился.
– Откуда? – выдохнул Артём, вытаращив глаза и отбросив ёлочный хвост как совершенно лишний в таком разговоре.
– А я знаю? – ответил Афанасьев. – Из преисподней, как все они. Фамилия Ногтев. Он тут уже заправлял в своё время, ещё до Эйхманиса, но мы с тобой его не застали.
– А Эйхманис где? – спросил Артём, сам думая про Галю: что с ней? Не уехала ли она вместе с Эйхманисом? И что будет теперь с ним самим – с Артёмом. Странно, но своё какое-никакое благополучие он отчего-то связывал с бывшим уже начлагеря и без него оказывался словно бы гол и не защищён.
– Нашёл что спросить, – одной стороной рта криво улыбнулся Афанасьев. – А Эйхманис, думаю, занял то место в преисподней, что стынет после Ногтева... Слушай лучше другое. После выстрела Мезерницкого взяли сразу всех, кто ходил на эти ваши Афинские ночи. У тебя большой фарт, Тёма, что ты сюда уехал – и не знаю даже, что за звезда тебя пригревает. Мезерницкий стрелял из револьвера, который выдали Шлабуковскому на один спектакль – сугубо для театральных нужд, а не для стрельбы в начальника лагеря. То ли Шлабуковский забыл его сдать, то ли ещё что – но в тот вечер он заявился к Мезерницкому с револьвером в кармане. Мы с тобой его, если помнишь, провожали. И я ушёл, а ты отправился туда, в келью.
– Я не дошёл, – быстро сказал Артём.
– Да что ты? – без особого доверия в голосе откликнулся Афанасьев. – Твоё счастье... И там Шлабуковский вроде как забыл револьвер. Или Мезерницкий выкрал его. Или Шлабуковский нарочно передал ему револьвер. За всё это в любом случае полагается расстрел.
– Шлабуковского расстреляли? – тихо спросил Артём, но всё равно воздуха хватило только до середины второго слова.
– Погоди, – оборвал его Афанасьев, дрогнув челюстью, как бы отогнав торопливые вопросы Артёма. – Шлабуковскому для начала выбили часть зубов, в первой же беседе на заявленную тему. Но потом, Тёма, его вызвал Эйхманис – и, представь себе, Шлабуковского выпустили! А ещё через неделю – отправили домой, по условно-досрочному: он половину срока уже отсидел!.. Вот как судьба поворачивается! А?
Артём перевёл взгляд на море и даже сделал такое движение, словно его слегка толкнули в лоб: вроде как попытался поставить мозги на место, потому что вид Афанасьева всё равно ничего не объяснял.
– А за что его выпустили? – спросил Артём и не Афанасьева вовсе, а неведомо кого – грязную пену у берега.
Афанасьев пожал плечами и через некоторое время предположил:
– Может, за то, что он театр тут собрал... Может, Эйхманис поверил Шлабуковскому, что тот ни при чём. Кто ж знает. Но только Ногтев, едва появился, сразу пообещал, что амнистий пока не будет, потому что место, где стреляют в начлагеря, – нездоровое, и он принимается за лечение. А лекарь Ногтев, судя по его поганой морде, знатный... Так что уплыл наш денди Шлабуковский на последнем пароходике!
– А Василий Петрович? – вспомнил Артём; он вовсе не держал зла на Василия Петровича, как, впрочем, и на Афанасьева – хотя про подброшенные святцы по-прежнему помнил; но мало ли как бывает в жизни – на всех не наобижаешься. – А владычка? – ему, конечно же, хотелось ещё и про Галю спросить – не уехала ли она, но как тут спросишь, Галя не ходила на Афинские вечера.
– Василия Петровича тоже взяли, посадили в карцер, вот только к приезду Ногтева выпустили... По-моему, сдал твой Василий Петрович. А владычка как мёл полы в больничке, так и метёт. Хотя, возможно, его тоже допрашивали, я не знаю.
– И Гракова? – спросил Артём – тут уже, конечно, безо всякого сердечного интереса, а просто за компанию.
– А Граков стукач, – легко, как нечто самой собой разумеющееся, сказал Афанасьев. – Он и на воле уже был стукачом и возле нашего питерского поэтического ордена вертелся – и все мы об этом знали.
– Отчего ж ты не сказал никому? – Артём и правда не мог понять такого поведения Афанасьева.
– Я? – искренне удивился в ответ Афанасьев. – Зачем? Разве я похож на юродивого, чтоб тыкать пальцем и кричать: смотрите, бес!.. А потом – у вас же были Афинские вечера. А я не из Афин. Я в Питер приехал из ма-а-аленького городка, где ни одного ровного забора не было, и все нужники – деревянные. И учился я только три года – я ж пишу с ошибками.
– Там ничего такого не было, – быстро ответил Артём. – Никаких Афин.
– Было-было, – стоял на своём Афанасьев. – Ты москвич, ты гимназист, ты вырос, глядя на Московский кремль, в театр бегал с пяти лет, у тебя особая природа, ты по праву входил туда, а я дворняга...
– Ерунду какую-то говоришь, и всё, – повторил Артём чуть раздражённо: в его понимании это действительно была несусветная ерунда.
Афанасьев хмыкнул.
– Раз ты такой умный, Тёма, поясни тогда мне мой фарт, – сказал он вкрадчиво. – Четыре... да, четыре дня назад пригоняют мне парашу: наши с тобой венички, всю партию, вернули назад в монастырь. С требованием разобраться и наказать. Помнишь, мы с тобой заготовили вкусных веничков колючей проволочкой? Веничек чекистский, веничек соловецкий, окровавленный веник зари?
Артёму бросило жар в голову: час от часу не легче! Что ж они за дураки были, как такая блажь вообще могла в голову взбрести! Ещё не оброс толком с тех пор, как побрили, а уже готов поседеть с такими новостями.
– Ну, думаю, – рассказывал Афанасьев, – амба. Прощайте, театральные подмостки, я пошёл на Секирку!.. Проходит ночь, и узнаю, что за эти венички взяли в двенадцатой роте Авдея Сивцева и ещё одного, Захара, из-под Липецка... Помнишь такого?
– Да помню, помню, – ответил Артём, в том смысле, что: продолжай, не тяни.
– Может, они тоже имели наряд по веникам, я не знаю, – сказал Афанасьев. – Хотя вряд ли им пришло бы в голову, как нам, вязать их колючкой... Не похоже на Сивцева нисколько. Но сидят теперь в карцере за наши забавы именно они.
– Бля, я убью её! – против воли вырвалось у Артёма; он, конечно, всё понял: история эта пошла через Галю, она быстро выяснила, кто виноват в заготовке весёлых веничков, и снова прикрыла Артёма – потому что одного Афанасьева наказывать за такое дело нельзя. Пришлось и поэта тоже с глаз долой упечь – тут как раз вовремя подвернулся покусанный лисами лагерник на их острове, и место освободилось.
Хотя история, конечно, была ещё сложней: Галя могла бы отправить Афанасьева на любую дальнюю командировку, на баланы или на торф – но послала его к Артёму как привет: смотри, тварь, помню про тебя.
Порадоваться во всей этой истории можно было только одному: Галя не уехала.
– Кого убьёшь-то, Тём? – спросил Афанасьев, снова взяв себя за чуб и придерживая, чтоб голова, если что, не укатилась.
“Но разве нельзя по-другому меня было прикрыть, Галя? – спрашивал Артём; слёзы у него на этом ветру были близко, он несколько раз вдохнул, чтоб остудить заполошное сердце своё. – Галя!” – ещё раз позвал он мысленно, вглядываясь в море.
Ответа ему не было, зато Афанасьев всё смотрел на Артёма.
– Лису Глашу, – сухо ответил Артём, вставая. – Видел, какая стерва?
...Афанасьев нагнал его через минуту, шёл следом как ни чём не бывало – Глашу так Глашу – и плёл свои привычные словесные узоры.
– Тём, я знаешь что заметил? В Москве солнце заходит – как остывший самовар унесли. В Питере, – и Афанасьев махнул рукой куда-то в сторону, – как петровский пятак за рукав спрятали. В Одессе, – здесь рука взлетела уже в другую сторону, – как зайца на барабане прокатили... В Астрахани – закат такой, словно красную рыбу жарят. В Архангельске – как мороженой рыбой угощали, да мимо пронесли. В Рязани – как муравьями поеденная колода. В Риге – будто таблетку под язык положили. И только тут – как бритвой, – Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи, по горлу...
Артёму не было дела до всех этих стихов. Нет больше никакой поэзии на свете. Сделав два нагоняющих шага, Афанасьев тихо взял его за рукав и с улыбкой в голосе сказал:
– Я всё равно убегу.
***
К запаху надо было привыкнуть.
Лисий смрад висел над островом, иногда солёными сквозняками его угоняло в море – но тут же будто бы приносило обратно: нет, такого нам не надо, живите сами со своим звериным духом.
Афанасьев явно был парень небрезгливый, даром что по-эт: ему сразу оказалось всё равно. И Артём тоже привык в своё время. Небольшой остров был обставлен щитами, чтоб лисы не убежали к морю. Людей никто не стерёг – надзорных тут не было вовсе.
В лисьем питомнике каждая лиса имела свою квартиру на ламповом отоплении и небольшой, огороженный земельный участок, за что Крапин, оказавшийся разумным, дельным мужиком, шутливо называл их “мелкими землевладельцами”.
Гулять выпускали только Фуру – одну из лис, любимицу Крапина, в награду за почти домашний нрав; Артём её, естественно, называл Фурией. Дружбы у Артёма с ней не было, хотя он исправно прикармливал её рыбой, зато Крапину лиса едва не бросалась на шею, когда он появлялся.
Приросшие мочки ушей Крапина теперь уже не казались Артёму, как то было раньше, признаком ограниченного ума, но служили теперь доказательством надёжного характера. И ещё – его красный широкий затылок, такой красный, словно его вынули из борща. Крапин с Артёмом показывали Афанасьеву питомник, готовя его к новой работе.
Пожалуй, Крапин к Афанасьеву по старой памяти относился не очень душевно, памятуя его дружбу с блатными и неустанные картёжные забавы. Но тут, на Лисьем, блатных не было, и Крапин был готов присмотреться заново к рыжему жулику.
– Семьдесят три лисы старых, семьдесят шесть молодых, двадцать голубых песцов и пять соболей... – рассказывал Крапин, сурово цедя слова. – И дюжина кошек.
– Коты на варежки? – спросил Афанасьев.
Крапин не ответил, словно не расслышал.
– Когда у лис пропадает молоко, кошки докармливают, – негромко пояснил Артём.
– А котята на прикорм лисам идут, – пояснил Крапин, который, конечно, всё слышал, и подытожил: – Хозяйство!
Питомник был разделён на улочки. Вход в каждую лисью квартиру был сделан в виде трубы, чтоб напоминать лисе нору, иначе звери беспокоились и боялись спать.
Лисы, как и люди, стараются жить постоянными парами, но на острове самцов не хватало, отчего пришлось вступить в некоторое противоречие с природой: чужих черно-сереб-ристых мужей гоняли по разным квартирам. Лисьи случки на Артёма, стыдно признаться, действовали так, что сводило дыхание.
– Вот бы нам так с женбараком устроиться, – вслух мечтал товарищ Артёма. – Почему лис хотят разводить, а поэта Афанасьева нет?
Крапин снова делал вид, что не слышит лукавого говорка нового работника.
Он был из тех людей, что пустых словесных шуток и выкрутасов не любят – хоть и умеют на них отвечать, иногда на удивление точно, – зато Крапин хорошо видел юмор самой жизни.
– ...Чем кормим? – отвечал он Афанасьеву, который наглядно завидовал лисьему быту. – Рыбой кормим, бросовый овощ завозят с монастырской главкухни. А поначалу была задача трудная: чем кормить. Отчего-то решили – воронами будем. Ворон много, надо только лов наладить. А ворона знаешь какая умная птица – охо-хо! В общем, на пробу сделали фантик с приманкой, по бокам фантика клей. Ждать не пришлось, ворона тут же прилетела, клюнула, фантик прилип. Ну, думаю, поймаю сейчас. Тут прилетает другая ворона – раз за фантик – и сняла его с носа своей подружки. И обе улетели, прохиндейки.
Крапин скрутил себе самокруточку, ловко работали здоровые пальцы в коричневом от махорки и жира глянце. Что-то было домашнее в подобных, нередких здесь разговорах, и Артём не первый раз ловил себя на этой мысли. Иной раз просыпался ночью: где Ксива? где Шафербеков? – заглядывал вниз со своих нар – а перед глазами – пол.
...В каждой лисьей квартире была установлена гордость Крапина и его выдумка – лисофон. Чтоб не обегать полторы сотни дворов, Крапин выпросил в кремле оборудование – сделать прослушку для каждой лисы.
– Сидишь в конторе, – пояснял он Афанасьеву, – решил узнать, как дела у Глаши. Включаешь номер её квартиры и слушаешь по лисофону. Если лисята её полаивают и шебур-шатся – значит, всё в порядке. Если скулят – значит, у Глаши молока не хватает.
– А если тишина – значит, все подохли, – в тон Крапину закончил Афанасьев; за время работы в театре он немного подрасслабился; хотя и раньше излишним послушанием не отличался.
– ...Все подохли, – в тон ему продолжил Крапин, – и ответственный работник питомника, то есть ты, едет на Секирку. Иначе сказать: в погоню за подохшей лисой. И лиса от него далеко не уйдёт.
“О как!” – подумал Артём и подмигнул Афанасьеву: слыхал? А ты думал, ты один тут шутить умеешь, рыжий поэт?
Крапин даже книги читал – что было для Артёма серьёзным удивлением. В монастыре Крапин никогда б себе такого не позволил, а на острове лишних глаз было мало – чего бы и не почитать. Хотя Крапин и здесь старался делать это в одиночестве, и Джека Лондона в руках бывшего милиционера Артём заметил случайно, когда примчал в его домик на прошлой неделе доложить, что Глаша принесла сразу восьмерых лисят – дело небывалое.
Никакой лисофон, естественно, толком не работал – и по лисьим квартирам ходил с проверками Артём. Зверей этих он, признаться, не очень любил и побаивался.
“Лучше б мы коз разводили, – посмеиваясь, жаловался на судьбу Артём. – Надо Галю спросить, нет ли тут козьего питомника... Молочком бы отпоился, похорошел бы...”
– Тут у нас амбулатория, – степенно показывал Крапин; Афанасьев не переставал удивляться, что Крапину, кажется, втайне даже нравилось.
Амбулатория представляла собой одну комнату. В комнате имелся шкаф, полный заграничных лекарств и всяких склянок, стол для записей, над которым висела картонка с изображением лисы в анатомическом разрезе, посреди комнаты стояла мягкая, широкая лавка, уснащённая ремнями, для осмотра лисиц.
...Галя приезжала на остров лишь однажды, две недели назад. На той же лодке, что её привезла, Крапин, наскоро побрившись, отправился докладывать в монастырь о своих достижениях, Галя поговорила с его заместителем по всякой бумажной работе и, пока работники питомника сели обедать, пошла с Артёмом на осмотр лисьих квартир.
На этой лавке они и сцепились друг с другом, как одуревшие. Впрочем, Артём знал, конечно, что медицинская комната была единственной, что закрывалась изнутри.
Посреди их встречи в окно постучали...
...Оборвав дыхание, Галя расширенными глазами смотрела на Артёма, он чувствовал её бешеные ногти в спине...
...Оказалось, чайка прилетела и требует хлеба – это была обычная их соловецкая привычка: тук да тук, угощайте. Но смешно было только потом, поначалу – совсем нет. Артём до сих пор смотрел на лавку эту с томлением и тихой тоской.
– Микроскоп даже... Рейхерта есть, – продолжал Крапин. – Умеешь пользоваться? – спросил он, не глядя на Афанасьева.
– Рейхертом нет, но... – поспешно, хотя и тут несколько валяя рыжего дурака, отвечал Афанасьев.
– И не надо, – оборвал его Крапин, – будешь пользоваться этой штукой, – он развернулся и направил в лоб Афанасьеву натуральный пугач.
Афанасьев скосился на Артёма: что, мол, такое? Артём пожал плечами: и такие здесь шутят шутки.
– Сдаюсь, – сказал Афанасьев, но руки вверх не поднял.
– Глисты у всех лис, – пояснил Крапин. – От глистов помогают американские облатки. Только лиса не знает, что ей нужно их глотать, поэтому приходится использовать этот инструмент.
Крапин повернул пугач в сторону и выстрелил в картинку с лисой. Отскочив от стены, на стол упала белая облатка.
– Главное, приспособиться к этой работе, – объяснял Крапин, по-прежнему не глядя на Афанасьева. – Бывший наш напарник был опытным домушником, поэтому ходил с пугачом по лисьим квартирам. Стучался и на вопрос “Кто там?” стрелял в рот появившейся хозяйке. Но Глаше такое обращение надоело, и она его укусила... А меня тоже третьего дня покусали, – поведал Крапин, обращаясь исключительно к Артёму. – Везли на самолёте из Кеми трёх молодых лисиц...
Тряска, бензин – видно, одна очумела совсем. Стал выгонять их, уже на острове, – она меня хвать за руку. Боялся, загноится, – но вроде ничего, – Крапин засучил рукав и показал сухо подживающие следы лисьих челюстей. – Так что ты продумай, как тебе половчей выполнять свою работу, – сказал Крапин, наконец повернувшись к Афанасьеву и передавая ему пугач.
– Можно рыбу бросать лисе, она рот раскроет, и тогда ей в пасть: бах! – предложил Афанасьев крайне серьёзно.
– Можно, – не менее серьёзно отвечал Крапин. – Но за одну потерянную облатку работник получает дрыном по хребту, я дрын с острова привёз, не забыл... А за вторую – уезжает на обозначенную ранее Секирку, сидеть на жерди и запоздало раскаиваться.
Афанасьев наскоро сложил понимающую физиономию, подогнав одну бровь ко второй уголком и огорчительно поджав свои всегда розовые, будто чуть вспухшие, далёким девкам на радость, губы.
– Тут у нас зубной кабинет, – толкнул следующую дверь Крапин. Афанасьев присвистнул: – Только лисам лечат не плохие зубы, а хорошие – самые острые резцы...
В отдельной, крытой сарайке располагалась ещё и фотография: специально для лис. Фотографировал сам Крапин: у бывшего милиционера обнаружилось множество полезных навыков.
– Щёлкните меня, гражданин начальник, – запросился Афанасьев, зачем-то подтягивая свои новые хлопчатобумажные штаны. – Не помню, когда последний раз фотографировался.
– У нас после того, как фотографируют, – снимают шкуру, – без улыбки ответил Крапин, сворачивая новую самокруточку.
Возле фотографии лиса играла с местным молодым псом, родившимся в тюрьме, о чём он вряд ли догадывался. Собака наскакивала и вроде бы брала силой и задором, но всякий раз лиса бесшумно выворачивалась. Красивый хвост свой при этом она держала палкой, чтоб не запачкать: кокетка, да и только.
– Пёс радуется, что он сильней, – сказал Крапин. – Пёс – дурак. Он только думает, что может укусить. А она от природы – убийца. И если что не так – сразу же убьёт.
Артём незаметно всё поглаживал большой палец о средний и указательный, словно пытаясь вспомнить то ощущение, когда он, пальцами вцепившись в лавку... смотрел на Галю и дышал.