О манипуляции в русской литературе

Речь здесь пойдет о деятельности известного ныне тележурналиста, ведущего передач канала "Культура" Виктора Ерофеева. Рассмотрение опусов этого автора необходимо нам, чтобы понять, какие люди сейчас определяют на деле, а не на словах ценности и ориентиры СМИ. С этой целью нам пришлось ознакомиться с сочинениями данного автора, выпущенными несколько лет назад издательством "Молодая гвардия" и освежить в памяти нашу рецензию на них, опубликованную в журнале "Дружба народов" (№"12 за 1996 год).

Три тома - как три столпа, целая колоннада, по крайней мере намек на нее: нечто вроде декорации античного портика в провинциальном театре. В Варшаве в парке Лазенки есть что-то похожее - одна колонна стоит целой, вторая уполовинена, третья повалена. Удачная имитация развалин.

Эффектной имитацией разрушения норм отечественной литературной культуры представляется читателю труд Виктора Ерофеева. Начало первого тома: роман "Русская красавица". Повествование ведется от лица барышни, завоевавшей расположение именитого писателя. Писатель "переставился" в момент экстатического слияния с сей красавицей, чем доставил ей кучу хлопот. Об этих хлопотах и идет речь: квартиру писательскую надо отстоять, источник дохода пресекся - следует находить себе содержание, а тут еще и беременность от несчастного "мертвяка" наметилась - в общем, забот полон рот. Красавица знает один образ жизни - праздник, и хмельное существование ее полно своеобразной грации. Она продолжает праздничную жизнь, несмотря на то, что оказалась на сносях. На эту подоплеку навертываются горячечные сны - не сны, видения - не видения, в общем, разнообразные выходки барышни, которая может рассчитывать только на свои силы.

Такова канва этого романа. В третьем томе сочинений помещен еще один роман - "Страшный суд" (который и можно сравнить с упавшей колонной в Лазенках), но говорить о нем мы не будем: особенность прозы Ерофеева состоит в ее предсказуемости прочитав первые его тексты, можно представить, что будет дальше. Ерофеев работает в парадигме западного литературного рынка - найдя однажды удачный прием, писатель становится рабом его: рынок требует узнаваемости, законы рекламы требуют тиражирования ожидаемого. Поэтому мы подробно остановимся на первом романе - он наиболее выпукло дает метод прозаика, пластилиновый "слепок" стиля, матрицу размножения текста.

С самого начала читатель чувствует преувеличенную долю условности: красавица не стала бы писать роман, такие барышни не пишут, вдохновенные самооправдания, объясняющие, почему беременной женщине можно выпить, существуют лишь в их воображении и не передаются литературными методами, как не передается бумаге дыхание мотылька. Колоссальный труд по воссозданию сознания легкокрылой фурии, который предпринял Виктор Ерофеев, "провисает" в безвоздушном пространстве, в отсутствии живой коммуникации - горячие сбивчивые речи, исходящие из милых уст, предназначены для милых же ушей любовного партнера. Ерофеев поступил как предатель - он наслышался любовного бреда, а потом все записал и передал читателю. Он ловко срисовал, скопировал ложь, которой окружают себя чудесные красавицы, спасительную и восхитительную ложь.

"Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман" - но если обман в исполнении самой красавицы может возвышать ее в своих глазах, то его передача писателем (даже виртуозная) оказывается обманом вдвойне - и уж никак не служит высокой цели. Автор поступил как коллекционер, описывающий редкую бабочку: чувствуется азарт естествоиспытателя, похоть познания, ажитация натуралиста. И тем не менее этот роман - несомненная удача для Ерофеева, роман передает дух очередной эпохи разложения нравов, душок советского бомонда. Но сделал автор это так спешно, что кажется - вчера еще дышал одним дыханием с возлюбленной героиней своей - а сегодня ей уже выставил счет: мертвяк, грузин, аборт...

Представим, что муравей из басни все-таки "попользовался" стрекозой - а потом ее с негодованием отверг - и из Крылова получится Ерофеев. Успешность романа связана во многом с обаянием прототипа героини - известной манекенщицы, умницы и красавицы, встреча с которой - везенье для автора. К чести Ерофеева следует отметить, что он почувствовал, сколь плодотворным может быть описание отечественной небожительницы.

Творчество Ерофеева демонстрирует намеренную анти- тенденциозность, провокационную некорректность, в общем, комбинацию литературы и игры, которая разоблачает в авторе искушенного политика. Литература служит Ерофееву декорацией, на фоне которой разворачиваются его игра в сочинителя. Атор использует искусство в личных целях, поступая как политик: искусство для него - не цель, но средство. Любопытно, что в древних мифах использование магических заклинаний для достижения корыстных, личных целей карается очень жестоко, такое поведение прямо связывается с осквернением мира.

Рассмотрим отношение Ерофеева к слову ("работу со словом"). Есть два типа отношений - можно давать слову дышать, прислушиваться к нему, следуя логике самого слова - и можно использовать слово по своему усмотрению, принуждать его работать на себя. Политик отличается именно тем, что он "насилует" слова, использует их как маски, с помощью слов скрывает свои истинные цели. Это - два крайних полюса: отношение к слову поэта, который следует его духу - и позиция политика, которая ни на йоту не может измениться от употребления слов. Политичность Ерофеева очень изощрена - она пластична. Она принимает форму легкого светского трепа или анекдота. Его рассказы "Жизнь с идиотом" и "Попугайчик" играют с реалиями давней и недавней истории в ироническом ключе. В первом рассказе идиот похож на основателя Советского государства, во втором палач казнит мальчишку за любовь к заморской птице (символу необычного образа жизни, импортного товара...) Ерофеев, как литературовед, знает, что надо делать со словом. Но как он это делает сам? Строго говоря, его сочинения надо отнести в отдельную классификацию - "упражнения филолога", подраздел "импровизации переводчика", специализация - "французская литература".

Господин Ерофеев своими трудами создал определенный образ автора, имидж, который далее в целях сокращения места мы обозначим через ГЕР. Следующие рассуждения наши относятся не к самому Ерофееву, который может быть отличным семьянином и/или неутомимым Казановой и т.п. - а к образу, который он сам сотворил, как искусный имидж-мейкер. Он решил воспользоваться некой маской в весьма непростой ситуации творческой несвободы 70-х годов. Иное дело, что маска эта могла со временем оказаться более чем маской, приклеиться к лицу: но это уже не наше дело, критика - не медицинская Институция Красоты, где хирурги совершают порой смелые операции с пациентами, надувая им щеки и даруя носы.

ГЕР употребляет один набор пряностей и специй для приготовления своих опусов - без "перцу" и "чертовщинки" не испечет не то что романа - мелкого рассказа. Сыпет, сыпет он острых приправ, брызжет бесцензурным матерком: как будто не знает, что все эти действия свидетельствуют о признании им потери вкуса к самим изначальным продуктам, инградиентам текста - к интонации фраз и звучанию слов.

Вкус слов можно сравнить со вкусом овощей, выращенных на "материнских" метровых черноземах - или в теплицах. Как известно, душистость, вкус пище - от помидора и до петрушки придает вся мощь почвенного слоя. То, что выросло в теплице, выглядит привлекательно - но по вкусу помидор не сильно отличается от огурца, а вместе они от травы: для вкуса продукта нужны не только определенные гены, но и микроэлементы, и тонкий вкус обеспечивает неимоверное число составляющих почвы. Искусственные добавки и приправы нужны для того, чтобы истинный дух, "пахучесть" продуктов заменить острыми, дразнящими, травмирующими вкусовые рецепторы химикалиями. Конечно, мат - "речь бытовая", глас социальных низов, "русский фольклор", но ее "расцензурирование" в тексте, изданным массовым тиражом, приводит к эффекту, который сродни чрезмерному действию острых добавок.

Речь шла об элементах текста, если вслушаться в его движение, дыхание, то можно почувствовать след "допинга" - искусственно поддерживаемое исступление. Есть известная "отдышка" у сладострастников, как у бегунов на длинные дистанции. Когда одолевает шалунов со стажем немощь, начинают они для ажитации себя подстегивать, ищут все новые способы кайфа, реализуют похоть через силу. Находят жертву вовне и пользуются ею, как точкой опоры, выворачивая себя наизнанку, опустошаясь. Так же бывает и с автором: если у них не хватает "внутренних", душевных сил, воодушевления самим процессом сочинительства, драгоценного ощущения полноты и избытка сил, какая бывает, например, в момент истинной влюбленности - тогда жертвой может стать читатель.

Мы говорили выше о нюансах, вещах тонких, которые можно заметить только в текстах определенного уровня. "Русская красавица" - роман читабельный, он обладает первичным качеством текстов - "втягивает глаза", дает пищу "рефлексу чтения": как рот может долго, автоматически жевать, так и глаза могут долго бегать по строчкам, порой ничего не доводя до осмысления. Ритмы текста сообщают нашему разуму какую-то свою, подсознательную информацию: существуют же режимы бодрствования и сна, a- и b- ритмы мозга, которые управляют всей высшей нервной деятельностью у животных - на эти могучие общие ритмы накладываются, как орнамент, ритмы речи и письма.

"Приручение" ритмических фигур прозы - задача не простая, с ней не смог справиться Борис Пастернак в "Докторе Живаго": читательский глаз там оказывается дезорганизован ритмическим разнобоем. Считается некорректным так писать о прозе Пастернаке: мораль и здесь диктует свой императив - художник пострадавший должен быть вне "критики". Мы здесь нарушаем эту общепринятую фигуру умолчания намеренно, так как полагаем, что надо честно отдавать приоритет художественному вкусу - иначе начинает превалировать политика. Нелитературный интерес может иметь самое достойное оправдание - но никакое "алиби" не спасет тогда литературу от нового "демократического" блата, который может оказаться хуже советского.

Если решена основная для автора задача (овладение рефлексом чтения, танцем глаза по тексту), то значение приобретают более тонкие "волновые характеристики" текста - стиль, интонация, инструментовка письма и т.д. Один из самых тонких "флюидов", вносящих вклад в целостную ткань, субстанцию прозы - радость благодатного сочинительства, счастье, которое испытывает автор, и хороший текст может буквально лучится этим счастьем, передаваясь читателю. Так в танце с обворожительным партнером, который всем видом своим, каждым движением выказывает блаженство, невозможно сохранять унылый вид. Чтение - тоже общение, общение праздничное - и ритуальное, как и танец. Живое душевное сообщение - редкая радость. Эта радость может очаровать, увлечь читателя сильнее самой фабулы романа. Собственно, на передаче очарования такого рода вырос феномен концептуального искусства, в котором достаточно одного жеста, одной находки или выходки художника-артиста, чтобы устроить целую выставку, акцию, презентацию. Однако в этой области тоже есть свои геростраты, которые однообразными брутальными выходками утомляют публику. Эти персонажи делают художественную карьеру и бизнес свой строят на имидже "анфант террибль", черты которого нетрудно заметить и в нашем сочинителе.

ГЕР подчас эксплуатирует грубые энергии брани, ссоры, унижения и раздора. Уникальность маски ГЕР состоит в том, что она изготовлена литературным критиком, который знает сильные и слабые стороны ведомого им автора. Собственно, мы имеем дело с целой литературной группой, командой - критик-политик руководит автором-исполнителем. Дело в том, что образ сочинителя более престижен и выгоден - даже негодный роман, вокруг которого умело раздут скандал, принесет больше славы и дохода, чем самая точная критика. Поэтому независимо от соотношения талантов критика и сочинителя ставка в таком "тандеме" по законам рынка должна делаться на сочинителя. Способности автора ограничены определенными рамками, имеют свои особенностями (о которых мы частью сказали выше). Критик отдает себя отчет в том, как надо поступать в этом случае - надо сделать вид, что особенности сочинителя - общее свойство современности, столбовая дорога, тенденция развития литературы. Таким путем можно превратить даже дефект в стиль и своеобразное достоинство.

ГЕР исполняет эту программу виртуозно. Свои свойства он старается отождествить с особенностями русской культуры (эссе "Щель", открывающее второй том). Карьера ГЕР началась с того, что он постарался собой закрыть, покрыть возможно более широкое литературное пространство. Для этого он соорудил целый альманах. В эссе "Время "Метрополя"", данная история изложена с казенным пафосом, заслуживающим высших оценок по шкале соцреализма. Да что литература! Здесь видна целая военная операция: не без героизма ГЕР подставил себя под поток брани, которую сам вызвал. Из этой баталии он вышел победителем - и вывел из окружения влиятельных и именитых приятелей (Аксенова, Битова, Искандера и др.), засияв на их фоне звездой новой литературы.

С той поры ГЕР старается овладеть господствующими вершинами культурного ландшафта. Он наносит удары по "почвенниками" и по "либералам", используя такое обоюдоострое оружие, как этика. Конечной инстанцией, к которой апеллирует этот "нарушитель морали", всегда является этические ценности (честь, достоинство, справедливость). По сути, его произведения полны въедливого, подспудного и занудного морализаторства. Мораль может быть самой разной - у проституток тоже есть своя мораль, свой гонор и честь. ГЕР окружен личным мифом, "легендой", в которой есть свой резон, она опирается на стремление человека к "самореализации" в рамках закона. Здесь не место разбирать мифологии "массового", "цивилизованного" и "гражданского" обществ, которые успешно использует ГЕР в своей деятельности. Заметим лишь, что с точки зрения известного противостояния цивилизации и культуры сам ГЕР представляется конструктом цивилизации. Он изготовлен по законам ее кумира - рынка и защищает ее систему ценностей - элитоцентризм. Деятельность ГЕР можно сравнить с работой целого командного пункта: если во времена "Метрополя" возглавляемые им маневры касались полуроты "полусоветских" писателей, то сейчас он (порой с помощью методов классической провокации) руководит представлениями не только роты своих читателей, но и целой армии телезрителей. Еще бы: "самый богатый писатель" (именно так он аттестует себя)!

Поразительно, что на пути к высотам телевизионного Олимпа ему приходилось вести сражение против Гоголя (эссе "Французский элемент" в творчестве Гоголя"). Мы видим перед собой в ГЕР настоящего генерала, обладающего военно- полевым мышлением: основная мощь Гоголя - его "нечистая сила" делится на три эшелона и разбивается в пух и прах один за другим. Оказывается, несчастный Гоголь не любил "французский элемент", считая его как демоническим, так и поверхностным, недолговечным. Франция играла в гоголевские времена роль центра моды, центра цивилизации соблазнов (любопытно, что ГЕР провел часть отрочества во Франции, где отец его состоял в высоких дипломатических должностях, а сам сочинитель брал у парижской бульварной литературы свои первые уроки). Родная Франция отомщена - Гоголь посрамлен.

Роль гоголевской Франции в нынешнее время исполняет США: теперь объединенная Европа борется с американскими модами и модусами жизни. ГЕР после победы сил "цивилизации", поддерживающих диссидентское движение в России, с триумфом объехал Америку, получая за лекции баснословные гонорары - его там по праву чествовали, как победителя, именно как генерала!

Но генерал - малое звание для ГЕР, в иерархии элиты он претендует на гораздо более высокое место. Возьмем одну из его последних работ "Морфология русского народного секса", в которой он рассматривает сборник русских заветных сказок. ГЕР занимает удивительную позицию - он защищает (надеюсь на снисхождение со стороны читателей, в этом месте придется назвать вещи своими именами) жопу. Он выступает как апологет этой части тела. Он не сдерживает своего негодования по поводу того, что эта самая часть подвергается в сказках (!) осмеянию и унижению. В это трудно поверить - но здесь критику изменяет обычная для него ирония, он теряет остроумие и такт. Однажды он даже "гаркнул" на сказку, как Станиславский на неуклюжего актера: "Неубедительно!"

Этот факт представляется неимоверным, остановимся на нем подробнее. Что же это означает: перед грозным оком литературоведа стоят, переминаются, ломают дурака и лицедействуют заветные сказки (всего в числе семидесяти семи). Сдают экзамены на художественность, вроде как на актерское мастерство. Кто может сказке выносить приговор? Ясное дело - кто по рангу стоит выше сказки. Сказки родились во времена дохристианские (или были переданы людям богами). Значит, ГЕР - божок, который как-то связан с ж... Известное дело, раньше, во времена языческие, можно было найти божка на любой вкус - вот дух одного такого божка перелетел века и вселился в немолодого человека, избравшего себе поприщем филологию, сочинительство и тележурналистику.

Конечно, то что мы тут пишем, нельзя понимать буквально. Нам просто удивительно и странно, почему это критик так разгневался на русские заветные сказки. Почему это он забыл про бахтинские амбивалентности, про условности, из которых собственно и слагается культура - и стал утверждать, что русская сказка - это "эманация зла". ГЕР проговорился - он начал прямо трактовать заветные (то есть по существу запретные сказки), связывая их образы с нормами культуры. Известно маленькому мальчику, что "сказка - ложь", в ней работает лишь "намек" - и парадоксальная глубина сказки состоит в том, что образ ленивого Емели тешит трудолюбивого человека, образы сказки работают часто "по контрасту", шиворот-навыворот, наоборот. В сказке остался след скоморошьего "антиповедения". Та самая асоциальность, которая восхищала критика в творчестве маркиза де Сада и Бориса Виана - вдруг отвращает в фольклоре! Чудеса, да и только!

Однако можно разобраться в ситуации если принять, что для ГЕР все определяет рынок. Фольклор - "товар настоящий", рядом с ним всякая подделка заметнее, искусственность бросается в глаза. Тексты ГЕР не могут конкурировать с фольклором - там блуд, ужас и страсти изложены смачнее. "Рыночная ситуация" складывается для ГЕР плачевно - вот он и хочет дискредитировать "монополизм сказок". Так "челноки", привозя на родную землю товары импортного производства, недовольны наличием отечественных производителей.

Набоков заметил, что о сексе лучше писать по-английски, есть известная непереводимость данного концепта на русский язык. Любодейство, блуд и половое влечение во всякой культуре наличествуют, но понимаются порой несколько иначе, чем англосаксонский "цивилизованный" секс. О "сексуальности" текстов ГЕР, писать скучно: она вся вымороченная, декларативная. "Русская красавица" начинается с гинекологического кресла и вони, чтобы привить читателю омерзение к таковой "красавице".

Эпатаж - легкая добыча, и омерзение - дорогая цена для писателя за оригинальность. Читатель эту цену платить не хочет - и захлопывает книгу. Или не захлопывает, но читает уже с интересом другого толка - ему забавно, как представитель литературной элиты перед ним "изгаляется". Любопытно, что ГЕР постоянно противопоставляет нелюбовь критики интересу читателя к своему творчеству. Не то важно, что на потребу низкопробному вкусу можно многое насочинить, а то, что "командный пункт" внешне отказываясь от роли властителя дум, старается руководить вниманием общественного мнения более изощренно. ГЕР знает - нет ничего дороже внимания, которое приносит славу (разновидность рекламы литературного товара). Ради этого внимания ГЕР готов бы исполнить и роль балаганного шута. Он устраивает литературное представление, бросаясь из крайности в крайность: для него раскрепощены те нормы культуры, которые раньше считались незыблемыми. В имидж ГЕР помимо маски, входит "расшатанная душа", которая намеренно не попадает в норму. С тем, что в культурной традиции представляется запретным, ГЕР играет, снимая гласные и негласные табу. Эти же приемы бросился использовать вслед за ГЕР полк подражателей (от авторитетов богемы до журналистов "МК"). Сейчас создана среда "молодежных тусовок", клубов и клубных журналов, где технология растабуирования доведена до своего логического конца - пропаганды наркотиков и педофилии.

Стращать, бранить, шокировать - приемы "психологической войны" которые использует ГЕР: но действовать они могут только на институток, на целомудренного, "непуганого" читателя, воспитанного в духе морали традиционной культуры. Слава ГЕР оказывается тем самым феноменом переходного времени - и литературная его судьба трагична: он сам готовил ту "антицензурную" революцию, которая его же и пожирает. По буйству насилия и пышности эротики один роман Королева превосходит всю прозу Ерофеева. А место ГЕР оказывается не в обойме с Аксеновым и Битовым (в разное время и по-разному проблиставшими до того, как ГЕР успешно соединил их имена со своим), а где-то неподалеку от Нарбиковой, умеющей держать только одну ноту. Даже "ненатуральная" новая проза Петрушевской, не говоря уже о "блаженной" Садур и "бешеной" прозе Лимонова выигрывает по сравнению с ГЕР. Мы пишем эти строки намеренно "линейно", расставляя сочинителей, как рекордсменов, в "гамбургском" табеле - но не так же одномерно порой пишет сам ГЕР? Снимем "имидж", рекламу - и что останется от прозы ГЕР? Под ракушкой моллюска скрывается слизь, которая пахнет гнилым илистым дном, сероводородом. На дне общества, среди номенклатурных дач, циничных игр элитной молодежи, не чувствующей ни своей культуры, ни Отечества, находятся истоки имиджа ГЕР. И этой атмосферой, смесью спеси и высокомерия пропитаны создания его пера - от забавных ("Говнососка", "Ядрена Феня") до провокационных ("Будь я поляком", "Место критики").

Имидж ГЕР составлялся, изготавливался из материала "своей" среды - из комплексов и амбиций, слухов и интриг. Но более всего - из тяги к запретному, к ценностям "свободного общества". Моделью запретного стало нетрадиционное "сексуальное" поведение. Соединившись с жаждой освобождения "индивидуальности", эти стремления взаимно усилили друг друга.

Случились упомянутые выше, известные и неизвестные события - и произошло поразительное преображение. Рассматривая ГЕР как объект, и удаляясь от него на значительное расстояние, мы сейчас видим, что замеченные на уровне "субстанции прозы" моллюски покрывают обшивку авианосца с командным пунктом ракет стратегического назначения. Нынче ГЕР по своему значению и влиянию на общественное мнение в информационной сфере значит никак не менее, чем ракетоносец в военной сфере. Как-то еще во времена полновластия Советов Василий Аксенов заметил, что все государственные вливания в современную литературу не стоят одного крыла стратегического бомбардировщика. И что же? То, что не понимали прежние начальники, понимали их оппоненты - и теперь цивилизация имеет в своем "вооружении" ракетоносец ГЕР, который всеми своими боеголовками противостоит "допотопности" и традиции русской культуры. Может показаться, что военная тема здесь несколько "педалирована". Однако замечание Аксенова и утверждение самого ГЕР, что он в свое время себя чувствовал в редакции молодежного литературного журнала как новобранец на призывном участке, показывает нам, что мы находимся на верном пути: ГЕР действительно призвался - и стал ракетоносцем.

Ракетоносец ГЕР - суперсовременный, он движется энергией ядерного распада. Заметим, что само слово "индивид" означает "неделимый", и ГЕР умудрился использовать в своих целях энергию распада ядра традиционной культуры, который связан с освобождением индивидуализма. На этой энергии ГЕР смог сделать гигантский рывок и попасть в телеэлиту. Попал он не за суть (то есть художественную форму), а за темы и прочие вне- положенные искусству достоинства произведений - но элита не знает законов, кроме одного: не важно, как попасть в элиту, важно из нее не выпасть. Становится понятно, почему ГЕР так не любит критику. Критика происходит от греческого слова "судить", "выносить приговор". Судьи и прокуроры созданы не для элит. Элиты всех стран соединяются и состязаются в неподсудности (этим они парадоксально совпадают с "блатарями" - что и разоблачает "низости модных журналистов", как говаривали во времена Гоголя).

Когда ГЕР сравнил писателя с барином, который критику - лакею "милостиво протянет руку для поцелуя" - он намеренно скандализировал ситуацию: ясно, что такой образ мысли демонстрирует душевную низость. Сам ГЕР составляется из двух половин, автор здесь служит критику, и в отместку устраивает бунт: свои внутренними неурядицами ГЕР милостиво награждает родную литературу.

Роман "Русская красавица" по словам самого ГЕР, издан огромными тиражами за границей (нам же известно, что массовым порядком непроданные экземпляры сжигались - одно другому не противоречит, даже подтверждает). Самым огорчительным в романе для читателя оказывается отсутствие декларированной мистики. Не получается, не вытанцовывается бесовщина рецептурная: не удается сочинителю с его героиней "бег силы" (напоминающий тренировки "а ля Костанеда") - в общем, не складывается в мистику метафизика "с запашком", которой автор приправляет свой опус. Может быть, дело в том, что человек - существо во-первых, геологическое, как писал об этом академик Вернадский - и для цельности своей он должен иметь крепкую связь с землей. Но именно связь с почвой отрицается Ерофеевым, почвенников он видит своими литературными противниками. Даже Гоголь - и то получил от Ерофеева за свое почвенничество, а уж как Пушкина разносит ГЕР за реакционный патриотизм - только пух и перья от бедного Пушкина летят! Вот такой он, ГЕР - воинственный, нетерпимый, боевой. И фамилия у него, если перевести с греческого, означает "священный бог". Куда Пушкину - тот всего-навсего от заурядной "пушки" происходит, а уж Гоголь лучше бы и вовсе не высовывался - то же выискалась птица - Гоголь! Правда, мы теперь догадываемся, богом чего является ГЕР (вспомним, что же он так защищал…)

Может быть, здесь звучат слишком несправедливые упреки в адрес автора? Хорошее ли дело - присоединять свой голос к обвинениям литератора, которого и так уже обозвали "сатанистом"? Но мы здесь стараемся рассмотреть чисто художественную сторону вопроса, и если сбиваемся в сторону, то только по той причине, что сам феномен Ерофеева - не только литературный и даже не столько литературный, сколько политически-пропагандистский. Мы ставили перед собой задачу исследовательскую и вслед за многообразным объектом исследования вынуждены были делать дискурсы в сторону политики, истории и военного дела. Что же касается до мировоззрения, то сам ГЕР утверждает, что маркиз де Сад нужен русскому сознанию как лекарство. Не вызывает сомнения, что у сочинителя, как у провидца-провизора есть набор пузырьков с надписями "яд" и "лекарство" - и он обязательно их на читателе перепробует в следующих своих опусах, как пробует на зрителе в своих передачах.

Остается нам расплатиться за утверждение, что Ерофеев скорее эффектно имитирует разрушение норм русской культуры, чем действительно ее разрушает. Для того, чтобы разрушить культуру, надо ею в должной мере владеть, обладать. Ерофеев же считает себя обладающим "общечеловеческими" ценностями цивилизации (или общечеловеческими пороками?). Он честно "отражает" процессы, происходящие в обществе - и в этом смысле является чуть ли не "классическим" реалистом. Другое дело, что он поднимается на волне распада традиционных ценностей, делает себе карьеру на энергиях деградации - но здесь уже кончается область компетенции художественной критики: что она может делать с маневрами ракетоносца? Он плавает, наводит ракеты туда-сюда, они летают, поражают цели. Раньше поэт мечтал после смерти воплотиться в пароход - а ГЕР уже сейчас является телевизионным ракетоносцем. Явный прогресс!

Соединение литератора и генерала, сочинителя и рекламного агента, ракетоносца и языческого идола (а что, действительно, если бы наши предки увидели такой корабль - не признали бы они его за могущественного демона?) представляется на первый взгляд феноменом постмодерна. Но скорее, это "хвост модерна". Ракетоносец ГЕР в соответствии с законами рынка, поддерживает импорт "несвежего продукта" - маркиза де Сада и иже с ним.

Привоз литературного товара на отечественный рынок дает возможность ГЕР организовать встречный поток собственных опусов за границу. В импорте он котирует превыше всего те ценности, которые позволят ему "конвертировать" свои сочинения на иные языки. Например, он предложил термин "мерцающая эстетика" для анализа прозы Бориса Виана и заявил, что эта "эстетика" применима и к его собственным текстам. Да, эстетика ГЕР подчас напоминает маяк из детской "дурилки", который "то погаснет, то потухнет". Мерцает - это смешно: то есть эстетика, то ее нет. Можно любой текст, где есть удачи и прорехи, подверстать под это понятие.

ГЕР обосновывает "мерцание" по последнему слову натурализма, приводя в пример явление "импринтинга": птенцы пасутся вокруг искусственной мамы. Мол, мы-то с вами знаем, что мамы нет, но птенцам этого знать не обязательно. Откуда вообще пришла необходимость "протезировать" эстетику, заменяя ее мерцающим маячком? ГЕР утверждает, что авангардизм в литературе обнажил формальные приемы и тем убил суггестию. Данное утверждение не только самонадеянно, но и неверно: тот факт, что самому ГЕР художественные образы не внушают доверия, кажутся неживыми, не означает еще смерти литературы или эстетики вообще. Индийской поэтике приемы, которыми пользовался в своих рассказах Сэлинджер, были известны по меньшей мере тысячу лет назад, а расшифровка клинописных табличек показала, что и Вавилону были ведомы такие приемы, которыми ХХ век кичился как своими достижениями. Мало ли кому мерещатся везде скелеты? "Суггестии нет" - внушает нам гипнотизер.

В случае "импринтинга" все прозрачно: если бы не было в душе, в генах у птенцов образа настоящей матери, то они бы не могли принять искусственную. "Эстетика-мама" все-таки существует, иное дело что не у всех авторов она в душе жива - тогда и приходится ее подменять протезами. ГЕР вместо норм культуры демонстрирует эффективные протезы цивилизации. Он вообще моделирует русскую культуру западной, что не всегда удается. Русская культура имеет более развитые внутренние, сущностные формы - и менее развитые внешние. Например, сам русский язык позволяют достигать более глубокого эмоционального общения. Это одна из причин, по которой у нас не пользуется таким спросом психоаналитики, как на Западе - здесь в дружеском общении, болтая, человек излечивается душой (заметим, что по-гречески слово "лечить" означает "выбирать слова"). Какое же глупостью выглядит совет Ерофеева своим соотечественникам: "don't complain" (не жалуйся)!

Неуклюжему введению термина "мерцающая эстетика предшествует в эссе о Виане еще более дилетантское заявление о сочетании трагедии и игры как новации современной литературы. Как будто не было Шекспира! Поразительно полнейшая беспомощность критика в вопросах, которые отстоят далее пяди от "области компетенции" его носа, от задач модернизации и либерализации, от нужд рыночной цивилизации. Всякое лыко в строку, все приписывается современности, всякое одеяло тянется на себя, как будто история культуры ограничивается ХХ столетием - или по крайней мере Новым Временем.

Можно говорить о "мерцающей этике" ГЕР - то работает у него мораль, то отказывает - как у отмороженного разные части тела живут или гниют. Примечательно, что ГЕР все свои нравственные и психические особенности такого рода проецирует на русскую культуру. Здесь работает простой закон: культура объемна и многозначна, и каждый видит в ней то, что есть внутри него самого, "судит по себе". Устраивает строгий самосуд ГЕР, и столько мерзости он видит в культуре - не приведи Господь жить с такой тяжестью на душе! Можно только посочувствовать. Человек немощный и нездоровый "ходит под себя" - но кому интересно данное действие как постоянно повторяющийся прием? Писатель, как исправный мученик, готов принять все обнаруженные им грехи отечественной культуры. Смесь комплекса жертвенности с манией величия! Вот рассуждает ГЕР про русскую культуру уж в десятый раз где-то, что она убогая и зубы у нее дурные - а мы должны к этим рассуждениям с благоговением прислушиваться: ну как, полюбит-таки ГЕР культуру родную или нет, признает или оттолкнет? Может, американские слависты защитят диссертации на эту тему?

А он играет с родной культурой, как греховодник с малолеткой: то обнимет, то отшлепает. Читателю волнительно - нарушит "табу" или не нарушит? Интрига: если нарушит, то какое потом представит алиби? Любовь? Сомнительно! Давайте, погадаем: любит - не любит?

*******

Как Ерофеев не может заметить, что само название статьи, завершающей сборник - ""Don't complain" значит "Не жалуйся"" звучит кощунственно в ситуации, когда каждый год более чем на миллион сокращается число его соотечественников - идет невиданное вымирание. Кто не должен жаловаться? Кому? Есть несколько возможных ответов на этот вопрос. Эссе написано в трагический момент отечественной истории русским автором (писателем назвать его язык не поворачивается). Вымирают русские, россияне - соседи и родные братья всей европейской семье народов (эссе навеяно путешествием в Норвегию). Если так пойдет дальше, России скоро не станет. Кто тогда будет читать Ерофеева? Даже если он является писателем чисто экспортным - думает по-английски, ставит в пример образцы англо-американского кодекса чести: "don't explain, don't complain" - следовало бы призадуматься, что скоро может пропасть необходимость и в экспортных писателях. Сократится на мировом литературном рынке рубрикация "современная русская литература", исчезнет каталожный ящик "русская проза". Ерофеев родился в советской элите - и ныне командует в элите российской. Он будто не понимает, что есть ответственность элиты перед своим народом: если писать гнусности о русских, как если дразнить и ругать ругательски, раскачивать любой, даже самый добрый народ - ему придется сменить свою элиту.

ГЕР во многих статьях утверждает, что русская культура не любит "чужого", что любит лишь "свое". Не чувствует ли ГЕР себя в ней чужаком?