“Дороги Гайто Газданова”- именно так называется вступительная статья Станислава Никоненко к изданию М. “Художественная литература”, 1999 г.

И в самом деле, в детстве с семьёй Петербург, Тверь, Смоленск, Белоруссия, Сибирь, потом Харьков, Крым, Константинополь, лагерь Галлиполи, в Болгарии Шумен и, наконец, Париж, Мюнхен и опять Париж. И это неполный перечень.

Но той, лесной дорогой, за Чудским озером, о которой пойдёт речь, он вряд ли проходил, и всё же он и её прошёл.

Особенно светлые осенние дни бывают не только в Париже, как описал их Газданов в рассказе “Бистро”. Такие дни стояли в начале сентября в псковских лесах, что ближе к Петербургу и Эстонии, чем к Пскову. Солнце не полосами, как летом, а равномерно освещало лес. Ни один листок не трепетал, ни одна макушка дерева не качалась. И каждый мшистый бугорок, каждая лощина приобретала особенную выразительность, так чист и прозрачен был воздух.

Было очень тепло, но не жарко. Природа будто утешала перед грядущим ненастьем, ласкала и пропитывала благостным теплом.

Был 1994 год. К той поре Газданов вышел в России одним томом в “Нашем Современнике” и одним томом в “Худлите”, оба в 1990 году. Какие тогда были тиражи! Его мало кто знал, тем более, что после его смерти прошло уже более двадцати лет. И он не был, как сейчас говорят, “раскручен”, как Пелевин или Набоков. Но самое его первое издание, вроде самиздата, форматом с роман-газету- было такое популярное издание в Советское время- в мягкой обложке. Помню, на одном полузакрытом домашнем философском семинаре, где распространяли философскую литературу: доклады, тезисы не ортодоксального толка, появился этот журнал ли? Книга? При этом шёпотом сообщалось, что купить надо, что это мистика. Было это в году 1988-1989. Так я впервые узнала о Газданове.

Сельский автобус, на котором я проехала 40 км, от города Гдова, что некогда встал в XV веке северным форпостом на Чудском озере, остановился, как говорят местные жители на “повёртке” в лес перед Любовицким мостом. У меня с собой из Москвы был немалый багаж, и обычно я садилась отдохнуть перед шестикилометровой дорогой лесом на скамейку из доски на двух валунах с костровищем перед ней.

Я ехала на свою усадьбу в деревню на Опалёвском озере. Озеро было восемнадцать километров в окружности, и вокруг него в лесах ожерельем девять деревень.

Если сойти перед Любовицким мостом и войти в лес, то через два километра будет деревня Залюбовье, ещё через два Игоголдино, а когда ты совсем устанешь от дороги и поклажи, ещё через два лес станет редеть, откроется озёрная пойма и по-над ней Опалёво, наша деревня. Сначала из пяти усадеб, разбросанных друг от друга, так что из одной не было видно другую. Постепенно я останусь там одна.

А когда-то здесь проходил тракт, уходил лесами на Псков. От него остались глубокие поросшие чертополохом кюветы. Говорят, было домов сорок, кабак с девками. И была, видимо, помещичья усадьба, потому что остались парковые деревья: вековые липы, клёны, невероятной высоты и красоты симметрично высаженные ели, дубы и подстриженные шаром черёмухи и ясени, сохранившие стрижку до сих пор. Но про усадьбу старожилы- молчок. Про старое время тоже. Научены. Не забыто.

В это место, краше которого я не видела в средней полосе, я попала прямёхонько- через Москву- из Коктебеля. Я считала, что это Макс Волошин за мою преданность Коктебелю и небольшие заслуги перед ним, подарил мне в собственность эту красоту. Может быть, так безоглядно это случилось ещё и потому, что отец мой некогда, ещё перед войной, заканчивал в Ленинграде Лесную академию. И я росла на лесных дрожжах.

Однажды, приехав в Опалёво на майские выходные, я возвращалась в Москву с огромным букетом сирени, и на Московском вокзале на ходу села в уходящий престижный поезд. Со мной в купе оказалось двое мужчин лет сорока-сорока пяти. Один, на второй полке, весьма ординарный, влюблённый в свои дачные сотки. А другой… Он нёс в себе отпечаток исчезнувшей петербургской культуры, при этом был вполне современен. Помню, был он хорошо сложён, высок, в тёмносинем костюме и белоснежной, без галстука, рубашке. Галстук, вероятно, лежал в дипломате- оба ехали в Москву на один день. Разговорились. Я рассказала о своих путях-дорогах, о дали, в которую забралась. И тот, что был джентльменом, да, он был именно джентльмен, сказал, что его друг, врач, тоже купивший дом в глубинке, оставляет у подъезда дома машину и проделывает весь путь, здоровья ради, с рюкзаком.

И вот, когда лес начинал редеть, сначала шли огромные, те самые, ледниковые валуны, потом пойма, по-местному, пожня, в цветах и почти сразу озеро, чаще синее, иногда зелёное, часто блёкло-серое блюдо с отломанными краями - Фаберже, Майссон, Кузнецов.

А утром, отдохнув, я выходила на большое плоское крыльцо рубленого дома и могла часами смотреть на игру облаков в озере и над ним, сравнивая, где реальность, а где абстракция. И они путались и менялись местами.

А слева и справа лес, а позади поле и опушка, поросшего лесом болота. Мха, как говорят здесь. Мох- и название: Большой Заяванский, Большой Тушинский, Большой Безуев мох.

- Куда в лес без хлеба? - спрашивает меня быстро на бегу соседка Тоня. Часов в семь вечера. Я иду в Игоголдино, а она в следующую за Опалёво деревню. Там воровской пьяный угол. Она там живёт.

У Тони очень тонкие, совсем без икр ноги, обутые в мужнины носки и внуковы кроссовки. Иногда на Тоню находит “гон”. Это бывает обычно в середине сентября, в день её рождения. Она запивает и босая дня три бегает по лесу. Её не ищут, знают придёт. Это повторяется из года в год. Была у неё подруга, продавщица, пока был магазин. И случился однажды срам: Валя, так звали подругу, придя домой увидела торчащие из-под кровати две тонкие, не спутаешь, ноги, а сама Тоня лежала под кроватью на полу и обеими руками обнимала большую кастрюлю с брусникой. “Простой продукт” был здесь в большой чести. Им жили, на нём выживали. Но дружба не порушилась. Тоня, выдумщица, придумала то ли домового, то ли дядьку-Черномора, который хотел украсть бруснику: ну чистый Черномор! А она её защищала. Пушкина на псковщине чтут, цитируют от мала до велика.

Итак, я вышла из маленького тесного автобуса, но на этот раз не одна. Передо мной, легко ступая по ступенькам сошла высокая тёмноволосая молодая женщина с красиво уложенной на затылке косой. Её в седле на гнедой кобыле встречал муж. Она встала вполуоборот, и я увидела её огромный живот, впору было ей родить не сегодня-завтра. Так и произошло.

Я была далека от “Откровения Иоанна Богослова”, где всадник на рыжем (гнедом) коне олицетворяет раздор и войну. “Сидящему на нём дано взять мир с земли, чтобы убивали друг друга” (Откр. VI, 4). И напрасно была далека.

Муж спешился, взял из рук жены сумку, приладил её на лошадь. Он был тоже статен, но светловолос и курчав, и ему внешне очень подходило имя, которое он носил: Руслан. То, что это Руслан и Оксана, я поняла сразу. И они по каким-то неведомым приметам узнали меня. Руслан, не спрашивая, по-деловому, взял и мою поклажу. Колёса клетчатой сумки уперлись Фросе, так звали кобылу, в раздутый бок, будто и она собиралась вот-вот родить. Руслан купил её задёшево в далёкой деревне, где её опоили после работы. Опой для лошади дело гиблое, оттого и раздутые бока.

По поводу врезавшихся в Фросин бок колёс я выразила беспокойство. Ерунда! - сказал Руслан. Он вообще был амбициозен и подчёркнуто отчуждён от людей. Но сейчас немного суетился.

Наконец мы двинулись маленьким караваном в лес, сначала сосновый с вересковым подростом и песчаной дорогой. Но лес постепенно ощущал озеро и речушки, бегущие в него. Только одна Любовица, как Ангара из Байкала, вытекала из него.

Сколько на Руси чёрных речек от торфяного ли дна, от злого ли поверья. И не только на Руси. О Чёрной речке в Британской Колумбии, например, написана целая занимательная книга. Автор- инспектор, охраняющий живую природу.

А по Чёрной речке в Опалёвское озеро шли долгим путём из Карибского моря угри. Труден был их путь, но инстинкт родной колыбели сильнее трудностей. Узкая, заросшая осокой речушка кипела и шевелилась весной от серо-чёрных длинных тел. Перебили всех. Приезжали на машинах из Эстонии, из ГДР- было такое государство в Восточной Европе, исповедовавшее марксизм, - дружили, угождали, открывали ловцам границу. Теперь в озере нет ни одного угря. Раки ещё остались в истоке Любовицы. На них приезжают в августе.

Вот и мы стремимся, где прямой, где извилистой дорогой к своим очагам.

Суетливая любезность Руслана на первых порах меня обезоружила. Сказать: я вас ненавижу- было бы неуместно. Ненависть, к тому же, была смешана с презрением. Так вот, какие они красивые и молодые, эти разбойники. Как нарядна их одежда, как ладен покрой. В округе никто: ни дачники из Петербурга, тем более местные крестьяне так не одеваются. Но просто дикий Запад. Ни Руслан, на самом деле, а Сэм или Фред. Он и в седле, даром что Фрося бокаста, сидит как ковбой.

Руслан, Оксана и трёхлетний Ванюша поселились точно в тот же год, что и я на другом, необитаемом берегу озера, фермерами. И встретились мы сейчас впервые через год. Но фермерство не было главным в жизни новосёла. Стало известно, что он хочет быть писателем и будет писать роман.

Руслан был рукастый, рубил отпущенный на фермерство лес, перевозил на Фросе. Но близилась зима, и когда из нашей деревни обитатели всех пяти усадеб разъехались, стали в Опалёво случаться беды: сгорели, предварительно ограбленные два последних дома. А там было что взять по хозяйственной части. Но, главное, кирпич для печей и печная арматура. Зимовала новая семья в тепле и уюте, а две семьи дачников из Петербурга потеряли летний кров. Одна совсем сиротская: остались внук да бабушка. Отец- муж Светы, потомок немецких колонистов, их тех, что высылали из Ленинграда подчистую после убийства Кирова в 1934 году. На это народ, правда, откликнулся частушкой: самолёт летит, под ним прогалина, убили Кирова, убьют и Сталина…

С годами немцы стали возвращаться, потомок муж Светы, отец ребёнка уехал в Германию и увёз документы на дом. А Света… Поздно вечером на платформе в Петергофе с неё стали снимать золотые кольца, она оказала сопротивление и… лишилась жизни.

Вторая, скромная и тихая, семья приезжала на грибы-ягоды в отпуск, окучивала кусты, опыляла, поливала. На пожарище не приехали ни те, ни другие. Нас в деревне осталось трое: кроме меня пожилой холостяк и доживающая век старушка.

Но в деревне закон: не пойман, не вор. Закон, как говорится, железный. Даже подозревать вслух нельзя. Осудят.

Бьётся на новом месте молодая семья, растёт Ванюша, родилась Настя. Жена рукодельница: всё устлала лоскутными одеялами да накидками- она художница. А на печи у неё кипит закоптелый чёрный-пречёрный, чернее Чёрной речки, чайник, а в нём чай, что чифирь. С молоком- цвета топлёного молока. Угощает им гостей. На печи из яиц вывела сама цыплят.

И вот идём мы осенним лесом через год после учинённого в нашей деревне разбоя. Жена то и дело отстаёт, легко наклоняясь, несмотря на живот, собирает во мху маслят: глазастая.

Кроме двух ограбленных домов есть и у меня личный счёт: раскатали они ещё по-северному крепкий ничейный сарай, а мне бы поменять венцы… И опять же, кто знает, кто раскатал… Свидетелей нет.

Но разговор идёт не о печах и венцах, о литературе. Руслан сочиняет стихи, поёт их под гитару- я не слышала- и уже чувствует себя даже не Мартином Иденом, а уже самим Джеком Лондоном. Он собирается надстраивать второй этаж, кабинет. Ну, просто Бунгало. И там писать роман.

Корнями из Пскова, родом он был из Магадана, где отец, главный инженер свинцовой шахты, недавно скоротечно умер от страшной болезни.

Оксана из Ставропольских казачек, не окончила на Волге художественное училище, но “прошла” московский Арбат. Из бардов чтит только Башлачёва, погибшего от наркотиков. Она же сумела вовремя перейти на чифирь.

И вот эта пара поселилась в медвежьем углу, где собаки по ночам лают на лисиц и куниц, а на лесной дороге в подсохшей луже виден отпечаток Мишкиной лапы. Небольшой, утешали меня, четырёхмесячный…

Итак, литература… Имена, оценки. Начитан, но с Умберто Эко не знаком. И вот, когда уже надо было расставаться, им поворачивать влево в обход озера, я как-то невзначай спросила:

- А кто ваш любимый писатель?

- Гайто Газданов, - говорит он быстро, не задумываясь, немного с вызовом: вы-то уж его, наверное, не знаете.

Ранне-осеннее небо оставалось безоблачно синим, ни один листик по-прежнему не шевелился, откуда же эти раскаты грома прямо над моею головой?

Он и вправду спросил:

- Знаете такого?

- Знаю, - ответила я.

Газдановед Юрий Нечипоренко в статье о Газданове сказал: “Имя Газданова звучит для читателей его прозы, как пароль, знак принадлежности к некоему сообществу…”*. Гром перестал греметь, а я усмехнулась.

Руслан, или всё же Фред, освобождал Фросю от моей поклажи. Мне оставались последние три километра. Я призвала на помощь доктора-пилигрима. Автобус был вечерний, и уже наступали ранние северные сумерки, до дома я добралась, когда уже совсем смеркалось. Сумку разбирать не стала. Легла спать. Есть у меня привычка к утреннему кофе. В сборах, в спешке в Москве я не успела купить его. И в Гдове в буфете при автовокзале увидела высокую недорогую, то, что было мне надо, банку растворимого кофе. Сумка, та самая, клетчатая, колёса которой вонзились Фросе в бока, была так переполнена, что я с трудом, крепко нажав, уместила банку на две трети во внутрь.

Утром, когда я собралась выпить кофе, я её не обнаружила. Выпасть из той тесноты, в которой она была глубоко помещена, она не могла. Мне стало очень стыдно… за свой откровенный разговор с Русланом, о том, что было мне свято. Молчание всю дорогу было бы предпочтительно.

На далёком озере пронзительно и тревожно кричала пара журавлей.

Выходить на крыльцо и смотреть на озеро и облака не хотелось. С противоположного берега озера доносился лай. Может быть, над макушками деревьев в левом от меня углу озера поднимается дымок невидимого мне жилья. Может, завтракают: кто пьёт кофе, а кто чифирь и, конечно, смеются.

И тут Георгий Иванович протянул мне руку. В его рассказе “Чёрные лебеди” некий Павлов из русских эмигрантов говорит:

“Большинство людей воры. Если они не крадут, то из боязни или по случайности. Но в душе почти каждый человек вор.

- Мне это очень часто приходилось слышать; я, пожалуй, готов согласиться, что это одно из наиболее распространённых заблуждений. Я не думаю, чтобы каждый человек был вор.

- А я думаю. У меня на воров особенное чутьё. Я вижу сразу, может человек украсть или нет.

- Я, например?

- Можете, - сказал он. - Сто франков вы не украдёте. Но из-за женщины можете украсть и если будет соблазн больших денег- тоже.

- А Лёва? - спросил я. Я учился с Павловым уже за границей; у нас было много общих товарищей- одним из них был Лёва- весёлый, беспечный и в общем неплохой человек.

- Украдёт.

- А Васильев?

Это был один из лучших учеников- угрюмый и болезненно добросовестный человек, неряшливо одетый, очень усердный и скучный.

- Тоже, - не колеблясь сказал Павлов.

- Как? Но он добродетелен, трудолюбив и каждый день молится Богу.

- Он, главное, трус, а всё остальное, что вы сказали, - неважно. Но он вор- и мелкий вор при этом.

- А Серёжа?

Серёжа был наш товарищ, лентяй, мечтатель и дилетант- но очень способный; он любил часами лежать на траве, думая о несбыточных вещах, мечтая о Париже- мы жили тогда в Турции, - о море и ещё Бог знает о чём; и всё настоящее, что окружало его, было ему чуждо и безразлично. Однажды, накануне одного из важных экзаменов, я проснулся ночью и увидел, что Серёжа не спит и курит.

- Ты что, - спросил я, - волнуешься?

- Да, немного,- сказал он неуверенно. - Это пустяки. - Нет, не совсем. - Ты боишься провалиться? - Да ты о чём? - сказал он с удивлением. - Об экзамене, конечно. - Ах, нет, это не интересно. Я совсем о другом думаю. - О чём же именно? - Я думаю: паровая яхта стоит очень дорого, а парусную не стоит делать. А на паровую у меня не будет денег, - сказал он с убеждением; а ему не на что было купить папирос. Он курил- и бросил окурок; было темно и мне показалось, что окурок упал на одеяло. - Серёжа, - сказал я через минуту, - у меня такое впечатление, что твой окурок упал на одеяло. - Ну что же? - ответил он, - дай ему разгореться, тогда будет видно. Но чаще они потухают: табак сырой. - И он заснул и, наверное, видел во сне яхту.

- А Серёжа? - повторил я.

И лицо Павлова в первый раз приняло непривычное для него, мягкое выражение, и он улыбнулся совсем иначе, чем всегда, - удивительной и открытой улыбкой.

- Нет, Серёжа никогда не украдёт, - сказал он. - Никогда”.

А журавли всё кричали и кричали вдали. Зимой, когда я приехала в Москву, я сказала пожилому мудрому писателю:

- Мне стало неуютно в моей деревне.

- Почему? Вы же так её любили: тетерева, глухари, на усадьбе у вас живёт коростель. Осенью вы провожаете на юг шеренгу гусей и журавлиный клин.

- Вот именно, журавли. Они так тревожно кричат на дальнем озере, ну, просто надрывают душу.

- Но ведь кому-то надо выражать тревогу мира, - сказал мне он.

Что было потом? В жизни Руслана и его семьи в большом и малом всё шло наперекосяк. Не ладились отношения с женой: оба были слишком амбициозны, каждый в пустяках настаивал на своём.

Роман он так и не написал. Писал, сжигал, потом что-то возил в Петербург. И второй этаж-кабинет надстраивать не стал.

За небольшую провинность убил одну из своих породистых собак- кавказскую овчарку. Сжёг случайно весной тетеревиный ток. Упала ночью в овраг, метавшись от комаров, запутавшаяся в верёвке, кормилица-корова. Поломала ноги и погибла. Он поленился выполнить просьбу жены, вообще не любил выполнять просьбы, - отвести корову на ночь в хлев.

А у нас жизнь шла по заведённому порядку. Однажды по сельским своим нуждам мы ехали в телеге втроём: Тоня, её муж Гриша, разменявший восьмой десяток, бывший лесник. Ему оставили буланого жеребца Буяна. Ехали мы в исчезнувшую деревню Загрязье. От неё остались только каменные фундаменты домов и яблоневые сады. Гриша правил. Он то и дело останавливал Буяна, чтобы слезть, кряхтя, с телеги и сорвать огромные белые грибы, росшие вдоль дороги.

- Гриша! - говорит Тоня, - они же червивые!

- А я собакам сварю…

- Гришенька, - просит Тоня, - спой Маринушке песню.

Гриша наклоняет голову и, чуть шевеля вожжами, запевает что-то старинное, тягучее, иногда не совсем понятное.

У меня нет привычки брать с собой в телегу диктофон. Его у меня вообще с собой в деревне нет.

Дмитрий Покровский потрудился очень хорошо, но и эту песню было бы нелишне записать.

А Опалёво, подтверждая название, всё горело и горело.

Весной соломенно-седые снопы прошлогодней переросшей травы так раздражали глаз, и напрасно, всё поляжет, сгниёт само по себе. Но часто рука тянулась к спичке… И мы надрывались с вёдрами, спасая дома. И сосед, сердечник, свой собственный такой эксперимент не выдержал, умер на бегу.

И никогда ни Руслан, ни его жена не переплыли в лодке озеро, чтобы помочь. Они, как стервятники, появлялись на другой день. И, усмехаясь, говорили, что надо, мол, как пиренейские горцы, криком да эхом звать на помощь.

Однажды, когда я жила уже в деревне одна, Руслан появился вроде бы невзначай. Придумал какой-то искусственный предлог. Мы сидели в моём рубленном почти пустом доме за большим из некрашеных плашек столом, которые не моют, а скребут и опять, второй раз за семь лет, что прошли рядом, долго разговаривали. Я сказала ему о новом памятнике Газданову на кладбище русских эмигрантов в Париже Сэнт-Женевьев-дю-Буа. И что памятник теперь едва ли не самый лучший на кладбище. Ну, может быть, ещё Нуриеву. Я сказала, что для него у меня есть пригласительный билет на открытие памятника с его фотографией. Руслан как-то отмахнулся мимикой, но живо спросил:

- А новое что-то выходит?

- Конечно. И много, - я имела ввиду четырёхтомник.

И глаза его затуманились грустью.

Может быть всё-таки что-то было в моём лице, в манере держаться, только, уходя, без всякой логики он сказал:

- Это во мне от Магадана, я рос среди уголовников.

Он каялся. И я поняла, что Магадан будет, как говорил Газданов, в “Эвелине и её друзьях”: “le boulet de trente six” (фр.) - ядро тридцати шести, что в прежние времена влачили каторжники.

Если же ребята из того воровского пьяного угла, где жила Тоня, рослые вразвалочку появлялись на опушке леса, на ум немедленно приходили Блоковские слова: “Запирайте етажи, нынче будут грабежи. Замыкайте погреба, гуляет нынче голытьба…” Но никогда никто из них не наносил соседям разбойный урон, оставив кого-либо без жилья и летнего отдыха.

А потом Руслан и Оксана вдруг всё бросили и уехали в Псков в материнскую однокомнатную квартиру, сказав: дети подрастают, надо учить. Руслан пошёл работать на стройку, зарабатывал большие деньги, хотел уже не строить, а купить в Пскове большой, на всех, дом.

Недавно мне сказали, что его убила сорвавшаяся с троса бетонная плита, упавшая с высокого этажа.

А лесная дорога, где прямая, где с поворотом, всё также шумит соснами и елями, осиной и ольхой, а перед Опалёвским озером сплошной “бредняк”.

Этой российской чащей идёт Георгий Иванович Газданов, сам большой, в толпе его читателей-почитателей, героев и героинь.