Писать о Бердникове? Скажет кто-нибудь: - Как это возможно! Он же и про себя и про все сам написал в своих титан-романах! "Изтеоремил", можно сказать.

Алексей Бердников... Я зову его иногда Аль-Бердовым, это что-то вроде Аль-Корана. Его писания - целый Словокосмос, Сфайрос Эмпедокла, сотканный из сонетной пряжи... Я попытаюсь здесь только чуть коснуться этого Сфайроса через один из романов. А если приблизить, телескопировать этот Сфайрос, или Словокосмос, вдруг видишь, словно под огромным давлением стекла андеграунда (ибо Бердников - это воистину андеграундный гений!), невероятный субтропический и какой-то дальневосточный гиперборейский лес, где кедр, ель, пихта, скудный мох и лишайник соседствуют и сплетены с виноградом, азалией, лимонником, хвощом, каким-нибудь редчайшим жень-шенем, растениями южных стран, и все это еще в какой-то "сталкерной" зоне среди ужасов, руин, подвалов, свалок, торчащих рельсов или вдруг бароккальных волют, колонн, французского рокайля, трианонов и т. д., и все это вбито в капсулы сонетов, выгибаясь и ветвясь вдоль стекла их невероятными клаузулами, анархическими ударениями, усеченными глаголами, новообразованиями, архаизмами, сленгом, плеоназмами, невероятной словесной эквилибристикой... Алексей Бердников всем массивом своих романов и сонетных венков создает некий скоморошно-фарсово-трагический и лирический одновременно эпос, то, что я называю "лироникой" и «эпироникой». Что-то напоминающее барокко или маньеризм, близкое тому, что сейчас окликают постмодерном... В нем тот кипящий подземный московский и провинциальный страстный духовный настой, вырвавшийся в 80-х и 90-х годах в российскую и мировую реальность, порождая блеск и тени, бомжей и рэкет, миллиардные состояния, безумные надежды и преступления, разочарования... проклятия и молитвы и т. д. Вот блестящий пример бердниковской стиховой клоунады:

У Эвелины столь лазурный взгляд,

Что никогда не скажешь, что он зелен,

У Эвелины бюст всегда нацелен

На собеседника не наугад.

У ней проворный ум и крепкий зад

И то ж наоборот - так образ целен! (Широко известный пассаж из бердниковского «Иволгина». - М.Л.)

Бердников в своих романах ведет нескончаемый спор со своей матерью, родней, любовницами, женами, с Союзом писателей, с богемой, с Окуджавой, с "Возрождансом", со Сталиным, с Богом и с самим собой.

Итак, "Некий муж". В роман мы вступаем через собрание од в виде сонетных венков, посвященных любезным сердцу Лирогероя поэтессам: Тане, Алле и "Деве Иокасте". Здесь мы находим некий микрогимн поэтам-сонетистам; одним из продуктивнейших по этой части является автор:

Сонетисты исихасты,

Кто в сонете видит шанс

Сердце щиплющий романс

Обратить в иные пласты.

Им же рифмы - полиспасты - и т. д.

Но я перейду к поразившей меня еще при давнем знакомстве с сонетной колумбиадой-клоунадой Ал. Бердникова "Тройной короне" из описываемого романа, где собственно и представлены главные филиппики против "Возрожданса". Каюсь, я так и не постиг отчетливо структуру этой Троекороны и воспринимаю ее просто как сонетные цепочки, ориентированные смысловым и отчасти словесным материалом на первый сонет:

Господи! В твоей руке

Всякое души движенье,

Все душою постиженье,

Как и что ей вдалеке.

Дай познать накоротке

Тайно звуков сопряженье,

Слов в строку соположенье,

Смыслом явленных в листке.

Гордым помыслам смириться

В духозренье высоты,

Где любовь твоя творится.

Простоту без пестроты,

Да, отринувши мечты,

В честной правде исхищрится.

Итак, поэт стремится к Богу, к Абсолюту, к "простоте без пестроты", где все лучи радуги слиты в один свет, но тут же замечает - и это постоянный и движущийся фокус противоречий романа, - что искусство и есть сочетание пестрот - волн художества:

Господи! В твоей руке

Наши светлые прозренья,

Наши горние горенья,

Грезы в нашем закутке.

Арабески на станке,

Стиховые изостренья,

Храмов мощные строенья,

Стройность гласов в кондаке.

И заключает:

Не дано с простым лицом

В честной правде исхищриться.

Да, "к простоте - через пестроту", к Истине, Добру и Красоте, к изощрению в мастерстве, но не так, как ненавистные Лирогерою кумиры толпы:

Не соблюдши Твой канон,

Ненависть зовут любовью

И желают малой кровью

Воссиять как бы неон.

Донушком рискуя лон

И любой зеницы бровью,

Их не воскресит с I love you

Черный их Пигмалион.

То же и о себе:

Как Превостова Манон,

Ныне Сил и Чисел Богу

Предстою трудом в эклогу,

Гимн, псалом или пеон.

Блудодейству наущен

Ранее, теперь немногу

Правоту творя, на строгу

Жизнь хочу быть обращен.

Ведь миазмов вдосталь ведал

И неправдою сорил,

А в святом ни в чем не ведал.

В основе бытия Адамова племени, как говорит русский философ князь Евг. Трубецкой, лежит символ креста. Вертикальная ось - это устремленность к Богу, к горнему, к Любви и Правде, к Мудрости. Горизонтальная же ветвь - это плотское, насущное, животное; с прибавлением же движения по вертикальной оси вниз - это сатанинская гордыня духа - бездны адские. То, что Лирический герой или Автор видит в современных творцах и в себе самом, все, что по Флоренскому и любителям Средневековья, происходит от восставшего язычества, т. е. от Ренессанса-"Возрожданса".

И собственно начинается исследование истоков печальной современной ситуации - "фельетонной эпохи" (Герман Гессе):

Ибо, что творит, не ведал

Байронический урод:

Нынче любит, завтра пьет,

Послезавтра все изведал.

Бодэлэр нам заповедал

Истины наоборот:

Каин да Искариот

Гении и всяк, кто предал.

Ранее других Вийон

Бе в словесниках разбойник,

Маяковский ему свойник.

.............................................

Фарсовых заместо цедул,

Лучше книжица Миней.

Но что толку толпам в ней,

Знающим толк лишь в свинце дул.

Все, что выше, век наследал

С самых ренессансных пор,

В кои крал всяк иль аэдал...

Смотрите, какие лихие прилагательные от существительных, и таких клоунад - без числа.

Художник Нового времени действительно далеко разошелся с церковью, с перилами ее этических ориентиров, с твердыми "да" и "нет". Вверх вырвалась таившаяся карнавальная стихия средневековья, мистика тела - "Раблезы" и "Борджа", опрокидывая запреты церкви, устремляясь к апофеозу титанических героев типа Каина, Искариота, Дон Жуана и, наконец, к Фридриху Ницше, к антихристиаству, к Демонизму и к духовной тоске нового времени русского ренессанса рубежа веков: к Блоку, к "Маузеру" Маяковского, к Цветаевой, к торжеству Антихриста на снежных полях в русской вьюге, к Ленину, даже к очаровательному грузину "товарищу Кобе", этот ведь тоже был еще и поэт... Но Лирогерой находит, однако, таких творцов в Ренессансе, кои смогли соединить возвышенность Веры, Надежды, Любви высокого эпоса Средневековья с красками и пластикой земной жизни, с ее "Пестротой": "В честной правде исхищрились". Это, конечно, Данте и Петрарка:

Ну а тот, кто грех свой ведал,

Тот свою земную страсть

Отдавал в Господню власть

Иль отчаяние ведал.

Кто как не Петрарка ведал

Умиленья злую часть,

Как в небесный рой восшасть

Женщину Петрарка ведал.

"Просторечья иверни"

Он свои писал, а ведал

То, что Божьему сродни.

Лишь любовь одну и ведал,

Пел же Agnus Domini

Как же, сам того не ведал.

Как же, сам того не ведал,

Вздохи к женщине земной

Ностальгией неземной

Обернул - а как, не ведал.

Между прочим, Ольга Седакова, прекрасный современный мистик-поэт-философ в своем интереснейшем интервью (газета "Сегодня", № 251 за янв. 1995 г.) слишком резко, по-моему, противопоставляет Беатриче и Лауру, указывая только то, что Петрарка называет Лауру Медузой, которая каменит его прелестью, забывая, может быть, о множестве канцон, беатифицирующих золотую Лауру, предмет вечной любви поэта. В этом же интервью Седакова пытается ответить на тот же мучительный вопрос соединения "Относительного" с "Абсолютным", благочестия с артистизмом, которым занят Бердников в своем романе. "Эмансипированная линия творчества, - говорит О.Седакова, - достигла своего предела... Авангардные формы перешли в дизайн, и всякий формальный поиск мне уже не кажется обещающим. Мы пришли к Пригову, или к "бессловесности", к "молчанию", которое стало самой актуальной темой европейских интеллектуалов". И тем не менее мне кажется, что искусство, раз обретя свободу, никогда не подчинится уже каким-то строгим каноническим формам языка, синтаксиса и т. д., водительству какой-либо одной церкви. К тому же мы видим, как сами церкви дробятся и идет непрерывное религиозное творчество даже и в старых конфессиях, но безусловно позиция разнузданной богемой личности исчерпывается и поворот духа к вечным ценностям в трагическом водоворотном времени конца ХХ века назрел необычайно, об этом и болеет душой Алексей Бердников в своем предерзком, однако же, романе, и вот его грустно-иронические эскапады против Артиста нового времени:

Проливал кому елей

Если кто затем (После Петрарки. - М. Л.), то многим.

Чаще ж - женщинам нестрогим

В темной глубине аллей.

Галилео Галилей

За Коперником убогим

Тащутся, чтоб дать двуногим

Знанье прежнего смелей.

Дальше берется диагноз известного критика-"почвенника" Кожинова, уже о русском искусстве, догоняющем Европу:

Батюшков был наш Прованс,

Гоголь с готикой соседал.

...................................................

Лучше бы сообразил:

Во хвалу ли исказил.

Лучше б уж винцо в дурце дул

Или письма развозил,

Фарсовых заместо цедул.

Фарсовых заместо цедул

Написания в станок,

Растоптал бы свой манок

В коий до сини в лице дул.

...................................................

О собранье ахиней,

Громких подвигов в постели

Справочник, распутств Линней!

Стольких пакостей о теле

В одиночку и в артели

Лучше книжица Миней.

Следуют новые и новые виртуозно и соблазнительно написанные иронические ламентации по поводу новой и новейшей литературы:

Порнонадписи Помпей,

Б** писаны навратно,

Возрожденны многократно -

Припади к строке и пей.

Сколько кто пивал, что едал

И с какой тугой сирал,

Нам смеясь Рабле поведал.

Где витраж, миракль, хорал?

Нету их, Господь прибрал,

Фарсовых заместо цедул.

..................................................

Личностью без обинок

Стал Записчик из Подполья,

Весь в отличках своеволья.

Инфлюэнция от ног,

О художественность голья

Написания в станок!

Написания в станок

Нищая литература -

Не тобой и жизнь ли хмура,

Твой бесплодный черенок? -

Что читаешь ты, сынок? -

Томы гуманистов, дура...

И снова душа Лирогероя обращается к великому тосканцу:

Нет, не Дантов твой итог -

Розданный по телевышкам

Жалкий истины глоток.

Жалкий истины глоток

Твой и Данту был бы жалок:

Дант средь лилий, роз, фиалок

Собирал к цветку цветок.

Голубец его, желток,

Охра, перс и умбрский спалок -

Подлинный продукт Весталок,

Не соития шматок.

Погляди, его уток

Из каких сплетался ниток...

Если раньше (Средневековье, Проторенессанс) художник принимал на себя подвиг монашества, молитвы, поста (Андрей Рублев, Фра Беато Анджелико), восходил ввысь по вертикальной оси креста, исхищряясь при этом и в мастерстве формы, то художник новых времен и падал вниз "почти сознательно" (О.Седакова о Блоке), а также и расшатывал форму, мечась от подражания сложнейшим твердым структурам (сонетные венки, рондо, рондели, триолеты, сцепленные строфы) старой поэзии до футуристической анархии "голоса улицы" и "зауми" (Маяковский, Хлебников, Крученых, Блок - "Двенадцати"; а в живописи - ураган абстрактных и супрематических форм вплоть до "Черного квадрата" Малевича). В личной же жизни это "Жизнь артиста" - пьянство, оргиазм, содомия - "Гибель всех видов" (Ал. Блок). Сейчас, на рубеже третьего тысячелетия, после всех зверских войн и революций, после Гулагов и Освенцимов - а ведь все начиналось, или хотя бы выявлялось именно в Духе: в Слове, в Кисти, в Звуке именно с "Возрожданса" (хотя и Средние века - отнюдь не рай, но помнили еще и о Рае и об Аде), мучительные духовные терзания Лирогероя Алексея Бердникова весьма актуальны. Одна француженка, подвижница и религиозный мыслитель последних десятилетий, бросила огромную мысль: "С XV века мы говорим о правах человека... В XXI веке, я думаю, надо будет говорить уже об обязанностях его".

И снова он возвращается к Данте как величайшему творцу и формы и гармоническому золотому ткачу, сочетателю утка-эроса и основы - Благочестия, любимцу божественной Премудрости Софии:

Гада бездны не закуешь,

Не умеющий молчать.

Что ему твоя печать,

Где ты мысли вслух стыкуешь.

Слогом, коим ты воркуешь,

Данта не переторчать -

Тут не надобно серчать,

Надо править в чем дуркуешь.

Дант, терциною стреног

И молчаньем преукрашен,

Червю тем одним и страшен.

В чем есть истина, сынок -

В том, что тще еще втормашен

Ты в негодный твой станок.

Идя дальше, снова и снова исследуя градации развития художеств после Ренессанса, он отличает от Данта Шекспира в очень важном:

Абсолют решив изгнать

Из Глагола, может статься,

С Относительным якшаться

Начал Билл. Тут зло - начать.

И тогда, как обмозгуешь,

Нету ни добра, ни зла.

И убийством зря брезгуешь.

Есть же честность ремесла...

....................................................

Дант, терциною стреног,

Был единственным Поэтом.

Мрак он размежил со светом,

Тартар с Космосом развлек...

Лирогерой страстно жалуется на отвлечение податливой на соблазны души - относительным, пестрым - взамен Божественного Абсолютного:

Постоишь, попустякуешь -

Дня и нет, как не бывал.

Встрел ли девицу - завал:

Ластишься, горишь, рискуешь.

Анакреонта калькуешь

При бряцании в кимвал,

И Ронсар уж - не бахвал:

Сам точь-в-точь как он гукуешь.

Отметим: редуцированные формы глаголов, бесконечная вольность в ударениях, вольность в падежных конструкциях - все идет в дело (и в этом внутреннее художественное противонапряжение языка) ищущего "Абсолюта" поэта... Амбивалентность этого капризного постмодерна или необарокко-стиля:

Все боишься: вот собьют

Тя Раблезы с панталыку,

Чтобы не вязал ты лыку -

Чтоб испакостить дебют...

...............................................

В Абсолютном лишь сольют

С Вечностью тебя, не в теме...

Тот любовь поет в поэме

С титьками о сорок пуд.

Тот, почувствовавши зуд,

Позывающий на семя,

Сексом жив, истеоремя

Всячески свой бедный уд.

И вот Лирогерой принимает обличье инока Феодосия, настоятеля Печерского:

Абсолютный наш игумен

Феодосий, многоумен,

Относительное смог.

Относительное смог

Феодосий уж мальчонкой:

Гульбища бежал сторонкой,

В церкви стаивал без ног.

Мать лишит его сапог,

Обойдет и рубашонкой, -

Он стоит с одной парчонкой,

Светел, кроток голубок.

И вот тут-то Лирогероя, ставшего монахом, особенно атакуют "Бесы Ренессанса", символы яркой пестроты, плоти жизни и ее опасной разнузданности в страстях:

В келию подчас комок

Бесов вкатится предерзкий -

В красных ртах с крысиной шерсткой -

Тако выбьют вдруг замок.

Страшны бесы Ренессанса,

Злобный вид их так зловещ,

Что согнать их вон - без шанса.

Пышет огненная пещь:

Не укрыться, не избещь -

Вроде рашен Диссиданса.

Тут Лирогерой шпыняет заодно и диссидентскую литературу, которая так же - в своем противостоянии властям - непримирима, как ему кажется, страстна и т. д.,

т. е. тоже греховна, относительна. Отвлекает его от Абсолюта также и мать - вечная героиня всех почти романов Аль-Бердова, героиня явно биографического происхождения... Сложнейшие отношения с матерью, овдовевшей в молодости (отец погиб на В.О.В. или пропал без вести), непрерывно вибрирующие между любовью к сыну и ненавистью к его проказам, фрейдистский подтекст их - пронизывают все писания поэта.

В "Некоем муже" Мать также близка по неукротимости чувств и страстей к "Бесам Ренессанса", к античным их прообразам:

В келию подчас комок

Явится соблазнов диких:

Девушек смиренноликих,

Гномов ростом с ноготок.

То она... ну, мать. Жесток

Взгляд бездонностью антиких

Двух очей разновеликих

В гневе жалком, видит Бог...

Матерь черноты берберской,

Почерневшая от мук -

За него на ней испуг.

- Сыне мой! - в тоске гаерской.

А за ней и вовсе цуг

Бесов катится предерзкий.

И тут, конечно, лучшие, блистательные страницы и сонетострофы автора - знатока Ренессанса, итальянского языка, вообще всего контекста величайшей из эпох Культуры, даваемая через гротеск, остранение, страстное отталкиванье, скрытое любование и "аввакумово" ужасание, через взгляд и монаха, и художника-искусника:

Страшны бесы Ренессанса:

Маккьявелли, Борджа, Рабль...

Хоть и глинян их дюрабль,

Но изгадят все пред шманса.

Не утратил бы баланса

Леонардов неглижабль...

Малатеста кажет шнабль...

Движет брюхом Санчо Панса...

Духи просятся: Привещь

Нас титанами какими...

Словом бисерка помещь...

Торгнут пальцами мягкими, -

Жмуришься тут обоими:

Злобный вид их так зловещ!

Злобный вид их так зловещ,

Что безбровой Монализы

Предпейзажные капризы

Можно б смело пренебрещь.

И тут появляется солнце Ренессанса - Джоконда, гротескно названная "Монализа", да еще безбровая, с ее золотой мерцающей улыбкой, манящей европейское Человечество куда-то в "Бездорожь" (по выражению Бердникова) - к великим пропастям, рекам, грандиозным вершинам:

Словно прыщ какой иль клещ,

Отнесенный за карнизы

Сфорцовой миланской мызы,

Эта дама кажет хещь.

От такого согляданса

Вас невольно кинет дрожь

В за плечами бездорожь.

И другие с преферанса

Вам изъявят столько рож,

Что согнать их вон - без шанса.

....................................................

Злобный вид их так зловещ:

Клеопатр, Венер и Марсов.

А у Иисусов - фарсов:

Затрактованный как вещь.

Примоделивали тещ,

Жен своих, шутов и гарсов.

Сворой челядин, джульбарсов

Тщилися предмет облещь.

На лицах "мадонн" - капризы,

А не святость без прикрас,

Плотские верхи и низы.

Суд Отца - что твой Парнас,

Сикстой Приснодевы фас -

Что безбровой Монализы...

Прямо-таки Протопоп, протопоп неистовый Аввакум, хотя и... фарсовый, однако же!

Но тут же и горькие сетованья на равнодушие подчас великих творцов к жестокостям их блистательных заказчиков, а подчас и любование этими хищниками - не предвестие ли будущих веков и их злодейских "художеств"?

Предпейзажные капризы

С шумною гоньбой ловитв

Не оставит для молитв

Начертающий эскизы.

Что ему на стогнах Пизы

Ужасы кровопролитв.

Равнодушен к виду битв

Он средь кровяной раздрызы.

Герцогские псы разврещь

Ищут плоть миланским детям,

Лютый враг ввергает мещ, -

Не торопится поспеть им:

По его понятьям, этим

Можно б смело пренебрещь.

.................................................

Он себя спешит развлещь

Дел разнообразной пробой:

Режет скошенные злобой,

Чтоб урок какой извлещь.

Меряет расправу плещ,

С высотой сопоставляет,

Карандашком кренделяет.

Истину торчит изврещь

И на теле шкондыбает

Словно прыщ какой иль клещ.

И снова Лирогерой - Монах, изощренный и мучающийся опасными и влекущими образами изограф, атакует знаменитую Даму:

Но особо дурновещ -

Взгляд у этой, у безбровой -

Так что хощется оттещь.

Перед местностью садовой

Анакондою кондовой

Эта дама кажет хещь.

Эта дама кажет хещь

Родом некакой улыбки,

Но глаза хладны и зыбки,

Как в помойной яме лещ.

Взгляд-извода, взгляд-затрещь

Сунувшемуся с ошибки:

Кости всякой жертвы хлипки

Поспешившей ся обрещь.

Говорят - для назиданса

Тем, кто падок на жены,

Козни их обнажены.

Многие ж нейдут из транса

И становятся нежны

От такого согляданса.

От такого согляданса

Праведника бросит в пот,

Но число глядел растет,

А равно цена гварданса…

Итак, Лирогерой во образе инока все борется с бесами искусств и как бы приближается все же к Высшему:

Бесами зело кален,

Исходил он кровью зева

Псалмопевческого пева,

Горней верой укреплен,

Господи, почто так предал

Буйству пакостному их, -

Он, гнетомый болью, бредал...

.................................................

И свое паденье ведал

Инок в Божью пустоту,

Ощущая высоту,

Где далекий свет проредал.

Этот свет далекий средал

С погруженным в темноту

Глазом в слезовом поту,

Коий на зрачке наледал.

Где-то там был Божий трон,

Но его стерег здесь демон,

Тщетен нанести урон,

И кидал тот зрак недреман…

Но однако сей зрак Лирогероя-монаха, падающий вверх или вниз, но все же к Богу - снова скользит к незабываемым вечным образам искусства:

В пальцы скорбные Дездемон

Он из нежных рук Юнон.

Он из нежных рук Юнон

Глазом вел в иные руки,

Полны ренессансной скуки,

Голы как велел сезон.

Полной Леды дивный стон

Сквозь Юпитера кунштюки

Возносился в виадуки,

Полня сизый небосклон...

И тут уж опять Автор дает волю словесно-эротической стихии:

Лоно, анус, рот преспелый

Раскрывали в кочке мшелой

И ему свой Трианон.

И ему свой трианон

Обнажался в этом адов.

Тысяча бордель-парадов,

Притязаний миллион.

(Прямо искушение св. Антония. - М.Л.)

А ведь очень их, эти «искушения», любили писать всяческие изографы!

Локонов Лаокоон,

Вереница вертоградов.

Острый блеск боезарядов

С туловищ бессчетных жен.

Сколько их, зачем нагия,

(Вспомним "Бесы" Пушкина. - М.Л.)

Отчего так весела

Всяшная их панагия.

Но Инок Феодосий поборает все соблазны и возносится, как и Данте, в Горний Свет:

В радости он закричал:

Дух парит мой яко птица!

В круге адовых мрачал

Словно двигатель взжурчал -

Да он в сердце воцарится.

Да он в сердце воцарится,

Этот Господа движок! ("Любовь, что движет солнце и

светила". Финал Дантовой поэмы, высшая точка все того же Ренессанса. - М.Л.)

А автор? Автор, то бишь Лирогерой - снова в образе пиита тянет летопись своей жизни и, борясь с собой в своем творческом скиту, вдруг-таки и потянулся за одной из жен и:

Говорит мне: Чту я тоже

В точном слове остроту.

Надо ж такову киту

Вылезть вдруг, где мелковоже.

Словом, взял ее, ничтоже

Усумняшеся, просту...

Взял да и женился, и в житии семейном и в служении стиху так же обретает служение Высшему:

Господи, в Твоей руке

Все написанное мною.

Нечто ль из грехов укрою

Горних гневов вдалеке..

.........................................

Это легкое служенье,

Составленье пчельных сот

Тех порядков и высот,

Что и хлебов умноженье...

........................................

А в сиреневом цветке

Столько света, писка, гула

Твоего...

И далее удивительная пластика рассмотрения себя, единственного краткого существа, но сотворенного Бесконечностью. И здесь как бы уже новый гуманизм, но пронизанный, пропитанный лучом Божественной вертикали - некая диагональ равнодействующих двух ветвей креста, восходящих к Данте и Петрарке:

Дай познать накоротке

Мне хотя б себя, о Боже!

Сколь под кожей и на коже

Есть волшебств - не счесть в листке.

Ногу оттяну в носке,

И душа вдруг стала тоже

На пуанты - и без дрожи

Девочкой на волоске...

........................................

Тайно звуков сопряженье

Ведает гортань почто?

Кто-то значит вызвал? Кто

Глину взял в соображенье?

Кто, замыслив отторженье

У приречного плато,

Вдунул дух мне свой и то,

Что теперь его движенье?

Где найти мне выраженье

Слову, что во мне не-я,

Звонов тонкое гуженье?

Как зачистить мне края

Звонов, дабы узрел я

Слов в строку соположенье?

Слов в строку соположенье

Кто подскажет? Чья рука

Отведет наверняка

Смыслов ширь иль их суженье?

Господи, я отраженье

Ликов в толще родника,

Коий не иссяк пока,

Все ликует в воскруженье…

В творческом экстазе, в претворении Лирогерой смиренно готов к исчезновенью, ибо остается напечатление в листке, в слове, той искры, коей был он когда-то зажжен:

Как рисунок на песке

Исчезает в моря пене,

Подлежу твоей отмене

И счастлив как не в тоске…

........................................

Изведенье всех оскомин

В том, что ты уже не ты:

Просто стилевой феномен

В духозренье высоты.

Так, в великом труде и в борении с соблазнами и с самим собой, в самовзлете к Абсолютному поэт возмогает достичь прекрасного Относительного, но в нем - Свет Абсолютного:

Да, отринувши мечты,

Стану я ко Богу ближе -

Праведные возмогли же

Да бессловные скоты

В радости, средь маяты,

В суховее, в снежной жиже -

Не утрачу светоч иже

Оку моему лишь Ты.

Претворяться, претвориться

Не строкою, но в строку

Полностью пресуществиться...

Господи, в моем веку

Можно ли не дураку

В честной правде исхищриться?

Так, сонетом, сообразным и сословесным первому сонету короны, заканчивает поэт свое дерзкое низложение-исследование Ренессанса, искусства, себя, мира... В романе далее идет история Петра и Февронии, изложенная также сонетными цепочками, и некий сон на темы "Сталкера" А.Тарковского, которого, дай Бог, коснуться когда-нибудь потом.

Январь 1995 г.