Как рассказать в словах лес? Цветущий луг? Переливы закатного неба? Как простереться по зонтику растения? Войти в построение его сосудов, жилочек, волосков на корешке? А как говорить о поэзии, которая все это делает, называет, видит? И еще резонирует с этим, поет, в параллель ему, ассоциациями, древними символами, мифами, оттенками мыслей,
порожденными в душе поэта всей природой, в этой точке ее и миге… Поет теми нотами, что приходят из глубины сознания, предсознания или сверх-сознания - от Духа?
Как говорить? Так же, может быть, ассоциациями, мгновенными отражениями, пуантилами или, как я говорю - зерказами?
*
…Передо мной пять циклов Татьяны Куцубовой - стихов ли? медитаций? погружений в себя, в Природу ли, или в мир людей? - «По утречку», «Калечка», «На веселых хлебах», «Посулы», «Розы и крест».
Все это писано в период от 2000 до 2002 года.
Первым я получил из сети «По утречку». Сразу поразила эта, отличная от множества мелькающих текстов, панорамируемая бездна деталей, паутинных ветвлений и переливов мира Природы. Так, может быть, видят птицы? Стрекозы? …И, конечно, родниковая архаика языка, смелые диалектизмы. Чистота и одинокость созерцающей души.
Удивительна также неотделенность себя ото всего, отсутствие этой резкой «субьект-обьектности» европейского Нового времени, эта со-природность Космосу глубинной России, Хаосу ли? Или, как я писал когда-то, Хаосмосу.
*
Вообще человек Хомо социалис, Хомо цивилис, конечно, в идеале нераздельно-неслиянен с Природой… Но в последние века Неслияность, губительный разрыв, увы, господствует, а вот здесь в стихах, душе поэта - поражает редкостное наоборот!
*
Родилась в Калуге, училась музыке. От деда Александра Петровича Махова - натуралиста ли, художника? - любовь к природе, наклонность к художеству.
Работала среди картин в галерее и вот теперь живет в Тарусе.
Таруса, Калуга - места плотно наслоенные и настоянные, если можно так сказать,
Культурой, Историей. Ах, недаром глухой калужанин К.Э. Циолковский (из ссыльных, поди, поляков, как и Александр Грин - оба великие мечтатели!) хотел, вослед своему гениальному учителю Федорову, заселить живыми душами всю Вселенную!
*
Живая Вселенная… Да. Недаром в самом слове звучит «селение», «селить».
Вот и стихи Татьяны Куцубовой - Живая Вселенная Природы, живописная, звучащая и таинственная, загадчивая - суть живая.
*
...Зашла бы, странница, пуговичкой зеркальной
одарила, а каменьев не надо - тихо
хожу по иглам, мхам, по такой глухомани,
что и колокольчик чудо-юдом стозевным
вырастает под елями…
………………………………………………….
…Мороком не оборотись, лягушиной кожею,
наведи, глянь из зеркальца, узор порумяней -
не убудет, нелюдимица, тебе с одной нитины,
не убавится, безыменница перехожая.
(Здесь и ниже из «По утречку».)
Кто это «безыменница перехожая?» - Душа ли леса? Царевна лягушка? Вечная Женственность? Душа ли автора? Загадка, но - щемит душу.
*
А вот нарастание зимы... Давно ведь мы в своих урбисах убежали от смены времен года, от состояний природы, слушаем метеосводки лишь, чтобы узнать - что надеть, не до оттенков -куда уж там! А вот поэт - как древние японцы или русские крестьяне - приглядчива: ловит миг, переход, тень мига:
В ледяную иглу убывать луне,
а зиме - погремушкою по откосам,
рясным бисером стыть, голину-скудель
перетягивать скляной кожею.
Убывать пришло в ледовитый край -
коченелые тропки сбивчивы…
……….…………………………………….
(Здесь откликаются, если не ошибаюсь, заунывно-певучие,
прямо сапфические логаэды! - М.Л.)
……………………………………………..
…или выплутать к жнищу, где вран и ветер,
под плывучего свода слепой распах...
Вот именно: «Жнище …вран и ветер и плывучего свода слепой распах!»
Когда-то, ох давно, в Казани я ходил на лыжах зимой за Волгу, к горному лесному берегу; долго взбираешься на его верхи и выломишься вдруг, в жарком поту, сквозь дебрь - на голые, чуть заснеженные по травам или стерне вершины, над иван-грозненским древним Свияжском (с гнездящимся тогда в нем лагпунктом страшного гулага - в те поры мы только по слухам знали о том!) и вот - эта пронизывающая картина…
*
Вообще картины небесной стихии у Татьяны Куцубовой захватывающе неожиданны и бесконечно разнообразны: «всюду розно, стайками, пронизью птицы,/
возжигаясь, истаивать будут в белизне безочной». Или: «…Уст незнаемых млечный выдох /над безвидною, отречённой/твердью».
Или вот эта развернутая высь:
Растворилась в небесных соках
щепотка птичья.
Твердь надземная - сплошь безоким
неизлитым слезилищем.
Белёсое над берёзами,
над бором и над осинником,
во все стороны непролётные -
парусина.
Поры гусиной
оклик - ещё не скрылось
в белизне последнее крылышко
уносимое.
*
Что же она, поэтесса-христианка, пронзенная токами ветхозаветных и евангельских напевов? Язычница ли, от древних рун варяжских, наговоров-заговоров славяно-угро-финских идущая пантеистка-стихиалица или же - по Фёдору Тютчеву: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя» - и то в ней, и другое, и кто знает, какое еще - загаданное?
А вот пред нами дивной и дикой красоты картина зимних сумерок и таинственного (от Блоковской-Соловьевской ли Девы-Зари-Купины?) - неуловимого Лебедя Зари:
…на закате свод румяный
студит щёки в мёрзлой чаше;
дятел дырочку сквозную
пробивает ежеденно,
и уже леднистой плоти
изворотье голубеет;
в глубине: слепые тени
бьются в круглое оконце
нерастворчивое - вот-то
донце выломится! - разом
воскурятся белым дымом,
над затинною чащобой,
в кольца светлые совьются,
трельчатым изникнут звоном...
Многоперистый, непарный
процветёт на зыбких водах
лебедь с клювом тёмно-алым,
несъедомый, неуловный.
………………………………….
И будто отзвуки Лонгфелло или Гарсии Лорки? Великих мистиков Природы.
*
Следующий, вероятно, по времени цикл «Розы и крест», и отметим, что сказано
розы, а не роза, что говорит о текучести, многоликости, может быть, образа?
Это, наверное, самый сложный из оглядываемых циклов. Роза и Крест. Любовь и Страдание. («Радость - Страданье одно», А. Блок - из песни Гаэтана.) Жизнь - Смерть. Но Крест и символ Воскресения. А Роза - символ Богоматери: Sancta Rosa - все здесь тоже неразлучно и неслиянно! - бесконечный сияющий шлейф символов, образов и коннотаций, как за головой кометы, простерт за этими именами.
Конечно, у Куцубовой все свое, и тем загадочнее прихотливые словообразы, жизненные сюжеты, сплетающиеся с вечными символами, непонятнее оттенки, намёки… Да всего, конечно, и не достичь - не постичь при моём эскизном обзоре текстов.
*
Вдруг показалось, что можно рискнуть сопоставить по настроению циклы «По утречку» и «Розы и крест» с двумя частями первого тома Александра Блока - мистических стихов его «О Прекрасной даме», а именно Ante lucem и Post lucem. А другие циклы уже как бы тяготеют ко второму тому его - к “Нечаянной радости” - к большей людскости, что ли, к житейским пластам бытия, к конкретным судьбам ближних и обережных…
*
Но вот розы:
Как вода, перенявшая близкий свет,
днём они просто белые:
в чреве - духа, под веками - жизни нет,
ни кровинки в бедных.
Это немного напоминает медитации Геннадия Айги - над флоксами.
Белые, невинные, отрешенные, не жилицы как бы, но вот ночь и:
...Сахарной полны мощи
из-под ноженец к лепесткам приливших
рек - полнощные розы.
*
А вот пробуждение роз:
Тесен бутонец - иглицы уже.
Воды пиявные, глинные
ёжатся в ленточках ужиц.
…………………………….
…Утро не явится -
выстанут в царском
те, что покудова
утлы да немотны,
те, что в линялом
скорбнут да вдовствуют -
вросшив пойдут,
брызнут алым, разнежливым…
(Как бы преодолевая муки, непогодины земные, растут они и брызнут вдруг красками земного Эроса огнецветного.)
Что тебе терние? - ты же не сламливать,
ты разугадывать да омаливать
услана.
(А это о себе ли - страннице молитвенной? О Богоматери ли?)
Росок тебе преокатистых,
пчёлок в приманчивых устьицах -
мира тебе: видно, в пустынях
розы твои стойче каменных.
*
Прекрасно по яркости, по жесту самоотдачи - Богобездне, если можно так сказать, вот это стихотворение:
Края нет у полей - не верь.
Розу алую отломи,
тело вырони оком вверх:
(Прямо тарусянки Марины Цветаевой бросок - образный, страстно-молитвенный! - М.Л.)
роза белая млечный свет
изливает в мир.
Края нет у земли - с полей
никогда не сойдут косцы.
…Роза белая матерей
унимает, но всё алей,
непроглядней крестцы.*
* развилье, росстань.
Роза белая как бы унимает матерей? Этот ли порыв красного унимает? И гаснут в алом закате крестцы-росстани дорог… Всё волнует и всё - таинственно.
Утешен и светел тихий лесной уголок с розами:
Там, где травы
шёлковый лес,
мир
алых и белых роз,
неотводный призор кукуший,
ленты покоя, жёлтые косы
дорог -
вниз мимо сосен и вниз -
река...
Затерянный рай
сущий.
*
А следующее, может быть, о матери? О самой себе? О семье? Об ушедших?
Не была ты розаном,
а русоволосою
полонянкой горною -
ни подруг, ни дружечки.
Остарела горестью,
свысока обрушилась.
Враз, семейно - да в усыпалище.
Неотступчиво, больно памятно
привеченье такое, стиснута
не душа - душе не вместилося -
грудь сама: ни вдохнуть, ни выдохнуть -
вся до донышка слезой вымыта.
…Был у матушки голосок высок -
в небеса унёс.
А отецкий глас громовит да глух -
забил в ямищу.
У сестриц - один золотой песок
да ручейный плёс:
неживые хоть, а пойдут на луг,
на поляночку,
недвижимые, а небось начнут
сгады святошны.
…А тебе, дурице, вечно
думу думати,
позаблудшего ума жегчи -
аж до речи,
аж до ветхого того рекла,
что в какие ж руки!
Тайность тесная!..
…Разнемеешь -
разживёшься одной разлукой,
одной встречей.
*
А как же розы бытуют с крестом? С крестами? Вместе и врозь? Не понять… Или кресты какие-то обрядные, обыкновенные - не вера, а суеверье? Так ли?
…А кресты не имут воли.
Из колоды выпавшим,
вышних ли им, звонниц ли -
мёртвых дел не выправишь…
Горний, дольний, иносущный
соплетают корние.
В ямовину куст опущен,
крест усажен косенький…
Суесвятны, суекрылы:
крестный ход, а то крестовый…
Сколь землицы бы ни рылось,
верховодкой роза только,
только роза и открылась,
сколь ни скинулось престолов -
тонкий крап на старом крыже,
тусклый, шулерский, облыжный,
стойкий, стоющий.
(«Пылче роз, крестов высоче…»)
*
Но уходит роза, «царским перестеганная стежком». Остается чайная роза - шиповник?
Перехвачено розы дыханье вьюнцами -
и роза дичает
в испарине мелких бутонов.
Крестовая дама,
стежком перестёгана царским -
отроковицей дальней
за переплётов чащей…
Вот и пропала - только
горошек и хмель, и чайная
роза.
*
Далее цикл «На веселых хлебах», «Посулы» и «Калечка». (И хотя «На веселых хлебах» отмечен 2000 годом, как и цикл о розах и кресте, но больше, кажется, тяготеет к двум последним.) Здесь уже мир людей и природа в них и вокруг.
И вот прямо хрестоматийное, пронзительное творение: поэт с дочернией печалью и сочувствием, с любящим юмором - как рой приближающихся к жизненой осени насекомых или стайку готовящихся прощаться перелетных птиц - описыват своих земляков, в большинстве своем, увы, одиноких - из тех, кому жить уже немного:
Укатилась житуха - нашла проруха...
Старики старые, старые старухи
отроились по недогляду,
беспризорные, разгулялись.
Равноликие, осенние будто мухи,
лётают всюдно, несутся в сухоньких
крыльцах, всесветно шастают
в тёпленьком, во прощальном.
Бабки утресь, надысь ещё дедки -
одним миром гудят, соседствуют.
Опростались, мущинство-женство
относили - теперь гусино,
лебедино взлетят, едино,
с домочадно-корытного шеи-то
вывернут - да и вон со дворика...
Белым небушком, лёгким крылышком -
на дикую родину.
*
А вот и бомж наших супесных пустырей и обочин - жилистый цикорий, неказист, а до чего ж голубоглаз, особенно в ливне утреннего летнего солнца!.. Люблю его, побродяжку. Смутно помню большой силы гимн ему у одной безвестной поэтессы..Увы, она в скорбном доме сейчас и не записав его - забыла…
А вот он, близкий душе, у Татьяны Куцубовой:
У дороги встал цикорий - кому?
Это роза всем, а он - никому.
Мутноокий, угловатый, простой,
что пропоец - не годящ ни на что,
непрок, каженик, несводный волчец...
То и диво - укрепляется чем?
Как в обочинах не ссох, не сошёл?..
У цикория в земле корешок.
Не похмельем лик - туманцем заплыл:
нутрь внимает, чтобы было отрыть
вдоволь, свялить, истереть в порошок...
Стой, голубенький, у всех свой часок.
*
Душа поэта - странница. «И плывет дельфином молодым по седым пучинам мировым». Да, это у Мандельштама, но прекрасно и у Татьяны Куцубовой:
Дерево деревянное, а лист лиственный,
а цветок цветущий, а дух невидимый...
Приложить бы к себе, что приложится -
самое искомое и провидчивое.
Охватила бы, как дельфина -
и прощай, мой град цельнокаменный:
вот, нашла, к чему прилагаема
сущим боком - к несуще гладкому
существу разумному, лёгкому -
к певчей рыбке млекопитающей.
А ведь и правда что певчей - дельфины же поют, кажется, до ультразвука?
*
И снова после загадочных сказов и наговоров Татьяна Куцубова к концу цикла обращает взор к птицам:
Взлетели птицы, взлетели,
оплескали крылами сушу,
поднялись над горою, потянулись
волевать наверху, своеволить.
На хлебах весёлых гуляйте, птичицы,
с голубых, ноздреватых
раздобряйтесь в птичищ -
гласных, радужных, шелкопёрых.
…………………………………………..
…Насвивавшись досыта, пропадите
в тайном уголку, над покатой речкой,
мякотью пройдя, на другую сторону
пропорхните.
Канут щебеты, песчинками перельются
птицы-птичицы, продёрнутся ниткою...
...Гладким-гладенько, безуронно,
к перу пёрышко завёл крылья
белый свет за белую спинку.
(«На веселых хлебах»)
*
А здесь - Новогодье, веселье и орнаментальная звукопись через малые окольные штрихи даёт картинку быта :
На даче ель.
На дочке шёлк.
Курантов бой ещё не смолк.
Бокал, балок, паркет, трепак…
…ах дайте мне понюхать ёлку…
…и мельхиоровую вилку
за эту тоненькую шейку…
…и штофчик тот и эту ку…
Я старичишка-попрошайка,
я синей чашки со снежком
и башенкой не знал, и свечки
в гнезде плетёном…
над ушком
сверкающим забыться дай-ка…
Стеклярус, банты, огоньки,
скользит салфетное колечко,
звенят и светятся зверьки,
томясь по лакомым местечкам.
…В саду уклонная тропа,
в патроне пыль, в ограде смоль,
бокалов бой, курантов бал,
а в балке дочь и шёлк и ель,
трепак, паркет и дача.
(Цикл «Посулы», 2002 г.)
А вот еще радостное и с горечью от несущегося времени празднество вдали от столиц, где еще пластинка крутится под иглой:
Горят монисты, камельки,
невесты гордые мелькают.
Как мелом обвели коньки
пустое место - угол скаред.
Ретивый коник разогрет,
и, серебрящийся укромно,
вдруг осыпается скелет
в глуши задумавшихся комнат.
Деревья сумраком зажгло,
манит морозная прогулка,
терзает тайная помолвка,
пластинка скачет под иглой.
Румянит капелька винца
кривое рюмочное донце…
…Не унималось веретёнце,
и холодило пальтецо.
(«Посулы»)
*
В этих циклах более четко и традиционно ритмизованы размеры. Доминирует силлабо-тоника, хотя все время сохраняется и воздушная тонкость детали и печаль души по иному, «Несбывшемуся», как говорил Александр Грин .
Вот опять веселье, но уже летнее:
На пруду
Налили в термос чаю,
Пошли к пруду.
Как весело качались
Цветы в саду.
На ниточке висел засохший лист.
В пруду стояли тени
На глубине,
И прятался воденик
Среди корней.
Рыбак баюкал тонкую уду.
Порхала в кроне птица.
Всё было так.
И дикую гвоздицу
Нашли и мак,
И говорили вовсе без затей.
Но морок окоёмный,
А может, рок,
Обводит насекомых,
И ветерок
Наморщил воду, гладкую всегда.
Шипело, шевелилось.
Жужжало, жгло,
Затягивало илом,
Накрыло мглой,
Зеркальной колбой хрустнуло в камнях.
Как весело качались
На глубине
И дикая гвоздица
И жук и мак
Рыбак и птица
И среди корней
Вода и камень
Колба и уда.
(«Калечка»)
*
А вот здесь вдруг проснулся панический полдневный ужас древнего грека от явления чего- то страшного в головокружном летнем зное. Бога Пана? Или кого еще? Или это просто сосед бредет по огородам?
Там кто-то ходит… кто, о боже…
Мороз гусиный щиплет кожу.
Шаги коварные кривы,
Как у лисицы.
В огне малина, негус чёрн,
Смородин угль, и кедр, и дёрн -
Густа кровица.
Анисы, штрифель, кочаны…
Остановился… в гущу нырь!..
АААААА… кто же это?!
Качает, дёргает, крушит…
Ни зги, ни глаза, ни души -
Чем эти полдни хороши:
Безлюдье, Лета.
Сухим костром трещит малина.
Её пройдя до половины,
Вдруг прозреваешь мрак и глад
Над зеленями.
Порожек сгнил. Порук услады
Умчались. Зной забылся рядом
Как шмель заблудший у стекла,
А за буями
Сверкают отмели, белы.
Дела речные тяжелы:
Уйти под землю, в тень болот,
В порфирный камень,
В осадочный, третичный круг
Истечь - иль отомкнуть нору,
Где тучный серый водород
Дрожит боками.
…Бежит покуда, хороша,
Спиною чувствуя ножа
Поползновенье
Ужальное, за ней приток,
Запруда, заводей пяток,
Лесок, летучих клин осок -
Всё окруженье.
…Сосед протиснулся к меже,
Дыша ноздрёю крепкой.
- Здорово, мать!
- На "ты" уже?..
Даёшь, соседка!
(«Калечка»)
*
Хотелось бы завершить эти краткие заметки великолепной панорамой предосенней природы с предсмертной суетой бедных тварей, началом напоминающей позднего Пастернака (
«Всесильный бог деталей,/Ягайлов и Ядвиг») и в чём-то Заболоцкого:
Куда торопишься, ваятель тубероз,
шпалер и клумб, куртин и отворотцев -
уже свалил настурции мороз,
того гляди, и прочим отольётся.
Зачем из глубины садовый нож,
когда последний шмель росой упился,
сверкнул, как глаз, и бешено крутился,
ища куста, который не пригож.
Колотится унылый колоброд,
вдоль изгороди скачет благодейно,
затаптывает холмик муравейный,
выламывает лишнее ребро…
Стрекочет заводное серебро,
то вымахнет, то мечется и бьётся…
Чернеет лаз, рассыпано добро,
и ласточки хоронятся в колодцах.
(«Калечка»)
*
Что еще сказать? Тонкая вдумчивая поэзия с редкостным сейчас интимным
ощущением Природы, ее отдаленности от нас, грозной и неодолимой подчас ее силы, всей её «природности» и красоты.
Это особенно поразило меня в цикле «По утречку». Хотелось бы, может быть, иногда большей открытости слова, собирания этой пуантильности, или, скажем, «фасеточности» зрения - в эйдос, как, например, в этом чудесном «Ваятеле тубероз» или в стихотворении про стариков и старушек.
Приведу в качестве некой ремарки наш давний малый стиходиалог с поэтом Борисом Шаламановым в заснеженном Подмосковье: «Темно, косноязычно наше слово/И как пророчество замысловато и хитро». ( Б.Шаламанов). Я ему отвечаю: «Бродить в ночи с погасшим фонарём/И темный мир тревожить темным словом? Жить без часов средь спутанных времен/И без тепла на севере суровом?/Ужель, Борис, такое навсегда?/
Когда ж иная нам блеснет звезда?»
А в заключении еще скажу, что от сердца благодарен Татьяне Куцубовой за эту встречу в сетевом океане с ее редкой ныне поэзией. Самых добрых и лучших пожеланий.