Кажется, это было совсем недавно. Узкая полоска земли, уводящая в другую страну, и сладкое одиночество, обретаемое на ней. Цепочка следов уходит в дюны, углубления на песке быстро заполняются. Ветер выравнивает пологую золотистую поверхность. Никто не идет по твоему следу. Граница ничем не обозначена. Лишь у моря ее по вечерам прочерчивает плуг, чтобы ночью никто не проник на берег. С вышки солдатики пялятся на безлюдную поверхность дикого пляжа. Бесполезное занятие. Нудистки давно покинули берег. Божественная тишина. Воздух августа прозрачен и улавливает самое тонкое треньканье. Лишь изредка крики чаек разрывают безмолвие матового вечера. Небо розовеет, как деревенская невеста. Брачная ночь еще впереди. Ты свободен, а потому бредешь, не ощущая усталости по скрипучему песку. Песок тоже движется там, в глубине дюны. Под его слоями память о засыпанных прусских деревушках. Низкорослые сосны пытаются остановить движение, вцепляются корнями в высохшую почву, хватают и тебя за распахнутую рубашку. Густой ельник окаймляет дюну. Бороды колючей хвои врастают в песок. Скаредный старик, пытающийся удержать беловолосую бестию...
Незаметно вступаешь на литовскую часть косы. Здесь все ухожено и обустроено. Дюны и сосны подсчитаны, на аккуратных столбиках повешены таблички и указатели. Стерильна чистота белокаменных дорожек. Они проложены в тихий и уютный город, где в песок вросли белые дома с красными островерхими крышами. Деревянные ступени, ведущие к заливу. Лестница у дома Томаса Манна. Сухопарый романист с обвисшими усами незримо сходит к воде. За домом поляна с зеленушками, грибы прячутся в густой траве, замирают незаметными бугорками в песке. Великий прозаик не замечал их, во многочисленных его томах грибы отсутствуют. Его мысли витали на вершине Волшебной горы. Дюны, лежащие рядом, тоже были вне его виденья.
В те годы его дом пустовал. И кому нужен заброшенный дом, когда рядом есть дюны. Скользишь на ягодицах по теплому склону с самой большой из них и в пенистых волнах прибоя избавляешься от песка, налипшего на тело и застрявшего в волосах. Ты можешь плыть в любую сторону. Море невозможно разделить границей. Патрульные катера вдали тщетно чертят следы на глянцевой глади. Бурунчики за коромой стираются невидимым ластиком. Вода смыкается, зачеркнув все усилия...Ты трубишь на берегу в раковину, словно в шофар, возвещая миру немыслимую свободу...
Эту свободу мы пытались обрести не только на безлюдной косе, но и в таких, как нам казалось, чисто европейских городах, как Рига и Таллинн. Тогда еще без двух “н”. Почти ежемесячные поездки туда заменяли недоступную Европу. Рига - маленький Париж - поражала своей чистотой. Повсюду уютные кафе, где можно сидеть бесконечно долго и неторопливо потягивать неразбавленный коньяк. И смотреть через широкие стекла вымытых окон на громаду Домского собора. И брести к нему на манящие звуки старинной музыки, чтобы замереть перед органом, вздыхающим в тишине вечера, и вдруг очнуться от возвышенного хорала, и осознать свое одиночество.
В Ригу были служебные командировки. Утренний поезд привозил на совещание в рыбный главк - темное, похожее на корабль здание. Там в полудреме, навеваемой гладкими речами-отчетами, сидишь до пяти. Вечером - город принадлежит тебе. Молчание окружает тебя в промежутке между пятью и одиннадцатью. В одиннадцать отходит поезд. Последние затяжки сигаретой на привокзальной площади. Ночь в пути - и снова ожидание очередного вояжа. В Таллинне было уютней и еще молчаливей. Средневековые выщербленные башни, как застывшие рыцари, смотрят в помутневшее от дождя небо. Подземный ресторан в клубах табачного дыма, вокруг клекот незнакомого языка, заглушаемый музыкой. Прогулки ночью по узким лестницам, по каменным ступеням - словно побег из суетного мира. Шаги повторяет эхо. Стук вывески, колеблемой ветром, становится звоном рыцарских доспехов. Каменный лабиринт кажется бесконечным...
Все это почти безвозвратно утеряно. Эстония и Латвия отгородились визовым барьером. Теперь не только туда, но и в свой родной город на Псковщину надо ехать через две страны - Литву и Белоруссию, пересекая в пути таможенные и прочие контроли. Литва ставит все новые и новые условия. Белоруссия проблем не создает. Остались мы братьями-славянами. Но все равно - контроль...
Зато открылись другие границы. Разобрана на сувениры Берлинская стена. Поезда и автобусы - в любую страну. Самолеты легко переносят в вычитанные миры. Обустроенные пограничные переходы растут как грибы. Таможенники выстраивают вместительные склады.
Главное - пересечь нашу границу. И конечно - польскую! Далее - без особых проблем. Но прежде чем очутиться в другом мире, ты должен почувствовать свою малость и ничтожность. В твоих личных вещах могут рыться. Твоя декларация может вызвать подозрения. Тебя могут отвести для индивидуального осмотра в отдельную комнату. Могут раздеть в надежде отыскать припрятанную валюту.
Могут потребовать все, что захотят. Им кажется, что ты запихнул зелень в анальное отверстие. Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы. А возможно, ты провозишь наркоту. Тебе предложат слабительное, потому что ты мог проглотить презерватив, набитый героином. Правда, случаи досмотра с пристрастием крайне редки. Наверное, они происходят по доносу. Стражи границы знают у кого искать. Ты - писатель. Никаких досмотров. У тебя нету чемоданов и тяжелых баулов. Содержимое твоего дипломата никого не интересует. Это раньше писатель был самой подозрительной личностью...
Вспомни, как возвращался из дальних рейсов, как рылись таможенники в твоей каюте, как ворошили вещи, встряхивали трусы и майки. У твоих соплавателей искали упаковки жвачек, пакеты косынок, колготки. Тот давний дефицит. Изымали лишнее и клали в свои объемистые портфели. Никто не протестовал. В те годы боялись лишиться визы, а потому не требовали никаких актов об изъятии. Даже улыбались друг другу. Мол, для хорошего человека и жвачки не жалко. У тебя искали рукописи. Даже не запретные книги - а рукописи! Мало ли что ты мог описать из увиденного там, в далеких портах. Мог ведь и запретную статью какую-нибудь переписать из антисоветского журнала. Поиски почти всегда были тщетны. Ты нашел простой выход. Открыто раскладывал папки на столе, папки с исписанными тобой листами лежали рядом с кипами чертежей. Обычная судовая документация. Никому из таможенников и в голову не приходило, что заветное так доступно. Искали еще и пленки. Но ты никогда не пользовался фотоаппаратом. Все что зафиксировал глаз сохранялось надолго. Таможенники вспарывали подушки. Лезли под кровать. Ты был начальник, и в твоей каюте всегда стояла не просто судовая койка, а почти домашняя широкая кровать. Ты сидел молча в кресле рядом с этой огромной кроватью и медленно пускал дым в слишком усердные задницы.
Как давно это было! Сейчас уже никто не интересуется твоими рукописями. Кому они на хрен нужны! Все, что можно написать - написано, никого и ничем не удивишь. Загадочный русский медведь перестал быть загадкой. Отощавший в своей берлоге, задубевший и одурманенный, он хочет есть, ему надоело сосать лапу. Но ульи разорены и приватизированы, а пчелы разлетелись. Охотников тоже нет. Заряды дроби истрачены на летающие тарелки. Читать чернуху надоело. Мой отец, помню, всегда удивлялся - почему я так много читаю. Почему не люблю охоту? Я отвечал - никого не хочу убивать. Потом я узнал - он тоже не хотел убивать. Всегда прихватывал из дому несколько блюдец. Подбрасывал их вверх. Блюдце, брошенное в белизну утреннего неба, вращалось, как цирковое колесо, дробь неслась фейерверком. Осколки стекла - награда победителю. Зайцы покупались на базаре. Без добычи - какая охота?...
Вот на границе таможенники охотятся без промаха. Главная дичь - валюта. Правила провоза меняются. То нужно декларировать, то не нужно. У опытных людей на все есть справки. Вот - из банка, вот - из обменного пункта. Но всегда можно подловить: печать не там стоит, число давнее, подпись неразборчива. Не хочешь потерять все - поделись. У тебя валюты нет. Какая валюта у писателя, который едет по приглашению, там и прокормят, и за лекцию заплатят, а повезет так и рассказ твой переведут.
Пусть другие дергаются. Писатель спокойно взирает на суетный мир, гордо проходит под проверочной аркой. Ничего не звенит. Не задерживайтесь, пожалуйста, к вам претензий нет. Рядом незадачливый путешественник расстается с долларами - руки трясутся, лицо побагровело. В автобусе ждут его. Нетерпеливые уже торопят шофера. Их одергивают - а если бы с вами такое же случилось. Не торопитесь торжествовать! Впереди - польская граница, там законы мало чем отличаются от наших.
Вот на польской стороне и начинается настоящая охота. Большая часть пассажиров автобуса - женщины-челноки. Ежедневное занятие - перевозка водки и сигарет. В Польше этот товар втрое дороже, чем у нас. Поляки разрешают ввозить каждому одну бутылку водки и два блока сигарет. С таким малым количеством дорогу едва оправдаешь. Приходится изворачиваться, хитрить, прятать - лишь бы провезти побольше...
Вот на этих женщин и охотятся таможенники. Знают заранее, кто и что везет. В лицо всех знают. Но и женщины - народ бывалый.
Еще в городе, на автовокзале при посадке вглядывались они в каждого пассажира, стараясь быть неназойливыми, спрашивали: “Вы везете с собой сигареты и водку?” - Нет - “ Как хорошо! Вы не возьмете у меня одну бутылку и блок?” Отвечали по-разному. Те, кто пересекали границу впервые, - опасались - можно ли, а вдруг задержат. Те же, кому был знаком промысел челноков, с неохотой, но соглашались. Раздача пакетов продолжалась и в автобусе, почти до самой границы шла подготовка. Прятали оставшееся, что не сумели раздать. Блоки сигарет и бутылки крепили скотчем на тело, под платья, запихивали в рукава курток, подвешивали к поясам под юбки. Договаривались с шофером - тот рассовывал по потайным местам. В общем, готовились к таможне, как к военной операции...
И вот настала проверка боем - медленно покидаем уютный автобус. “Сумки всем забрать! Ничего в автобусе не оставлять! Из багажного тоже все забрать! Сумки всем открыть!” - громкие команды польских стражей. На русском - почти без акцента. Раннее утро, только что спал туман. Прохладный ветерок. Челночницы ежатся, переступают ногами. Бредут к столу с открытыми сумками. Все они какие-то неповоротливые, движения тяжелые. Бредут словно водолазы по морскому дну. Где же вы - женская легкость и изящество? Не до этого. Главное, чтобы спрятанный на теле товар не очень бы выпирал. Идут медленно - никто не хочет быть первой. Досконально знают всех таможенников. Знают - кто и насколько опасен. Каждому таможеннику даны прозвища: “Вездеход”, “Гитлер”, “Таракан”, “Дон-Жуан”... Сегодня дежурит Таракан. Шустрый, везде шмыгающий, с острыми торчащими усиками. Он непрестанно перебирает руками в воздухе. И вот эти руки уже копаются в сумках. Таракан похлопывает женщин по бокам. Женщины улыбаются, стараются во всем угодить. Говорили еще в автобусе - хорошо, если не Гитлер, не хотели и чтобы был Дон-Жуан. Тот беззастенчиво и нахально лезет под юбки. Мечтали о Таракане - суетлив и не так опасен, да и всегда можно от него откупиться. Хотели даже заранее собрать ему мзду, но не были уверенны - его ли дежурство. Теперь уже поздно. Таракану нужна жертва, он замерз, хочет выпить. В сумках - все в норме. Мне машет - проходи, мешаешься здесь под ногами. Не хочет даже проверять. Нервничает. И вдруг - о, радость! У одной из челночниц плохо закрепленная на поясе бутылка выскользнула, покатилась к ногам Таракана. Попалась! “Снимите куртку! И кофточку снимите, пани!” - “ У меня ничего нет под кофтой, я не могу! Холодно! Будь же человеком!” Таракан обнимает жертву, шевелит острыми усами. “Тогда пройдемте на контроль и составим акт!” Женщина стягивает куртку, помедлив, распахивает черную кофту. На животе пояс - похож на охотничий патронташ. Гирлянда бутылок. Таракан расплывается в улыбке. Движением фокусника снимает добычу и отдает своему напарнику - совсем молодому тощему парню. Учись, как надо работать! Остальных уже можно не проверять. Десять бутылок - хватит для дежурных поста. Все с облечением вздыхают. Таракан торопливо шмыгает под навес, за ним напарник.
Сохранившие товар челночницы быстро поднимаются в автобус. Женщина с охотничьим поясом едва сдерживает слезы. “Не растраивайся! Всякое бывает, - успокаивают ее товарки, - хорошо еще, что протокол не составил, влетела бы на штраф!”
Зафыркал мотор, щелкнули дверцы. Автобус плавно трогается. Несколько минут молчания. Колеса вздрагивают на выступах небольшого барьера - и граница позади. И вздох общего облегчения. И улыбки на лицах. А когда застава растворяется вдали - все в автобусе приходит в движение. Челночницы собирают свой товар. Бутылки извлекаются из тайников. Из-под кресел, из-за штор. Отклеиваются от тела ленты липкого скотча. Те, кто брал у челночниц сигареты и бутылки, возвращают их. Я тоже отдаю свою долю довольно-таки миловидной высокой даме. “Как нам повезло, - говорит она. - очень повезло, что сегодня не Гитлер!”
Гитлера я увидел в следующую свою поездку. Это был таможенник с бесцветными белесыми глазами в фуражке с высокой тульей. Но не только внешне он был неприятен. Последующие его действия навели на всех долгое уныние. Он не стал проверять челночниц. Велел всем выйти и залез в автобус. Там он пробыл не менее часа. И вышел торжествующий с целой охапкой бутылок. “Признавайтесь - чьи?” - несколько раз переспросил он металлическим голосом. Тугое молчание было ему ответом. И тогда он отошел от автобуса к придорожному камню и медленно одну за другой открыл бутылки, а потом столь же медленно вылил на землю их содержимое...
Еще долго потом молчали в автобусе, словно на похороны ехали.
А в тот первый раз, когда всех почти, кроме одной неудачницы, миновала суровая участь - челночницы, положив товар в припасенные большие сумки, завтракали перед тяжелым днем. Ведь предстояло еще и от полиции бегать, и от рэкитеров, да и мало ли что ждало их в чужой стране. Но были они все битые, прошедшие огни и воды приграничной торговли. В салоне запахло колбасой. Забулькала вода в пластмассовых бутылках, из термосов наливали в чашки горячий кофе. Шутили. Кто-то даже попытался затянуть песню. Но это была еще не полная раскованность - страх еще таился в них.
Освобождались они от него уже на обратном пути. Позволяли себе распить непроданную бутылку, если таковая оставалась. Громко горланили песни - и сам черт им был не брат. Польские злотые успевали поменять, шуршали зелеными бумажками, пересчитывали, прятали в кошельки. Заработок небольшой, но жить можно, на неделю хватит, а там снова собираться в дорогу, снова таиться и хитрить. И куда от этого деться, коли на работе почти ничего не платят. А для тех, кто только на пенсию рассчитывать может - иного пути и не сыщешь...
А то что страшно, что дрожать приходится, так кто же из нас от страха свободен. Столько лет жили в страхе, что нам без него даже скучно.
Европа открыла нам свои границы с началом перестройки. В Польшу мы всегда ездили и, надеюсь, будем ездить, даже если она натовской станет. И поговорка есть такая: курица - не птица, и Польша не заграница. Так вот, Европа в начале девяностых - это уже была настоящая заграница. И был тогда медовый год наших общений: дни литературы, конференции, симпозиумы, молодежные лагеря. Всего в полной мере досталось мне. Отдача за те долгие годы, когда я был невыездным, и с большим трудом мог лишь изредка выходить в рейсы на рыбацких судах, и видел я, в основном, только африканские порты. Какая это заграница! А тут повезло. Попал я на писательский пароход “Константин Симонов” - триста писателей из всех стран Европы принял он на борт, чтобы провести писательский конгресс в водах Балтики, и не только в водах, но и на земной тверди. Высаживался писательский десант и в Стокгольме, и в Хельсинки, и в Любеке, и в Таллиннне, и в Риге, и в Копенгагене. И везде встречи, и везде приемы с фуршетами. Да и на самом пароходе рестораны работали и день и ночь...
Выходил пароход из Ленинграда, почти никаких проблем не было, если не считать, что задолго до его отхода пришлось повозиться с оформлением виз. Пришел я в порт пораньше. Все мне было здесь знакомо, недаром много лет в рыбацкой конторе работал. Увидел я “Константина Симонова” на дальнем причале и спокойно прошел к нему через какую-то дыру в ограждении. Поднялся по трапу, поставил свой баул, наполненный, в основном, спиртным, на палубу, дипломат рядом примостил, стою - курю. Никого нет. А время отхода близится. И вдруг выбегает из рубки взлахмоченный и немного поддатый известный ленинградский прозаик и кричит мне: “Ты границу прошел?” Оказывается все в порт прибыли на специальном автобусе и в пристройке у порта проходят оформление. Я взял дипломат и баул и двинулся к трапу. “Оставь здесь - никто не возьмет!” - крикнул известный писатель. Баул я оставил, а дипломат взял, там у меня все документы были...
Быстро я нашел всю нашу толпу, встал в очередь, а так как был без поклажи, то прошел контроль моментально - и снова на пароход. А там уже у трапа провожающие, боссы от культуры, из мэрии всякие чиновники, оркестр. И так получилось, что первым я взошел на трап - без вещей, мне легко. Потом, когда вернулись мы из этого вояжа, смотрел я по телевидению фильм, начинался он с отхода “Константина Симонова” из Ленинграда. И всходил я там на трап, и Собчак что-то говорил. А диктор комментировал: “ Не утруждая себя багажом, с одним дипломатом русские писатели поднимались по трапу!” А потом пошли шведы, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, обвешанные кинокамерами и даже собственные спасательные желтые жилеты тащили. Не надеялись бедолаги на нашу корабельную службу.
Ехидно улыбался я тогда - и это оператор подметил. А потом зато, наверное, не раз вызывал улыбки шведов, да и не только шведов. И не один я, а все наши российские коллеги, хотя и были среди них очень именитые писатели, не чета мне, но ведь тоже до этого невыездные. И в каждом порту случались с нами заминки. Причаливаем, на берегу оркестры, девы с цветами и хлебом-солью. Все по двум трапам спешат на торжественную встречу. А мы стоим - жмемся, ждем - ведь должны выдать нам какие-нибудь документы. Паспорта мы свои сдали в начале рейса, как сойти на берег без бумажки. Да и визу должны проверить и штамп поставить, и таможня должна вещи посмотреть. А оказывается - никто, никому и ничего не должен. Таможенники и пограничники все списки у капитана посмотрели и давно добро дали. Так было при первом заходе в иностранный порт, но и при последующих мы не сразу во всем разобрались. Пока нам, наконец, карточки пластиковые не выдали - ни фамилии там, ни номера паспорта, написано просто на английском с какого мы парохода. И даже с этими карточками держались мы в европейских городах вместе, боялись отстать, и были уверены, что есть среди нас стукачи, и каждый наш шаг контролируется.
Осмелел я только к концу нашего вояжа, в Копенгагене. Исходил я этот андерсоновский город пешком, один. Задержался я уже на причале возле русалки, потом на гвардейцев в лохматых шапках загляделся, менялся караул у королевского дворца, и не заметил, как один очутился. Но зато столько открыл для себя за день, сколько за весь рейс не открывал. Подошва даже на одном моем ботинке лопнула, и пришлось в следующем порту уже в кедах бродить. В те годы на всех самое ошеломляющее впечатление производили европейские магазины - такого изобилия не могло присниться даже в сказочном сне, а как все это было упаковано! Какая чистота царила в пустых залах, где притягивали не только продукты, но и диковинные телевизоры и вся бытовая техника, о существовании которой мы и не предполагали. Это теперь у нас почти также. А тогда - легко приходили мы в смятение, ужели все это на самом деле, не снится ли... Но в том вояже на “Константине Симонове” нас не очень волновали магазины, валюты почти ни у кого не было. Да и не нужна она была нам, ибо таких королевских приемов, какие нам устраивали, таких блюд и таких вин, я уже вряд ли когда-нибудь удостоюсь...
Этот рейс на “Симонове” был только началом. Валом пошли семинары, конференции, дни литературы - приглашений было много. Главным препятствием стало оформление виз. Тогда еще не было такого понятия, как шенгенская виза, открывающая путь через границы во всей Европе, и приходилось для каждой страны добывать отдельную визу. Так что отправлялись мы в одну конкретную страну. Бывали здесь и такие казусы - мой друг, журналист, большой любитель дам, помню еще в наши студенческие годы он не пропускал ни одной юбки, был на каком-то семинаре в Германии, на самом ее юго-западе. И там, после семинара на банкете в ресторане подклеился к светловолосой фурии. Сразу она дала понять, что на все готова. Мой друг ушел с банкета по-английски, влекомый вальяжной дамой. Все ему было нипочем, лишь бы достичь желанной цели. На банкете они с этой фрейлин порядком выпили, и море ему было по колено. У нее была своя машина - серебристый форд, помчались они с ветерком по ночному тихому городку. Объяснялся он с ней на своем коверканом немецком. Но, как известно, язык любви не требует слов, руки и губы заменяют любой словарь. К дому ее они подкатили, не заметив расстояния. Дом у нее был то, что надо. Настоящий дворец. Столько комнат, что можно было заблудиться. А ванна могла поспорить с бассейном. Ночь ему выпала потрясающая. Фрейлин была такой раскованной, позволяла себе такие фортели, что ему и не снились. Разгоряченная любовью, в моменты высшего накала оглашала дом такими криками, что мой друг, опасаясь как бы она не разбудила весь свой город, все время просил - лайзе, лайзе, то бишь тише, и успокоился только тогда, когда она, на мгновение отсоединившись от него, стала бить в стену кулачком. Он тоже попробовал ударить в стену. И понял, что все здесь в спальне надежно изолировано пенопластом. В общем, был полный кайф, по его словам. А утром он узнал, что ночь любви свершилась на территории другого государства - Швейцарии. Подтверждением тому были голубые альпийские вершины, видные из широких окон гостиной, где он пил кофе, изготовленное фрейлин по особому рецепту. Чашечка этого кофе чуть не выпала из рук. Холодный пот проступил на лбу. Вспомнился Суриков. Переход через Альпы, Чертов мост и гренадеры, не обремененные визами и съезжающие на задницах по снегу. Неужели ему придется повторить их путь? А как иначе вернуться? Он полагал, что его теперь задержат на границе, что не избежать скандала. В той делегации деятелей пера, с которой он перемещался вдоль долины Рейна, были два стукача - отрыжка прошлого. Позора не оберешься. Он что-то залепетал своей пассии. Поняв его страхи и засмеявшись, белокурая его подруга вывела из гаража свою быстроходную машину и за час домчала его до отеля, где его спутники еще пребывали в объятиях сна. Он даже не заметил, где и когда машина проскочила через границу. Но испуг его был так велик, что когда через несколько дней новая пассия пыталась затащить его в постель, он позорно сбежал, сказавшись на легкое недомогание, вызванное большим обилием прослушанных докладов. Такое, по его словам, случилось с ним в жизни впервые.
Теперь хорошо - можно оформить шенгенскую визу и почти любая страна Европы тебе доступна. Не надо трястись, как моему другу, если повезет в любви, и омрачать себя мыслями о границе в ночные часы. Впечатление такое, что в Европе вообще не существует границ. Протянул паспорт из окошка машины, на него мельком взглянули, печатку на ходу тиснули - и вперед. Даже обидно - столько усилий потратил, чтобы визу получить, а на нее и не смотрят. Это недавно у нас в городе появились представительства , в которых можно заказать оформление визы. Да и фирм полно, делающих на визах свой бизнес. Правда, обдирают они по полной программе. Но все же не надо в столицу ехать. Попробуй там оформи все быстро - ничего не выйдет. Очередь в посольство надо занимать с вечера, торчать там всю ночь без всякой гарантии на то, что очередь твоя подойдет именно в этот день. Иногда неделями длится такое удовольствие. Но нет правил без хороших исключений...
Пригласили меня как-то в Швецию, коммерческие фирмы и всяческие турагенства заламывали за оформление немыслимые для меня суммы. Денег таких у меня не было, и я решил поехать за визой в столицу сам. Не знал, дурачок, что можно быстро и без всяких препятствий сделать визу в шведском посольстве в Вильнюсе. В столице встал в пять утра и уже к шести был у шведского посольства. Ну, думаю, приехал рано, Швеция не Германия - много ли туда желающих... Стояла поздняя осень, у нас в городе еще листья не пожелтели, а здесь выпал первый снег. Холодно. Темно. Подошел я к большим металлическим воротам у территории посольства и предстали моим глазам топчущиеся на месте фигурки людей - это и была очередь, и очевидно приехали они сюда еще вчера, стояли с вечера. Когда я подошел и спросил - кто последний, надо мной зло посмеялись: “ Спать надо было дольше! Ишь умник выискался! В списках сегодня шестьдесят три человека, а принимают в день только пятьдесят!” И когда выяснили, что у меня к тому же нет заполненной анкеты, то поняли, что перед ними немыслимый простак. “Эх ты, деревня, - с презрением произнесла дама с двойным подбородком, кутаясь в норковое манто, - и чего тебя к шведам потянуло!” Не стал я ничего объяснять. Отыскал в очереди старичка в мохнатой папахе и со столь же мохнатыми бровями, и он мне все объяснил. Оказывается, надо было сначала получить в посольстве анкету - и на эту процедуру тоже затратить пару суток, там надо просто записаться и ждать - а потом уже, заполнив анкету, занимать здесь очередь. Старичок хотя и рассказал мне все, но тоже злился - ворчал, ногу об ногу бил, по бокам себя хлопал. Людей в очереди можно было понять - они были раздражены ночным бдением, они продрогли - и не хотели, чтобы кто-то другой, не выстоявший с ними эту ночь, совался к ним и даже очередь норовил занять. “ Иди гуляй, парень!” - сказали они чуть ли не хором.
Тогда я тоже разозлился. И сказал: “ Визу я получу сегодня! Вот увидите!”
Они в ответ снова расхохотались. Я ушел от них в сторону светящихся окон широкого проспекта Мориса Тореза, и на другой стороне его обнаружил открывшийся продовольственный магазин, в котором располагалась еще и небольшая кофейня, где можно было согреться чашечкой кофе. Таких чашечек я выпил наверное больше пяти. Возможно, это и взбодрило меня. И когда стрелка часов подошла к девяти, я уверенным шагом двинулся к зданию посольства. Очередь стояла во дворе у больших кованых ворот и люди все еще ждали впуска, я же пошел к главному входу и у парадной двери решительно и резко нажал на кнопку звонка. Дверь мне открыл усатый человек, облаченный в ливрею и потому похожий на ресторанного стража. На вопрос - к кому? - я ответил, что к атташе по культуре. Страж любезно разрешил мне позвонить этому, придуманному мной, атташе и даже назвал номер телефона. И к моему удивлению - мне сразу ответили и разрешили пройти. Я был сопровожден в уютный кабинет, где высокий человек с седыми аккуратно подстриженными усиками сразу же любезно предложил мне чашечку кофе. Я и без того был переполнен этим напитком, но отказываться не стал.
Мы разговорились. Я стал рассказывать о шведских писателях, с которыми был знаком, сыпал беспрестанно именами и названиями их опусов. Атташе оказался большим поклонником нашего Платонова. Здесь мы сошлись. Потом я показал свою недавно изданную книжку. Разговор почему-то перешел к философским построениям Кьеркегора. И наконец, выдержка изменила шведскому атташе, он стал нервно перебирать бумаги, лежащие на столе, и спросил уже официальным тоном, почему я пришел к нему на встречу и чем он может быть полезен. Я показал ему приглашение от шведских писателей, объяснил зачем я еду к ним, и сказал, что ночные бдения в очереди не для меня и что мне придется отказаться от поездки. И тогда он улыбнулся и сказал: “Какие проблемы? Не стоят и выеденного яйца!” - демонстрируя знание нашего фольклора. Очевидно, он ожидал более сложных просьб. А эта была ему по плечу.
Тотчас был вызван в кабинет совершенно молодой швед в ослепительно белой рубашке с бабочкой, который быстро принес мне анкету. Я заполнил эту анкету, отдал и хотел уйти, но атташе любезно задержал меня, и мы продолжили беседу об экзистенциализме уже за рюмкой коньяка. Мы успели произнести всего три тоста, когда явился юноша с моим паспортом, где стояла желанная шведская печать. Оказалось, что с меня за всю эту процедуру - двадцать долларов. Но и тех у меня не было. Я пытался рассчитаться рублями. Но атташе сказал: “ Ах, оставьте, это такие пустяки! Доллар на рубль менять - только время терять!” - “Я так благодарен, - сказал я, - мне пришлось бы столько времени потратить в очереди, если бы не ваша помощь!” - “ Ах, очередь, - сказал он, - чисто российское явление! Кто последний - я за вами! Люди там - из различных туристических фирм, каждый набирает по десятку паспортов! Мы ничего с этим не можем поделать!” Он еще и оправдывался передо мной...
Я вышел из здания с улыбкой победителя. Очередь цепочкой темнела, перерезая заснеженный двор. Я с трудом подавил желание - подойти и похвастать. Не стоило разыгрывать из себя удачливого человека. Не известно на что способны люди, выстоявшие всю ночь на холоде...
Пример этот мой со шведской визой, конечно не типичен, и если бы я не напился слишком много кофе и не был бы писателем, все могло произойти по-другому. Я мог вообще уехать из Москвы, не солоно хлебавши, а потом искать не двадцать долларов, а все двести, чтобы заплатить халявщикам из какой-нибудь туристической фирмы. И позднее много раз мне приходилось добывать визу с большим трудом. И всегда было немного обидно, что эта виза при пересечении границ в Скандинавии никого особо не волновала. Помню, сойдя с парома на шведский берег, я долго и безуспешно искал, кому бы эту визу показать, пока страж порядка, видя что я сдерживаю движение пассажиров махнул рукой: проходи, мол, что ты застыл, как соляной столб. Тоже мне, жена Лота, не оглядывайся, иди вперед...
Получив опыт заграничных вояжей, я постепенно освободился от страха, свойственного совку, и не раз мчался по скоростным автобанам Европы, забывая даже в какой карман я сунул паспорт с визой. Правда, на границах Германии и Польши об этом приходилось помнить. Но все же и здесь формальности можно было преодолеть...
Был, к примеру, такой случай. В начале мая месяца накануне праздника Победы собрались мы в уютном немецком городке Травемюнде на симпозиум, который устраивала Ост-Зее Академия. Делегация из нашего города была большая - человек сорок. В больших залах, а по вечерам и ночам в своих комнатах, не переставая, спорили о судьбах Балтики представители Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и мы, грешные. Каждый день приходилось выслушивать по десятку докладов. А вечерами и даже ночами сплошные фуршеты. В редких перерывах - прогулки по уютным улочкам, вдоль каналов, усеянных белоснежными яхтами. Райская жизнь. Никаких забот. Но затянулось все так, что отъезд вместо восьмого мая перенесли на десятое. Сманили народ экскурсией в Любек и отдельные слабые возражения выслушивать никто не хотел. Как это, быть рядом и не увидеть ганзейский город, обитель Томаса Манна! К тому же были получены марки за доклады и надо было их в Любеке с толком истратить. Людей наших можно было понять, да и особо спорить я не имел права, ибо в Любеке уже ранее побывал, и мог бы свидетельствовать, что посмотреть там есть на что. Возможно, в другое время я и поехал бы вместе со всеми, но надо было мне позарез к девятому мая вернуться - отвечал я за выступление поэтов у памятника павшим гвардейцам. И твердо я решил любым путем достичь нашей границы. Столь же решительно был настроен и еще один человек из нашей делегации - некий полковник, знаток военной истории. И хотя он был облачен в штатский костюм, за версту было видно, что костюм этот временный. Был он, в отличии от всей нашей пишущей братии, всегда подтянут, трезв, свежевыбрит и четок в словах и движениях. Называл я его не иначе, как “мой колонель”, то бишь полковник. И хотя ходил он здесь в штатском, но то, что он несомненно колонель, в этом никто не сомневался, ибо стоило только услышать его четкий голос, как сразу же хотелось искать место в строю. Так вот, он девятого мая просто обязан был прибыть в Калининград, где в общем строю со своими курсантами должен был прошествовать на церемонию возложения венков к памятнику воинской славы. И вообще, девятого мая оставаться в Германии нам было грешно, и мы решили двинуться в путь незамедлительно. Но тут было первое препятствие - виза у нас была коллективная, такие тоже бывают, стоят они дешевле и оформляются сразу на всю группу единым списком. И нам объяснили чиновники из Академии, что никто нас вне списка через границу не пропустит, ехать надо всем вместе. Но мы не вняли голосу разума. К тому же, подвернулись поляки - два розовощеких профессора из Ольштына со своими очаровательными секретаршами. Профессора спешили на лекции. Для поляков на границе барьеров не существует - у них с Германией безвизовый режим. Они собирались выехать на своем микроавтобусе восьмого мая, и мы упросили их взять нас с собой. Они, как чувствовали, что с нами хлопот не оберешься и всячески хотели от нас избавиться, но мы были настырны и не прозевали их отъезда, который целый день все откладывался по разным неведомым нам причинам. Так что, выехали мы из Травемюнде под вечер и на польско-немецкой границе были, когда уже стемнело.
Заспанный коротышка из немецкой пограничной службы лениво взглянул на зеленые польские паспорта, а потом обратил пристальное внимание на нас. Полистал наши краснокожие книжицы и визы там не обнаружил. Сразу сон исчез из его глаз, он сжался, словно его пружиной сдавило, отскочил от автобуса и стал звать старшего. “Оберст! Оберст!” - не пепреставая выкрикивал он, пока не появился огромный рыжеволосый детина в офицерской форме. Я вышел из автобуса и на своем ломаном немецком стал объяснять, что виза - групповая, что оформлена она на всю делегацию, можете позвонить в Академию и там все подтвердят. Слова мои не возымели должного воздействия. Суровый взгляд оберста не предвещал никакого сочувствия. Тогда я сказал много лестных слов о немецких пограничниках, я употребил все слова, которые вспомнил. Я говорил о том, что не могли же мы въехать в Германию без визы, ведь это бы означало, что немецкие пограничники плохо несут службу, а я знаю, я твердо убежден - служба здесь поставлена на высший уровень, я знаю немецкую пунктуальность. Я предложил, наконец, господину оберсту посмотреть документы того дня, когда мы въезжали, ведь большая делегация не могла проскочить бесследно, все это, я уверен, аккуратно записано в документах.
Оберст молча взирал на меня с высоты своего роста и ни грана желания понять меня не промелькнуло в его непроницаемых глазах. Когда я истощил свой запас немецких слов, он повелел высадить из автобуса моего колонеля и молча сопроводил нас - нарушителей порядка - в караульное помещение. К счастью, он не был самым старшим. Посмотреть на нас повылезли из своих кабинетов еще три офицера, и наконец - явился самый главный - высоченный и тонкий, как жердинка, начальник. И я понял, что наш оберст подчиняется этому оберсту - ибо стал сразу и ниже ростом, и голос даже у него изменился - стал тоньше. Опять мне пришлось напрягать память и призвать на помощь весь свой скудный словарный запас немецкого языка, чтобы составить фразы, объясняющие отсутствие виз. Слушать меня никто не хотел. Стражи границы залопотали в один голос, я ничего не мог понять, но тон их голосов, не предвещал ничего хорошего. Польские профессора поочередно заглянули в караульное помещение, а потом подослали одну из секретарш, которая хорошо знала немецкий язык. Она повторила все мои доводы, на что начальник презрительно пофыркал, а потом произнес длинную речь, из которой я мог разобрать лишь отдельные слова, но смысл был ясен. Начальник был возмущен, в его практике, по его словам, еще не было случая, чтобы люди вот так нагло пытались пересечь государственную границу, не имея виз, и что на такое способны только русские, для которых не существует общепринятый порядок и которые вообще не любят порядка. Орднунг - это слово чаще всего мелькало в его речи. Все это начинало злить меня. Хотят с нами возиться, пусть возятся. Я сказал секретарше панов профессоров, что ждать нас не надо. Потом спокойно вышел из караульного помещения, помахал панам профессорам, поцеловал руку секретарше, вернулся и решительно заявил следующее:
- Господа, перед вами никто иной как полковник нашей доблестной армии, - и я указал на моего колонеля, который молча сидел в углу караульного помещения, - девятого мая его ждут вверенные ему солдаты, чтобы по его команде произвести салют в честь нашей Победы. Если вы не пропустите нас, у вас будут большие неприятности. И вам придется везти нас до российской границы и там долго извиняться!
Естественно, произносил я свои тирады на ломаном немецком, да к тому же еще повторил по-русски для своего колонеля.
Воздействия я своей речью особого не произвел, но в чем-то сумел поколебать стражей границы. Они уже начали догадываться, что их ждет беспокойная ночь, и о чем-то заспорили между собой. Эти их догадки нашли подтверждение в моих дальнейших тирадах и особенно в действиях. Я демонтративно вынул из своей тощей сумки уцелевшую поллитровку и заявил:
- Хорошо, если вы нас не хотите пропустить на родину, если препятстсвуете тому, чтобы колонель произвел салют в честь Победы, мы вынуждены встречать праздник здесь. Сейчас мы садимся с колонелем за стол и начинаем. У нас не одна бутылка, и нам хватит спиртного и на ночь, и на следующее утро - прекрасное утро нашего праздника!
За стол они нас не пустили и мы уселись с колонелем на пол, и стали доставать помидоры, а потом резать их на подстеленной газете. На наши приготовления стражи порядка смотрели, вылупив глаза. Такого исхода они явно не ожидали. В довершении всего я протянул бутылку оберсту, предлагая глотнуть за солдат, павших на войне. И вот чудо - коротышка, тот, который завел всю эту канитель, подал мне два стакана. В его понятии, очевидно, распитие бутылки водки из горла было не меньшим нарушением орднунга, чем безвизовое пересечение границы.
Когда мы с колонелем выпили по первой, среди наших охранников произошло некоторое оживление, сменившееся глухой тоской, когда мы налили по второй и предложили стаканы им. Очевидно, перспектива участия в импровизированном празднике их мало устраивала. А может быть, они сами втихаря планировали в эту ночь выпить по поводу давнего поражения и помянуть своих павших, но, конечно, без нашего участия. Во всяком случае они захотели избавиться от нас. Но безрезультатно звонил куда-то высшему начальству тощий хозяин заставы. Он хватался за голову и вспоминал Бога.
Нас уже было не остановить, и близился момент, когда мы готовы были затянуть наши боевые песни, и уже вертелось на язык :
- Казаки, казаки, едут, едут по Берлину наши казаки...
Колонель, ничего не понимавший на чуждом ему языке, смотрел осовелыми глазами на происходящее, и смачно чмокал, заглатывая дольки помидора. Первая бутылка была осушена, и я не очень был уверен, что в сумке у колонеля тоже имеется запас горячительного, но мой колонель не подвел, оказалось, что у него есть не просто поллитровка, а фирменная семисотграммовая бутыль Смирновской - с яркой этикеткой, на которой был изображен какой-то из российских царей. Теперь сам черт был нам не брат...
Но праздник наш был кощунственно прерван, ибо явился некий толстяк в штатском, очевидно из администрации, явно, очень высокое начальственное лицо, ибо все, кроме нас, вытянулись перед ним и молча смотрели ему в рот.
Они застыли перед ним в ожидании разноса и понижения по службе. Но толстяк неожиданно громко расхохотался и приказал вывести нас из караульного помещения. Мы шли неохотно, потому что в караулке было тепло и там оставалась недопитая бутыль. Майская ночь не сулила нам тепла. Когда мы вышли под ее покровы, озноб прошелся своей холодной лапой по нашим спинам, и мы сразу затосковали от того, что вокруг не было ни одного огонька и ни одной машины, ибо все уважающие себя путешественники и туристы уже давно пересекли границу и спали в своих домах. Неужели нам придется идти пешком, да еще там, на польской стороне снова все объяснять, с ужасом подумал я и чертыхнулся. И тут послышался из темноты ангельский женский голосок. То была пани секретарша. И мы поняли, что профессора не бросили нас, что они терпеливо ждали. И не было для нас божественнее звуков, чем послышавшееся вдали урчание нашего автобусика...
На польской стороне была темная ночь, и никто не спросил у нас паспортов, потому что польские стражи сразу поняли, что едут важные особы, ибо кто мог спешить в такую позднюю ночь, как не высокое начальство. К тому же наступало 9 мая, и я полагаю - поляки тоже уже начали встречать праздник...
Легко пересекать границу, когда ты не связан никаким грузом. Ты сидишь в теплом автобусе, который едет к пропускному пункту вдоль длинной очереди легковых машин. Почти на километр растянулась она. Люди, утомленные ожиданием, выходят на дорогу размять затекшие ноги, у придорожных деревьев играют дети, кто-то развел костер, семья уселась на траве, расстелили скатерть - устроили импровизированный обед. Изредка очередь продвигается. Все бросаются к своим машинам. Урчат моторы только у наших шоферов. Поляки толкают свои машины, экономят бензин. На метров десять продвинулись , и снова часы бездействия. Летом ожидание не так утомительно. А в морозные дни - попробуй высиди в машине целые сутки. Вдали, в так называемом отстойнике ожидают очереди шоферы - дальнобойщики, грузовые машины стоят почти вплотную друг к другу. Здоровенные фуры, полные невидимых нам товаров. Круглые бока желтых цистерн, залитых нефтью или бензином. Здесь ждут оформления грузов не сутками, а неделями. Шофера привычно спят в своих кабинах. Около машин вьются проститутки. Поднимают юбки, поддразнивая заспанных шоферов. Идут вдоль цепочки легковых машин, выискивая путников-одиночек.
Ты наблюдаешь всю эту суету из окна автобуса. Иная неизведанная тобой жизнь. Ты понимаешь, что большинство людей пересекают границы не для того, чтобы посмотреть чужие города и музеи и запечатлеть себя на фоне знаменитых крепостей и соборов, нет - им некогда обозревать исторические ландшафты и места былых сражений. У них своя битва - граница кормит их. А потому можно все перетерпеть и оставить на последующие годы праздные шатания по европейским столицам. В их географической карте города имеют свое значение. Здесь можно продать бензин и хорошо, как они говорят, навариться, а в этом городе можно купить за смехотворно мизерную цену подержанную машину...
Навстречу тебе идет другой поток - большегрузные фуры, машины с прицепами, повсюду рекламные надписи, в основном, на немецком языке, аккуратно сложены картонные короба - в них сыры и колбасы, бананы и апельсины, грузы коммерческих фирм и гуманитарная помощь, и не только продуктами заполнены кузова машин - здесь и вся та техника, которой переполнена Европа - от компьютеров до кофеварок. Грузовые машины подолгу стоят на границе. Мимо них мягко шурша новыми шинами проплывают двухярусные комфортабельные автобусы с откидывающимися креслами, с встроенными туалетами. Двери почти бесшумно раскрываются. На пограничный контроль не спеша двигаются сухонькие, молодящиеся дамы преклонного возраста, толстяки с лоснящимися лицами - их уцелевшие мужья везут чемоданы на колесиках, степенные кукольные дети - их внуки - молчаливо взирают на незнакомый мир. Это туристы. Получив пенсию, они могут путешествовать со своими внуками по всему миру. Они могли бы поехать на Канары или на Кипр. Но им хочется показать внукам свою родину, места, где они были в таком же возрасте, как эти их внуки, степенно шествующие к окошкам паспортного контроля. Земля детства, утерянный рай. Ностальгия - как это чувство знакомо тебе...
И глядя на цепочку туристов, даешь, уже в который раз, слово самому себе - обязательно в этом году проехать не на Запад, а на Восток, во чтобы - то не стало увидеть город, в котором ты родился, город, где мир открылся тебе, где на заброшенном кладбище в Заречье покоится прах почти всех твоих предков...
Увы, всякий раз эта поездка откладывается. Денег не хватает, чтобы оплатить билет даже в один конец. Тебе надо пересечь пространство двух государств - Литвы и Белоруссии, чтобы добраться до своей области. Никто не даст тебе творческой командировки, в твоем родном городе не собирают писательских форумов и международных конференций. Твой город - твое личное дело. И не только твой город - но и все те просторы, что раскинулись на немыслимые расстояния. Раньше ты не раз преодолевал их. Целую неделю в поезде, чтобы добраться до Забайкалья. Столько историй, услышанных от случайных попутчиков. Люди раскрывают друг другу душу, ведь их никогда уже не столкнет судьба. Это не Европа, где в полупустых чистых вагонах сидят в креслах молча - не подступишься. Даже спросить: какая остановка - и то неудобно. И никто ничего не ест. Не те расстояния, путь измеряется в часах, а не в сутках. Европа - рядом, а родная земля - где она? Там, за далеким холмом. И что есть Родина? Место, где ты родился или место, где ты живешь?
И думалось - все, никогда не увижу ни свой родной город, ни город моей жены - белоцерковный Киев, и только в сны будут приходить они - висячие мосты над Днепром, томление летних вечеров на Крещатике - смутные видения прошедшего. И свой, конечно уступающий Киеву, вовсе не парадный, полусонный город, где исхожена каждая улица, где ждут тебя заливные луга в пойме Ловати и дурманящие запахи трав, и гладь озера со странным названием Большой Иван, озера, в котором ты выудил первую свою рыбешку и переполненный радостью нес ее в стеклянной банке, чтобы показать отцу.
И казалось, смирился - пусть останется все в воспоминаниях.
Но неожиданно семинар в Пскове - и зовут туда, а от Пскова до твоего города рукой подать - всего-то одну ночь в поезде. И Михайловское там рядом, Пушкинские горы - Святые горы, Святогорье, монастырь, где под раскидистыми кронами деревьев, на взгорке скромный памятник на могиле того, без стихов которого и себя не мыслишь. Хоть на миг взглянуть, пройти по аллеям к знакомому до каждой половицы дому - ужели и это счастье будет дано! И сразу вспомнилось отчетливо то время, когда не понимал, сколь повезло в жизни. Ведь жил целый месяц в монастырской келье, сидел там за бумагами - а надо было все бросить и лишь пить тот живительный воздух, напоенный медовым запахом лип, воздух которым Он дышал, сидеть недвижно на онегинской скамье, смотреть на голубые воды Сороти, на зеркала сомлевших под солнцем озер...
И стал я торопить время, и ни о чем уже не думалось, только об этой поездке. И вот после долгих переговоров и утрясок, после бесконечных телефонных звонков - желанная дорога. Два часа проехали - и стоп, ни город, ни село - а здание недавно построенное. И тишина настороженная в вагоне, никто никому не изливает душу - словно и не в российском поезде ты, а в немецком экспрессе. Застыло все. Туман стелется вдоль путей, и в этом тумане бредут люди в зеленых мундирах - пограничники и таможенники. И объявление по трансляции: “Всем оставаться на своих местах. Приготовить паспорта!” Граница с Литвой - это еще наши стражи, литовские будут через пару часов, объясняют те, кто привык к новым порядкам. Неужели стоять целых два часа - а потом еще и с Белоруссией граница. Но что делать, надо набираться терпения. Не только ведь ты спешишь, у других, может быть, поважнее дела, а вот сидят молча на своих местах. Проходит полчаса - в вагон заходят два усатых солдата, смотрят на тебя, потом на фотографию в паспорте, отметок в паспорте никаких не делают, визы никакой не требуется. Еще через полчаса в вагон заходят таможенники, их трое - быстрые изучающие взгляды, вопросы на ходу: “Это ваш багаж? Валюты нет?” Ответы тоже быстрые - нету ни багажа, ни валюты. Доходят до конца вагона. Ну все - сейчас поедем. Ведь наш вагон последний. Но почему-то не думают выходить. Высовываюсь в коридор, чтобы узнать в чем задержка. Все молчат. Таможенники сгрудились вокруг совсем молодого парня. Голова у парня стриженая, круглое лицо белее мела. С него сняли куртку, выворачивают карманы. Один из таможенников, круглощекий и пыхтящий, роется в саквояже. Вынимает майки, трусы, какие-то платочки, встряхивает каждую вещь, будто пробует на прочность, хочет купить и боится ошибиться. Перебрал все, потом другой таможенник начал перебирать. Полчаса уже мурыжат парня. Любопытные столпились в коридоре. Парня просят снять рубашку, он остается в майке. Тело мускулистое, загорелое. “Служивый, - догадывается сидящая рядом со мной старушка, - к матери, верно, на побывку едет, и чего они к нему привязались!” Старушка говорит полушепотом, боится - услышат таможенники, еще и за нее примутся. И тут не выдерживает одна из женщин, полногрудая с копной желтых волос, руки в перстнях, возможно, или сама начальница или жена крупного начальника, встает со своего места, подходит почти вплотную к таможенникам: “ Может быть хватит нас держать здесь, уже больше двух часов туалеты закрыты, на людей им начихать!” Голос у нее властный, гортанный. И словно плотину прорвало, со всех сторон: “ Что над парнем издеваетесь! Видите - гол, как сокол!.. Заканчивайте! Сколько можно!” Таможенники на крики не обращают внимания.
Чувствую - и во мне закипает возмущение, с трудом сдерживаюсь. Понимаю - все эти крики только во вред, теперь уж специально к чему-нибудь придерутся, стоять нам на этом разъезде до поздней ночи. И таможенники понимают - назревает скандал. Велят парню одеваться, берут под руки и выводят из вагона. В окно видно, как сжатый ими, парень, едва переступая ногами, не идет, а почти волочится по перрону. Что же мы за люди, не сумели вступиться, лишь бы не нас. В вагоне шумные голоса. Все возмущаются. Поезд продолжает стоять. Проводница пытается объяснить - надо ждать пассажира, зря искать не станут, значит была наводка. Ее никто не хочет слушать. Наконец длинный гудок, и застоявшийся поезд трогается. Место парня пустует. Проехали всего пару километров - и опять стоп. Литовская граница. Здесь все проходит много быстрее. Но опять ссаживают одного пассажира, он из Казахстана, ездил в наш город к сестре, у него нету транзитной визы. Я ничего не понимаю - как же он въехал в наш город. Мне объясняют - он не въехал, а прилетел. Здесь все понятно, ну а того-то парня на нашей границе за что? Темнеет, миновали туннель, скоро Каунас, разбираем постели, проводница разносит чай. Все успокоились, в каждом купе свои разговоры. Нагоним ли в пути опоздание - никто не знает. В вагон приходит старший проводник - бригадир, он в новенькой голубоватой форме, всем улыбается, шутит с проводницей. Кто-то спрашивает про парня из нашего вагона - как он теперь, бедолага, будет ехать, когда следующий поезд? “Не повезло нам с ним, -отвечает бригадир, - вы о нем не заботьтесь, он свое схлопочет, а мы из графика выбились!”
И действительно, выбились, ночью стояли почти у каждого столба, белорусскую границу пересекли лишь под утро. Настроение у меня вконец испортилось. Надо было лететь самолетом - милое дело. И еще - корил я себя за то, что не вступился за парня. А днем узнал я от проводницы подробности: нашли у этого стриженого парня то, что искали. В каблуке ботинок были наркотики. “ У таможенников глаз наметанный, - объяснила она, - они уж точно знали, что парень этот наркокурьер!” Значит, оправдано наше опоздание, и нечего суетиться, и хорошо, что не вылез я защищать этого проходимца. И ведь сразу надо было сообразить - если бы был он чист, разве позволил бы безропотно так себя проверять. А впрочем, наверное, позволил, и каждый из нас позволил бы. Кажется и нету страха уже, а подойдет момент - он и вылезает...
В результате всех этих задержек приехал я в Псков лишь на следующее утро, никто меня на вокзале не встречал, хотя и договаривались мы с моим давним приятелем, что останавлюсь у него, да видно, не хватило ему терпения. Идти к нему домой - рано еще. Да и хотелось мне родную землю почувствовать. И вот прошел я длинной улицей от вокзала к реке Великой и в утренней дымке предстал передо мной белокаменный седой витязь - город, сохранивший и кремль свой и церкви свои. Давно я здесь не был - и почти ничего не узнавал. Будто попал я в какую-то сказку. Звонили колокола. Река открылась передо мной, наполненная синевой и почти недвижимая, и отражались в ней и купола церквей и крепостные стены. И все здесь дышало прошлым - не только моим - забытым послевоенном, а тем, что уходило в века. Седым было здесь все - и серые стены домов, и строения монастырей. И облака, плывущие в высоком небе и отражающиеся в застывшей воде. И никого не было вокруг. Никто не мешал моему свиданию с прошлым. И думал я, как хорошо, что не встретил меня друг. Долго сидел я на набержной, пока не стало припекать июльское солнце, и понял я, что, наверное, уже хватились меня, и пошел искать ту гостиницу, где и должен был проходить семинар...
А потом было много встреч и разговоров, и споров, порой полезных, а порой и бессмысленных. И узнал я, что почти все мои знакомые разъехались, что негде здесь работать, что многое пришло в запустение, и постепенно вытравливалась радость из души, и ждал я, чтобы поскорее все кончилось, и не дождался конца всем этим спорам, сел на пригородный поезд и поехал в свой родной город, где, как я понял, никого уже не смогу встретить - никого из родных и никого из школьных друзей. И уже не оставалось у меня времени на Михайловское - должен был я выбирать или город мой, или обитель поэта. Да и в Михайловском меня никто не ждал. Давно уж не стало хранителя усадьбы - Гейченко, и некому уже было устроить меня в монастырскую келью. Потом корил себя за то, что миновал свое любимейшее место - когда еще представится возможность, бог весть.
И может быть, лучше было бы, чтобы не ездил я в свой родной город, а хранил бы его в памяти таким, каким был он в моем детстве. С рекой, которая казалась мне широкой, с высоким крепостным валом, нависшим над водой, с островом Дятлинка, где песчаный пляж, окруженный зарослями шиповника, был свидетелем моей первой любви, с просторным стадионом в Заречье...
Долго бродил я по узким улицам, несколько раз подходил к желтому в бурых пятнах дому, где когда-то жили мои родители, долго сидел в парке - здесь когда-то сажали мы деревья на пустыре, а теперь они разрослись, и казалось, ты не в центре города сидишь, а в густом лесу. Была здесь где-то танцплощадка - место наших свиданий, теперь от нее остался полусгнивший настил. Цветной фонтан, лишенный воды, зарос лопухами. По узкой тропинке я вышел к реке моего детства, перебрался по деревянным мосткам на остров. Отсюда открывался вид на заречную сторону - поросший кустарником крепостной вал венчал шпиль памятника, вдоль набережной выстроились новые дома, блестели на солнце купола церквей - их тоже не было раньше. И стояла такая плотная тишина, что казалось - город этот давно покинули жители. И я не вернулся сюда, просто все это мне снится. И вдруг я заметил среди зданий, подступавших к реке, островерхую крышу, крытую красной черепицей, и было в этом видении что-то очень близкое для меня. Но это было уже не из моего детства, это в город детства переселился один из домов, столь привычных мне. Может быть он предназначен для меня? И когда я покинул пляж и пошел по направлению к этому дому, он исчез за зеленью садов и сколько не искал, я не мог обнаружить его...
Зато возле драмтеатра я встретил одного из своих одноклассников. Бывший директор обанкроченного завода он теперь пел в церковном хоре, высохший, с длинной седой бородой он напоминал мне монаха-пустынника. Мы вспомнили всех наших друзей, сходили на заброшенное кладбище, где среди поваленных и полуразрущенных памятников я с трудом отыскал участок, на котором были похоронены мои родные. Мой одноклассник все время говорил о том, что завидует мне, что рад за меня, что могу я вот так почти беспрепятственно пересекать границы и ездить по европейским городам. Чему завидовать, сказал я своему однокласснику, ты ведь зато можешь запросто хоть каждый месяц бывать в Михайловском, хоть каждый день ездить автобусом на Иван озеро - и тебе не надо пересекать никаких границ... “Но ты ведь не хочешь жить здесь? Почему?” - спросил он. У меня не было определенного ответа. Я не стал объяснять ему, то что он хорошо знал. Мы оба, вернее наши семьи жили здесь сначала в землянках, потом я - в вагоне, а мой одноклассник - в бараке. Впрочем, теперь это не причина - вокруг полно домов... Но ничто не заменит мне - море и дюны...
Вечером я слушал, как он поет на клиросе, один среди десятка пожилых женщин, среди огней оплывающих свечей, на фоне золоченого иконостаса - и опять мне показалось, что все это происходит в моем сне и что все это я уже не раз видел, и так же пели и в Кельне, и в Любеке, и в Копенгагене...