Под утро Семёну Будицкому снилась монашка. В чёрном католическом апостольнике, с загорелым лицом покойного Жана Марэ. Недобро улыбаясь, она скалила крупные белые зубы и с неумолимой плавностью придвигалась ближе и ближе, топыря руки, словно собиралась ловить кур. Время от времени монашка цокала зубами, как сердитая белка. Дробь с каждым разом становилась всё громче, от последней трели Семён проснулся. Кто-то нервно долбил в дверь. Зло и испуганно матерясь, Будицкий выкатился из кровати, прошлёпал через квартиру, к двери уже подбирался на цыпочках. Прильнул к глазку. Темно – снаружи кто-то закрыл глазок пальцем. Из-под двери дуло, Семён поджал пальцы ног и, не дыша, сглотнул. Снаружи тихо скрипнуло.
«Ну что за...» – он не успел додумать, наглец заколотил снова.
Семён вздрогнул и вкрадчиво спросил:
– Кто там?
– Открывай! Я уж думала, ты помер.
Будицкий втянул живот и распахнул дверь.
– А где ключ? – недовольным шёпотом спросил он.
– Ключ, ключ... – Сандра отстранила его, зашла. – Я околела тут голая. Спит, как труп.
На Сандре, как всегда, был домашний халат в лиловую шотландскую клетку, застиранный и кособокий, тапки из искусственной овцы. Она прошла в комнату, повернулась, невысокая, скуластая, с парижской чёрной чёлкой и злыми цыганскими бровями. Уткнув кулаки в бока, возмутилась: – Саймон, ну ты что? У меня двадцать пять... – вскинув руку с часами, уточнила, – двадцать три минуты. Ну?
Семён, наяривая зубной щёткой, с неприязнью разглядывал желтоватое отражение, оттягивал нижнее веко, бледное, как сырая курятина, тёр мешки под глазами. Прополоскал рот, с отвращением взъерошил остатки русо-пегих волос, покачав головой, скорбно произнёс: Да-а! Под одеялом оказалось тепло, Сандра пылала как печка. Будицкий положил руку на мясистое бедро, малорослая Сандра на ощупь каждый раз удивляла крепкой полнотелостью.
Семён закрыл глаза и прокрался к ягодице, убедительно округлой и неожиданно прохладной. Ретировался в сдобную теплынь живота. Поигрывая пальцами, скользнул вниз. Сандра шумно задышала, приоткрыв рот. Дохнуло мятной пастой и подкисшей парфюмерией. Семёну с его аллергиями постоянно казалось, что от её прямых чёрных волос пованивает кошками – у Сандры их было целых три. Кроме кошек у неё обитал муж по имени Чарльз, то ли аргентинец, то ли португалец, грустное потёртое существо, похожее на больного тапира в твидовом кепи и пальто-реглан с бархатным воротничком цвета горького шоколада. Семён, нарываясь на него в лифте, моментально потел ладонями, но любезно расшаркивался и нежно улыбался. Тапир молчал. Семён тоже. Он выходил на пятом, тапир уплывал на восьмой.
Светофор на Риверсайд Драйв снова перегорел, клаксоны за окном голосили на все лады. Такси орали контральто, легковушки – тенорами, грузовики гудели басами. «Симфония мегаполиса», – невольно подумалось Семёну, – обычно мысли к нему приходили в виде заголовков, анонсов, отбивок – сказывались тридцать лет радиожурналистики. Будицкий принадлежал к тому разряду писак, у которых фразы напоминали пляжную гальку, жгучую и хрустящую: в его словесных конструкциях смерть непременно вырывала из рядов, страсти обязательно бушевали, победы были убедительны, а катастрофы разрушительны, сияли сразу все цвета радуги и всё росло как грибы после дождя. И это была всего лишь вершина айсберга, если разобраться в хитросплетениях, отбросив ложную скромность и говорить начистоту. Начинал он с панибратского «ни для кого не секрет» – в середине тревожно возникал «но вот парадокс» – финалом сразу за «извините за каламбур» следовал сам каламбур.
В ванной гремел душ, Сандра пела. Она никогда не закрывала дверь в ванную комнату – вот ведь дурацкая привычка! – с вялым раздражением подумал Семён. Приподнявшись, он глазами поискал сигареты, вспомнил, что кончились ещё вчера. Стена напротив кровати была выложена зеркальной плиткой, эту квартиру до Будицкого снимал некий Снуки – разудалый гомосексуалист из бродвейского кордебалета, гуляка и затейник, увы, ныне покойный. Семён поначалу хотел плитку сколоть, после всё руки не доходили, потом привык. Кстати, некоторые гостьи находили зеркальную идею Снуки весьма забавной. «О, сколько же вас, озорных проказниц, промелькнуло в этих стёклах!» – в отражении Семён увидел свою грязную пятку и кислое лицо в ворохе подушек.
– Моего на пару дней отправляют в Атланту, сегодня я ночую у тебя, – Сандра резко мотнула головой, закинув назад сырые волосы, бросила мокрое полотенце на кровать. – У тебя шампунь кончился. Ты что не рад?
– Да нет, я... Ты ключ-то...
Сандра грохнула дверью.
Будицкий поплёлся на кухню. Поставил чайник, зажёг газ. Зевая, открыл холодильник, там на средней полке синела початая коробка «Миллера». Кроме пива в холодильнике не было ничего. Семён задумался, с хрустом откупорил банку, махом выдул половину. Заморгал, зычно рыгнув, отёр губы рукой и медленно влил в себя остатки, поглядывая на репродукцию Миро «Поющая рыба».
– Странно, вроде не кошеварю, а стекло грязное... – Будицкий брезгливо тронул пальцем жирную желтоватую плёнку на раме. От курева, должно быть. Завязывать надо. Благие порывы бросить курить, а заодно и пить, утеряв смысл, давно стали ритуальной частью каждого похмельного утра. Страстность порывов находилась в прямой зависимости от количества выпитого и выкуренного накануне.
Выцедив последние капли, Семен, привычным жестом смяв жестянку, кинул её в ведро под раковиной. А вот чай теперь явно ни к чему, решил Семён и, выключив газ, бодро направился в душ.
2
– Давай в час пятнадцать, чтоб уж наверняка... чёрт, батарея дохнет, – Семён закашлялся, отвернувшись от телефона, – если что, я из редакции звякну. Да, Сохо, Мортон стрит... От тебя пять минут.
Будицкий захлопнул крышку, сунул телефон в карман. Выудил бумажник, пересчитал наличные: те же тридцать семь долларов, что и вчера вечером.
На той стороне мутного вихрастого Гудзона тоскливо серели многоэтажки Нью-Джерси, фабричные трубы заброшенных заводов, слепые стены складов, уделанные циклопическими узорами граффити, одинокие тощие деревья. Ветер упруго тянул с севера, нагло сыпал колкой водяной пылью прямо в лицо. Семён, матерно выругав ноябрь, быстро пошёл вверх по восемьдесят восьмой в сторону Бродвея. Главное, разобраться с деньгами. Чернодольского прижму – не вывернется. Вот ведь тварь! Семён плюнул на тротуар, тощая старуха с сивым зонтом отпрыгнула, метнув гневный взгляд. Топай-топай, карга! Будицкий чуть замешкался у входа в метро, после решительно пересёк Бродвей. Охренели вконец! Билет в один конец – два с полтиной, маразм!
Ладно, не в первый раз. Всегда тратил больше, чем получал, выкрутимся. В конце всё будет хорошо, если ещё не хорошо, стало быть, ещё не конец.
На углу Амстердам Авеню волновалась небольшая толпа, здоровенная синегубая негритянка в канареечной шляпе взывала непосредственно к Иисусу, требуя участия. Будицкий, посмеиваясь, протиснулся. У него в коллекции имелась парочка чёрных: не девки – огонь. Так, авария. На мостовой, рядом с исковерканным велосипедом стонал курьер-китаец. Он лежал на боку, поджав ноги, словно у него прихватило живот. Вокруг валялись рваные пакеты и растерзанные коробки с малиновыми драконами и иероглифами. По асфальту белыми червями змеилась лапша, мелким жемчугом зеленел горошек, залитый густым томатным соусом. Томат вытекал из мокрой штанины китайца. Чуть дальше, уткнувшись бампером в бордюр, желтело такси. Шофёр, повернув к галдящей толпе тёртую кожаную спину, сипло бубнил в мобильник. До Семёна долетели обрывки русской речи:
– ...ну да, кровь. Хер его поймёт. Ну я ж говорю – козёл косоглазый! На велике, падла, как из-под земли...
И отчего это соотечественники так обожают шоферить? Работёнка потная, да и денег кот начхал. О, эта загадочная русская душа! Сам Будицкий евреем являлся лишь наполовину – по отцу, что было весьма удобно в зависимости от обстоятельств. Ещё студентом в Лонг-Айленде он понял, что девицы млеют от славянской белиберды: мы, русские, говорил Будицкий, безоглядно бросаемся в пучину страсти, в любви же сентиментальны и наивны как дети, душевная щедрость наша может сравниться лишь с хрупкостью нашей души. Мы летим на удалых тройках сквозь метель-пургу в звоне бубенчиков и перегуде цыганских гитар, бросаем к ногам избранниц все сокровища мира, включая соболей, икру и яйца Фаберже!
И всё лишь за один благосклонный взгляд, за один невинный поцелуй. Вот такие вот русские кренделя, милые дамы. Семён дождался зелёного, внимательно оглядевшись, прытко пересёк Амстердам Авеню. Неплохо, кстати, на ужин тоже китайщины заказать. Шанхайских кур в сливовом соусе, как там это называется у них? Или утку по-сечуаньски. Или всё-таки пиццу? Пусть уж Сандра решает, может, сама и заплатит.
Сзади уже визжали разноголосые сирены, две патрульных машины и «скорая» прибыли почти одновременно.
В Центральном парке оказалось неожиданно безветренно и тихо, пёстрые бегуны обоих полов, некоторые с колясками, другие с собаками, обгоняли Будицкого. Он с интересом разглядывал затянутые в трико крупы физкультурниц, иногда одобрительно хмыкал. От выкрашенных в пожарный цвет жаровен тянуло горьковатой сладостью калёного арахиса. Пройдохи-воробьи юркали под ногами бегунов, подбирая сахарные крошки. Мобильные сосисочные сияли хромом и блестели заклёпками, напоминая космические скутеры марсиан из кинофильмов шестидесятых, впечатление довершали торговцы-арабы своими сизыми от щетины лицами и нечистыми руками в сырых нитяных перчатках с обрезанными пальцами.
От марсианских скутеров валил пар и воняло прачечной. На площадке рядом с Иглой Клеопатры пара полицейских в небесно-голубых шлемах важно восседала на холёных гнедых конях, лениво цокающих подковами и кивающих крупными головами. Приглядевшись, Семён обнаружил, что один полицейский – женщина, он слегка пофантазировал на эту тему, но, решив, что от полисвумен непременно должно разить конюшней, да и, скорее всего, она лесбиянка, Будицкий снова переключился на аппетитные ляжки резвых бегуний.
3
На третьем этаже висел неистребимый запах дихлофоса, эта вонь сопровождала всю карьеру Будицкого, то слабея, то усиливаясь, но никогда не изчезая полностью. Редакция казалась вымершей, Семён прошёл мимо пустых фанерных загонов с осиротевшими столами и вывернутыми в разные стороны конторскими креслами. Мятые бумаги на полу, на стенах журнальные вырезки и жёлтые записки с каракулями неотложных дел. «Да, похоже, конец…» – подумал Будицкий, с удивлением обнаружив брезгливую неприязнь к месту, которое считал своим на протяжении почти двадцати лет.
За его бывшим столом скучал тощий парень, подперев голову кулаками и уткнувшись в допотопный дисплей. Этот компьютер Будицкий получил в прошлом веке.
– Ты кто? – грубо спросил Семён.
Парень вздрогнул, растерялся и хотел встать, но передумав, лишь отъехал от стола и сложил руки на груди.
– Стажёр.
– Ну и как же тебя так угораздило? Стажёр.
Парень пожал плечами, огляделся вокруг.
– Кризис. Я после колледжа. Разослал шестьсот тридцать семь резюме.
– Ну-ну. Резюме.
Семён, хмыкнув, повернулся и направился к главреду.
– Мистер Дубицкий! – стажёр захлопал ящиками стола, – тут вот, вы забыли. Фото!
Полароид, цвета полиняли, остались лишь оттенки синего. На заднем плане – ультрамариновая статуя Свободы и кобальтовое небо над Гудзоном. На переднем – Семён Будицкий и Эдуард Шеварнадзе, оба светло-голубые.
– Знаешь кто это, стажёр? – Будицкий ткнул в круглую физиономию грузина.
Парень замер, изобразил лицом мыслительный процесс, осторожно предположил:
– Солженицин?
Чернодольский, неопрятный, с жирной шеей, пережатой тугим воротником, казалось, за эти полтора месяца обрюзг ещё больше. Вышел из-за стола, торопливо стиснул руку.
– Садись, садись, дорогой.
Семён, опускаясь в кресло, погладил обшивку, вытирая ладонь от главредовского пота. Усмехнулся в сторону двери:
– Стажёры.
Главред трагично рухнул в кресло, хлопнул себя по ляжкам, после закрыв лицо руками, прогундел сквозь пальцы:
– Всё, милый мой, финита! Крах Римской империи – последний день Помпеи.
После, встрепенувшись, заговорил с мрачной деловитостью:
– Госдеп срезал бюджет вполовину, оставили только на техперсонал. У меня все редактора – фриленсеры, ни одного голоса не оставили. Впору самому анонсы записывать. Вон, видал? – стажёры, мать их! Все бабки кинули на арабское вещание, Россия на хер никому не нужна.
– Погоди, погоди, а как же газ, нефть? Ракеты? Они ж Европу за яйца во как держат!
Семён сжал веснушчатый кулак, показав, как русские держат Европу. Чернодольский зло отмахнулся.
– Департаменту Европа до звонка, их же ничего, кроме собственной задницы не интересует. Европа!
– А Израиль?
Главред насупился:
– Израиль – другое дело.
Помолчали. За мутным окном гулял голубь и клювом долбил жесть карниза. Семён переплёл худые ноги.
– А как у тебя, – вкрадчиво начал он, – с бюджетом на стрингеров. Если, скажем, эксклюзив?
Чернодольский сморщился, страдальчески заёрзал в кресле:
– Сёма! Мне на шею эту стерву Лору Кларк из Департамента посадили, она теперь утверждает все материалы в эфир, я даже чек на такси без её визы не могу подписать. Тут Горхивер с месяц назад звонил, у него совсем дела плохи, потерял квартиру, жил у каких-то знакомых, потом его выгнали... Короче, я хотел помочь, так эта сука, представляешь...
Будицкому представлять не очень хотелось – Гришу он недолюбливал, но вообразить любимца радиопублики, великолепного Билли Рокосовского в грязной рванине, спящим в коробке из-под холодильника под пролётами Бруклинского моста – это было чересчур. Тем более, что у него самого денег на аренду хватит лишь до декабря. Семёна передёрнуло, он нервно зевнул и, перебив главреда, пошёл ва-банк:
– Лёня, у меня наклёвывается эксклюзивный материал, – Семён понизил голос.
– Терроризм?
Семён отрицательно покачал головой.
– Ты серьёзно? – главред подался вперёд и зашептал: – У меня информация, конфедициальная, – он авторитетно кивнул наверх, – что нашу лавочку вообще хотят ликвидировать. Пока не решили, думают. Так что за убойную сенсацию я бы душу заложил... – Жалобно спросил: – Сём, ты не блефуешь? Очень негуманно было бы с твоей...
Семён оскорблённо встал:
– Я тащился через весь город, чтоб шутки шутить, да?
– Сём, ну что ты в самом деле? – забубнил Чернодольский, тоже вставая. – О чём материал-то? Иран? Хамас?
– Пусть твоя стерва бабки готовит, – жёстко процедил Будицкий.
– А это что у тебя? – главред кивнул на полароидное фото.
– Мусор, – Семён смял карточку и сунул в карман.
4
Скучный Ист-Энд остался позади, Будицкий свернул с Ленгсингтон, по диагонали пересёк нервный Мид-Таун. Стальное шило Крайслера цепляло мохнатую изнанку туч, здания банков циклопами нависали над суетливыми пешеходами, у дверей-великанов с корабельной бронзой гигантских ручек и петель ёжились в узких пиджачках красноносые клерки, покуривая по-солдатски в кулак и зубоскаля.
Жутко хотелось курить. Семён остановился у журнального киоска, увешанного глянцем белозубых улыбок и трескучих заголовков. «Дженнифер говорит: Я продолжаю его любить!» «Трагедия Траволты – игра вабанк» «Признание Линси: я – лесбиянка!» «Как Браун изменял мне – фотоэксклюзив!» «Я – гей, я хочу убить себя» «Броснон на грани – импотенция или миф?».
Россыпью продавали только ментоловые. Семён отсчитал полтинник, угрюмый мусульманин коричневыми пальцами выдал сигарету. Семён отошёл к стене, закрываясь плечом, прикурил. От первой затяжки голова закружилась, Будицкий затянулся ещё и, выдув белое облако, неспешно пошёл дальше.
– В Вирджинии курево стоит четыре, у нас – десять! Десять долларов за пачку вшивых сигарет! Уму непостижимо! – Семён зло сплюнул. Надо бросать, десять баксов – это ж просто грабёж!
Деловая толчея Мид-Тауна постепенно рассосалась, в Челси Семён прихватил в забегаловке банку «Буд-лайт“ (два тридцать, включая налог), уселся в чахлом скверике на ребристую лавку. Выпил пиво залпом, как матрос, откинувшись, вытер губы тыльной стороной руки.
– Эй, мужик...
Семён повернулся, на край лавки, соблюдая дистанцию, присел негр.
– Мелочью помоги, а? – ласково улыбнулся он, выставив белоснежные зубы.
Будицкого всегда поражало, что у самого последнего афроамериканца зубы как у кинозвезды. Тем более, что у звёзд зубы, как правило, искусственные – импланты. Тут же тоскливо вспомнилась потерянная вместе с работой медицинская страховка.
– Доллар или два? Не ел ничего... – Негр сделал доброе лицо: – А?
На негре была длиннополая лётная шинель – пуговицы с пропеллерами, шевроны, бронзовые крылышки в петлицах, а на голове тирольская шляпа с кокетливым пёрышком. Как всякий порядочный бездомный, он владел похищенной из супермаркета тележкой с горой пузатых пластиковых пакетов, набитых тряпьём. Тележка стояла тут же, за урной.
Семён с хрустом смял банку. «Вот так и я. К январю. С тележкой» – Он прицелился и аккуратным навесом метнул жестянку в урну. Два очка.
– Совсем неплохо. Для белого, – засмеялся негр.
– Для белого, – передразнил Будицкий, два года игравший за сборную университета. – Сам бы хрен попал, Джордан фигов.
Негр степенно поднялся, засучив рукав, залез в урну, покопавшись внутри, извлёк банку.
– Пять баксов ставишь?
– Пять баксов! – возмутился Семён. – Да откуда у тебя пять баксов?
Негр равнодушно пожал плечами:
– Главное, чтоб у тебя были.
– А если промажешь?
Негр задумался, снял шляпу, положил на лавку.
– Шляпу ставлю. Хорошая очень шляпа, европейская.
– Да на хера мне твоя дурацкая шляпа?
– Не ругай шляпу, ты её всё равно не получишь. Это залог, для твоего спокойствия.
– Не-е, мне шляпа не нужна! С пером! Я что – охотник тебе из Баварии?
Чёрная морда расплылась, с наглой улыбкой негр пропел:
– Сла-а-а-бо.
Сёма судорожно поднялся, отсчитал пять шагов от урны, каблуком прочертил полосу в гравии:
– Вот. Отсюда.
Негр, поигрывая мятой жестянкой, встал у черты, сложил губы дудочкой и метко, даже не задев краёв, вложил банку в жерло урны. Выставил светлую ладонь:
– Пять баксов.
Семён, морщась, достал бумажник, порылся, нехотя выудил купюру. Негр заржал и, страшно завращав глазами, от души чмокнул президента Линкольна. Аккуратно сложив, убрал деньги во внутренний карман. Взял с лавки шляпу, подумав, нахлобучил на Семёна.
– Носи, земляк!
И, подхватив тележку, звеня подшипниками и посвистывая, погнал в сторону Чайна-Таун. Семён хмуро проводил взглядом чёрную шинель и маленькую сизую голову, подойдя к урне, брезгливо сунул руку внутрь. Достав жестянку, занял позицию у черты. Прицелился, бросил. Банка прочертила дугу и точно вошла в урну.
– Вот так, – повернувшись к Чайна-Тауну, сурово процедил он. – Семён Будицкий – Советский Союз!
После, поправив шляпу с пером, поглядел на часы, чертыхнулся и быстро зашагал из сквера. В Нью-Йорке наступил полдень.
5
Будицкий нашёл ресторан сразу, Мортон стрит 251, «Красный Кот». Зашёл, переводя дыхание, улыбнулся – забегаловка, денег хватит. Взял меню, пробежал глазами по правой колонке с цифрами, ничего, не смертельно, закажу салат. Гремя стулом, уселся за столик у окна и вытянул ноги. Десять минут второго.
Дочь в жизни Будицкого возникла четыре года назад, возникла неожиданно, позвонив по редакционному телефону. Сказала сразу, что от него ей ничего не нужно, просто мать просила позвонить. Он смутно припомнил её мать – жгучую Лорэйн Тадэску, чокнутую феминистку, вообразившую себя репортёром. Он подцепил её в аэропорту Франкфурта: валил снег, все рейсы отменили, она возращалась из Боснии, он из Хельсинки, она азартно рассказывала о геноциде, а он участливо хмыкал и подливал ей граппы. Симпатия оказалась взаимной: она глуповато улыбалась и трогала пальцем рыжие волоски на его веснушчатой руке, слушая байки про Москву, про пионерское детство и комсомольское отрочество.
Тут же, в пустом баре, уже глубоко за полночь, когда погасли красные шары над армией пёстрых бутылок, а снег за окном всё сыпал и сыпал, они подружились ещё ближе. Прошло двадцать лет, Лорейн Тадеску сожгли в прошлую пятницу в крематории Святой Троицы в Бруклине, её дочь звонила Семёну лишь потому, что обещала матери.
Держа меню в вытянутой руке и близоруко щурясь, Семён пытался прочитать про еду, красные коты, явно из вредности, набрали всё слепым, сливающимся в курчавую канитель, курсивом.
– Карпаччо из лосося, под сливовым..., нет, сливочным соусом, с каперсами и молодыми побегами террагона, – это что за хрень? – и ржаными тостами с сыром пармезан. Так... Крутоны из пармской ветчины с мадерой и грецкими орехами.
Семён поёрзал, от пива началась изжога.
– Та-ак. Бразильские креветки в клубничном маринаде, завёрнутые в копчёный канадский бекон и запечённые до хрустящей корочки, спаржа в соусе шампань с ананасовым сиропом и тёртым миндалём. Господи, жрать-то как хочется!
Семён, сглотнув, бросил картонку на стол и уставился в окно. На той стороне коренастые мексиканцы-усачи, похожие на усердных скарабеев, выгружали из белого пикапа коробки с клеймом «Хрупко!» над ними, беззвучно хлопая крыльями, перелетали голуби, к фонарю был прикован велосипед ядовито-лимонного цвета.
– Привет!
Нина Тадэску, двадцати четырёх лет, дочь. Семён порывисто встал, улыбаясь всем лицом, неловко приобнял её, клюнув подбородком в макушку. Он почти на голову её выше. Похлопал по спине, сел.
– Выглядишь прекрасно, – бодро сказал он, щурясь и подмигивая. На самом деле Нина выглядела щуплым подростком в мешковатом бежевом плаще и туристских ботинках с мокрыми усами шнурков – ей не досталось ничего из аппенинского набора генов знойной Лорэйн. С самой первой встречи Семёна поразило, насколько Нина похожа на его мать (до замужества – Анну Владимировну Соколову, парикмахершу из Подлипок, что по Ярославской дороге), то же пресное славянское лицо, худосочный хвост сивых волос, чуть раскосые светлые глаза.
Семён внезапно подумал, что Нина когда-нибудь умрёт. Как умерла его мать, как скоро умрёт и он сам. Мысль банальна, просто до этого она не приходила ему в голову.
– Слушай! Давай купим тебе приличный плащ? Или пальто, а? Тут, в Сохо, все эти Донны Карен и Габбаччо, вот сейчас пообедаем и купим!
Семён, вытянув шею, бодрым жестом подозвал официантку.
Нина заказала салат «Ди-Флорентино»с овечьим сыром и кедровыми орехами.
– Ну что это за еда, вот смотри, закажи эти креветки, – Семён, протестуя, тыкал в меню, но тыкал в цену. Потом заказал такой же салат. Шесть девяносто плюс шесть девяносто, плюс налог, плюс чаевые.
– Ну и как работа? – спросил Семён, закинув локоть за спинку.
– Нормально.
– Нормально? Это ж «Бритиш Петролеум». А она – нормально.
Она пожала плечами, разглаживая салфетку на коленях.
Принесли еду, Семёну зверски хотелось мяса, он темпераментно пережёвывал зелень и разглядывал дочь, поедавшую свой салат со смиренностью крольчихи, мелко и часто двигающей челюстями. Появилось чувство досады, обычное при их нечастых встречах. Как же страстно Семён желал иметь дочь, похожую на него, весёлую, длинноногую мерзавку, которая бы хохотала ярким ртом, закидывая назад гриву золотых волос, не обращая никакого внимания на вывернутые шеи мужчин и змеиное шипенье дам.
Дочь, с которой можно было бы цинично разбирать плюсы и минусы её любовников и поклонников, состоятельных, с положением, банкиров и адвокатов, имя которым – легион. Которая бы называла его «папаша“ и ласково чмокала в ухо, обдавая самым модным парижским ароматом. А тут – крольчиха!
– Ты там в пи-ар? – Семён пытался наколоть вилкой вёрткий кедровый орех.
– Нет.
– А где? Я думал в пи-ар, разве нет? Дай мне визитку. У тебя нет с собой? Ну как же так, всегда надо при себе иметь визитки, ты что! Давай я с тобой сейчас в офис пойду, у тебя когда обед кончается?
Нина взглянула на голое запястье:
– Двадцать минут.
– Какая у тебя там должность? Маленькая начальница, да? На встречи тебя приглашают, со всякими шишками? Кофе, пирожные, спутниковая связь со штаб-квартирой в Лондоне. Я знаю, знаю.
Нина, жуя и не поднимая глаз от тарелки, кивнула. Крольчиха.
– Да, не сладко вам пришлось после того взрыва в заливе, акции на двадцать процентов упали. Я, кстати, сейчас работаю над аналитическим репортажем по нефти. Путин, олигархи. Экспансия, нефтяной шантаж Европы. Ты там, случайно, ничего не слышала в этой связи?
Кедровый орех убегал и никак не давался. Нина мотнула головой:
– Не слышала.
– Ну ведь какие-то связи закулисные должны быть? Ну как без этого? Наверняка же они там под ковром договариваются и о ценах, и о сферах влияния, ну? Тем более – русские. У них вся политика на нефти держится.
– Я не знаю.
Будицкий бросил вилку и, взяв орех пальцами, съел.
Принесли счёт. Семён возмущённо отстранил Нинину руку.
– И не думай! Ты что! Я приглашал – я плачу!
На улице Нина сразу заторопилась, вывернулась из Сёминых неуклюжих объятий, кивнув, зашагала в сторону Уолл-стрит. Чёрные сомовьи усы шнурков весело запрыгали по мостовой.
Мексиканцы на той стороне устроили перекур, толкаясь и гогоча, оживлённо галдели. Будицкий сосредоточенно комкал ресторанный счёт, смяв в тугой маленький комок, зло швырнул его в грязную решётку водостока.
– Сволочи... – пробормотал Семён.
Он вынул мобильник, батарея моргала на нуле. Набрал Чернодольского:
– Ну что ж, дружище, – со зловещим сарказмом медленно проговорил Семён, – есть у тебя эксклюзив. Сенсация. Готовь тридцать минут в прайм-тайм.
Мобильник пискнул и умер.
6
Щепетильностью в профессиональной сфере Будицкий не страдал никогда, на компромиссы с собой шёл охотно, он видел в манипуляции фактами творческий аспект журналистики. Он называл это – «взглянуть на проблему под интересным углом“ Семён подтасовывал, нивелировал, мухлевал – да, безусловно! – но он никогда не фабриковал целый репортаж от начала до конца.
Совесть тут была ни при чём, Будицкого удручала лишь вероятность оказаться уличённым, пойманным. «Однако, история цивилизации, – рассуждал он, – на моей стороне. Чем чудовищней ложь, тем охотнее в неё верят – так, кажется, говорил хромой доктор. Это раз. Во-вторых, пример из новейшей истории: ведь удалось же предыдущей администрации облапошить и ООН, и собственных граждан пачкой фальшивых фотографий, да парой липовых шифровок? Всё потом оказалось блефом. Враньём от начало до конца. И чем громче клялся усатый диктатор, что никакого ядерного оружия у него нет, тем зловещей и убедительней казались расплывчатые контуры на зернистых картинках.
А в-третьих... В-третьих, Семёну было нечего терять.
Быстро хлебнув из жестянки и прикурив от бычка новую сигарету, Будицкий набросился на клавиатуру: «Нефтяной колосс «Бритиш Петрлеум» так и не смог оправиться после апрельской катастрофы в Мексиканском заливе. К смертельно раненному льву», – тут надо про запах крови, что на запах крови уже слетались грифы-стервятники... или лучше сбегались хищные – или голодные? – шакалы? Хорошо бы ввернуть что-нибудь про русского медведя, русский медведь тоже учуял запах крови и вылез из берлоги... отлично, отлично, просто гениально!
Телефон на столе забренчал, Семён показал ему кукиш:
– Подёргайся ты теперь, гад! – Включился автоответчик, голос Чернодольского с тревожной вкрадчивостью произнёс: – Сёма, срочно, повторяю, срочно позвони мне. Твой мобильник сразу скидывает на запись. Срочно позвони, архиважно!
Это было уже пятое сообщение от Чернодольского за последний час. Семён полазил по сети, украл несколько абзацев из разных статей, кое-где изменил слово-другое, по большей части оставил всё как было.
– Так, ретроспективку тут надо кинуть, нука-ся... Он залез в архив CNN, скопировал абзац и целиком вставил в свой текст: «Нефтяная платформа «Deepwater Horizon» затонула 22 апреля. После взрыва и затопления нефтяная скважина была повреждена и нефть из нее поступала в воды Мексиканского залива. Нефтяное пятно окружностью 965 километров приблизилось на расстояние примерно 34 километра к побережью штата Луизиана. Оно создало угрозу пляжам и районам рыболовного промысла, которые играют важнейшую роль в экономике прибрежных штатов».
– Супер!
Телефон снова зазвонил, Семён снял трубку:
– Не кипятись! Всё под контролем. Ты лучше анонсы пиши, голос дай побасовитей, Климовича вызови, пусть он начитает. Музычку подложи какую-нибудь пафосную, типа «Калинки», что ли, ту, что хор военный поёт. Текст в анонс такой...
Семён отхлебнул пива. Придушил окурок, закурил новую сигарету, затянулся, выдул паровозную струю в потолок. По дороге домой он купил две пачки «Кэмела» литровую бутыль текилы и коробку японского пива. Оплатил кредиткой, аванс придёт в понедельник. Хотел купить и продуктов на вечер, каких-то деликатесов праздничных, но плюнул, решил не терять времени – пусть уж Сандра хозяйничает. Жизнь налаживалась.
– Такой, значит, анонс: Нефтяная петля на шее Европы и Соединённых Штатов – кто затягивает удавку? Тайная сделка века – Кремль берёт под контроль Вашингтон, Лондон и Берлин. Новая парадигма – русские пришли, русские остаются! Эксклюзивный репортаж Симона Будицкого, ну и так далее.
– Ну ты хоть в двух словах объясни о чём конкретно идёт речь? – взмолился Чернодольский, пыхтя, – мне же у этой суки Лоры надо будет утверждать. И материал, и бюджет.
Семён зло задышал в нос:
– Знаешь Лёня, – угрожающе начал он, – знаешь, сколько мне отвалят за этот материал в Ассошэйтед? Знаешь? А я пришёл к тебе. По дружбе пришёл, двадцать лет...
– Ну я-то тут причём? – заорал Чернодольский. – Ты на моё место встань. Ну?
Возникла пауза. Семён вошёл в роль и действительно разъярился. Прижав трубку плечом, он выудил из шуршащего чёрного пакета бутыль, ногтями сорвал пластик, чпокнул пробкой. Не найдя стакана, сделал большой глоток из горлышка.
– Семён? – осторожно позвал главред.
Будицкий отпил ещё, пожалев, что не прихватил лимон.
– Семён, если этот твой репортаж выстрелит, я госдеповской стерве поставлю ультиматум, чтоб контракт с тобой подписала. А?
Семён решил, что пережимать тоже не стоит и смилостивился:
– Конфиденциальное инфо, Путин через русских олигархов покупает «Бритиш Петролиум».
Чернодольский на том конце, похоже, перестал дышать. Потом тихо спросил:
– Кто источник?
– Источник надёжен на сто.
– Кто?
– Я тебе гарантирую...
– Кто источник? Не могу я такое в эфир выпустить без уверенности в достоверности информации. Я ж свою шею подставляю!
Будицкий представил жирную шею главреда и хлебнул текилы.
– Если это окажется фуфлом, меня ж под зад коленом в тот же миг! И без выходного пособия.
Вот и правильно, злорадно подумал Семён и, отхлебнув ещё, вкрадчиво сказал:
– У меня свой человек в Би Пи.
– Кто? В каком отделе? Что за человек?
– Верняк, я тебе говорю. Человек работает в стратегическом планировании американского отделения фирмы. Здесь, в Нью-Йорке.
– Может, он тебе мозги пудрит?
– Нет, не может. Это моя дочь.
7
Раскрыв компьютер на животе и закинув на стол ноги в чёрных туфлях, не так давно парадных, а вот уже потасканных и пыльных, Будицкий вносил финальную правку. Текст вышел на славу, особо забористые пассажи Семён, смакуя, зачитывал вслух.
Пыжась от хмельного восторга, он по-цыгански щёлкал пальцами и задиристо вскидывал голову, ему уже почти хотелось скандала, он жаждал схватки и крови: «Пусть эти мерзавцы из «Бритиш Петролеум» выступят с опровержением, пусть! Они столько врали про аварию, про взрыв, подкупали учёных, публиковали фальшивые фото и видео, занижали цифры в десятки раз – кто им поверит сейчас? Поверят мне, журналисту Будицкому. У меня будут брать интервью на главных телеканалах, я стану заветным гостем на ведущих ток-шоу! Я буду нарасхват! А если ещё и Кремль начнёт отбояриваться, о! – Семён хлопнул в ладоши. – Об этом можно только мечтать. Русским веры ни на грош.
За окном вдруг посветлело, из голубой прорехи плеснуло солнцем и комнату насквозь пробил пыльный жёлтый луч. В нём ленивыми пластами плыл табачный дым. Раздался стук в дверь. Семён запутался в кресле, чуть не грохнул ноутбук на пол, кое-как выбрался, открыл.
– Рано как-то, нет?
На Сандре был неожиданно восточный халат с драконами. В комнате солнце зажгло алый переливчатый шёлк, драконы оскалили зубастые пасти и заиграли золотыми чешуйками тугих тел. Сандра хитро взглянула исподлобья, выставила в разрез круглую коленку. Медленно развела полы, под конец рывком распахнув настежь. Под халатом оказалось чёрное бельё, в рюшках и бантах красного цвета, тюлевых и колючих на вид, смутно напомнивших Семёну похоронные украшения бывшей родины. Лак на ногтях тоже был гробовой – тёмно-бордовый.
Сандра выгнула бровь. Улыбнувшись, запахнула халат.
– Это – на десерт! О, у тебя текила. Да погоди ты, неужели нельзя подождать, ну что это такое, Саймон, убери руки, в самом деле.
Но Будицкий блудливо ухмылялся и, ухватив Сандру за плечо, притянул к себе. В жилах загуляла шкодливая обезьянья кровь, он уже настойчиво теснил драконов на её шёлковой груди. Она вдруг засмеялась, глуповато и беспомощно, как от щекотки и, сбросив халат, ухвтила Семёна за ремень и властно потянула его к кровати.
Сандра свирепо охала, вцепившись в решётку кровати, её потные бедра выскальзывали из пальцев Семёна, как крупные бледные рыбы. Под коленом застрял лифчик и больно впивался гробовыми кружевами в кожу. Белая спина Сандры, вся в росинках пота, была усеяна россыпью мелких тёмных родинок, по ложбинке позвоночника вилась едва заметная дорожка чёрных волос.
Семён сипло дышал ртом, воздуха не хватало, сердце раздулось и мучительно ухало. Он часто представлял свою смерть, как это может произойти. Именно так. Боль молнией пронзит грудную клетку, сердце лопнет как бурдюк (он опять представил себе этот страшный чавкающий звук), тело конвульсивно дёрнется и безжизненно рухнет на мятые простыни.
Подруга (юная и длинноногая) испуганно забьётся в угол, закусив край подушки, утирая крупные слёзы. А он, костенея красивым лицом, будет лежать недвижимо и строго, подобно Адаму на микеладжеловой фреске. О да, это стройное мускулистое тело, с дымкой золотистых волос на груди и вкруг укрощённых гениталий, уже никогда больше...
Загремел телефонный звонок. Включился автоответчик.
– Семён! Ну ты меня и подставил! – Чернодольский вскрикивал угрожающе. – Семён! Возьми немедленно трубку!
Будицкий замер. Сандра зарычала:
– Fuck! Don't stop!
Но Семён в два прыжка оказался у стола и уже кричал в телефон:
– Да, да! Что ты орёшь? Кто подставил?
– Ты!
– Кончай голосить, объясни по-человечески!
Чернодольский судорожно вдохнул, как всхлипнул:
– Я подписывал твой материал у Лоры. Она потребовала назвать источник. Я сказал – информация надёжная, из первых рук, твой источник работает в нью-йоркской штаб-квартире. Лора – давай имя или материал не выйдет в эфир... Короче, я сказал, что это твоя дочь.
– Ну ты сволочь! Мы ж договорились!
– Договорились? – главред перешёл на вкрадчивый тенор. – Лора при мне звонила в Би Пи – нет там никакой дочери.
– Вы совсем чокнулись! Как звонила? Вы же её под удар... совсем охренели!
– Под какой удар – не работает она там.
Сандра натянула на колени простыню, гневное негодование сменилось любопытством, она слушала непонятные русские слова, пытаясь угадать, о чём идёт речь. Изредка, поглядывая в зеркало, поправляла чёлку.
Семён присел на ледяной край стола, зло спросил:
– Ну и кого же твоя лягавая Лора Кларк в Би Пи искала?
– Кого? Госпожу Будицкую.
– Недоумки! У неё фамилия матери, Тадеску, Нина Тадеску!
На том конце возникла мёртвая тишина. Семён длинно и с душой выматерился и нажал отбой. Нужно позвонить Нине, предупредить. Он набрал номер её сотового, его сразу скинуло на автоответчик. Рабочего номера у него не было, он нашёл сайт «Бритиш Петролеум“ нашёл номер нью-йоркского отделения. Время 4:47. Набрал номер, выслушал кучу магнитофонной информации, наконец добрался до оператора. Мягким баритоном попросил соединить с Ниной Тадеску. Какой департамент? Не уверен. Не можете найти? Странно... Должна быть. А не могли бы вы соединить с отделом кадров? Весьма признателен.
– Тадеску? – спросило контральто с округлым вирджинским акцентом. – А вы кто?
Слово застряло в горле, Семён выдавил:
– Родственник. У нас несчастье в семье, тётя из Сан-Франциско погибла при пожаре. Мне выпала тяжкая доля оповестить Нину.
Отдел кадров сочувственно шмыгнул:
– Какой ужас. Сейчас я посмотрю.
На том конце зацокала клавиатура. Минуты через полторы вирджинский акцент с удивлённым разочарованием произнёс:
– Нет, не могу найти. А отдел какой – не знаете?
– Там что-то вроде с восточной Европой, Россией, точно не скажу.
Контральто вдруг оживилось:
– Да, вспомнила – Тадеску! Она у нас два месяца стажировалась. Летом. Отдел «Планирование и развитие» Контракт с ней не подписали, русский у неё совсем неважный оказался. А там работа напрямую с Россией.
На улице совсем распогодилось, солнце порыжело и двинулось на закат, путаясь в голых сучьях Ривер-Сайд парка. Комната была наполнена ярким вечерним светом. Семён поглядел на своё отражение – мосластое, бледное, с нехорошими, как у самоубийц, глазами, отвернулся и тихо опустился на угол кровати.
8
Сандра заказала китайской еды из забегаловки на углу. Принесли быстро, минут через десять. Уселись на кухне, Семён, замотавшись в простыню, мрачно тыкал палками в куски утки, брокколи, угрюмо топил длинные стручки фасоли в коричневом вязком соусе. Отпивал текилу из стакана, безразлично, не морщась, как лимонад.
Сандра ела с аппетитом, изредка вздыхая. Безошибочный женский инстинкт советовал ей помалкивать. Иногда она понимающе кивала чёлкой и хмурила гнедую бровь. Лангусты в ананасовом соусе с ростками молодого бамбука оказались выше всяких похвал.
– Какая сволочь, – недобро улыбаясь, прошептал Семён по-русски и горестным каторжным жестом уронил лицо в ладони, – Какая сволочь...
Сандра заботливо подлила в его стакан текилы. Шумно вдохнув, придвинула к себе и скорбно принялась за тунца в миндальной подливке со спаржей, шанхайским рисом, шафраном и лепестками жасмина.
У Семёна задёргалось веко, он исподлобья хмуро поглядел на неё.
– Чего ты уставилась-то? – по-русски сказал он, – ты жри вон своих лангустов.
Сандра удивилась, опрятно промакнула губы комком салфетки.
Семён наклонился над столом и ласково зашептал:
– А понимаешь ты, курва американская, что я свою родную дочь предал? Родную дочь, единственную во всём мире… Мразь я, сволочь, дрянь. Поняла? Ведь никого же нет у меня, ни родных, ни друзей, даже приятелей не осталось. Только такие вот потаскухи старые, как ты. Кошелки штопанные! А молоденьких уж нет, – Будицкий осклабился и юродивым фальцетом пропел – разбежалися-я-я! Кому ж плешивый, нищий козёл нужен? Правильно – никому!
Он махом влил в себя текилу. Грохнул стакан об стол и быстро заговорил с хриплым присвистом:
– Мне ж пятьдесят три! И кто я? А – никто! Ноль! Ничтожество, червь, безработный журналист, считай, бездомный. Ни страховки, ни пенсии. Давно бы уж удавился, если б не трусил, – боюсь, понимаешь ты! Страшно в петлю лезть или башкой в духовку! И с моста сигануть боязно. Кишка тонка! Так и буду гнить в канаве. Потому что – трус!
Сандра жевала рыбу, прикидывая, не пора ли вмешаться и взять ситуацию под контроль: Саймона иногда заносило, не без этого, но нынешнее шоу явно выходило за рамки.
Будицкий замолчав, остервенело тёр красные глаза, потом внезапно вскочил и заходил по кухне. Простыня сползала, он её придерживал локтём.
– Это как же так вышло? – бормотал он, уже не обращаясь ни к кому, – ведь не могло, нет-нет, не должно... и с кем? со мной! Я интервью брал у Горбачёва, там у Стены. Я ж Войновича на «Свободу» рекомендовал, а Жорик Пинскер у меня на посылках бегал, я с Бродским, с… Иосифом! – на «ты» я с самим Ельциным водку...
Он оступился, качнулся, чуть не упав, влетел коленом в газовую плиту, отозвавшуюся низким гулом духовки. Заскулив, согнулся и принялся тереть ногу. Потом, внезапно смолкнув, выпрямился, цепко схватил хлебный нож и быстро полоснул себя по запястью. Красные кляксы брызнули на линолеум, потекли по белому пластику, расплылись на простыне. Семён оторопело замер и начал медленно сползать по стенке.
Через двадцать минут голый Будицкий с белым, растерянным лицом, сутулясь на кухонной табуретке, нянчил подмышкой перебинтованную руку. Сандра, примостившись рядом, кормила его стручками зелёной фасоли, обмакивая их в густой коричневый соус.
– Нет, ты точно уверена, что зашивать не нужно, точно? – в третий раз спрашивал Будицкий, тревожно заглядывая ей под чёлку. – Вон, кровищи-то, кровищи сколько.
И кивал в угол кухни, где, среди окурков и битого стекла, пламенели багряными пятнами скомканные обрывки простыни.
– Вот микстурки хлебни, суицидник.
Семён, вытянув кадыкастую шею, мелкими глотками отпил из поднесённого Сандрой стакана.
– Как это я по-дурацки в обморок-то, а? – хихикнув, проговорил он.
За окном стемнело, вдали желтели жиденькие окошки Нью-Джерси, отражаясь, они подрагивали в мяслянистой воде Гудзона. Семён заметно порозовел и, оглаживая здоровой рукой упругую округлость Сандриной ягодицы, с детской завистью наблюдал за огоньками самолётов, набирающих высоту и покидающих Ла Гвардию.
– Ожил, – цинично констатировала Сандра.
Семён хмыкнул и с той же глуповатой улыбкой потянул за пояс халата. Узел легко развязался и полы плавно разошлись.
– Ой, доктор! – дурашливо проблеял Семён, – вы же голый! – наклоняясь и ловя губами крупный сосок, коричневый и солоноватый.
– Погоди, я свечи зажгу, – Сандра, ласково отпихнув его и, легко ступая босыми ногами, прошла на цыпочках в комнату. Повернулась, махнув чёлкой: – Чего сидишь, иди сюда.
Будицкий понуро подошёл, уткнул лицо в её тёплую шею и пробормотал загробным голосом:
– Меня уволили, мне за квартиру платить нечем... Это – конец.
Сандра поглаживала его белёсые, прямые волосы, слабые – сквозь них светилась бледная кожа головы. Тяжко, по-бабьи, вздохнув, она с мягкой уверенностью сказала: – Саймон, не кисни, кончай свой славянский пессимизм разводить. Я завтра же позвоню Кэнди Ли, она курирует какие-то благотворительные фонды Сороса, деньги там, конечно, не ахти, но...
– И курить брошу, завтра же, – гундосо пробормотал ей в шею Будицкий, признательно шмыгнув носом.
9
К трём часам ночи свечи оплыли и погасли, лишь в одной, на дне янтарной лужицы умирал чахлый фитилёк. В утробе подъезда, поднимаясь, заурчал лифт. Устало выдохнув, остановился на пятом. На лестничной клетке что-то зашуршало, негромко стукнуло в кафель, словно поставили стул.
Замок, тихо щёлкнув, беззвучно провернулся. Входная дверь пискнула и приоткрылась. Тусклый свет диагональю лёг на пол прихожей, в дверной проём нерешительно просунулась мужская голова в кепке. Голова застыла, прислушиваясь: где-то тикали часы, за окном, подражая прибою, прошуршали ночные шины. Протиснувшись по-крабьи в прихожую, мужчина притворил дверь. Он поправил клетчатый шарф и нервно поднял воротник. Постояв, опустил его, потом поднял снова. Переминаясь с ноги на ногу, мужчина принюхался, сморщив мясистый нос, – из комнаты тянуло приторной свечной гарью.
Освоившись, он осторожно двинулся вдоль коридора. Склонясь над спящим чёрным зверем, оказавшимся вблизи скомканным халатом с драконами, он, странно всхлипнув, икнул.
Комната казалась зыбкой, стены неустойчиво покачивались в такт с пугливым огоньком догорающей свечи, потолок оживал и уплывал, стараясь поспеть за скользящими по нему лучами автомобильных фар. Мужчина остановился у стола. Озираясь, отразился в зеркале, блеснув багровым потным бликом на лице. Медленно повернулся к кровати, вглядываясь в хаос подушек и простыней, снова икнул, конвульсивно подавшись вперёд, словно пытаясь что-то проглотить. Из-под одеяла торчала бледная матовая нога с чёрным лаком на ногтях.
Мужчина постоял и медленно побрёл на кухню, но тут же вернулся и пальцем утопил фитиль в воске. Ванильный чад тут же заполнил комнату. На кухне луна уже перекроила скучную геометрию кафеля, раскидав по стене молочные ромбы оконного переплёта. Мужчина подошёл к газовой плите, тронул крайний вентиль. Конфорка бодро зашипела. Он выкрутил ручку до упора, после повернул вторую, за ней третью и четвёртую. Зачем-то снял кепку и помахал над плитой, разгоняя газ.
Выйдя из квартиры, медленно закрыл замок на два оборота и опустил ключ в карман пальто. На лестничной площадке, у стены стоял допотопный чемоданчик с медными уголками, обтянутый тёртой шотландкой. На боку цветная наклейка «Барселона, отель Амбассадор». Мужчина, прихватив чемодан, вошёл в лифт и поднялся на восьмой этаж.
Войдя в свою квартиру он, не снимая пальто и не включая свет, прошёл в ванную. В темноте достал из кармана ключ, поднял его над унитазом и, мгновение подержав, отпустил. Ключ скользнул вниз юркой тенью и мирно булькнул. Мужчина спустил воду, а потом долго намыливал руки лавандовым мылом, глядя в чёрный овал зеркала.