СЛИШКОМ БИЛЛИХ

Когда я брал билет на паром в Нунесхамане, стал на своем ломанном немецком объяснять кассирше, что мне нужно место в самой дешевой каюте. Биллих, биллих, - повторил я несколько раз. Не знаю, почему прониклась она ко мне особым вниманием - возможно, пожалела старика, приняв меня за новоявленного эмигранта, ищущего покоя в тихой Швеции. Сама она внешне не была похожа на шведку, скорее всего, в нас обоих текла кровь древнего гонимого народа. Ее большие черные глаза повлажнели. Она спросила пенсионер ли я, когда я протянул в окошко паспорт, чтобы оттуда она сумела переписать фамилию в билетный бланк. Я ответил, что пенсионер и что это подтверждает дата моего рождения в паспорте. Я, я закивала она. И билет обошелся мне всего в каких-то двадцать долларов, вместо сорока. В таких случаях всегда улучшается настроение и кажется вот наконец жизнь поворачивается к тебе не тыльной стороной.

Но уже при посадке на паром я понял, что несколько поторопился радоваться. Понял я это, когда в регистратуре мне долго объясняла светловолосая и улыбчивая женщина, как мне найти свою каюту и как надо пройти вниз до самого конца. И я начал спускаться по трапам, отягощенный своей огромной сумкой, набитой книгами. Она тянула меня вниз, заставляя ускорять спуск.

Каюта моя обнаружилась на самом днище парома, рядом виднелись платформы, уставленные автомобилями. Я прошел по настилу туннеля гребного вала. Пахло мазутом и сыростью. Все увиденное и оставленное наверху казалось нереальным. Весь тот праздничный свет огней многочисленных баров и ресторанов был уже не для меня. Здесь, на дне, было истинное лицо корабля. Чрево огромного кита темное и смердящее. Стук дизелей, дрожь переборок и вращение огромного вала прямо у меня под ногами возвращали меня в то далекое прошлое, где морские рейсы длились полгода и от запаха аммиака и рыбной муки некуда было деться. Каюта здесь, на пароме, тоже оказалась под стать тем тесным обителям рыбацких траулеров, которые становились мне домом на долгие месяцы. Она была четырехместной, в ней не было ни душа, ни туалета, ни даже элементарной раковины. И конечно же, она была без иллюминаторов.

И в ней был еще один пассажир на койке сидел юноша с глазами затравленного волка, вздрагивающий от каждого скрипа. На голове у него была повязана черная косынка. Он не говорил ни по-английски, ни по-немецки. Оказалось, что он мексиканец. Я, с трудом подбирая испанские слова, объяснил кто я и как меня зовут. Он назвался Рикардо. Возможно, он придумал это имя. Когда он снял косынку, я заметил, что волосы у него выкрашены в желтый неестественный цвет. Наверное, он хотел стать блондином, стать похожим на шведа. Но из-под желтых прядей упрямо торчали черные, как смоль, кудряшки. Правая рука у него была перебинтована, на скуле синяк. Он весь был напряжен. И эта его напряженность невольно передалась мне. Оба мы всю ночь спали чутко, даже нельзя назвать это сном, мы полудремали. Мы боялись друг друга. Я старался придумать историю этому мексиканскому парню, но выходило все слишком киношным...

Утром, невыспавшийся и неумытый, я тащил свою сумку с днища парома к верхним палубам, откуда уже сходили на берег уверенные в себе и улыбающиеся жители благодатной страны. Я с трудом преодолевал крутые трапы и в который раз проклинал свою удачу при покупке билета. Уж слишком биллих все получилось. Мексиканец сразу обогнал меня. Больше по трапам никто не поднимался. Только я и мексиканец провели эту ночь на самом дне парома. И теперь мы вступали в иной праздничный мир. Он светил нам в лицо яркими причудливыми огнями. Мы должны были вписаться в него. Мы, изгои этой ночи.

ШВЕДСКИЕ ВАРИАНТЫ

Путь мой на остров Готланд растянулся на целые двое суток. Отсутствие средств заставило выбрать самый дешевый маршрут. Пришлось сменить несколько автобусов и паромов. И в этом были свои преимущества - у меня было много времени на раздумья, мне везло на встречи. На верхней палубе парома, идущего из Гданьска на Окселезунд, полночи стыл я, вслушиваясь в плеск моря и глядя на крупные звезды. Место в каюте я не купил и посему мог позволить себе остаток ночи просидеть в ресторане за чашечкой кофе. Здесь-то и познакомился я с польским предпринимателем, носящим двойное имя Вашек-Давид. Сошлись мы на общей нашей любви к польскому писателю Мареку Хласко, и Вашек был крайне поражен тем, что случайный его попутчик знает новеллиста, в свое время запрещенного в Польше, почти не издававшегося; а мне было весьма по душе, что польский делец восторгается строчками, которые в наше подцензурное студенческое время доходили до нас через тернии и официоз в машинописных копиях, за хранение которых можно было лишиться свободы. У Вашека была каюта-люкс, у него были чеки и карточки, по которым безропотно подносили нам самый дорогой коньяк, ему нужен был лишь собеседник. У Вашека спортивный вид, волевое лицо, и я поначалу принял его за хоккеиста и вообще где-то оказался близок к реальности, ибо Вашек в молодости действительно играл в хоккей, а теперь стал хозяином магазина спортивных товаров в Стокгольме, возит он все эти шайбы, клюшки и мячи из Польши в свой магазин, продает товар за кроны, ну а разница в курсе валют позволяет жить безбедно. Человек он образованный, окончил институт, работал инженером по вентиляции, но вот бросил инженерную стезю, занялся бизнесом, много трудится, но зато и отдыхает с шиком, недавно вернулся из Австрии, где познал вместе с женой прелести горнолыжных спусков, прошлым летом охотился на львов в Африке.

Рано утром, когда мы подходили к шведским берегам, мой попутчик предложил выехать на берег в его машине, он объяснил, что так будет быстрее, машина стоит первой у сходен, и мы будем на берегу быстрее всех пассажиров. Я согласился, хотя тем самым лишил себя вида порта, ибо вдали уже виднелись огни Окселезунда, а нам пришлось спуститься по крутым трапам на самое дно парома. Здесь, в огромном трюме, машины стояли в два этажа. Мы с трудом пробрались к правому борту, где почти у аппарели стояла машина марки Ауди, принадлежащая Вашеку. Аппарель - красивое слово из корабельного словаря, а если говорить проще - закрытие схода. Здесь оно было двойное, для подстраховки, это устроили после гибели парома Эстония. Так же мы укрепляли на рыбацких судах аппарели после гибели Тукана , лет пять следили за закрытиями строго, а потом забыли. Не страшит людей ничего - вот говорили, что паромы после эстонской трагедии ходят полупустыми, ан нет - полно и людей и машин. Все суетятся в ожидании берега. И вот паром мягко ткнулся в причал, загремели цепи, загудел механизм гидравлики, и медленно поползла вверх аппарель. Мы с Вашеком первыми выехали на берег. Проверка паспортов и таможенные формальности прошли мгновенно, это не то, что на нашей границе с Польшей, где целых два часа рылись в сумках, здесь я даже не выходил из машины. Вашек взял мой паспорт, сунул в окошко красной будки и тотчас вернулся. Теперь он мог бы сразу, без всяких задержек мчаться по автостраде, ведущей к Стокгольму, но меня должны были встречать и пришлось свернуть к зданию морского вокзала.

Мы подходим к толпе встречающих, я сразу замечаю моего друга Андерса Фишера, он стоит спиной к нам, смотрит вверх на высокий борт парома - оттуда вот-вот должны появиться первые пассажиры. Салют, майн Брудер! - кричу я. Он никак не может понять, откуда я здесь взялся. Мы обнимаем друг друга, на своем ломаном немецком я пытаюсь все объяснить. Вашек торопит - и вот мы уже мчимся в его просторной машине. Фишер сидит впереди и все время оборачивается, передо мной его улыбающееся лицо, белесые брови, прищур серых глаз, рыжая бородка. Чем-то он похож на русского революционера начала века из тех, кто сидели в уютных Швециях и Швейцариях, попыхивая трубками с ароматным табаком. Фишер тоже не вынимает изо рта свою неизменную трубку. Мы с ним называем друг друга братьями . Познакомились мы в том знаменитом рейсе на пароходе Константин Симонов , когда на борт его взошли более трехсот писателей т устроили писательский конгресс на воде, заходя во все европейские столицы, и там в бурных застольях, устраиваемых королями и губернаторами, утверждали изначальность слова и укрепляли писательское братство. Там все мы сдружились и, конечно, все и всех приглашали к себе в гости. И все обещали, и все клялись.. А приехал ко мне в гости, в Калининград, лишь вот этот Фишер вместе со своей женой писательницей Анной-Карин Эурелиус. Несколько дней они прожили в моей квартире, общаться было трудно, но с каждым часом мы все больше сближались. Запомнился теплый летний день, когда бродили по городу, было полное безветрие, запах цветущих лип окутывал нас, обойдя вокруг озера, мы поднялись к зданию музея, и тут на нас обрушились мелодии и атмосфера праздника завертела и закружила в общем хороводе.. Я перезнакомил Фишера со своими друзьями, мы пили пиво и долго не могли выяснить, чему же посвящен праздник, одни объясняли, что это репетиция к предстоящему фестивалю, другие говорили, что сегодня день защитников леса, а третьи утверждали, что все это действие развернуто по случаю внеочередного заседания городской думы. Всем было весело, а потом мы возвращались по Московскому проспекту, и Фишер увидел на стенах домов антисемитские надписи и фашистские знаки, и я никак не мог объяснить ему, что все это проделки мелких хулиганов, что завтра же эти надписи сотрут дворники. За его плечами был опыт европейского еврейства, где надписи предшествовали страшной трагедии. Его родители были родом из Германии и чудом вырвались в Швецию. В тот день я впервые назвал его братом - брудером.

Оказалось, что мы очень близки с ним и по происхождению, и по судьбе, нам даны разные жизни, но события в них почти зеркально повторяются. Оба мы долгое время работали, потом писали об этом, оба пишем с ленцой, когда хотим. В прошлом году у него была операция - язва желудка, у меня тоже. Он никогда не унывает, весьма общителен и легко сходится с людьми. Я раньше был таким же, теперь чувствую, как все больше замыкаюсь в себе. Вот и сейчас, когда на скорости сто пятьдесят километров в час мы мчимся навстречу шведской столице, я молча взираю окрест, а Фишер и Вашек говорят беспрерывно. Смотрю на ухоженные поля вдоль дороги, правильные ровные квадраты пашни, кажущиеся игрушечными дома, на гладкую, уходящую вверх полосу автострады. Выясняется, что если ехать автобусом, то надо затратить два часа, да и билет стоит более ста крон. Мне неудобно перед Фишером, ведь это я по телефону настоял, чтобы он встречал меня в Окселезунде, я думал, что это морской порт на окраине Стокгольма. Хорошо, что подвернулся Вашек. И тот доволен. Утверждает, что Господь всегда посылает ему интересные встречи.

Мелькают уже пригороды столицы, каменные дома становятся по мере приближения к городу все выше. Один из них - совершенно новый -дом Фишера. Мы прощаемся с Вашеком, обмениваемся визитками, уверяем его, что будем ждать в гости, он зовет к себе, он готов прямо сейчас везти нас в свой офис, но нас ждет прекрасная Анна-Карин, и мы не вправе более испытывать ее терпение.

Она встречает нас на пороге - высокая, стройная женщина, еще в Калининграде я прозвал ее большая писательница в основном за рост, но в этот приезд я сумел убедиться, что был прав по сути - она, действительно, признанная в Швеции романистка, автор многих книг. Теперь она предстала передо мной в роли хозяйки просторной квартиры. Живут они без детей, те давно уже ведут самостоятельную жизнь. Андерс проводит экскурсию по квартире, очень рад, что может удивить меня - он показывает два туалета и соответственно две ванных комнаты, блистающие голубым мрамором облицовки и первозданной чистотой, он ведет меня в свой кабинет, отделенный от кабинета Анны-Карин просторной гостиной, везде полно книг - сплошные полки в кабинетах, узорчатые полки в спальнях, у каждого, естественно, своя спальня. Боже, какой убогой, вероятно, казалась им моя квартира, а я-то думал, что, предоставив им отдельную комнату, дал гостям максимум удобств, бедолаги, как же они спали на моих узких кроватях! Здесь же кровати - что вдоль, что поперек. Но жизнь в основном проходит на кухне, кухня эта столь велика, что при желании здесь можно устраивать танцы. И на кухне тоже полно книг. В кабинетах - мечта писателя! - компьютеры, диктофоны, ксероксы - только твори. Брудер, - говорю я Фишеру, - ты капиталист! Он отрицательно машет рукой. Объясняет, что еле-еле сводит концы с концами, квартира эта в новом очень дорогом доме, в месяц надо платить за нее семь тысяч крон, это около тысячи долларов. Наверное, он прав и живет по шведским меркам не так уж и шикарно. Есть у него еще небольшой загородный дом, но зато нету машины, думаю, что он просто не любит ездить, ибо он из тех, кто не спеша прогуливается по улицам, пыхтя трубкой.

И сейчас он тянет меня из дома, есть повод - Анна-Карин забыла купить маслины к столу, да и жаркое еще не готово. Я, конечно, соглашаюсь - идем вместе, я рвусь увидеть хотя бы тот клочок города, где выстроен этот шикарный дом. Магазины начинаются с первого этажа; магазинов полно под землей, под домом. Обилием продуктов и товаров сегодня россиянина уже нельзя удивить, все есть и у нас - были бы деньги, поражает меня чистота - все зализано, все ухожено и никого вокруг, ни одного человека. Вот только Фишер забыл купить маслины, у остальных все давно уже есть. На обратном пути мы идем через подземный этаж дома Фишера - здесь гаражи, ремонтные мастерские, прачечные, все предусмотрено так, чтобы человек, живущий в этом доме, мог, не выходя из дома, решить все свои проблемы.

Мы заходим в прачечную, здесь тоже пусто, застыли без работы десятки машин и аппаратов, о предназначении которых я могу только догадываться. В руках у Фишера связка ключей, он ходит по подземному царству, открывая неизвестные для меня двери. Для каждой двери свой ключ, иногда нужно знать и код, повернуть, нажать какие-то цифры. Из шкафчика извлекается отглаженное, накрахмаленное белье это для Анны-Карин, она снесла его утром и забыла взять, объясняет Фишер. Идем дальше, одним из ключей Фишер открывает гаражи, идем между рядов блестящих никелем машин через гараж самый короткий путь к квартире Фишера. Вот и лифт его тоже нужно открыть своим ключом. Повсюду кнопки и цифровые коды. Если бы я сам захотел придти к Фишеру в гости ничего бы не вышло. Надо обязательно созвониться, договориться, чтобы обладатель квартиры в этом доме вышел гостю навстречу. Зато жильцы защищены от непрошенных посетителей. Дом крепость; для того, кто в нем живет, путь открыт, остальным здесь делать нечего. Зато идеальная чистота в подъездах, в коридорах, в лифтах ни одной надписи безграмотные, что ли, эти шведы, а может быть в этом доме не живут дети? Но такая же чистота и в других домах в этом я вскоре убедился.

Шесть часов вечера, еще и не поздно, но на всем пути мы никого не встретили. Где же шведы? Сидят в своих квартирах и курят трубки? Рано ложатся спать? Разъехались по своим загородным домам? Работают допоздна в своих офисах?

В квартире Фишера учусь ориентироваться непривычно много комнат, зачем столько пространства двум человекам? А впрочем почему бы писателю не иметь свой кабинет, свою спальню? Возможно, это просто необходимо. Возможно, все это сохраняет им уйму времени и они могут подолгу сидеть на кухне. Наш обед начался слишком поздно и длился долго, почти три часа мы, он задумал написать книгу очерков о России, он задумал написать книгу очерков о России. Если для меня шведский не представляет особых звуковых барьеров близок к немецкому, на котором я могу что-то лепетать, то для Андерса не вылезает из-за стола. Карин приготовила рыбный суп, И Фишер утверждает, что это настоящая русская уха, так во всяком случае было написано на пакете, слово уха нравится Фишерам, они по очереди произносят его. У меня не хватает запаса слов, чтобы объяснить им, что такое настоящая уха, которую варят на костре из свежей рыбы, как надо подобрать эту рыбу, чтобы обязательно были ерши, сначала бульон из мелочи целиком, потом процедить, потом специи и рыбу покрупнее, чтобы не разварилась. Здесь хозяйки не знают, что такое приготовление продукта, все расфасовано и снабжено инструкциями, никаких хлопот любое блюдо можно приготовить за считанные минуты. Это в честь моего приезда Карин взялась за не совсем обычное дело, второе пришлось долго готовить, зато мы познаем прелесть свежего мяса. Стол уставлен бутылками, но мы, по нашим российским меркам почти не пьем, а дегустируем коньяк, вина разных сортов.

Утром учимся, я по разговорнику пытаюсь освоить шведские фразы. Андерс с наушниками, обложился книгами, он всерьез занимается русским. Собирается в конце года приехать в Калининград, он задумал написать книгу очерков о России. Если для меня шведский не представляет особых звуковых барьеров близок к немецкому, на котором я мог что-то лепетать, то для Андерса в русском сплошные загадки. Вот уже раз десять он пытается произнести: Я ранняя птичка. Ничего не получается, вместо птички или питичика, или пситичка. Я несколько раз повторяю ему это неудобоваримое слово.

Утром, после легкого завтрака отправляемся на прогулку по Стокгольму. От южной части города, где расположен дом Фишера, мы пешком довольно-таки быстро добрались до центра. По одной из улочек поднялись вверх и отсюда открылся вид на величественный и старинный город. Две части его лежали внизу перед нами, разделенные водным пространством, посередине был остров центр с королевским дворцом и музеями. Десятки мостов повисли над зеленоватой гладью воды. Мы сели в лифт у моста Святой Катарины, чтобы потом через этот мост выйти к дворцу. Маленькая негритянка, обслуживающая лифт, набросилась на Фишера как молодой бойцовый петушок. Она то наскакивает, то отступает, она кричит. Здесь, в лифте, курить запрещено, а Фишер и не подумал вынуть изо рта свою трубку. Она недовольно бурчит, зажимает отверстие трубки пальцем. Объясняет мне, что в Стокгольме теперь слишком много негров, еще больше турок и курдов. Африка, ислам , - бубнит он. Расист говорю ему. Он машет рукой нет, нет, я тоже выходец из других земель, я не могу быть расистом. Он говорит, что Швеция открыта для всех, что многие шведы недовольны этим, но избави бог, если вы оскорбите здесь какого-нибудь негра или турка, будет скандал. Все равны и все хотят жить в покое и уюте. Он прячет в карман потухшую трубку, он извиняется перед негритянкой, он не прав, он нарушитель. И то, что негритянка чувствует себя здесь хозяйкой, это тоже неплохо, она стоит на страже порядка, во всем должен быть порядок.

Весна, март месяц, но во всем городе ни одной лужи, нигде нет мусора, идеальная чистота. Стены старинных зданий, отполированные временем, кажется, излучают мягкий свет. Взгорья и набережные каналов плотно застроены, пешеходов почти не видно, Лишь в торговом центре некоторое оживление, но это все туристы. Здесь можно услышать громкие голоса, вдали на площади играют уличные оркестры, но стоит отойти в соседнюю улицу и опять тишина.

Мы поднимаемся по каменным ступеням, проходим в массивные двери. В национальной картинной галерее со стен смотрят на чинно бредущих по залам шведов полные страстей и жизни создания Рубенса и Рембрандта. Посетителей немного, залы просторны и пустынны. Идут, полти не глядя на Рубенса, а правое крыло, там новая выставка, тема Смерть. В центре зала на полу разместились ряды черепов, в глазницах бинокли, у стен белые бесплотные скелеты. Все напоминает о мимолетности и бренности жизни. Но даже эти черепа и скелеты не могут омрачить лица. Люди идут неспешным шагом, улыбчиво встречают взгляды друг друга.

Жизнь вокруг устойчива и стабильна, о смерти не хочется думать, ничто не может поколебать устоявшийся порядок. У каждого из посетителей, очевидно, как и у Фишера, есть своя связка ключей, каждый знает свою систему кодов, отгораживающую его от суеты и ненужных встреч. Смерть кажется слишком далекой и нереальной.

В России другие координаты, мы живем страстями, живем политикой, мы зависим от того, кто придет к власти, кто станет нами командовать, вдруг ему захочется послать нас на убой в Чехию или Индию, вдруг захочет восстановить коммуны и гулаги. В Швеции правитель не волен изменить жизнь. Волны последнего столетия не коснулись этой страны. Обо всем этом мы пытаемся говорить с Фишером, выйдя из полутемных залов на свежий воздух. Я говорю Фишеру о том, что за все надо благодарить Петра 1, русского царя. К счастью и к большой удаче для шведов, их король Карл Х11 был разгромлен Петром1 под Полтавой. Если бы шведы, говорю я Фишеру, тогда победили, им бы пришлось держать армию на наших просторах, бороться за сохранение завоеванного пространства, кормить порабощенные народы. А нужно ли оно, это пространство? Можно ведь и на небольшом участке земли устроить для своего народа обеспеченную жизнь. Для этого надо просто из века в век трудиться и не мечтать об освобождении всего мира, не диктовать свои условия другим странам. Фишер кивает, он соглашается со мной. Побежденный становится победителем, говорит он.

Он настаивает на том, чтобы назад мы возвращались на метро. Он хочет показать мне подземный мир Стокгольма, хочет удивить меня необычным зрелищем. Ему это удается. Здесь совершенно нет парадности московского метро, и все же, выражаясь высокопарно, гимн труду. Станции и туннели вырублены в скальных породах, и все выступы, весь рельеф подземных скал не спрятаны за красивыми декорациями, не обшиты пластиком и не облицованы мрамором. Уступы и волнистая поверхность просто окрашены в разные цвета и ты ощущаешь, что действительно находишься под землей. И в то же время все вокруг не лишено комфорта: яркий свет, рекламы, масса указателей, уютные вагоны, мягкие кресла. Пусто вокруг. Мы почти одни в поезде. И это в центре города, в середине дня. Где же вы, шведы? А в принципе, зачем им бродить в центре? Каждый живет в своем районе, каждый ценит свое время, у каждого возле дома есть все, что нужно для горожанина, почти у каждого есть свой автомобиль. Метро не для них, оно для приезжих, для туристов. Проехали один раз, полюбовались цветными скалами и хватит.

После обеда пришла пора расставаться, билеты на автобус и на паром взяты заранее предусмотрительным Фишером, он провожает меня на автовокзал, сажает в автобус, все рассчитано по минутам, автобус подвозит меня к пристани точно к тому моменту, когда начинается посадка на паром. Светящаяся надпись Нюнасхамен, это название портового городка, отсюда до Висбю часов шесть хода. Паром скользит по совершенно штилевому морю. Он переполнен, как улей.

Очень много детей, бегающих с палубы на палубу, облепивших игральные автоматы. Их голоса сливаются в беспрестанное жужжание. Курить можно только в кафе, да и вряд ли можно назвать пространство, уставленное столиками, кафе. Просто одну из палуб отдали курильщикам, да еще подносят им пиво или кофе, на выбор.

Паром прибыл в Висбю поздно, и я то и дело доставал из кармана карту города, прикидывая, как я буду добираться до Центра литераторов, если меня не встретит его хозяйка Гунилла Форсен или я вдруг не узнаю ее, да и она пройдет мимо в потоке встречающих и сходящих с борта. Виделись мы с ней три года назад на пароходе Константин Симонов , ставшим местом проведения конгресса писателей Балтики. Там-то и было решено построить Международный центр литераторов и переводчиков в Висбю, на острове Готланд. Казалось все это утопией, но вот могу теперь сам убедиться, что существует место на земле, где писателя ждут.

Почти в полночь паром пристает к берегу, погруженному во тьму, свет судовых прожекторов вырывает из темноты белые причалы.

Мне надо было подождать, когда схлынет первый поток пассажиров, но зал, где я сидел, оказался ближайшим к выходу, и как только причальные устройства скрепили с бортом парома, я вместе со всеми был вовлечен в укрепленный в воздухе коридор, соединивший нас с берегом. Никакой давки не было, никакой суеты. Шведы со свойственным им спокойствием медленно втягивались в трубу коридора, в конце которого, вернее там, где он поворачивал, стояли встречающие. Мне навстречу шагнула миловидная женщина в больших очках и в коричневом пальто (по телефону была обещана зеленая куртка). И все же это Гунилла. Она радостно восклицает: О, мистер Глушкин! Я приветствую ее по-шведски одной из немногих выученных мной фраз. Оказывается, что она понимает по-немецки, а я так опасался, что здесь в ходу только английский. Мы сходим на пирс, где стоит ее машина. Всего несколько минут езды по ночному спящему городу - и мы у ворот Центра литераторов. Гунилла спешит, она быстро скользит по коридорам и лестницам, показывает мою комнату, потом мы идем в соседнее здание здесь библиотека, кухня, телевизор, компьютеры, сауна всего сразу не усмотришь. Здесь дано мне судьбой прожить пару недель почти в абсолютном покое. Можно ли было в жизни мечтать о более полной тишине, чем обрел я здесь, на шведском острове Готланд, в небольшом двухэтажном доме Международного центра литераторов. В следующие два дня, оставаясь здесь в одиночестве, - были суббота и воскресенье, я успел обойти весь город и полюбить его. Центр литераторов находится в старом городе, который окружен крепостными стенами, они соединяют тридцать семь башен, ворота в стенах выводят за пределы средневекового города к современным улицам, к магазинам и отелям. Март месяц, но уже тепло, говорят, что здесь круглый год мягкая погода, ведь остров омывают воды Гольфстрима. Летом все утопает в цветах, да и сейчас уже их полно в аккуратных двориках, огороженных известковыми заборами. В городе семнадцать средневековых церквей, по размерам они напоминают соборы, их построили купцы, и строили на века, стараясь показать друг другу свою щедрость.

Из окна моей комнаты видна церковь святой Марии, когда-то она принадлежала немецким купцам. Каменные ее своды, кажется, вырастают из-под земли, она столь величественна, что мысленно я называю ее собором. Расположена она в низине, наш дом напротив ее на взгорье. Вокруг церкви красные крыши домов, сверху из моего окна кажется, что дома упираются друг в друга, узкие, мощенные булыжниками улицы обнаруживаются между домами только тогда, когда сойдешь вниз и пройдешь по крутой лестнице к собору. За домами зеленая полоса деревьев, а за ними встает море, сливающееся с темным дождливым небом. На этом фоне еще более четко видятся своды собора, мягкое свечение излучают они. Вверху три черных купола, они словно витязи, окованные латами; неподвижные, тонкие острия шпилей увенчаны желтыми флюгерами. В просветах между станами видно море. Вечером нежным свечением наполняются окна собора. Но ни одного прихожанина я так и не увидел. Каждые полчаса раздается мелодичный звон, колокола медленно вызванивают время, я сверяю часы еще в Польше я перевел часы на час назад, но, кажется, надо было перевести на несколько веков увы, такого деления нет на циферблате. Ужели я попал в средневековье? Почему на улицах все замерло, кто заколдовал этот остров? Я вырвался из суеты, из другого времени, я стремился к этому, и все же пугает пустота вокруг себя. Как и всякий современный человек, особенно живущий в моей стране, я каждый день вслушивался в голоса политиков, звучащих с экранов, я жил в среде, разъедающей сердце, Здесь я буду без газет, без радио, без телевидения.

Здесь все условия для того, чтобы уйти в себя, остаться наедине с листами бумаги. В Центре сейчас всего несколько человек. Я видел пока только одного эстонского писателя, узколицего с мушкетерской бородкой. Он мелькнул как тень.

В понедельник в Центре некоторое оживление. Приходит Анита помощница Гуниллы, бойкая миниатюрная девушка, выдает мне стипендию, я набираю еды в магазинах; столовые и рестораны не для меня, там все слишком дорого, придется готовить самому, впрочем, здесь все так делают. Когда я возвращаюсь из похода по магазинам, Гунилла сообщает, что меня ищут друзья, что было три звонка. Один от неизвестной мне некой родственницы Ханны, которая живет в Готланде; Ханна жена моего друга, поэта из Берлина, Клауса; видимо, Ханна позвонила своей тете и попросила ту принять меня в своем доме. Я позвонил этой неизвестной даме, и мы договорились, что она заедет за мной в половине первого. Второй звонок был от Клоса. С ним я познакомился на том же пароходе Константин Симонов , только я не знал, что он живет на Готланде. Клос сообщил Гуниллле, что будет в Центре в четыре часа. Третий звонок был от некоего Андрея из Москвы, который прибыл на Готланд читать лекции. Никаких московских Андреев, кроме Вознесенского, из своих знакомых я припомнить не мог. Вот и сиди, пиши в тишине. Не дадут ведь. Ладно, решил я, на первый раз встречусь с этими людьми, а потом замкнусь в своей келье и ни к какому телефону не подойду. Правда, должен приехать Клаус, тут уж никуда не денешься, но Клаус тоже сюда не на прогулку едет, ему надо срочно книгу сдавать.

Ровно в половине первого я вышел на улицу тотчас из-за угла появилась небольшая ярко-красная машина, из нее вылезла пожилая женщина, в чертах которой, хотя и с трудом, угадывалась схожесть с Ханной. Мы заулыбались друг другу, я стал что-то лепетать по-немецки. Тетушка Ханны, как выяснилось, знала в совершенстве и английский, и французский, и испанский увы, я не мог ей ответить ни на одном из этих языков. Потом я узнал, что долгое время она преподавала иностранные языки в школе; по дороге, когда мы выехали из крепостных ворот, она показала мне свою школу большое здание из красного кирпича, окруженное деревьями. Тетушку звали Бригитта, и жила она совсем недалеко от Висбю, в семи километрах. Дом ее стоял у самого моря и войдя в него, я сразу понял, что таким должен быть рай на земле и не стоит ждать этого рая на небесах, как награду за непорочную жизнь. Его, этот рай, можно выстроить самому, своими руками. Уют и чистота царили в ее доме. Когда я вышел покурить, я долго не решался в саду выбросить окурок, он бы в любом месте стал заметен, являлся бы свидетельством вмешательства чужака с годами вылизанный и отлаженный ландшафт. Рядом с основным домом был летний, навес, скамейки, доски подогнаны одна к другой, они отшлифованы и светятся желтизной. В саду ни соринки, ровные ряды деревьев, грядки как будто вычерчены по линейке. Если бы тетушка Бригитта увидела мой огород и наш вагончик, и кучи навоза она бы, вероятно, упала в обморок. Да еще, падая, могла зацепиться о нашу колючую проволоку.

На улице прохладно, я вхожу в дом, навстречу идет хозяин, муж Бригитты, он одет как на самый торжественный прием, весь ухоженный, подтянутый, возраст определить невозможно, потом я выясняю, что ему скоро исполнится восемьдесят, на вид не дашь этих лет, весь он лучится энергией и полон сил. Имя не подходит к его торжественному виду. Эрик имя для мальчика, а не для солидного мужа, но отчества у шведов нет, ничего не поделаешь, обращаюсь к нему Эрик, стараясь произнести имя с почтением. Эрик ведет меня по дому, мы переходим из одной комнаты в другую, мы поднимаемся на второй этаж по деревянным лестницам. Как и у Фишера, для каждого свой отдельный уголок, своя комната. Дом обширен здесь по нашим меркам можно было бы разместить детский сад или начальную школу. Сравнение это приходит из-за обилия столов. В кабинете у Эрика обилие книг и папок. Основное помещение, как и у Фишера, кухня, величиной она равна всей моей калининградской квартире, одна стена уставлена различными кухонными приспособлениями, все на автоматике, панель с кнопками, таймеры, циферблаты.

В широкие окна видно море и дома на берегу, облепившие взгорье, совсем близко знаменитый утес Хохклинг. Бригитта объясняет мне, что название можно перевести как поющая гора.

Обед длинное действо с многочисленными переменами блюд, с пивом разных сортов и марочными винами, но без мясного. Эрик показывает на календарь, близится красная дата, через две недели пасха, а сейчас великий пост. Хорош же был этот пост, если я с трудом поднялся из-за стола. Но это, оказывается, не было концом трапезы, ибо пришлось пройти в гостиную и там за праздничным столом съесть особое пасхальное блюдо нечто вроде рыхлой булки, плавающей в молоке. Одолев и это блюдо, я вышел покурить. А когда вернулся, Эрика уже не было за столом. И Бригитта объяснила, что после обеда в любой ситуации он должен хотя бы полчаса поспать. Что ж, от привычек отступать нельзя, какие бы гости ни были. Мы идем с тетушкой Бригиттой прогуляться. Вокруг такие же ухоженные дома, как и ее дом, впечатление, что они пустуют, ни одной живой души нам не встречается на пути. Бригитта ведет меня к летнему дворцу шведской принцессы двухэтажный деревянный дом не отличается от других, разве что чуть побольше. За домом-дворцом принцессы шумит водопад мы выходим к самому большому уступу, с которого низвергается поток воды, дальше все повторяется, но все ниже и ниже уступы, и все тише водопады, наконец, они смолкают в том месте, где воды этой реки принимает море, для которого любой даже самый большой водопад кажется детской погремушкой.

Разговор у нас с Бригиттой медленный, она хочет узнать, как живут люди в России, я, естественно, интересуюсь жизнью шведов. Бригитту интересуют заработки, она печально цокает, узнав, что моя зарплата составляет десятую часть пенсии Эрика. Зато жизнь здесь много дороже, поясняет Бригитта. Конечно дороже, соглашаюсь я. И думаю другие измерения: эти два старика-пенсионера могут себе позволить содержать два дома у них, оказывается, есть еще один дом на взморье, к тому же они еще оплачивают небольшую квартиру в Стокгольме, не снимать же гостиничный номер, если захочется побывать в столице. Эрик, как объясняет Бригитта, не может сидеть, сложа руки, много работает, но получать зарплату нельзя - лишат пенсии, поэтому он числится консультантом. Он был крупный специалист по проведению лотерей, к нему обращаются за консультациями со всей Швеции. Эрику очень важно иметь свое дело, он человек увлеченный. Все время рассчитывает разные варианты.

И действительно, когда мы вернулись, Эрик, отоспав свои полчаса, уже сидел в своем кабинете. Вид у него был важный и сосредоточенный, как будто он решал судьбы экономики не только Швеции, но и всей Европы. Экономический подъем в любой стране, по его убеждению, начинается только вследствие удачно проведенных лотерей.

Возвращались мы кружным путем, Бригитта вела машину вдоль крепостной стены, она хотела, чтобы я увидел все башни, все ворота, чтобы оценил их первозданность и красоту. Я думал о жизни в Швеции и невольно сравнивал ее с нашей жизнью. Вот побывал я в обычной шведской семье, у пенсионеров, а такую жизнь, как у них, не может позволить себе у нас даже преуспевающий инженер, я уж не говорю о нашей нищей пишущей братии. Строили мы социализм, строили, кричали на весь мир о наших завоеваниях, а шведы нигде не заявляли, что строят светлое будущее, а взяли и молча сотворили его себе, и как сумели это сделать большой секрет. Дал им, шведам, Господь пустынную скалистую землю, ни нефти, ни газа, ни золота, ни алмазов в этой земле, а требует эта земля огромного труда, чтобы добиться от нее урожаев. И добились. И живут припеваючи в своих уютных домах. А мы привыкли жить общиной, мы не ограждаемся друг от друга замками с кодами, мы можем увлечься утопической мечтой, мы можем подолгу спорить, подолгу пить, плакать друг другу в жилетку, выяснять, кто нас уважает. и в итоге голые и босые. И это при наличии тех несметных богатств, что таятся в наших недрах. Напрасно Господь так щедро одарил нашу землю, не будь этих природных богатств, разве мог бы больше семидесяти лет продержаться строй, отбивающий охоту к труду, уничтожающий хозяев своего дела, низвергнувший их в ужасы тюрем и лагерей, разве могли бы кремлевские недоумки, впавшие в старческий маразм, строить танки и самолеты, и ракеты, угрожая всему миру, если бы не было у нас запасов нефти и газа, которые почти за бесценок перегонялись на запад. Не будь так щедра природа нашей страны, давно бы пали большевики. Вот и теперь, вроде бы и избавившись от них, мы все спорим и спорим, все продолжаем лить кровь. А шведы не спорят, не плачут от восторгов над очередной утопией, они трудятся.

Обо всем этом я думал в машине, вглядываясь в чужую обустроенную жизнь древнего города, и продолжал думать у себя в комнате, уставившись в чистый лист бумаги, лежащий на столе, и захотел было уже писать, когда меня позвали в служебный корпус, а там в кабинете у Гуниллы сидели старый мой знакомый писатель Клос и неизвестный мне московский гость Андрей. Они оказались полной противоположностью друг другу. Клос являл собой человека солидного, уверенного в себе, с размеренными жестами и неторопливой речью. Он настойчиво звал меня к себе посмотреть на скульптуры, изваянные его женой, но визит решили мы отложить до приезда Клауса. Москвич Андрей худой, в сползающих с носа очках, с длинными руками он весь какой-то развинченный, нервный, он беспрерывно говорил по-английски, потом спохватывался, что я не понимаю его, и кратко пояснял, о чем хотел сказать. Он приехал сюда как представитель правозащитной организации, перед этим несколько недель пробыл в Чечне, увидел тамошнюю резню, был всем этим потрясен, рассказывал, что там творятся страшные зверства, солдаты, вкусив крови, звереют, полно мародеров, большинство убитых простые жители Грозного, причем не чеченцы, а русские. Война развращает детей, тому пример некий Ваня лет десяти, который ездит на велосипеде среди горящих домов и указывает солдатам на те квартиры, где жили богатые граждане.

Во многом с этим можно было согласиться, война изуверское занятие, влезли мы в Чечню бездарно и напрасно, можно все было решить без крови, а теперь это на десятки лет, это Кавказ, кипящий котел, и будут бросать в этот котел молодые жизни.

Гунилла, видимо, не совсем понимала наш разговор, она вышла из кабинета, а минут через десять вернулась с бутылкой вина, правда, пить с нами она не стала, сказала, что завтра уезжает на семинар и спешит домой. Андрей после бокала вина запьянел, и я понял, что он голоден, что наверняка еще не ел сегодня. Я предложил спуститься вниз, на кухню, вынул из холодильника свои скудные запасы колбасу, лимон, сыр. Потом принес из другой комнаты забытый кем-то уже суховатый батон. Андрей жадно накинулся на еду, вмиг не стало колбасы и батона. Лимон весь он выжал в свой стакан чая, ел он быстро, хватал все руками, будто боялся, что я сейчас все это уберу со стола. Наверняка шведы неплохо заплатили ему за лекции, он просто решил сэкономить валюту, понять это можно: когда покупаешь булку хлеба за три доллара, а потом умножаешь на рубли, делается как-то нехорошо на душе. Знаю по себе, утром все это я покупал, рассчитывал, что хватит дня на три. Так что разорил меня Андрей, ну да Бог и ним, встретить на чужбине русского человека, уставшего и голодного, да не накормить надо быть большим жмотом.

Когда Андрей насытился, он стал звать меня на свою очередную лекцию, оказывается, она должна была вот-вот начаться в клубе, где собираются потомки викингов. Клос решил идти вместе с ним. Я сказал, что все равно ничего не пойму, ведь я не знаю английский. Андрей стал уговаривать, мол, будут диапозитивы, есть схема военных действий. Там будет много народа? спросил я. Не думаю, - ответил Клос, - человек десять, не больше. Я спросил у Андрея: сколько было людей на лекции в Стокгольме. Он ответил, что человек сорок. Я усмехнулся. Это не важно сколько! вспыхнул Андрей. Пусть слушают, пусть передают другим! Пусть вся Европа поймет, как далеки мы от демократии!

- И от этого нам станет легче, и мы выведем войска? спросил я.

- Ну, знаешь ли, от писателя такого не ожидал, - буркнул Андрей и, сопровождаемый Клосом, поспешил к выходу.

Несмотря на весь его пыл, мне показалось, что он фальшивит, не от сердца все это. Ну ты был в Чечне, ты боролся против вторжения, ты был с Ковалевым в подвале у Дудаева, ты рисковал, ты видел страшные картины бойни, ты расскажи об этом в России, открой там глаза людям, употреби весь свой пыл, чтобы остановить убийства, соверши, наконец, какую-нибудь акцию протеста! Но зачем ты прямо из Чечни приехал на тихий, столетия не видевший войны шведский остров?

Все, решаю я, больше никаких встреч, я приехал сюда писать, а не общаться с людьми, тем более со своими соотечественниками. Центр литераторов идеальное место для творчества. Это была гениальная мысль выбрать место, удаленное от больших городов и в то же время находящееся почти на равном расстоянии от всех стран, составивших писательское содружество на Балтике. И повезло мне, начало весны март, в доме почти никого нет. Пустынны и улицы Висбю, старый город надежно отгородился от жизни крепостной стеной. Здание Центра на взгорье, и отсюда хорошо видна узкая улица, тянущаяся к Восточным воротам, из окон в коридоре, куда я выхожу покурить, можно подолгу смотреть вдоль этой улицы в ожидании хоть какого-то движения, но все застыло, заколдованные дома прижимаются друг к другу и кажутся покинутыми, ни одного прохожего. Только ровно в час проезжает мальчик на велосипеде, развозящий газеты. Не желают шведы выходить на улицы все у них есть в собственном доме, курят они трубки возле собственных теплых каминов. По вечерам уютно светятся окна, вдоль всей улицы желтые фонари, их целые гирлянды. Зачем же столько света, если никто не выходит на улицу? Для кого отбивают время колокола многочисленных церквей. Идет вечерняя служба, слышу звучание знакомого псалма. Спускаюсь вниз, заглядываю в двери собора, там пусто, но все пространство внутри ярко освещено. Обойдя собор, прохожу в служебное здание Центра.

Здесь большая библиотека, книги поступают сюда из всех стран Балтики, рядами стоят тома энциклопедий и толстых словарей. Умеют в наше время издавать книги! Шикарная бумага, золотое тиснение на обложках, первозданность иллюстраций, свежесть красок. Наш российский раздел невелик, да и писатели наши здесь редкие гости. Хотя и раскрылись для нас границы, но даже такое недолгое путешествие, как дорога на остров Готланд, нам не по карману. Хотя это сегодня дешевле, чем путевка в наши российские дома творчества, да говорят, в тех наших домах творчества и писателей теперь не встретишь, одни новые русские.

Рядом с залом библиотечным, где стены все заняты полками, небольшая комната, здесь тоже много книг, а на остальных столах стоят компьютеры. Садись и твори! Но техника не для меня. Я даже на пишущей машинке изначальный текст не могу воспроизвести, мне надо все на листе бумаги изложить так привык.

За библиотекой кухня, длинный обеденный стол, электроплита, холодильники, стеклянные двери шкафов с посудой, полированный металл моек, термосы, кофеварки. Кругом такая чистота, что кажется, здесь никто и никогда ничего не ел. Это просто кухонный музей экспонаты руками не трогать.

И вроде бы никто здесь не убирает, во всяком случае, вот уже несколько дней я здесь и ни разу не видел уборщицы. Потом уже понял я, что каждый убирает за собой. Мусор кладут в пакеты, выносят эти пакеты и ставят перед входной дверью. Это я узнал позже. А первые дни, когда курил в коридоре, оставил окурки в пепельнице, съел банан кожуру бросил в мусорную корзину. Два дня прошло все лежит не убранное.

На следующий день проснулся я рано, не спалось, вышел я на улицу, едва светало, покурил на свежем воздухе и вдруг вижу, едет по улице очень медленно странная кургузая машина с баками, а впереди нее идут четверо здоровенных мужиков с крючьями и ведрами в руках, одеты в желтые комбинезоны, изредка нагибаются, что-то подбирают с земли. Это и есть уборщики, не женщины, как у нас, а мужчины, молодые, сильные. Забирают они и пакеты с мусором, сложенные у дверей. Всего этого никто не видит. Действо это происходит в пять утра. Когда окончательно рассветает, город будет блистать чистотой. С этого дня я все за собой убираю, окурки высыпаю в полиэтиленовый пакет и выношу к входной двери. Пока я здесь почти один, мой коллега из Эстонии сидит безвылазно за компьютером, желания общаться не проявляет, несколько раз обратился ко мне по-английски, хотя наверняка говорит по-русски, такие нынче времена, может быть тем самым он хочет подчеркнуть свое отречение от России, свою самостоятельность.

Но недолго мне дано было наслаждаться тишиной и одиночеством, Анита сообщила, что прилетает Клаус. Я не разобрал точно время, она говорила слишком быстро, мне показалось, что все это совершится поздно после полуночи, но самолет прибыл раньше. Я варил кашу на кухне, когда служебное здание наполнилось голосами и я увидел,, как в библиотеку ввалилась большая компания. Клаус прилетел вместе со своим другом Петером и писательницей из Финляндии.

Петер молодой парень, рослый, подвижный, все время улыбается. Улыбка располагающая, открытая. Он швед, но живет все время в Берлине, пишет прозу, выпустил много очерков о России на шведском языке, теперь Клаус должен сделать перевод, есть заказ от немецкого издательства. Писательница из Финляндии оказалась эстонкой, живет в Турку, занимается поэтическими переводами. Вот так все перемешалось. Для меня может быть и странно как это так, писать по-шведски и жить в Берлине, для них это все обычно, никаких вопросов не возникает.

Клаус искренне рад встрече, мы обнялись, я пытаюсь сказать по-немецки, что очень рад встрече, что давно ждал, что всегда помнил о нем. Клаус находит, что мой немецкий стал намного лучше. Вид у него усталый, редкая рыжеватая бородка встрепана, но глаза искрятся, подвижные.

Мы взяли ключи у Аниты и пошли размещаться, у Петера и у Клауса был солидный багаж, я с трудом волок объемистые сумки. Потом я вернулся на кухню, решил приготовить им ужин, вынул из холодильника бутылку водки, припасенной специально на эту встречу. Но труды мои оказались напрасными. Петер и Клаус в один голос заявили: только в ресторан, первый день надо отметить. Мы стоя выпили по рюмке водки, я пошел переодеться, и через полчаса мы уже шли по пустынному ночному городу. По каменным ступеням мы спустились в ту часть города, что прилегает к морю. Здесь светились огни нескольких десятков кафе и ресторанов. Все они были полупустые. Но если бы каждый житель Висбю захотел сегодня посидеть в них за столиком, жителей не хватило бы заполнить такое количество питейных заведений. Перед дверьми каждого висело меню. Петер и Клаус останавливались, читали и следовали дальше и я понял, что эти дорогие рестораны моим друзьям писателям не по карману, цены менее ста крон за блюдо я в этом меню не замечал. Наконец, после долгих поисков был выбран рыбный ресторан, как и все другие, небольшой и очень уютный, но если в тех остальных я почти не видел посетителей, то здесь большая половина столов была занята. Был здесь полумрак, на столах горели свечи, тихо вела мелодию скрипка. Я понял, что выгляжу несколько нелепо: вырядился в костюм и галстук нацепил, здесь посетители были в свитерах, свободных рубашках по-домашнему, видимо, все друг друга знали. Подошла официантка полная, улыбчивая, чисто российская женщина, принесла она плетеную корзину с белым хлебом и порциями масла. Клаус долго изучал меню наконец было выбрано пиво и блюдо с названием херинг . Официантка принесла пиво и тугие свертки, в которых были спеленуты ножи и вилки. А само блюдо херинг , появившееся вскоре на столе, было вовсе не той сельдью, которой я опасался, сельдь эта была вареная, и на тарелке она занимала всего лишь крошечное место в середине, а вокруг весь этот херинг был обложен всевозможными овощами, среди которых преобладали красиво нарезанные картофель и морковь, кроме овощей были здесь и всякие заморские фрукты, из которых распознал я только маслины. Блюдо было огромное, я был не уверен под силу ли одолеть такое одному человеку, Но под разговоры и под пиво все прошло потихоньку.

Говорили мы, перебивая друг друга, дополняя слова жестами. При моем ограниченном запасе слов тяжело было что-либо объяснить, но все мы понимали друг друга. Говорили о метафоричности западной поэзии, о новых традиционалистах, о постмодернизме, о мелодичности русского языка. Петер читал стихи. Впервые я услышал, как по-шведски звучит Нелли Закс, поэзия которой в свое время потрясла меня. Чудом уцелевшая, усилиями шведской писательницы Лагерлеф вырванная из гитлеровского ада, она поведала миру о страшных муках отчаяния, о гибели в Освенциме своего жениха. Обычная немецкая девочка, приговоренная к смерти только за то, что была еврейкой, возвращенная в жизнь, создала реквием погибшим, реквием миллионам. Были столь сильны стихи нобелевской лауреатки, что, даже не понимая смысла отдельных слов, я ощущал их, они проникали в меня не просто жалким переводным тождеством, а всем своим безудержным потоком, заряженным болью гонимых. Швеция и Дания, всего лишь две страны в Европе, где были спасены евреи, сказал Петер. И еще Финляндия, - добавил Клаус. Три страны, что могли они сделать, гибли миллионы, и все же семь тысяч сумели датчане переправить на лодках в Швецию. И когда немцы оккупировали Данию, датский король и его семья нашили на свою одежду шестиконечные желтые звезды. Так пытались они отстоять своих подданных. От Литвы, от Латвии, от Эстонии и Польши отовсюду было почти такое же расстояние морем до Швеции, но нигде не нашлось спасительных лодок. Обо всем этом с горечью говорил Клаус, а я старался перевести разговор на другую тему, Вернуть в его русло поэзии. В сегодняшний день. Я не хотел, чтобы прошлое тяготело над нами, и к тому же мне все время казалось, что этот разговор они ведут ради меня и, не будь меня здесь, за столом, вряд бы стали читать стихи Нелли Закс. Каюсь, я был не прав, ибо потом мы не раз возвращались к холокосту, и я понял, что прошлое той же занозой сидит в них, как и во мне, и вынуть его невозможно.

Атмосфера между тем в ресторане теплела, сидящие за столиком стали говорить громче, кто-то даже пытался спеть. Впервые за время пребывания здесь я услышал громкую речь, увидел сразу столько жителей города, сколько не видел за все предыдущие дни вместе взятые. И это были именно местные жители, сейчас ведь не сезон, март, туристов в это время на остров калачом не заманишь. Да и видно, что все сидящие в ресторане знают друг друга, они переходили от столика к столику, обнимались и вообще напрочь откинули скандинавскую сдержанность.

. На следующий день утром я не дождался, когда проснутся мои друзья и сел пить чай на кухне в полном одиночестве. Через минут десять за окном промелькнул Петер, я вышел на улицу, там уже стоял Клаус и с усмешкой наблюдал за тем, как Петер разминается. Пробежав пару кругов, Петер остановился рядом с нами. Вид у него довольный и бодрый. Объяснил, что впервые в этом году выспался, у него в январе родился сын и в Берлине не было еще ни одной спокойной ночи. Клаус говорит, что надо и нам делать разминку, иначе Петер нас обгонит, он здоровый и пишет быстро. Еще Клаус предлагает, чтобы сэкономить время, готовить по очереди. Коммуна, говорю я. Коммуна! - обрадовано восклицает Петер. Для него еще звучит романтика в этом слове, а может быть, оно у него имеет французскую окраску, меня же, россиянина, оно уже не может увлечь, слишком много в нем крови и слез. И все же отбросим историю! Коммуной нам жить выгоднее. Инициатива наказуема. Клаус придумал, пусть и начинает. Иду с ним в магазин, чтобы не было ему скучно. Он накупил два пакета продуктов, долго выбирал мясо для гуляша. Показал мне дешевый хлеб, это вчерашняя выпечка идет за полцены.

Однако обед он приготовил на славу, возился на кухне почти два часа, сделал гуляш с аппетитной подливкой, гороховый суп, картошку в мундире, расставил на столе тарелки, разложил приборы, нарезал сыр и колбасу, выставил бутылку водки, которую привез из Берлина, название водки “Горбачев”. Позвал нас, на улице темнело, мы зажгли свечи. Первый тост сказал Петер за Горбачева, человека, разрушившего Берлинскую стену. У меня и у них разное отношение к Горбачеву, помню время начала перемен, своей эйфории и то, как я с упокоением повторял смысл его речей, для меня это был герой, выступивший против империи зла, решившийся сказать правду, тогда я не понял, что он от этого же круга, что ему не дано вырваться за эту большевистскую круговую поруку, и сегодня мы не хотим простить ему шаги с оглядкой, хотя а мог ли он идти иначе пришла пора и на броневик, то бишь на танк, забрался другой. Ну что ж, за него так за него. И еще за нашу дружбу, добавляет Клаус. Дружбы у нас никакой политик не отнимет...

Попытка общего разговора не очень получается, я с трудом составляю фразы. Разговор, как всегда, вертится вокруг литературы, о том, что пишется и как пишется. Клаус называет Петера пишущей машинкой , тот может не вставать из-за стола по шесть-семь часов. Вчера ночью, вероятно, под влиянием наших разговоров Петер написал памфлет против фашизма. Самое страшное на земле нацизм, говорит Клаус, это ужасно нацизм. Он поясняет, что в Германии наци давно запрещены, что те, кто выступают с оправданием фашизма, преследуются по закону. Но молодые не знают и не представляют все прошлые ужасы, в них просыпается нацизм, это связано с большим наплывом иностранных рабочих, дешевая рабочая сила, они вытесняют с работы коренных жителей. Это все открытость наших границ, но иначе нельзя, иначе мы не будем сами свободными.

Я рассказываю, что в России тоже встречаются нацисты, и про молодых людей в пятнистых комбинезонах со свастикой на рукавах, которые стоят на улицах нашего города.

- Это невозможно! восклицает Питер.

Я объясняю, что в России сегодня только начался законодательный процесс, что нет еще твердых законов против нацистов, они зарегистрированы официально в мэрии, мы начали жить в демократическом обществе, где каждый волен высказывать свои взгляды...

- Демократия не есть беспредел, - говорит Клаус, - эти люди очень опасны! Вспомни, Гитлер пришел к власти демократическим путем! Тоже был кризис, была безработица кусок хлеба был дороже свободы! Заранее невозможно было предвидеть весь этот ад!

Да, мы все сильны задним умом, мы не видим или не хотим видеть, как вызревает опасность, мы часто живем суетностью сегодняшнего дня. И наша вина в том, что мы не останавливаем диктаторов, когда они начинают закручивать кровавые колеса машин уничтожения. В Германии это все было методично, в России стихийно. О, как опасны утопии! Люмпен, прельщенный этими утопиями, легко хватается за топор. Кровь льется за идею: у одних за светлое будущее, у других за господство арийцев. Затеянная ими война сметает и тех, и других. И разоряет всех. Швеция не видела и не знает, что такое война и вот результат: это одна из самых стабильных и обеспеченных стран. Да, есть безработица, но пособие по безработице почти равно зарплате, люмпен спокойно пьет свое пиво, все обеспечены, возможно, это-то и есть социализм, социализм по-шведски.

Мы сидим за столом, наверное, часа три, может быть, во всей Швеции так же подолгу вершат трапезу, сидят и смакуют белки и углеводы высшего качества, без какой-либо примеси нитратов, говорят друг другу добрые слова. Поэтому и мало на улицах людей, догадываюсь я, что сидят они под своей виноградной лозой и под своей смоковницей . Но можно ли столь много поглощать еды. После такого обеда, как нам сотворил Клаус, не будешь писать. Нас явно тянет в сон. Приходит плодотворная идея обедать завтра попозже- договариваемся на семь вечера, во-первых, совместим обед с ужином уже экономия, а во-вторых, от завтрака и до семи вечера можно успеть уйму всего написать.

Ночью я плохо спал, зато увидел чудесную картину: вдруг в темном пространстве, очерченном рамой окна, повис светящийся остров это шел паром из Стокгольма. И было что-то праздничное в его свечении, особенно, когда все это сияние стало сливаться с силуэтом Собора, и освещенный белый камень стены проступил в ночи, и обнаружились в отсветах огней золотые узкие шпили. И вдруг в тишине ночи ударил колокол невероятно, так поздно никогда не звонят, может быть это был вовсе и не колокол, может быть, это корабельная рында, но какой звонкий, заполняющий пространство гул. Близится пасха, завтра торжественный въезд Христа в Иерусалим. Я встаю и открываю окно, можно было, конечно, усилить вентиляцию, но нет, пусть морской воздух ворвется в комнату. О, как торжественно плывет в ночи Собор Святой Марии. Каменные своды его кажутся легкими, воздушными. Он весь устремлен в небо, возможно, слова повторяемых стократно молитв стекаются на острия шпилей, и эти шпили небесные антенны, концентрирующие и направляющие мольбы туда в Космос, туда к надежде на величие Высшего разума, к всемогуществу Вездесущего к Иегове, называйте, как хотите, у каждого свой Бог, и все же он един, он тоже хочет спокойствия, ибо где спокойствие, там мудрость. Мысленно я обращаюсь к нему: Господи, спаси и охрани Россию, Господи, прости ее безумцев. Тебе нельзя уже дальше быть равнодушным. Достаточно того, что ты молча взирал на дымы крематориев Освенцима, и твое небо вдыхало запах горящей человеческой плоти, и безвинные детские души растворились в воздухе, и застывали и повисали над землей крики отчаяния. Господи, не дай тому повториться.

Следующий день весь отдаем творчеству, решено было до семи вечера не вылезать из своих комнат, но я не выдержал, решил перекусить и отправился в магазин за бананами они здесь очень дешевы, купил бананов и стал бродить по магазинам. Магазинов здесь великое множество, и всюду почти нет покупателей. Подходишь стеклянные двери автоматически раздвигаются при твоем приближении, продавцы улыбаются тебе, оценивающе смотрят возьмешь ли ты что-либо, готовы всегда услужить тебе. Одежды, обуви полно, можно было бы одеть и обуть всех шведов, куда столько для маленького городка? Я не вижу, чтобы кто-то что-либо купил. Что думали те, кто понастроил эти шикарные торговые дома, в чем их бизнес? Возможно, в туристский сезон и покупают здесь вещи, но сейчас кому это все нужно? Такого обилия и разнообразия товаров я еще не видел, хотя и у нас, в России, теперь почти все есть, и побывал я в Берлине, в Стокгольме и других столицах. Там тоже изобилие но и покупатели имеются. Здесь же музейная тишина. Потому, вероятно, повсюду надписи РЕА , что означает дешевая распродажа. Смотрю на цены вот тебе и дешевая, явно мне не по карману. Походил я, походил так и не решился приобрести что-либо. Похолодало, стал мерзнуть от пронзительного ветра и заспешил к Центру.

Здесь, в комнате, благодать тепло, можно установить любую температуру, на батареях регуляторы, на кранах тоже, вода горячая, можно встать под душ или залезть в ванну, И хорошо писать, когда на улице ветер, мороз, а у тебя здесь уют и покой. И в окно глядит Собор, небо застлало черными тучами, но в тучах разрыв: серое полукружие как раз над куполом Собора, в этом полукружье крест, отчетливо виден он, и кажется, плывет по небу, неколеблемый ветром.

Вечером мы смогли оценить способности Петера в кухонном искусстве. Он потрудился на славу, выставил на стол две сковородки с сочным, румяным мясом, в салатницах зеленый горошек, свежие помидоры, петрушка. Выпили по полрюмки “горбачевки”. Столь малой дозы моим друзьям хватает, чтобы повеселеть. В конце ужина Петер даже спел какую-то застольную народную песню, голос у него сильный, как у настоящего певца. Я сказал, что в Калининграде мне никто не поверит, что три писателя не смогли одолеть одну бутылку. Пусть у нас будет безалкогольная коммуна, сказал Петер. Он прав надо писать, надо использовать эти дни.

Рукопись моя пишется очень медленно, я уже забраковал несколько начал и никак не могу продвинуться дальше десятой страницы. Брожу по пустынному городу, подолгу стою на ветреном берегу, вглядываясь в бесконечный бег волн. Я свободен. Никто не волен торопить меня, нет нервотрепки, связанной с работой, с вечным поиском денег на издание журнала, с его продажей. Здесь, в Швеции, литературным журналам тоже живется несладко, издаются они только на дотации. Книжный рынок очень сложен. Магазины ломятся от обилия изданий, каждую книгу приятно взять в руки: мелованная бумага, броские яркие обложки, все сделано со вкусом; ну и стоят книги соответственно, в среднем двести крон, а это сорок-пятьдесят марок. Журналов везде полно, особенно много их в табачных киосках, все на отличной бумаге, с цветными иллюстрациями; отличаются яркостью обложек порнографические издания они стоят рядами, очевидно, ждут туристов, никто из местных жителей их не покупает, давно уже пресытилась Швеция подобной продукцией. И по телевизору здесь не гоняют такие фильмы, как у нас, нет ни американских боевиков, ни дешевой эротики. Не видел я в Висбю и сексшопов, хотя город и портовый. Свободу прессы здесь не понимают как беспредел и полное отсутствие нравственности.

И нет здесь кичливости у людей, нет высокомерия. Одеваются скромно, так, чтобы было удобно самому, а не для шика. Всегда обращаются друг с другом с улыбкой, всегда готовы помочь, всегда готовы все объяснить. Придем ли мы к такому состоянию в нашем истерзанном и озлобленном обществе?..

Прибалты начали раньше и жизнь у них теперь налаживается. Да и не было там семидесяти лет большевистских. О жизни в Эстонии рассказывал Микель, так зовут эстонского писателя, который почти не показывается в нашем обществе. Он говорит, что значительно выросла зарплата, цены тоже высокие, приближаются к мировым стандартам, но одновременно с зарплатой. Держится он несколько отчужденно. Синдром независимости , - объясняет это состояние Клаус. Со мной Микель старается по-русски не говорить, поясняет, что почти уже забыл этот язык. И со своей соотечественницей тоже не общается. Может быть, презирает ее за то, что она живет в Финляндии. Она довольно-таки общительная и добрая, голубые глаза лучатся теплом. А у Микеля с ней едва не дошло до скандала. Ее комната находится рядом с комнатой Микеля, и работала она на пишущей машинке. Стук машинки мешал Микелю. Теперь она сменила машинку на компьютер. Зовут ее Серия. Она говорит по-русски и не видит в этом ничего плохого. Пишет она на английском, компьютеры местные ей подходят. Если бы был здесь компьютер с русским алфавитом! Как это здорово перед тобой на экране текст, ты можешь сделать любую правку, тебе не нужно по несколько раз переписывать свои страницы, ты можешь возить с собой не пухлые папки а дискету, ты можешь даже сам сделать компьютерный набор для типографии. Мои коллеги уже не представляют, как это можно творить без современной техники, писать от руки, перепечатывать на машинке. Я все же уверен, что надо писать от руки, что надо переписывать, что нужен труд. И все же я очень позавидовал Клаусу, когда увидел у него на столе миниатюрный компьютер, маленький чудо-чемоданчик, весом и габаритами он раза в два меньше портативной пишущей машинки. Дома, в Берлине, у него большой современный компьютер, связанный с сетью библиотек, а этот миниатюрный для поездок. Стоит он всего десять тысяч марок, объясняет Клаус, и даже совершенно полунищий литератор может себе позволить может себе позволить иметь такую на сегодняшний день уже допотопную технику. Я молчу, десяти тысяч марок мне бы хватило на десять лет жизни. Клаус эту сумму получит за перевод книги Петера. Говорит, что издатель торопит, что на книгу получено много заказов. Есть, значит, спрос на Россию, все хотят разгадать задумки сфинкса, громады терзаемой, голодной и величавой. Смотрят с опаской, а вдруг взорвется. Всего можно ожидать и гениальных откровений, и непостижимых высот в слове, и конницы Буденного. И удивляются такая тяжелая жизнь в стране и столько писателей, столько художников! Запаса моих слов не хватает, чтобы объяснить моим коллегам, что от сытой жизни, от упорядоченности и тепличного уюта не вздрагивает душа. Им, моим коллегам, надо выдумывать сюжеты, конструировать тексты, - мне надо только писать правду, только излить свою душу. Но не велика ли расплата за тексты? А коллеги мои никогда не поймут с чем же секрет. И восторгаются: ах, Битов, ах, Кушнер. Для них это величины. У нас их почти не читают. Может ли быть пророк из Назарета! Да и не нужны они, пророки.

Своих философов выкинули из страны, одних расстреляли, других на пароход посадили плывите на Запад, а у нас пусть будет взятый напрокат с Запада некий Маркс, да и взяли у него то, что хотели бы видеть, превратили в догму, утопию довели до маразма. Оживить бы этого чудака, пусть бы посмотрел на обнищание пролетариата при капитализме, что бы сказал сейчас этот кабинетный казуист? Какое уж тут обнищание! Вот открылся занавес, стало проще общение, стало виднее у кого оно, обнищание.

Оказывается здесь, на Готланде, очень дешевая рыба, как же я сразу это не сообразил, ведь видел у пирсов множество рыбацких суденышек. Подошла моя очередь накормить наших коммунаров , и конечно, я решил их удивить рыбным меню. Купил здоровенную треску. Опасался только, что придется долго с ней возиться, стал искать на кухне терку, чтобы почистить, потом развернул покупку а она, оказывается, моя рыба, уже без чешуи, да и без внутренностей, делать мне с ней нечего, только разрезать и на сковородку. Приготовил я муку с солью, с подсолнечным маслом и полный порядок. Все-таки полжизни работал я в рыбной промышленности, и рыбу доводилось ловить, и шкерить тоже приходилось, ну и готовить иногда тоже доверяли. А здесь на полках разные приправы стоят в баночках, соусы, намешал я всего аромат наполнил кухню. И пришли на этот манящий запах мои друзья. А когда опробовали, вкусили свежей трески, то встал Петер и сказал: Снимаю шляпу! И я понял чувство женщины-домохозяйки, когда смотрит она, как поглощают приготовленное ею, видит, что всем это нравится, а сама не ест, потому что в процессе приготовления всего понемногу попробовала, и сыта она, и довольна.

Неожиданно ночью похолодало, я проснулся поздно и понял, что так долго и сладко спалось, потому что шел снег. Посеребрило красные крыши домов, дорожки и аккуратно подстриженные газоны тоже поседели, и потому еще ярче казалась зелень хвойных деревьев, встающих на склоне за Собором. От него, этого белого наряда, совсем тихо стало вокруг, и улицы стали совсем пустынными. Представляю, что делается здесь зимой: сидят все в своих уютных чистеньких домиках и лишь желтые фонари раскачиваются в узком пространстве улиц, напоминая своим светом миру о продолжении жизни.

Может ли быть на свете большая упорядоченность в жизни, чем здесь, на острове Готланд? Впрочем, жизнь на Западе почти везде похожа на здешнюю, повсюду царят порядок и пунктуальность. Привычное слово орднунг. Мы говорил об этом орднунге с Клаусом во время утреннего чая. Клаус тоже проспал. Или писал всю ночь, или снег тому виной. Он не хочет восторгаться орднунгом. Он говорит, что идеальный порядок не всегда хорош, что он ведет к нивелированию человека, заставляет подчиняться указателям, переходить дорогу только при зеленом свете, не выбиваться из общего строя, повиноваться вождям. Этот орднунг породил не только чистоту, говорит мой друг Клаус, но и Освенцим, машина уничтожения работала, подчиняясь строгому распорядку, во всем был орднунг , все было продумано и доведено до автоматизма, убийство миллионов стало обычным занятием, а мешки с остриженными волосами, протезы, зубные коронки из золота были прибылью, аккуратно подсчитывались и упаковывались, ничто не разворовывалось и это был орднунг . И сегодня врут старики , что не знали об этом, они просто подчинялись орднунгу . С трудом подбирая слова, я стал объяснять Клаусу, что у нас, в России, никогда не было орднунга , однако это не помешало нашим большевистским вождям тоже уничтожать миллионы.

Пока мы говорили, у меня выкипело молоко, выбежало из кастрюльки и залило идеально белую плиту, такое, наверное, здесь случилось впервые, за все время пребывания ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь что-либо выкипело, я, наверное, стал первым нарушителем орднунга . Везде на кухне таймеры, все устанавливают режим и время, а я вот все делаю на глазок. Дома пришлось бы долго очищать плиту, а здесь на полочке стоят десятки пластиковых бутылочек, висят щетки разных калибров, есть даже автоматические. Клаус объясняет мне назначение всех этих приспособлений, и мы мгновенно восстанавливаем орднунг. И все же я чувствую себя неуютно: любая оброненная на пол крошка, любая посуда, забытая на столе, невымытая вилка все кричит о том, что здесь, на кухне, появился человек совсем из другого мира.

Вечером был у нас большой пир, пригласила к себе хозяйка Центра гостеприимная Гунилла. Уже стемнело, когда мы втроем Клаус, Петер и я двинулись к ее дому по узким улочкам. Ступени каменных лестниц привели нас вниз, к небольшой площади, со всех сторон сжатой домами. Мы прошли через калитку в огороженный известковыми плитами дворик и не успели позвонить, как распахнулась дверь и оживленная, радостная Гунилла ринулась нам навстречу. Жила она в двухэтажном доме, построенном где-нибудь пару веков назад. На кухне мы увидели специально оставленные без обоев участки стен, где отчетливо были видны полированные бревна зеленоватого оттенка, на потолке тоже были видны старинные балки, они были, правда, покрашены серебристой краской и все это создавало впечатление пребывания в отсеке старинного парусного судна. На кухне, за исключением двух старинных шкафов, удачно встроенных в углах, обстановка была современная. Естественно, все блистало первозданной чистотой. У одной стены стояли холодильник, вентиляция, сушилка, плита, мойка, у другой шкафы с посудой. Посередине кухни длинный сервированный стол. Напротив кухни была гостиная с уютными уголками для отдыха. Лестница наподобие корабельного трапа вела наверх там были спальни, кабинет и гостевая комната. Я сначала подумал, что здесь живет большое семейство, но к удивлению своему узнал, что обитает здесь Гунилла одна, да приезжает изредка дочка, которая учится в Стокгольме.

Гунилла очень эмоциональна вся порыв и совсем не похожа на замкнутую шведку. Она заразительно смеется, говорит быстро и отрывисто. Крутится как вихрь между нами. Но вот звонок, это пришла ее подруга Кристина скромная молчаливая женщина, взгляд теплых глаз из-под толстых очков, одета в темное платье с белым воротником, это делает ее похожей на гимназистку. Работает Кристина в библиотеке, я попытался ей объяснить, что очень хотел бы найти в шведских библиотеках что-либо о моряке-декабристе Торсоне, рассказал, что написал о нем книгу, что он швед по происхождению и что женщина, которую он любил, Карин Стэнгрен, после разгрома восстания уехала в Швецию, что мне говорили о ее дневнике, который, может быть, хранится в шведских архивах, Кристина пообещала заняться поисками и все записала.

Была она очень застенчивой, на протяжении всего вечера почти не сказала ни слова, этакий шведский вариант синего чулка . Я почему-то решил, что она, в отличие от Гуниллы, живет весьма скромно, ибо наверняка у них, в Швеции, как и у нас, библиотекари получают маленькую зарплату. Однако, как я выяснил уже потом, на следующий день, Кристина была женой губернатора Готланда, от которого во многом зависит содержание Центра литераторов. Вот так я уже не в первый раз ошибаюсь. Здесь, на Западе, богатые не выпячивают свое положение, миллионер может быть одет очень просто и не показывать своего превосходства. Это вам не новые русские, которые козыряют друг перед другом марками машин и роскошными особняками. Ну что ж, они из грязи в князи. А здесь богатство родовое, доказывать ничего не надо.

Гунилла поставила кассету с песнями Окуджавы, всем пришлись по душе его незамысловатые напевы, они, конечно, не понимали слов, а может быть, были знакомы с его стихами в переводе, во всяком случае, выяснилось, что и Петер, и Гунилла читали его роман Мерси, или похождения Шипова . Гунилла сказала, что пригласила на это лето в Центр Окуджаву и Аксенова, что те уже дали согласие, и Окуджава здесь будет петь в картинной галерее.

Стол между тем исходил приятными запахами здесь стояли салаты в вазочках, помидоры, несколько бутылок марочных вин, водка, шампанское. Гунилла вынула из плиты противень с мясистыми куриными окорочками. И началось пиршество. При этом разговоры наши не прерывались ни на минуту. Правда, в основном говорили они по-шведски и лишь изредка, спохватясь, видя, что я совсем ничего не понимаю, переходили на немецкий. Возникло множество идей. Во-первых, выпустить номер журнала у нас, посвященный шведской литературе, добиться оплаты этого номера в институте литературы в Стокгольме; во-вторых, издать здесь, в Швеции, фотоальбом о Калининграде, и наконец, - собрать в Центре литераторов на Готланде международную конференцию писателей, назвать эту конференцию Литература вне политики и границ .

Потом говорили о политике. Всех интересовала наша область, ее судьба, ее развитие, вопросы отношения к прошлому, к немецкой культуре, сходились мы на том, что страны и народы не должны ограждать себя барьерами, что путь к миру лежит через культуру. И какие бы слова ни говорили, к сожалению, мы знали, что многое зависит не от нас. Я понял, что в Швеции продолжают с опаской смотреть в нашу сторону гадают, что еще может выкинуть Россия на очередном историческом ухабе. Знают они о наших политиках больше, чем о своих. Свои их мало интересуют победили у них на выборах социалисты, но от этого жизнь не меняется, законы не меняются, передела собственности не происходит. . На следующий день сидели безвылазно в своих кельях наверстывали то, что упустили вчера. У друзей моих строгий план пять страниц в день, работают на компьютере. Я же в первую неделю никак не мог взять разгон. Спрашивает Клаус: Сколько страниц за день? Отвечаю: Ни одной. Потом одна, две. А у них с Петером стабильно пять, что бы ни происходило. А тут я ночью засиделся и как говорят только успевай записывать. Утром зашел Клаус- видит, все в дыму от моего курева, пол усеян исписанными страницами. Спрашивает: сколько? Говорю, наверное, двадцать. Он только рот раскрыл. Ему это не понятно. И очень странно, что человек в двадцатом веке творит от руки, даже машинкой печатной не пользуется, очень уж это не рационально. Ведь придется перепечатывать, потом на компьютер переносить текст, править. Я ему еще не рассказал, что из этих двадцати страниц, может быть, всего две-три останется, а может быть, все придется переписывать, да не один раз.

Все называют нас Три товарища Драй камараден. Петер согласно кивает, конечно, только так. Показывает на себя: Эрих, в сторону Клауса Мария, а мне достается Ремарк. Юмор его не всем понятен, для новых поколений Ремарк не всегда известен, для моего же поколения это целая эпоха, в которой подражание героям Ремарка престижно. Дай Бог, чтобы в жизни были рядом такие друзья, как улыбчивый Клаус и весь светящийся лучистой энергией доброты Петер.

Совсем стемнело, когда я вышел покурить. Было весьма прохладно, и стояла звонкая тишина. И вдруг свет фар оживил пространство и у нашего подъезда развернулся пикап. Вместе с помощницей Гуниллы хрупкой и длинноногой Анитой из машины вышла молодая черноволосая женщина. Это новая обитательница Центра, она прилетела из Варшавы, и зовут ее Ивона. Анита забыла дома ключи, я отпираю двери и с трудом несу довольно-таки объемистый и увесистый баул. Это книги, поясняет Ивона, польских книг здесь очень мало. Я понимаю, что надо было и мне догадаться привезти сюда русские книги, хотя бы словари, ведь наших книг здесь значительно меньше, чем польских. Библиотека пополняется главным образом за счет таких привозов, жаль, что я не знал об этом.

Ивона прилетела самолетом, она говорит, что на море сейчас неспокойно. Билет на самолет от Варшавы до Висбю стоит пятьсот марок, это дорого. Но у всех в памяти трагедия с паромом Эстония , объясняет Ивона, поэтому паромы идут полупустые. Мне выбирать не приходится, назад мой путь будет лежать только морем это дешевле, да и к тому же родная стихия. Как я всегда рвался туда, как выклянчивал визы, чтобы уходить с рыбаками. Без моря жизнь не представляется. И даже исчезновение в нем, даже такая концовка предпочтительнее долгого и болезненного увядания на стариковской койке.

Ночью я выключаю свет и открываю окно. В темноте за стенами Собора угадывается море, я вдыхаю его неповторимый воздух, я слышу, как шумит и ворочается оно, ворча и пошлепывая берег волнами. Мелодичные удары колокола отбивают время, гул меди сливается с рокотом моря.

Утром я просыпаюсь с ударами колокола, но это уже не часы вызванивает он, это гудит большой колокол и подпевают ему соседние церкви, славят Спасителя, близится Святое Воскресение, всем дарится надежда смерть лишь временна, никто не исчезает бесследно, душа твоя будет спасена.

Дует сильный ветер, по морю проходит крупная зябь, под дождем блестят крыши, снега нет и в помине, булыжники мостовых, и без того чистые, с усердием промывают нити дождя. В дождь хорошо пишется, дождь диктует свой ритм.

Клаус весь в заботах, ходил в местный университет, договорился там, чтобы выделили автобус, он жаждет показать нам остров, И вот на следующий день мы забираемся в небольшой автобус. За рулем Петер, Клаус - рядом, как штурман, с развернутой картой острова, за ними в первом ряду эстонская писательница из Финляндии Серия и пани Ивона, в следующем ряду я и Микель. Разговор в автобусе идет сразу на четырех языках. Преобладает английский. Его знают все, кроме меня; ради меня, чтобы я хоть что-то понял, Клаус и Петер дублируют сказанное на немецком, Серия и Микель говорят между собой на эстонском, и они, и Ивона, конечно же, владеют русским, но стараются на нем не изъясняться, лишь изредка для меня поясняют о чем идет речь.

Погода мрачная, хотя еще и нет дождя, но тучи уже собираются, предвещая его, но это нисколько не портит настроения. Лишь бы не писать! восклицает радостно обычно мрачный и замкнутый Микель. Автобус, проскочив крепостные ворота, мчит на север. Дорога идеальная, да об этом уж как-то говорить не приходится, да и восторгаться, это в порядке вещей, я еще не встречал здесь дорог с рытвинами, неухоженных, таких, к каким привык у себя на родине.

Через полчаса мы подъезжаем к берегу моря, здесь расположен город Каррельхамн, перед ним открывается большая бухта, на воде застыли маленькие рыбацкие суденышки. На фоне сумрачного неба, сливающегося с темной водой, они сверкают белыми свежеокрашенными бортами. Еще через полчаса езды мы на самой северной оконечности Готланда. На всем пути, как заколдованные странствующие рыцари, застыли ветряные мельницы, крылья на стопорах, нужна будет энергия включат. У каждого даже самого крохотного селения кирха, все кирхи похожи друг на друга, около каждой небольшое кладбище с десятком ухоженных могил. Кирх на острове около сотни. Сначала я думал, что в них расположены сельские музеи, оказалось, что все они действующие. Где же взять столько верующих? этот вопрос я задал Клаусу, он пояснил: здесь все верующие, все протестанты, у каждого свое место в своей, близкой к дому кирхе. Туда он ходит каждый день. Все верующие! Может быть потому и Бог ниспослал на остров свою благодать. Сначала хотел испытать людей, а потом, увидев их трудолюбие, сменил гнев на милость. Испытание было нелегким. До чего же сурова природа здесь, да и почва далека от чернозема. Повсюду камни, кварцевые известняки, гранитные скалы. Сколько же надо было вложить труда, чтобы все это расцвело! Говорят, летом на этой каменистой земле повсюду зелень, повсюду растут цветы знаменитые готландские орхидеи, их более сорока видов. Да и сейчас видно, что все здесь ухожено и обработано, на всем нашем пути аккуратные заборы из плит известняка, уютные белые дома с черепичными крышами, почти возле каждого гараж, стоят легковые машины, пристройки, навесы видно, что здесь на земле живет хозяин, здесь человек любит землю. Сельскохозяйственные продукты шведы из других стран не привозят, брезгуют, там, мол, с нитратами, всего-то три процента населения трудится на земле, три процента а кормят всю страну, да еще с избытком!

А наверное, чем скупее и суровее природа, тем трудолюбивее делает она человека, значит, не зря испытывал шведов Бог! Поселил на камнях. С очень древних времен поселились здесь люди, остров помнит воинственных викингов, датских завоевателей, рыцарские схватки, морских пиратов, ганзейских купцов. Теперь об этом вспоминают летом устраивают в Висбю дни средних веков, наряжаются жители в рыцарские доспехи, дамы надевают роскошные старинные платья и устраивают праздник. Хорошо бы побывать на острове летом!

Дождь, который собирался с утра, так и не хлынул, напротив, небо посветлело и облака стали рассеиваться. Небольшая остановка мы у паромной переправы, за проливом виднеется основная цель нашего путешествия небольшой остров Овечий, так он называется. А вот и паром, он ходит каждые полчаса. Мы въезжаем на его палубу, паром похож на плавучий док для ремонта судов - желтая палуба с плоскими башенками по бортам. Несмотря на заметную зыбь в проливе, паром идет плавно. На палубе ни одного человека, видимо, все делается автоматически. Мы выходим из автобуса, чтобы размяться и насладиться видом уходящего берега, где среди зелени и низкорослых сосен белеют на холмах кажущиеся игрушечными дома. Среди них огромная каменная труба, здесь завод сплавляют каменные плиты. Из трубы вьется плотный белый дым.

С парома въезжаем на остров, дорога теперь идет по пустынной местности, становится узкой, проезжаем одни сетчатые ворота, потом другие, потом еще и еще, и вот дорога выводит к берегу моря и сразу автобус сотрясается от радостных криков: перед нами открылось главное чудо острова. Каменистый берег усеян причудливыми столбами это изваяния из камня, скульптуры, сотворенные морем и ветрами. Мы выходим из автобуса. Защелкали фотоаппараты. У Петера в руках большая камера. Скольжу вниз по щебню поближе к каменным идолам. Причудливые формы рождают ассоциации вот голова викинга, а вот русский богатырь в шлеме, - как только он сюда попал? а вот застыла жена Лота, а там наверху гигантские окаменевшие птицы. Как плотно соединены камни! Какой жар спаял их! Какие Садом и Гоморра? Можно даже представить, что каменные персонажи расставлены на берегу согласно продуманному плану это застывшие фантастические сказки. Возможно, именно здесь древние викинги воздавали молитвы своим богам, отправляясь с морские походы. Возле одного из каменных истуканов металлическая жаровня, сетка, под ней пепел и зола. Я представляю, как здесь древние жители острова приносили в жертву агнцев. Клаус развеивает мои фантазии. Гриль, говорит он, просто гриль, люди приезжают сюда отдохнуть, на пикник, жарят здесь мясо, рыбу, это для удобства. Современное жертвоприношение называется шашлык.

Каменные головы смотрят в море, в большинстве своем они стоят одиноко эти загадочные идолы иногда подступают к самому морю, но есть и места, где изваяния сплошными рядами, каменные статуи сливаются друг с другом, трудно даже отыскать проходы между ними, известковые ворота, ведущие в их царство. Берег здесь усеян камнями, крупными и мелкими, - галькой, отточенной водами, ищем наиболее оригинальные камешки, чтобы взять на память. Дует холодный ветер, но мы не замечаем его, бегаем, как дети, от одного изваяния к другому. Нет, ни один скульптор, даже если очень захочет, даже если он Эрнст Неизвестный, не сможет сотворить подобное каменные изваяния ведь не повторяют друг друга, у каждого из них своя форма, свое лицо, свой причудливый облик. Взгляд твой не утомляется повторами, ты можешь представить все, что захочешь, вы здесь соавторы море, ветер и ты.

На обратном пути заехали в деревню, здесь сохранились старые дома, крытые соломой, сплошь и рядом средневековье соседствует с современными постройками, повсюду заборы и пристройки из серого слоистого известняка, причудливые узоры украшают деревянные калитки. Слышится блеяние овец, а вот и они - знаменитые готландские овцы пасутся на лугу за домами. Ухоженные, будто только что из парикмахерской, кажется, что завитки белой шерсти промыты шампунем, такие они чистые. Смотрят на нас добрыми овечьими глазами. Во всем видится нечто библейское, вот выйдет сейчас из-под навеса Давид и тронет струны своей арфы. Но нет никого тишина, ни одного человека во всей округе, только мирно бродят откормленные овцы.

Не хочется уезжать отсюда, но мы уже более четырех часов путешествуем, пора и честь знать, автобус мы должны вернуть до вечера. Да и проголодались уже. На обратном пути заходим в кафе, что приютилось перед паромной переправой, уютно здесь, и сидим мы почти в домашней обстановке. Все говорит о том, что кафе стоит на берегу моря, на стене хозяин укрепил старинный штурвал, на голубых стенах морские карты и фотографии кораблей. Пиво пенится в добротных глиняных кружках, дымится горячий кофе, хорошо после всех этих напитков не спеша закурить сигарету.

Путешествие нас всех сблизило, стал разговорчивым Микель, пришла на кухню Серия и принесла бутылку французского вина, Петер приготовил общий ужин, после прогулки и вина клонит в сон.

У Петера идея-фикс: он хочет в сауну. Ведет нас в подвальный этаж, о существовании которого я и не догадывался. Первое, что поражает, гигантская прачечная со всевозможными автоматическими котлами и гладильнями, а я-то по старой студенческой привычке стираю у себя в умывальнике. Идем дальше, выходим к бассейну с зеленоватым, мерцающим в отражении люстр ограждением из камня, к бассейну прилегает и сама сауна: отделанные розоватым деревом стены, все на электронике, электрокамин, камин на сетках, большой ковш, ручка с резным узором. Идем дальше, лежат наколотые полешки дров на любителя, можно и без электроники, по старинке растопить печь. Везде стоят медные подсвечники. Клаус включает невидимый, вделанный в стену магнитофон. Льется тихая убаюкивающая мелодия. Все это меня почему-то начинает раздражать а ну вас, с этим комфортом.

И все же здорово здесь все продумано, в Центре, да и в других домах на острове. Люди хотят и умеют жить в уюте. Мы же привыкли к спартанскому образу жизни. Долгое время в моей жизни я вообще считал комфорт буржуазной штучкой. Я жил, как и все мои соотечественники. После войны в землянке, потом в вагоне это считалось роскошью, а уж когда комнату получили одну на семерых и спали на настоящем деревянном полу вот это было счастье! Все люди жили так. Только партийная верхушка могла позволить себе излишнюю роскошь. Мы молча презирали их. Мы стремились жить не для себя, а для народа, забыть себя, раствориться в этом народе подражать его героям, идеал для нас Павка Корчагин! О каком же комфорте могла идти речь! И сейчас мои две комнаты в городе, который я полюбил, кажутся мне верхом блаженства. Но как они жалко выглядят в глазах навещающих меня друзей из Германии или Швеции. Они удивляются: как, у тебя нет факса! У меня нет и летнего дома по-нашему, дачи. Я ничего не нажил, потому что всегда был в мире снов и мечтаний. И оглядываясь назад, я ни о чем не жалею, душа моя всегда была раскована, не связана узами накопительства, не загублена партийным билетом, мир сотворялся внутри меня, а не во внешних атрибутах, которые выстраивали те, кто хотел жить в комфорте.

Я думаю обо всем этом на кухне, где я приготовил чай на троих близких по духу, но взращенных в другой среде. Они, наверное, посмеивались надо мной, когда в первые дни на этой кухне я мыл посуду тряпочкой, на кухне, где приготовлены для этого специальные приспособления и есть десятки щеток и щеточек, где в банках стоят всевозможные порошки, придающие ослепительную белизну поверхностям электрических плит. Есть еще и много такого, которое непонятно и неизвестно мне. Зачем эти все фильтры, термостаты, микроволновые печи. Зачем так много посуды. Самый сложный обед здесь можно приготовить за полчаса. Здесь ценят свое время. Мы же привыкли философствовать на кухнях. Такая у нас была эпоха . И Клаус, и Петер удивлены, что я дождался их. Опять непонятно им, как это так, человек просто сидел и ждал, терял время.

Утром Клаус сообщает, что ждет на обед тетушка Бригитта, я отказываюсь, говорю, что уже был у нее. Но Клаус объясняет, что обед будет в летнем доме. На даче! говорит он по-русски.

Ровно в три часа к Центру подкатила роскошная машина, за рулем гордо восседал муж тетушки Бригитты Эрик. Ему есть чем гордиться: его машина намного мощнее, чем та, что принадлежит тетушке Бригитте. Летний дом был расположен в десяти километрах от Висбю, тот главный их дом, в котором я побывал, тоже был вне черты города и стоял в прекрасном месте на берегу моря, зачем им нужен еще и летний дом, я не понимал. Вообще, я заметил еще раньше, что здесь домов много больше, чем жителей, едешь по дороге вдоль моря, и повсюду дома, и никого вокруг. И в газетах, и в красочных проспектах изображены эти дома, и никого вокруг, и повсюду реклама продаются, сдаются в аренду, предлагаются. Вот и сейчас едем мимо этих пустующих домов, мимо рекламных щитов. Очевидно, спроса на жилье нет, возможно, летом приедут туристы, заполнят эти дома. Увидел я, наконец, и небольшой завод, открывшийся сразу за поворотом при выезде на Висбю. Клаус утверждает, что здесь развита промышленность, что все предприятия за городской чертой. Заводы небольшие, компактные, а в основном на них перерабатывают пищевую продукцию, изготовляют сыры, колбасы. Много мелких мебельных фабрик. А еще делают здесь телефонные аппараты, они самые дешевые в Европе. Дорога приводит нас к самому берегу моря, вдоль берега несколько домов, мы выходим из машины. Здесь расположен участок земли, принадлежащий Эрику и Бригитте, ходим медленно по мокрой траве, по мягкому мху вокруг ни соринки, ни сломанной ветки, трава аккуратно подстрижена. Летний дом снаружи невзрачен, но зато внутри царит уют, все из дерева, большая библиотека. Бригитта объясняет, что приходится содержать не только этот дом, рядом еще один он принадлежит сестре Бригитты. Заходим туда, этот дом попросторней, в нем шесть комнат, везде кровати. У сестры Бригитты трое сыновей. Летом сюда съезжается вся родня. Каждого ждет своя комната, в которой приготовлены книги на его вкус, игрушки для детей, одежда. Но приезжают редко, жалуется Бригитта, дети выросли, путешествуют по другим странам, как будто можно найти что-нибудь более прекрасное, чем лето на Готланде.

Рядом пляж, полоска песка, за нею подступают к морю каменные уступы, сверху на камнях растут сосны, корни их прорастают в слоистый камень, цепляются за каждую расщелину. У подножья гор растут яблони, оказывается, что они тоже принадлежат Эрику и Бригитте. Это их яблоневый сад. Все деревья аккуратно ограждены проволочными кольцами, стволы побелены. Под деревьями мы замечаем маленькие, едва заметные цветы с нежными лепестками, это что-то наподобие наших подснежников. Бригитта и Эрик, обрадованные, как дети, стали собирать эти подснежники. О, если бы вы приехали летом! - восклицает Бригитта. Здесь просто райский уголок, и очень много роз и орхидеи самые разные!2 Как я понимаю из ее объяснений, на своем участке они не сажают ни картофель,ни прочие овощи, зачем им это все на любой вкус им принесут из магазина, только позвони, но вот цветы цветы они разводят сами. Живут в свое удовольствие. Средний заработок в Швеции 14 тысяч крон, это порядка 2 тысяч долларов, такая же у Эрика пенсия, это от государства, да еще доплачивает фирма.

Здесь любят посидеть за обеденным столом, на этот раз, хотя мы с Клаусом и спешим, два часа на все это действо уходит. Они все расспрашивают меня о моей жизни, какой у меня летний дом, какая машина, есть ли свой сад. Я делаю вид, что не могу понять их вопросы. Что я стану им объяснять все равно не смогут они почувствовать нашу жизнь. Я говорю, что им надо приехать ко мне в гости. Они благодарят, каждый год они ездят в какую-нибудь новую для них страну, в России еще не были.

Везет нас Эрик назад на хорошей скорости, уже стемнело, мелькают огни; слева, весь в иллюминации огней, порт; подходит очередной паром из Стокгольма; видно, как вздрагивают его мачты. Море очень неспокойно. Ночью я слушал его шум. Утром все говорят, что из-за сильного ветра отменили рейсы на Стокгольм. Ветреная погода стоит еще три дня. Я начинаю волноваться, близится день моего отъезда, а вдруг не будет парома. Клаусу не понять мои волнения. Он говорит, что я напрасно спешу, что надо писать пока пишется, что ничего там, в России, без меня не случится, он объясняет, что всегда можно вылететь самолетом, что он может дать денег на билет. Я говорю, что возвращаться буду только морем, это моя стихия, и я не хочу лишать себя удовольствия покачаться на волнах еще один раз в жизни.

А возвращаться пора, уже поставлена последняя точка в черновом варианте повести. Грустно, конечно, расставаться с уютной комнатой, где тебе никто не мешает, такое в моей жизни выдается не столь уж часто. Сегодня Серия предложила посмотреть видеокассету это фильм, сделанный по ее сценарию, он о знаменитой эстонской поэтессе Марии Ундер, в советское время стихи ее были у нас под запретом, в 1944 году она эмигрировала в Швецию, жила очень долго, умерла в девяносто восемь лет в госпитале для престарелых. Фильм раскручивает ее жизнь от конца к началу, постепенно старая увядающая женщина превращается в красавицу: гордая осанка, во всем видна порода, нечто схожее с Анной Ахматовой в чертах лица. Серия говорит, что и стихи Ундер очень близки к ахматовской поэзии. Мы сидим наверху в уютной гостиной и слушаем стихи Ундер на эстонском языке. Поэзия, как музыка. Она всегда понятна, если сделана талантливо. В фильме, показанном нам Серией, много великолепных кадров в нем природа все время подчеркивает неотвратимость движения времени: шумят водопады, рвутся через пороги горные реки. И очень мне запомнился такой кадр: окно на чердаке, сноп света, проникающий в него, в световом столбе крутятся, вихрятся пылинки и вытягиваются воздухом в окно. Уходит прошлое, уходит жизнь. Ундер не хотела, чтобы ее кремировали, но случайно ее тело было перепутано с телом другой пациентки, умершей в тот же день. Недавно в Эстонии издано собрание сочинений Ундер. Ее читают и чтут во всем мире. Но к русскому читателю, увы, она еще не пришла. К нам и свои-то гении доходят не сразу. После фильма много и долго говорим о пассионариях, о людях, взрывающих мещанское болото. Нужны ли они? Почему жизнь всегда так жестоко расправляется с ними? Выталкивает из улья не наши, не наши. Нужно ли будоражить совесть?

Так и разошлись, каждый при своем мнении. А на следующий день подобный же спор возник в школе на окраине Висбю. Туда нас затащил Петер. Директор школы его давний знакомый всегда жаждет встреч с писателями, у него в школе заведены какие-то особые литературные творческие классы. Школа состоит из нескольких зданий, между ними широкие коридоры, спортивные площадки, повсюду сосны, постройки вписаны в сосновый лес, в классах одна из стен - сплошное стекло с видом на море. Директор, подвижный, с короткими усиками, говорит слишком быстро, я с трудом разбираю слова. Ходим по классам, повсюду компьютеры, в одном из классов на стене, как на стенде, развешаны инструменты. Директор объясняет, что раньше все эти молотки, ключи, пилки, клещи и прочее выдавалось на каждый урок со склада, ребята часто забывали инструменты, брали домой, а теперь вот все всегда на месте, если не хватает какого-либо инструмента, это сразу видно. Ребята сами следят за порядком. Порядок этот в школе почти идеален, в туалете ни одной надписи на поблескивающих белым кафелем стенах, нигде и ничто не поломано, словно здесь музей, а не школа. Дети слушают нас, затаив дыхание, стоят не шелохнувшись, даже когда наступает моя очередь и я по-русски рассказываю о Калининграде. Они хорошо вышколены у вас! - говорю я позже директору. Для него это не похвала. Петер объясняет, что Генрих, так зовут директора, хочет расшевелить детей, он хочет пробудить в них дух творчества. Но дети не поддаются, - говорит Клаус, - они не хотят ничего взрывать и выдумывать, у них и так все хорошо! Нет, нет, позвольте не согласиться, - вмешивается директор. Каждый должен иметь право на собственные фантазии, нельзя построить будущее по готовым рецептам. Счастье человека не в том каков будет его уют и обеспеченность, счастье в творчестве! Я спрашиваю директора, не из России ли он приехал сюда, я попадаю почти в точку: его отец русский эмигрант, в Швеции с двадцатых годов.

Мы возвращаемся в Центр по глухой нелюдимой улице, в окнах домов уже зажегся свет, сидят у каминов шведы, курят трубки и не хотят, чтобы их кто-либо будоражил, а дети дети, как везде, любят всякие игры, особенно компьютерные, дети смотрят на отцов, проблемы отцы и дети не возникает.

Вечером последняя общая трапеза трех товарищей, на этот раз рыба у меня не получилась, развалилась вся на сковороде, но тает во рту. Наконец-то мы допили бутылку водки, да и то с помощью присоединившейся Ивоны. Все мы обмениваемся адресами. Хорошо иметь друзей в разных странах. Плохо расставаться с друзьями и не знать, когда еще увидимся.

О Д И Н О К А Я Л У Н А

Нет большего одиночества, чем одиночество корабля, забытого в лунной ночи и покинутого командой.

Но не менее одинока женщина, оплакивающая капитана этого корабля. В своем огороде, где не собран урожай, она поливает слезами высохшую землю. Рядом участки вдов. У них яблони обвязаны и выкрашены известкой. Вдовы ждут, когда наступит зима, потом будут ждать весны в своих городских домах. Женщина, оплакивающая капитана, одна останется среди пустынных огородов. В огородах будет идти снег, под снегом всегда тепло, можно сидеть и ни о чем не думать.

Еще более одинока девушка, оплакивающая своего жениха, убитого горцами. Она никого не хочет видеть. Она режет ножницами свадебное платье. Белые лоскутки запорошили комнату. Снег за окном. Девушка сидит на холодном полу и пересчитывает таблетки снотворного.

Но еще более одинок капитан, пытающийся выплыть в осеннем море. Холод сковывает все тело. Волны захлестывают лицо. Соленая вода жжет горло. Небо покрыто темными тучами. И неизвестно, где берег и куда плыть...

И безнадежно одинок жених девушки, его не убили, а заперли в подвал и в абсолютной темноте он потерял счет времени. А перед тем как запереть его оскопили.

И совсем одинока луна, она смотрит на землю и никому не может помочь, она даже заплакать не может, ее поверхность безводна.

Я УЕХАЛ ЗА МОРЕ

Я уехал за море. И поселился на острове, где так тихо ночами, что кажется и вовсе здесь нету жителей. Лишь тени прошлого обитают в руинах соборов. Нижегородские купцы пересчитывают собольи шкуры. Литовцы катят бочки с медом. Датчане сгружают медные бруски. Поляки привезли бревна. А вот и пруссы. А с ними торговцы евреи. Они стараются держаться в тени. Они привезли янтарные бусы. За вход в ганзейский город надо платить. Множество ворот в крепостной стене и все закрыты. У Пороховой башни стража собирает дань. И открываются двери церквей, кирх, костелов, соборов, синагог и повсюду молятся своему Богу. Ганзейский город открыт для всех. Дома стоят плотно один к другому. Все хотели уместиться за крепостными стенами. Так было.

Я складываю ладони рупором и кричу в ночи. Эхо возвращается от полуразрушенных стен соборов. Стражники не слышат меня. Нас разделяют столько веков. столько лет кипела жизнь, а тебя в ней не было. Это также страшно представить, как и свою смерть! Твое появление случайность. В длинной цепочке рождений и смертей - ты не самое сильное звено. У тебя нет меча и лат, у тебя нет вообще оружия. У тебя нет никакого товара для ганзейского города.

Зачем же ты приехал сюда. Соединять слова можно и не на острове.

Возможно, я ищу следы своих предков. Когда я подхожу к крепостным воротам или стою у Пороховой башни я соединяюсь с их тенями. Со стен башни могут облить кипящей смолой, я невольно отскакиваю. Оглядываюсь. Вдоль стены стоят машины самых различных расцветок. В городе почти нет места для парковки. Машины уставились фарами в серый замшелый камень стены. Такими же рядами стояли рыцари, ожидая сигнала, чтобы ринуться на штурм. Мои предки не были в их рядах. Они таились в темных катакомбах...

Мне нечего таиться. Никто не заставляет меня поменять веру. Мне нечего менять.

Я говорю морю: Бог един. Он в тебе, в твоих вздохах, он во мне, он в каждой травинке, он в порывах ветра, он в свете звезд. Море с шумом подтверждает истины.

Вот уже много лет оно отступает от берега. Раньше крепостные стены стояли вдоль кромки прибоя, теперь между ними и морем широкая полоса мелких камней, кучки корчневых водорослей, кусты шиповника и карликовые деревья. У очередных крепостных ворот яблоня. Земля подле нее усеяна красными плодами. Палые яблоки, прихваченные первыми морозами, самые сладкие яблоки. Их некому собирать. Красные крупинки вокруг: шиповник и рябина. Вчера прошел снег, и пока он не растаял в природе царили два цвета: белый и красный. Я присел на камень и стал кормить лебедей, которым лень улетать на юг. Красные клювы осторожно сжимают кусочки булки.

Возможно, я приехал сюда, чтобы кормить лебедей.

Или спеть лебединую песню, саженками меряя холодное море.

Нет, это трудно представить - столько еще не написанных слов таится вокруг...

Висбю. Готланд.

Ноябрь 2002 г.