Вместо предисловия:

Я пишу эти строки в Греции, в Международном центре писателей и переводчиков. Передо мной – Бозбурун, Средиземное море. А я вспоминаю Крым, море Чёрное, события пятнадцатилетней давности. С тех пор многое изменилось. Я перестал видеть будущее — самое время вспомнить о прошлом. Тем более что оно живо: опять заговорили о торговцах оружием, скандалах с банкирами… Корни всех событий там, в 90-х годах. Каждый теперь может вспомнить их по-своему. Я восстановил по памяти свою версию, и если где-то ошибся, прошу покорно простить. Посвящаю книгу своим друзьям и подругам, без которых мне не удалось бы выйти из этих передряг.

Глава 1. Жасмин

Аня приехала к нам в Абрамцево расстроенная, в слезах. 

– Что случилось? 

Она долго не хотела отвечать. Я обнял её и погладил по голове, по плечам и волосам. Зарыдала пуще прежнего, обвила меня руками и спросила, глядя в глаза: 

– Ты меня не бросишь? 

Заплаканные глаза покраснели – прожилки в них налились, набухли кровью... Она резко подурнела – но мне она была дорога не этим, не нынешним внешним видом – это была моя Аня, и ей было сейчас плохо, она искала поддержки. 

– Как тебе могло такое прийти в голову? 

– А если ты узнаешь обо мне что–то плохое?

– Что же ты такого плохого могла сделать? Украла денежку, толкнула бабушку под самосвал или сбросила кошку с балкона? 

Рыдания усилились. Аня не всегда была готова воспринимать шутки. 

– Неужели какой негодяй посмел… – тут мне самому стало не по себе – посмел тебя оскорбить словом или действием? 

– Нет, нет – Аня горячо поцеловала меня, её слезы потекли по моему лицу, я остро ощутил все её запахи… Я поцеловал её в ответ – и она тихонько застонала. Этот легкий стон был неописуем, это были лучшие звуки, которые я слышал когда–либо. Аня сказала: 

– Можно мне принять душ? 

Дома никого не было, мать с отцом уехали в Москву, и нам предстоял восхитительный день летней свободы. Аня направилась в душ, а я заварил её любимый зеленый чай. На улице стояла жара, в избе было прохладно.

Я услышал, как Аня вышла из ванны и прошла в мою комнату. 

– Не смотри на меня! А сейчас можно... 

Аня полулежала на диване, накрывшись простыней и положив под спину подушку. Капельки воды проступили сквозь льняное полотно – и обрисовали влажный призрак девчонки. Я подошел к ней, присел на край дивана. 

– Я была у Багиры дома... 

Я не верил своим ушам. 

– Как тебя угораздило, ты же знаешь историю с Лерой в Коктебеле! 

– После той ночи на Ивана Купала, когда мы расстались с тобой на бульваре, она буквально затащила меня домой. Она живет в двух шагах оттуда – в доме архитектора Нерензее, в Большом Гнездиковском переулке у Пушкинской. 

Об этой квартире я ничего не знал – но "хорошие семьи", верно, имеют несколько квартир по Москве. Я начинал догадываться, в чём дело:

– И вы провели вместе день и ночь? 

– Я была поражена: интерьер, обстановка, антиквариат. Я словно попала в другой мир. Она угостила меня старинным вином... 

– А потом ты очнулась в гипсе? 

– Не в гипсе – а в её объятиях, я мало что помню, она мне шептала какие–то страстные речи, мол, она давно мечтала со мной познакомиться, что я ей очень нравлюсь, что в её душе проснулась любовь…

Багира – ненормальная! А папаша её сказал, что она за ум взялась. Опять за старое! Есть надежда, что со временем урезонится, детишек родит, угомонится. Но сколько она ещёе до своего успокоения гадостей может наделать? Что же нам теперь, всю жизнь терпеть её выходки? Её отец просил нас с ней не ссорится, не расставаться. Сколько я могу с ними возиться, служить этой семейке – он уже начали питаться моими друзьями! Каннибалы! Я посмотрел на Аню – и чувство брезгливости проснулось во мне: отныне, чем бы мы ни делали Аней, я буду угадывать в её движениях – движения Багиры, представлять живо, как они там обнимались, целовались… Эта гадость, ("Содом и Гоморра" – говорил Гусь) теперь выпрыгнула из телевизора и добралась до нас. 

 – Или плюнуть на всё это – не быть таким чувствительным? 

– Не быть самим собой? Как это можно? 

– А как иначе: бросить теперь Аню? 

Начался внутренний спор, разговор двух голосов во мне, которые никак не могли договориться. Всегда, когда мне предстояло принять важное решение, начиналась такая катавасия. Что делать? Стать мусульманином – и набрать гарем, как советовал Юрий Алексеевич? Он знал, что говорил. 

Могу ли я отомстить как–то этой семейке? По этому пути я уже пошел в Коктебеле – и вот результат: они меня использовали в своих целях, сильнее привязали к себе. Общение с ними – как болото: результат любого движения – более глубокое погружение. Выход один – замереть, не делать резких движений. 

Не поджигать же мне теперь кремлевскую стену, как поджигал я в Коктебеле забор "проклятой слободки"? Всё бесполезно. Я ощутил унизительное чувство бессилия. Я оказался втянутым в такую историю, из которой выпутаться нелегко. Любой мой шаг идет им на пользу. Может быть, благодаря мне они и добрались из "проклятой слободки" до Кремля? И теперь устроили свою "слободку" там! Однако не стоит впадать в манию величия. Меня использовали как советника, визиря. На моем месте мог оказаться и кто–то другой. Могу ли я теперь как–то отползти от них?

Одно дело – идти к власти, другое – её иметь. Сейчас Юрий Алексеевич получил власть – в моих советах не особо и нуждается. Может, пора расстаться?

Есть еще один выход – игнорировать их, не участвовать в их жизни. Если что–то надо – формально, на дистанции дать совет. Но не откликаться, не бежать к ним по первому зову, сломя голову – как верный вассал, который радуется, что его позвали: возникла у барина нужда. Не стоит принимать их близко к сердцу – ни добрые их дела, ни дурные. Может, тогда я как–то выпутаюсь, выползу из этого кремлевского болота. 

Мне стало жаль Аню. Пока я раздумывал – она смотрела на меня, как побитая собачонка. Она хотела довериться мне – стать моей женой, мечтала нарожать кучу детей – мы говорили с ней уже об этом. Я почувствовал ответственность за нее. Ну и что, что какая–то пьяная, обкуренная дура её тискала и целовала? Сам виноват – кто познакомил их? В моей борьбе за освобождение от влияния этой болотной семейки Аня может стать верным помощником. Она не раз помогала мне раньше, а сейчас сама нуждалась в поддержке – и как никогда жадно ждала моих слов. 

Не хочет ли она использовать меня как лекарство? Что тут дурного – десятки раз я поступал также – использовал её чувства, её голос и ласку. Мы всё лечим, врачуем друг друга своим участием, мы поправляем здоровье, общаясь: нам помогают родные и друзья. Надо было отвлечь Анино внимание от случившегося, сделать вид, что ничего особенного не произошло. 

Все эти мысли промелькнули у меня в голове буквально в один миг, словно кто–то вставил в голову дискетку – и сбросил в сознание, как в память компьютера, несколько файлов. Я положил руку на мокрое пятно, которое было образовано выступающей из–под простыни коленкой: 

– Какие круглые у тебя коленки! 

– Ты опять дурачишься, будто ничего не услышал. 

– А что тут слушать, если бы было что–то интересное, а то обычные ваши девчоночьи игры под одеялом... 

– Мне щекотно! 

Моя рука опустилась до Аниной ступни. 

– Я знаю отличный способ укрепления силы духа. Надо посыпать пол горохом и постоять на коленках три часа. 

– Но это же больно! 

– А как ты думала – надо расплачиваться за грешки. Хочешь, сделаем это вместе? Я подам тебе пример! 

– Шутишь? 

– Почему шучу? Мне хочется разделить с тобой муки покаяния. Давай, станем прямо сейчас? Посмотри на мою коленку: она острее твоей. Значит, и терпеть мне надо будет сильнее. 

– Не щекочи! 

– А это другой способ наказания – вытерпеть час щекотки. Мне тоже придется помучаться – думаешь, приятно видеть, как близкий человек страдает рядом с тобой? 

– Я не замечала за тобой раньше садистских наклонностей!

Аня дрожала под простыней, разрывалась между смехом и слезами. Порой невозможно разобрать, плачут девчонки или смеются – они издают всхлипывающие звуки, которые нельзя понять. Сейчас мне удалось вызвать в Ане такое состояние, в котором плач и смех был слит воедино. Она закрыла лицо руками, я оторвал её ладони – и закрыл ими свое лицо, ощутив на них соль. Это были слезы. 

– Если тебе так трудно вынести наказание щекоткой, то могу предложить другое – пытку запахами. 

Я выбежал в сад, наломал цветущего жасмина и вернулся. Аня смотрела на меня изумленными глазами. Жасмин только что расцвел – и густой запах его пьянил, как хорошее шампанское. Анины слезы сразу просохли. Я сунул ей букет под нос, потом начал водить им по рукам, плечам, по всему телу – а потом стал несильно стегать, бить Аню букетом – как в бане веником. Она извивалась под простыней, вертелась, как змея – и визжала от кайфа. Лепестки летели во все стороны, и скоро все волосы, вся простыня, вся Аня была обсыпана лепестками. 

Я спросил: 

– Ты достаточно наказана? 

– Ещё, хочу ещё! 

Тогда я поднял её на руки и потащил в сад. Сел на скамейку под кустом жасмина, Аню посадил к себе на коленки – и наклонил ветку к её лицу. 

– Хочешь искупаться в жасмине? Принять жасминную ванну? 

Аня неожиданно вырвалась, вскочила на траву – и стала плясать. Это был "танец с покрывалом" – Аня то заворачивалась в простыню, как в кокон, то выпархивала из нее, являя миру ноги, плечи, грудь – но не всё сразу, она словно разрывалась на части и собиралась из этих частей вновь. Она носилась, как ветерок под цветущими яблонями, обрушивая на меня водопады ароматов – здесь была и душистая сирень, и пронзительный жасмин, и прозрачный запах яблоневого цвета… Танец её был беззвучным – но он рождал симфонию, музыку запахов. Я был поражен, у меня голова пошла кругом от этого вихря – я не знал, что Аня умеет танцевать – и как!

Так танцуют, наверное, небесные танцовщицы – апсары, которых индийские боги посылают к подвижникам, если те начинают уж слишком "доставать" небеса своими подвигами. Это как в сказке про Балду: Балда морщит омут, бесы корчатся и посылают чертенка, чтобы как–то откупиться, отделаться от него. У нас бесы, у них – боги: а дело делают одно. 

Аня танцевала классно. Она была, что говорится – "в ударе", но в её движениях видна была и школа, подготовка… Откуда это всё у провинциальной девчонки? Почему она ни разу мне не намекала даже, что умеет танцевать? Аня убежала – чтобы явиться уже в своем обычном наряде – футболке и джинсах. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся – и повеселевшая, она приземлилась ко мне на коленки. 

– Где ты научилась так плясать? Почему я раньше об этом не знал? 

– Я занималась в театральной студии, ходила на секцию по художественной гимнастике. Ты забыл, что я – дочь своего отца – и с детства росла в театральной среде, у нас дома всегда весело отмечали праздники, устраивали маскарады… Ты не знал, потому что раньше не было повода для танца, мы с тобой никуда не ходили вместе – зачем афишировать свои способности?

Я обнял ее:

– Какая ты великая! Я горжусь тобой! 

А в голове промелькнуло: что–то здесь не так. Она – дочь своего отца, Багира – своего, между отцами – дружба, между детьми – соревнование. Багира скрытная и плохая, развратная, Аня открытая и хорошая, невинная… Всё слишком просто! Впервые я посмотрел на Аню с сомнением – она не должна была от меня скрывать такие способности. Что–то здесь не так, такое дарование не скроешь, танцовщица видна по походке, по стати. Аня не была танцовщицей раньше – что бы она ни говорила про школьные уроки танцев и театральную студию. Это чудесное превращение произошло буквально на моих глазах. В Аню вселился какой–то дух, она словно стала одержимой танцем. Я заметил, что она даже стала дышать иначе. 

– А в Москве ты не ходила заниматься в студию танца? 

Аня сказала, чуть покраснев, 

– Да, я посетила несколько занятий у одного хореографа, это домашние уроки. 

Вот она чем занимается на каникулах! И вдруг сам собой возник вопрос: 

– А кто еще, кроме тебя, туда ходит? 

Аня потупилась и отвела глаза... 

Я догадался, в чем дело: 

– Где проходят хореографические занятия? 

– В доме Нерензее. 

– В квартире у Багиры? 

– Нет, в соседней. 

Обнаружилось то, что Аня мне не всё говорила: она встречалась с Багирой не раз и помимо меня. В этом ничего особенного не было – они были знакомы давно, но вот то, что Аня мне об этом не сказала раньше, было не очень здоорово. Дом Нерензее я хорошо знал – это был знаменитый дом Искусств, в котором жили со времен революции писатели и артисты. Здесь познакомился Булгаков со своей будущей женой, которая вошла в роман под именем Маргариты. Дом имел странную планировку – в нем были однокомнатные квартиры с огромными залами–комнатами и маленькими кухнями–нишами. В одной из таких квартир жил наш знакомый – режиссер, который устроил у себя настоящую театральную сцену и зрительный зал – он проводил репетиции и ставил спектакли дома. Мы как–то бывали у него с отцом. Значит, где–то там жил и хореограф: эти большие комнаты–залы с высокими потолками были идеальными для проведения театральных репетиций и занятий танцами. 

Частные занятия танцами меня заинтриговали. Какие же это должны быть занятия, чтобы так здорово настропалить Аню! 

– А как ты попала на эти занятия? 

– Мне позвонила Анна Кузнецова из арт–группы "Слепые " – и предложила заниматься с ней вместе. Там уже я встретила Багиру – она давно брала уроки танца в этой группе. 

Танцоры, которые работают в стиле свободной импровизации, знакомы между собой: не так много хореографов в Москве. Ничего удивительного в том, что Багира, которая "держит нос по ветру" в смысле танцевальной моды и Аня, с детства погруженная в театральные эксперименты своего отца, "снюхались". 

Это всё рациональные объяснения. Но существовал и еще один вариант истолкования событий, который я никогда не упускал из виду. Дело в том, что никто из нас не может с полной уверенностью утверждать, что он знает истинную картину мира. В детстве меня не покидало ощущение, что происходящие события не случаются просто так, сами по себе – а кем–то подстроены. Этот кто–то мог быть пришельцем, инопланетянином, Господом Богом – неважно кто, но важно, что его замысел лежал в основании каждого события, и именно этот замысел мне хотелось разгадать. Всё не просто так, за всем скрывается некий смысл. Когда я начинал сомневаться в чем–то, то всегда доходил до этого "края сомнения". Вот и сейчас, как только я обнаружил, что Аня от меня скрывала нечто важное, я подумал о том, не является ли она сама шпионкой, инопланетянкой, подосланной ко мне, чтобы выведать у меня какие–то сведения или ввести меня в заблуждение.

Может, это вовсе не Аня, а апсара – фантомная сущность, которую изготовили боги– инопланетяне, чтобы меня окрутить, прибрать к рукам? Может быть, Аня с Багирой – из одной компании, они сговорились – и по этому сценарию Аня разыграла передо мной "святую невинность"? Человеку дана только та реальность, которую он ощущает сам. В реальности существования других людей он не может быть абсолютно уверен. Может быть, весь мир разыгрывает перед ним как представление, перформанс? Никто не докажет вам, что он – такой же, как и вы. Фантомному типу будет казаться, что он – человек, но это будет легендой, которой его снабдили те, кто его изготовил. Кто знает наверняка смысл и предназначение своей жизни?

Я знал, что этим мыслям нельзя давать ходу – все они попахивают манией величия. Если ты посчитаешь кого–то фантомом – и так же точно кто–то другой посчитает тебя призраком – и ткнет иголкой, чтобы проверить – бывает ли призраку больно и есть ли у него кровь? Так можно далеко зайти.

Фантомная сущность, которая сидела у меня на коленях, была веселой и жизнерадостной. Она забыла недавние страдания и уже сообщили мне свою легенду: мол, не говорила о студии, потому что хотела преподнести мне сюрприз – выступить в составе арт–группы "Пища богов" с показом мод в ночном клубе.

Артистическая жизнь приводит к контактам и соблазном разного рода – руководитель группы "Doegtrop" из Голландии, с которым мне удалось переговорить на Алтае, сказал, что они все – одна большая семья, все перебывали в женах и мужьях друг у друга и что всё это – неважно, главное – творчество. Уж если человек начал заниматься таким творчеством, то тут всего можно ожидать – не даром же актрис раньше хоронили, как и самоубийц, за церковной оградой, считая, что они душу свою продали дьяволу. И вот такой–то актрисой, танцовщицей хотела стать Аня! Или уже стала – судя по её танцу, она могла бы выступать в кабаках и зарабатывать себе на пропитание танц–стриптизом! Хочется ли мне иметь в женах танцовщицу, стриптизершу? Там, где танцовщицы, изображающие богинь в ночных клубах – там и публика соответствующая – бандюки–поклонники, наркоманы и маньяки. 

Я решил завести речь издалека: 

– Дорогая танцовщица! Можем ли узнать Ваши планы на будущее – ведь такой талант на дороге не валяется! Не хотите ли Вы дать своему дарованию всемирное развитие? Мы видим в перспективе рукоплещущий Париж, успех на Бродвее, заманчивые предложения от голливудских продюсеров!

Аня мне подыграла:

– Уважаемая публика! У нас в стране все одарены от природы – и талант мы считаем заурядным явлением. Может быть, мы и продолжим занятия на факультете искусств в одном из Вузов – но лишь с целью применять свои способности в воспитании детей, а не для предприятий сомнительного толка, сопряженных с риском. Карьера нас не прельщает – мы хотим быть окружены хорошими людьми, и надеемся, что жизнь наша состоится именно в семейном и внутреннем смысле, а не в показушном и внешнем виде. 

– И даже если Вам предложат возглавить Большой театр – Вы откажитесь? 

– Большой театр действительно, нуждается в притоке свежих сил. И какова будет наша роль в борьбе с театральщиной и мертвечиной – это другой вопрос. Ясно лишь одно: в жертву этой борьбе мы не отдадим ни судьбы, ни семьи. Если Большой театр созреет, чтобы принять искусство импровизации – мы будем рады ему послужить в меру своих сил. 

Гладко это всё у нее получается. Такую легенду должен иметь всякий стоящий хореограф – иначе как оправдать ему свое существование? Плох тот танцор, который не хотел бы возглавить Большой театр! 

У каждого человека должна быть версия жизни, в которой он сам видится значительным и важным, его занятия – главными. И если популярностью и гонорарами эти авангардные танцоры не могут похвастаться – то зато они упирают на свою уникальность и элитарность. Верно дело: каждый должен знать себе сцену, между самоуничижением "маленького человек" и чванством "большого" есть простор для самоуважения, где размещаются достоинства людей нормальных, которых в жизни и искусстве – большинство. Иное дело, что большинство это не крикливое – и не лезет всем в глаза с апломбом и спесью.

Анина версия жизни была мне близка. Разговоры о будущем – тонкая тема: будущее можно спугнуть грубыми вылазками планирования и прожектерства. Всё получается иначе, чем представляется заранее: нельзя загадывать. Особенно, когда счастлив.

А тогда я был счастлив.

Глава 2. Батут

Аня уезжала под вечер – я пошел её провожать и уже по дороге назад, на лесной тропинке задумался: прошло два года с тех пор, как мы с отцом побывали в Коктебеле и повстречали там Юрия Алексеевича с дочкой. Сколько всего случилось… Но если раскинуть мозгами, то можно заметить, что все события имели общий сценарий: нам с отцом (или мне отдельно) бросали вызов – и мы отвечали. Мы реагировали на ситуацию, мы находили выход из положения, куда попадали по милости других.

Вот и сейчас Аня сообщила мне нечто, на что я должен реагировать – эта реакция тянет за собой ниточку следствий – и меня опять ведут, от меня чего–то хотят, ждут… А могу ли я сам сделать первый шаг, начать свое дело? Речь идет не о самостоятельных поступках, а о самом зародыше, о задании ситуации, о той самой инициации, которой славен Юрий Алексеевич. Он со своею дочкой повадились использовать меня как барометр, детектор – или флюгер для ориентации в тех ветрах, которые дуют в верхах власти. «Золотой петушок»…

А могу ли что–то вызвать я сам? Мне захотелось уехать куда–нибудь подальше, отправиться в путешествие – чтобы избавиться от этого подчиненного состояния, от использования другими. Может быть, повидав мир, я наберусь опыта? Не то, чтобы раньше я ничего не видел – но я ездил по чужим делам – и не мог расслабиться толком ни в Праге, ни в Шанхае.

Могу ли я спокойно жить, чувствовать, любить – а не делать все судорожно, впопыхах, урывая время "на переменках" между уроками взрослых? Я смотрел на небо, усеянное звездами – и думал: смогу ли я сам что–то затеять – и выполнить до конца, смогу ли похвастаться авторством хотя бы в чем–то? Прожить по–своему кусок жизни, сочинить что–нибудь, нарисовать, создать… Есть ли во мне способность к творчеству? Не затем, чтобы поставить свое имя под произведением, а затем, чтобы что–то понять, разобраться в себе. 

Можно что–нибудь написать, сочинить – но что достойно написания? И тут я вспомнил о Багире. Про всю эту историю с устными преданиями – уж это–то точно интересно. Но правда ли то, что говорил Гусь? Ему, конечно, полностью доверять нельзя – но всё же…

Я решил встретиться с Багирой и выведать об этих устных преданиях. Повод для встречи было найти легко: она сдала сессию и теперь я должен был забрать наши книги, по которым она готовилась к экзаменам. Слава Богу, Юрий Алексеевич меня в последнее время не вызывал – ситуация уже не та: он завоевал твердые позиции и наступило время передышки. Так что я мог повидаться с Багирой вполне целенаправленно – и приватно, без шуточек её отца. 

Когда я позвонил ей, она назначила мне встречу на "явочной квартире" в доме Нерензее, от обстановки которой закружилась голова у Ани – антиквариат! Когда я оказался там, то особенного антиквариата не обнаружил – так, жались по углам какие–то пузатые комоды, туфы и креслица. Но самое главное – потолок в комнате уходил в какую–то невероятную высь, чуть не в небо! Это был первый фокус, который меня поразил: входишь из коридора в квартиру – и оказываешься в помещении с вдвое более высоким потолком – словно из города переносишься в горы, попадаешь в расщелину между скал! 

– Мы купили квартиру на последнем этаже, разобрали потолок – и присоединили часть чердака, надстроив фонарь на крыше – пояснила Багира.

Она нажала какую–то кнопку – и далекий потолок стал светлеть, голубеть – пока я не различил в нем кусок московского неба с гуляющими по нему облаками! 

– Можно плавно менять прозрачность стекла: от полного пропускания света, как в окне – до полного отражения – как в зеркале.

Багира встретила меня в шикарном бальном платье – выглядела как большая дорогая игрушка, говорила медленно, с небрежностью великосветской матроны. Она, конечно, была довольна произведенным эффектом – но виду не показывала: получала двойное удовольствие – от собственной утонченности – и от хвастовства этими фокусами. Мы встретились в полдень, она посетовала:

– Шумит голова от всех этих презентаций: как отец вышел в люди, так сразу все посольства со своими приемами, фирмы с презентациями бросились приглашать наперебой. Приходится быть на виду, знакомиться, общаться с людьми, которые тебя недолюбливают, или что–то хотят от тебя поиметь. Знаешь, как потом противно бывает? Я до полудня с постели не могу встать, а потом, чтобы нейтрализовать яды лицемерия, приходится спортом заниматься, гимнастикой – но такая лень это делать одной… Ты не хочешь со мной попрыгать?

Я был обескуражен таким предложением. Что мне сейчас, аэробикой с ней заняться? Она нажала кнопку – и я понял, почему середина комнаты пустовала: то, что я принимал за свернутый ковер у стены, развернулось, разложилось, как складной метр – и образовало батут, который занял почти всю комнату. 

– Ты никогда не прыгал на батуте? 

– Нет! 

– Это очень просто! 

Багира, как была – в бальном платье, вскочила на батут и протянула мне руку. Я забрался к ней, мы встали вместе посредине – и начали потихоньку подскакивать, держась за руки. Всё выше и выше подбрасывала нас упругая сила – и вот мы уже поднимаемся выше потолка, зависаем на уровне чердака – я оглядываюсь по сторонам, и вижу, как в зеркалах отражаются десятки и сотни пар. Дамы и кавалеры, чинно взявшись за руки, парят в зеркальных пространствах, зависая на миг – чтобы низринуться вниз. Когда мы летели вверх, всё было чинно – но при спуске платье Багиры тормозило падение – и норовило задраться выше головы. Мы его придерживали в четыре руки, так что мне приходилось поневоле обнимать даму, пользуясь её платьем, как парашютом – тормозить падение. 

Наши скачки стали мало–помалу уменьшаться, мы осторожно сбавляли темп, батут нас сам подбрасывал – но мы уже не помогали ему…

– Фу–у–у – мы переводили дыхание, спустившись на землю. Теперь каждый шаг было по полу делать гораздо труднее – пол словно лип к ногам, тянул вниз. Как легко летать и как трудно ходить!

– Видно, человек создан для полета – он так хорошо ориентируется в воздухе! 

– Я тебе говорила, что в себя прихожу только после такой гимнастики по утрам: немного полетаешь – и голова перестает болеть, легче дышать становится! Теперь можно и кофе попить. Тебе чаю или кофе? 

– Кофе, пожалуйста. А можно, пока ты будешь занята, еще попрыгать? 

– Конечно, только не пробей макушкой крышу! 

Я вскочил на батут – и начал набирать высоту: раз, другой, третий – как вдруг стало светлее: Багира что–то переключила – и мои отражения в зеркалах стали таять, исчезать, а вместо них засверкало солнце. Я поднялся над Москвой, взлетел над Пушкинской площадью – и увидел Кремль с Иваном Великим, похожим на указующий перст, Собор Христа Спасителя – массивный, словно мамонт с золотою головою: вся Москва, как кремовый торт, лежала подо мной, золотые маковки куполов горели, как огоньки свечей на этом торте. 

Мне почудилось, будто я где–то это всё уже видел. Во сне: я вспомнил сны, в которых летал, сразу сотню снов, которые выстроились друг за другом в анфилады, галереи, так что можно было перейти из сна в сон. Но раньше эти сны мне виделись по отдельности – а сейчас они сложились вместе, возник целый город, мир снов. Я вспомнил любимый дом, который мне снился не раз – с огромными длинными коридорами, высокими потолками и широкими лестницами, и понял, на что похож этот дворец из сна – на дом Нерензее!

Он снился мне десятки раз, а я всё никак не мог понять, где нахожусь. И вот сейчас догадался – нахожусь здесь, в своем доме из снов, откуда уже не раз отправлялся в полеты. Всё как–то совпало, сошлось в один миг – я сообразил это, спустившись на грешную землю, попивая кофе с зефиром и любуясь Багирой. Она сменила платье – и фигурировала теперь в расписном восточном халате с позолотой и бахромою. Сидела на кресле по–восточному, забравшись с ногами – и пила кофе, задумавшись о чем–то своем. 

– Что привело тебя в наш дом? – прочитал я вопрос в её взгляде. 

– Что у вас с Аней? – неожиданно для самого себя спросил я. 

– Девушка напросилась ко мне в гости, я её пустила, напоила, накормила, спать уложила. Сама легла, сомкнула глаза – чувствую, кто–то по мне ползет: ящерица! Я давай её ловить. Накрыла, держу в ладошке, она вырывается, хвост отбрасывает: но я крепко держу. Вдруг она как заголосит человечьим голосом! Открываю глаза – рядом со мной Аня плачет. Что такое, кто обидел – не признается. Приснилось ей что–то? Так и домой ушла, с тех пор мне не звонит, на мои звонки не отвечает. Ты с ней встретишься – спроси, кто мне все ручки на дверях комодов вымазал зубной пастой. Что это за пионерские шуточки? Я не знаю, что она тут делала, пока я спала – и чего испугалась? Мне потом пришлось отскабливать полдня эти ручки – а то мама приедет, что я ей скажу? 

– Так это квартира твоей матери? 

– Это – моя: ты что думаешь, мама на батуте прыгает? Аню я принимала в квартире мамы.

– А мама где? 

– На даче вместе с бабушкой. 

– А почему я маму твою ни разу не видал? 

– Ты бы ей не понравился. У нас такой закон – чем больше кто–то из моих друзей нравится мне и папе, тем меньше – маме и бабушке. Мы уже давно решили с папой им никого не показывать, ничего хорошего из этого не получается. Не хочешь же ты потом ходить до конца дней своих по врачам? 

– Как по врачам? 

– Ну, сглаз, порча – ты что, не знаешь про это ничего? Вот лекарства бабушка делает хорошие, а на глаза ей лучше не попадаться… 

– А где у вас дача? 

– На Днепре. 

– Так вы что, туда на поезде ездите? 

– Зачем на поезде? На вертолете летаем. У нас на крыше дома площадка оборудована. И в Кремле площадка. 

– А почему так далеко? 

– Бабушка не хочет от своей земли оторваться. Она уже старенькая, под Киевом родилась – и никуда оттуда ехать не собирается. Вообще это не дача, а дом – родовое гнездо. Но это отдельная история – что это я всё о себе да о себе рассказываю? Давай лучше про Аню поговорим. Это она тебя ко мне послала? Чего она нажаловалась? 

– Ничего плохого, наоборот – сказала, что ты ей в любви признавалась! 

– Она меня не за ту приняла! Дурочка твоя Анечка! 

Багира, кажется, вышла из себя. Халат на ней распахнулся и она запахнула его, потом распахнула опять, вскочила… Было похоже, что в нее вселился бес – она стала скакать по комнате с ужимками шутов, "пляшущих человечков", которых я видел в Пушкинском музее. В какой–то момент я понял, что она пародирует тот танец, который исполняла Аня у жасмина. Только вместо покрывала использовала халат – и делала всё преувеличенно, гротескно: там, где Аня показывала плечо, Багира демонстрировала декольте – чуть не до пупа!

Потом она вскочила на батут – и начала прыгать, показывая в воздухе немыслимые пируэты, играя с халатом. Потом она отбросила его – и начал скакать до крыши и назад голышом, показывая разные финты. Когда человек совсем оказывается голым – и скачет, как лошадь на скачках – то зрелище это кажется не столько эротичным, сколько смешным. Эротично, когда перед вами танцуют в балетной пачке, когда же вам, пардон, показывает голый зад – то здесь не до эротики: становится неловко. И чего это она тут передо мной так расскакалась? Мне захотелось уйти – все–таки невежливо, когда хозяйка показывает гостю зад. 

Багира почувствовала, что дала лишку – и прокричала сверху:

– Не смывайся! Мне надо тебе кое–что сказать! Возьми лучше ключ на вешалке – и жди меня в соседней квартире! 

Любопытство победило стыд. Я открыл её ключом соседнюю дверь – и словно попал в антикварный магазин: здесь сохранялась обстановка конца прошлого века, всё было забито старомодной мебелью. Половину комнаты занимала огромная кровать под балдахином, по стенам висели картины с фамильными портретами, стояли на тумбочках десятки скульптур и безделушек. Следом за мной влетела Багира – захлопнула, повернула ключ в замке и заорала:

– Поставим следственный эксперимент! 

Она подтолкнула меня к кровати и буквально силой уложила на нее. 

– Закрой глаза! Ты будешь Аней, а я – собой! 

Багира вошла в ванную, раздался громкий плеск.

– Всегда перед сном опрокидываю на себя ведро холодной воды: чистый кайф – и никакой бессонницы. Вхожу, ложусь поверх одеяла – и мгновенно засыпаю. 

Багира бухнулась рядом со мной – и засопела в две дырочки. Прошло две, три минуты – она действительно спала как убитая, не шелохнувшись. Я открыл один глаз: передо мной лежала абсолютно голая красавица. Когда к наготе привыкаешь, то она кажется всего–навсего нарядом тела – одним из многих нарядов. Порой не самым эффектным и привлекательным…

Когда девушка одета, кажется, что она что–то скрывает – но стоит ей всё с себя снять так, что скрывать уже нечего – самым привлекательным и удивительным оказывается то, что она показывает всегда, во всяком случае: лицо. Я привык к наготе Багиры – она выставляла свое тело на всеобщее обозрение ещё на нудистском пляже в Коктебеле. Мне кажется, что самая лакомая, самая привлекательная нагота с её тела же ушла, пропала, испарилась, была «слизана» многими её кавалерами – а то, что осталось, уже не вызывало волнения – как скафандр. Скафандр для души, изготовленный по форме женского тела. И чем идеальней был сшит этот скафандр, тем более безличным он становился: в него могла поместиться любая дама. Какая угодно. Но какая угодно как раз меня и не волновала… Мне нужна была своя. Здесь, на расстоянии локтя от меня лежала чужая дама. 

Я закрыл глаза – и незаметно задремал. Проснулся я от воплей: 

– Ой, ай, ой... 

Я с удивлением обнаружил себя абсолютно голым, в моих руках билась холодная, как лед Багира – и стонала!  

– Что за чертовщина! Я спрыгнул с кровати, нашел штаны и натянул. 

– Ну что, эксперимент удался? Багира смотрела на меня с вызовом.

– А что такого случилось? 

– Как что – посмотри по сторонам! 

Я огляделся – и обнаружил, что ручки всех комодов и шкафов были вымазаны чем–то белым. Попробовал ковырнуть ногтем, понюхал – зубная паста! 

– Кто мне признавался в любви? Кто меня тискал? 

– В какой любви? 

– Смотри: 

Багира включила видео – на экране я обнаружил себя, стоящего рядом с Багирой у её шикарной кровати. Я махнул рукой – и изображение сделало тот же жест: камера снимала то, что творится сейчас. 

– А теперь отмотаем назад. Багира взяла пульт, нажала кнопку – и через пару минут я увидел на экране себя одетым, весьма чинно лежащим рядом с голой дамой. Потом этот "я" вдруг встал, прошел в ванную, вернулся с зубной пастой – и начал мазать ручки комодов. Потом снял одежду, лег рядом с неподвижной дамой – и начал её гладить, целовать, что–то зашептал…

Я не верил своим глазам, своим ушам. Багира увеличила звук: 

– Я тебя люблю, я тебя люблю, тебя люблю, люблю... 

Дама начала извиваться, вырываться и орать: 

– Ой, ай, ой... 

Моему изумлению не было предела. Это что за гипноз такой? Или это кто–то меня сыграл? Я это или не я? 

– Это не ты, то есть не именно ты, это ты как мужчина, неотделимый по сути своей от всех остальных мужчин. Когда мужчина оказывается в одной постели с женщиной, он ведет себя бессознательно: он перестает быть самим собой, личностью, человеком. Он превращается в быка, животное, самца. Он не имеет свободы, не имеет выбора: "положение обязывает". Быку показали красную тряпку – он на неё бежит. Что до того, что его заколют? Догадывается ли он об этом? Ему не до этого – он бросается на тряпку с налившимися от крови глазами. 

Мне вспомнились красные глаза Ани. 

– Хорошо, я – мужчина, во сне теряю индивидуальность, становлюсь самцом – но почему в таком же положении оказалась Аня?

– Этот вопрос я хотела задать тебе. Знаешь ли ты Аню? Ты уверен, что она именно то, за что себя выдает? Я могу тебе кое–что подсказать: в самой глубокой древности царствовали не жрецы, колдуны – а жрицы, колдуньи. Они устраивали оргии, в которых пол был не важен, не различим – люди вступали в эротические связи с камнями и скалами, с водой и огнем, с космосом и всем миром. Не оттуда ли прибыла твоя подружка? Почему она так классно танцует? Откуда у нее ангельский голосок? Ты не задумывался? Думаешь, эта одноклассница появилась со своим отцом и его перформансами в Москве случайно? Не валькириями ли, ундинами и сиренами называли таких див раньше? 

Я смотрел на Багиру, разинув рот – меня подмывало спросить: 

– А ты–то кто такая? Ты за кого себя выдаешь? Того и гляди, отрастут у тебя хвост и крылья – и поминай, как звали! Тоже мне, разоблачительница! 

Я вспомнил любимую поговорку Гуся: 

Говорил пингвин пингвину 

Ты похож на куль с мякиной! 

Нет, приятель – это ложь: 

На тебя ведь я похож! 

Багира, которая сама не укладывалась ни в какие схемы, решила Аню разложить по полочкам – и приписать к нечистой силе! Ундина! На себя посмотри – ходишь по квартире голая, мокрая, показываешь гостям зад и причинное место – и еще имеешь наглость на кого–то клепать! Конечно, я этого ей не сказал. Задал вопрос: 

– А почему мы с Аней расписали твои комоды? 

– Потому что вы – воспитанники детских садов и лагерей. Там сексуальная энергия выплескивалась в игры с пастой, что глубоко символично: мальчишки мажут девчонок, девчонки – мальчишек. Помазать – значит пометить, освоить, сделать своим. Вы принадлежите одному тотему – в вас много мистически общего. 

Багира, как специалистка в мистике, нашла у нас с Аней общее. И на том спасибо – пифия ты наша дорогая. И тут я вспомнил, что хотел у нее спросить:

– А правда, что ты хранишь предания рода? 

– Не рода, а народа. Но только храню – знать не знаю. Мне рассказал всё дедушка в глубоком детстве и так меня "закодировал", что я могу передать их только своим детям. Или любимому человеку – если по уши влюблюсь. Иногда на меня находят состояния такие, что я вспоминаю фрагменты – но становлюсь тогда сама не своя и не помню потом, что говорю. Здесь нужен очень верный человек… Дело швах – пора эти предания записывать, их уже нельзя доверять одному человеку – возникает слишком большая опасность, что они будут потеряны. Это раньше в семье было много детей – кто–то да выживал. Сейчас и одного–то родить – проблема. Я не могу ни в кого влюбиться – не говоря уже, чтобы замуж выйти. С горя хотела было обвенчаться с филиппинцем – но он не мог по православному обряду, я – по католическому: так и расстались. 

– А мне отец твой говорил, что у вас детей не было…

– Нашел кого слушать: в этих делах он пень пнем. Мне грозит скоро ведьмой стать: старая дева – а он меня в развратницы записал. Знаешь, что настоящие ведьмы должны быть целомудренными? Тогда они и ведьмачество своё девушкам передают дальше – пока не передадут, не могут умереть. 

Багира – старая дева, и не может найти любимого человека! Вот это новость! Такого оборота я не ожидал. Сколько ей лет? Двадцать? Тридцать? Понять нельзя. Может быть, я должен её в себя влюбить – если Родина, так сказать, просит, в виде научного эксперимента? Или она всё врет? Черт её поймёт! Чего это она тут голышом передо мной ходит? Все эти вопросы ждали разрешения. 

Я поднялся: 

– Спасибо за приём! 

– Заходите к нам еще! Вдруг она бросила насмешливый тон, порывисто обняла меня и сказала: 

– Дурачок ты маленький, первый раз со мной по–человечески поговорил – и на том спасибо. Приходи почаще! 

Этот порыв меня растрогал так, что не захотелось расставаться, и я сказал первое, что пришло в голову:

– А хочешь, мы к твоей маме съездим?

– Ты мне слишком дорог для этого… Впрочем, если под каким–нибудь благовидным предлогом – и чтобы она не догадалась, что между нами есть какая–то связь, то можно. 

– А какая между нами есть связь? 

– Верно, никакой! Пакуй чемоданы! 

– Когда едем? 

– Хоть сейчас! 

Он взяла телефон, набрала номер. Слышно было отлично: 

– Пап, я к бабушке! 

– Я с тобой не могу! Ты сама? 

– С твоим дружком! 

– А ты его предупредила? 

– Да, он будет косить под охранника! 

– Жалко парня! 

– Он сам захотел! 

– Тогда ладно! К какому часу прислать дилижанс? 

– Поскорее! 

– Через полчаса ждите!

Вот и расставаться не надо! Я чмокнул Багиру в щечку. 

– Красная тряпка начинает действовать? 

– Я по–дружески… 

– Дружбу оставь Ане. Ты – мой охранник. Будешь выполнять указания. Указание первое: снимай штаны! 

– Сколько можно – одевать штаны, снимать штаны... 

Тут я вспомнил знаменитое хокку – японское трехстишье: 

Одел штаны,  

Снял штаны –  

День прошел…

– Раньше ты снимал самовольно, а теперь по служебной надобности – оборвала поэзию Багира. 

Я отошел подальше, к ванной, и стащил штаны. Багира безжалостно следовал за мной:  

– И плавки! 

– Это моя личная собственность! 

– Заруби на носу: у быка нет ничего личного, тем паче – у телохранителя – сама жизнь его принадлежит хозяину – или хозяйке, как в нашем случае.

Я нехотя стащил плавки, повернувшись носом к стене...

– Ааа–ах! 

Неведомо откуда на меня налетела, обрушилась шаровая молния – обдала холодным электричеством, пронизала всё тело, разрядила заряды во всех клеточках, сожгла все сопротивления… 

Я пришел в себя, стоя в ванной на мокром полу. Что это было? Я повернулся к Багире: 

– Ты что, током научилась биться? 

– Это чтобы мы лучше понимали друг друга – я обменялась с тобой на миг полями. 

– А почему тут так мокро? Что, твоё поле состоит из воды? В нём ровно одно ведро? 

Я догадался, в чём дело: она окатила меня холодной водой. Вот это кайф! Надо и самому попробовать. 

– Да, твоё поле было слишком сухим. Пришлось его слегка подмочить. Заметь – не репутацию, а ауру! Держи полотенце! Я пошла собираться…

Глава 3. Скандал

Через полчаса мы взлетели с крыши дома Нерензее. У меня было прекрасное настроение. Я успел позвонить своей бабушке – попросил передать родителям, что отъезжаю к приятелям на дачу. На пару дней – а там посмотрим. В радужной перспективе маячил Киев с предместьями – где я никогда еще не был. Вертолет летел низко, справа от меня сидела Багира и мы, перебивая друг друга, кричали: 

– Смотри! Смотри! 

Мы любовались видами Москвы с птичьего полета: вот излучина реки у Крымского моста, Филёвский парк, Поклонная гора – всё промелькнуло в пять минут и понеслись леса да поля... 

Когда взлетаешь из Москвы, удивляешься, как же много водоёмов вокруг! Поднимешься повыше – и кажется всё зелёным, мшистым, болотным… Леса сверху кажутся мхами, из–под которых поблескивает вода. На кочках болот кучками мусора лежат дачные посёлки. Потом прогалины между лесами становятся всё шире, появляются поля: вначале маленькие и косые, выстраиваются они в просторные и прямые, словно шахматные квадратики.

Вон уже и зеркало Днепра – мы идем на снижение и приземляемся на берегу, у опушки. За живой изгородью – маленький опрятный домик: хатка. Вертолет, высадив нас, улетел, а мы пошли по тропинке мимо плакучих ив к дому.

Нас встречает радостным лаем огромная черная овчарка, по двору бегают индюки, на крыльцо выходит сгорбленная бабушка с палочкой. Такие бабушки ходят по церквушкам, ставят свечечки "За здравие" и "За упокой" и молятся о внуках своих и преставившихся родственниках. 

– Милочка моя! – бабушка обнялась с Багирой, попав лбом ей чуть выше живота. 

– Здравствуй бабуль! А мама дома? 

– Дома, дома, где ж ей быть – набегалась уж, налеталась по людям чужим, теперь тут сидит…

– А этой у тебя хто? – Кавалера привезла? – бабуля заметила меня.

– Охранник, отец дал! 

– А, хранник? Нешто и пистолет есть? 

Я мигом сообразил о нашей с Багирой ошибке – надо было захватить хотя бы пугач. 

– Нет, нет пистолета – я поднял руки вверх. 

– Это хорошо: а то к нам с пистолетом нельзя. Мы женщины пожилые, на нашу долю хватает греха и без пистолетов. 

Какого греха? О чем это она? Пока я размышлял над словами бабули, мы вошли в хату. В просторной горнице размещалась целая лаборатория: на столах стояли колбы с растворами, на печи работал аппарат с раскаленным до малинового цвета змеевиком, по стенам висели пучки трав. Да, старушка – колдунья, знахарка… Из соседней комнаты – светлицы появилась моложавая дама в халате с красными петухами. Она расцеловала Багиру, глянула невидящими глазами на меня – и вернулась к столу, где её ожидал разложенный наполовину пасьянс. Старушка заявила безапелляционно:

– Хранника твоего поместим в сарайчик, нечего ему тут между бабами тереться...

Меня начала тяготить эта дурацкая роль охранника – бабуля собралась меня куда–то в хлев отправить. Перспектива провести всё время в хлеву или в сарайчике с индюками не прельщала. Набравшись наглости, я угрюмо заметил: 

– Нельзя в сарайчик. Рядом быть положено! 

Бабуля от моих слов опешила: 

– Балакучий! В сарайчик не хочет!

Она бесцеремонно ткнула меня в грудь своей клюкой:

–  А ну геть звидси! Щоб духу твого тут не було! *

– Э–э, любезная, потише, не деритесь! Я ухватился за конец клюки. 

Старуха дико разозлилась, из глаз её посыпались искры. Она вытянула руку, которая оказалась длиннее, чем я думал, и ухватила меня за ухо: 

– Кругом! Ша–а–г–а–м–а–арш! 

При всем желании я не мог бы повернуться кругом: мешала её рука. Попытался выпростаться из бабусиных объятий: 

– Без рукоприкладства! 

Этого говорить не стоило. На меня мгновенно повеяло от бабушки сухой ненавистью – как жаром пахнуло из приоткрывшейся в сауну двери. Она неожиданно проворно для своих лет схватила меня одной рукой за руку, другой за ногу и сделала такое движение, как будто держит в руках не человека, а стебель кукурузы – и ломает его пополам. Меня скрючило так, что руки зацепились за ноги. Ничего сделать я не мог – не было сил шевельнуть пальцем. В таком безвольном положении члены мои напоминали связку початков – старушка изловчилась, подхватила меня и подбросила кверху – и повесила на крюк, вбитый в потолок. Я висел животом вниз, руки и ноги были сплетены за спиной. 

– Здеся побудешь! Сам напросился... 

Все это произошло в одно мгновение, никто не успел прореагировать. Багира только сказала – Ах! – и всплеснула руками. Дама из светлицы оторвала глаза от карт – и опять ушла в пасьянс. Бабушка села на лавку: 

–––

Примечание :

* Бабушка говорит на смеси русского и украинского языков: обычный случай для Киева. Ниже мы даём для удобства читателя её слова в переводе на русский язык:

– Умаялась я с вами! 

Я не мог произнести ни слова. Первой опомнилась Багира: 

– Бабушка, отпусти его! 

– Теперь уж он так просто не уйдет. Пусть отработает. Будет знать, как со старшими собачиться. Думает, раз молодой да здоровый – ему всё можно. 

– Бабуль, я тебя очень прошу! 

Никогда я не видел Багиру плачущей. Если дошло до слёз – дело было серьёзным.

– Нешто не хранник? Хахаля привела! Сколько тебе говорить – не води к нам хахалей, не води! Где ты таких невежливых находишь? От горшка два вершка, а уже своё хочет. Мужики – вредный народец, сколько тебе говорить – не водись с ними, Ленка, не будет от них тебе проку! Я вот дочь отдала за твоего отца – и что она теперь? Никак в пасьянс не наиграется. А этот буйвол, папаша твой – никак не нагуляется, на жену приезжает раз в год поглядеть, с Восьмым Марта поздравить! Идолище поганое! Супостат! Мне духи подарил – парижские говорит – так я потом неделю отмыться не могла! Убиенными младенцами его духи пахнут! Будет висеть твой кавалер столько, сколько надо. А теперь иди с глаз долой. Не мешайся под ногами – мне надо лекарство приготовить.

Багира в полной прострации вышла из хаты. Старушка принялась хлопотать с колбочками, что–то растирала в ступке, заливала водой, ставила на огонь – началась знахарская фармацевтика. 

У меня отнялась речь – но видеть, слышать и соображать я мог. Я стал обдумывать случившееся: стоило мне проявить инициативу, навязаться в гости к родным Багиры – и сразу такой афронт: попадаю в руки к старой ведьме! Конечно, я был уверен, что выкарабкаюсь из этой жалкой и даже постыдной ситуации – но когда и как? Сколько времени мне придется провести в услужении у карги? А то, что это была именно служба, я скоро понял. Мое поведение не было вызывающим – просто ведьме нужна была жертва для приготовления снадобий. Слава Богу, она не собиралась меня резать или печь. Жертвы от меня требовались небольшие – но весьма постыдные. Я не хотел бы об этом рассказывать – но придется признаться, зачем держала меня ведьма в таком жалком виде.

Каждый из нас с детства имел удовольствие приносить куда–то стаканчики и бутылочки с желтоватой жидкостью… Нет, начнем иначе: я испытал чувство благодарности, когда бабка меня напоила ослиным молоком. Но когда часа через два она бесцеремонно расстегнула и спустила мне штаны – я понял, что от меня требуется. Старуха поставила подо мной горшок. Слов не было нужно. Я сделал то, что от меня ждали… И тут же она жадно стала бросать в горшок травы, сыпать туда порошки, поминутно принюхиваясь и помешивая раствор половником. 

Часа через два зелье было готово. И тут к дому подкатил Роллс–ройс с важным господином. Как я понял из разговора между ним и старушкой, это было одно из первых лиц украинского правительства. Куда делась вся её гордыня! Она подлизывалась к гостю самым позорным образом, расхваливала своё снадобье, говорила, что получила из Москвы очень хорошего донора – и теперь дело пойдет на лад. Под донором она подразумевала, верно, меня. Видный начальник (его звали то ли Мачук, то ли Сачук) говорил с бабулей свысока, но в конце всё же пообещал прирезать земельки к усадьбе – и освободить бабулю от налогов. Бабулька пела на два голоса со своей дочкой – которая ради вельможного гостя оставила пасьянсы. Они с начальником были, как я понял, на короткой ноге. Кокетничали, как в басне: "За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?" 

Когда сановитый господин удалился, бабка с дочкой начали ему перемывать косточки. Как я понял из разговора, начальник был плох – у него болели то ли почки, то ли печенка, и старуха являлась его лечащим врачом – он только и держался на её снадобьях. Вскоре раздался шум вертолета, подуло ветром, да так сильно, что захлопали ставни –  и в хату ввалился Юрий Алексеевич. Я догадался, что Багира ему позвонила – и он срочно вылетел мне на выручку. 

– Ганна Тарасовна, что ж вы наделали! – заорал он с порога, увидев мое незавидное положение (старуха даже не удосужилась штаны на меня натянуть после своих процедур).

– Ты хоть бы поздоровался: а то сразу начинаешь попрекать пожилого человека! 

– Это же золотой парень, цены ему нет! 

– От и я вижу – что цены нет, а вы его вместо охранника к нам подсылаете шпионить!

– Да никакой он не шпион – это наше будущее, юный мудрец!

В другой раз я бы покраснел от смущения – но сейчас было не до скромности – речь шла о жизни и смерти. 

– То–то я и вижу, что у него моча сладкая–пресладкая. Чистый ангел!

– Да я вам на мочу любого другого пришлю, мы вам хоть по тонне мочи будем всем кремлевским полком в день сдавать!

– А мне тонна не нужна, и полк свой лучше спрячь, мне не показывай. У меня тут случай деликатный – нужна моча подростковая, и чтобы хорошая генетика была у парня. Я его сразу донором признала – только он на порог ступил – смотрю в глаза: на радужной оболочке ни одного пятнышка – значит, и моча у него должна быть высшего качества – чистая, как слеза! 

– Послушаете, бабушка – родители его переполошатся, розыск объявят, обнаружат – будет страшный скандал. Я своей должности лишусь, вы – своей практики! 

– С каких это пор я тебе бабушкой стала? Моя дочь – жена твоя, так что я тебе буду матушкой, если хочешь подлизаться! Карьера твоя меня не волнует – был ты балбесом, балбесом и останешься. Прогонят – места себе не найдешь, а врач всякому нужен, хороший врач на вес золота. Меня практики лишить… Эка вздумал! Старушка начала наступать на Юрия Алексеевича – и я испугался: вдруг она и его заломает, повесит рядом со мной на крючок, будет своего зятя использовать? Тогда мне точно света не видать! 

– Ганна Тарасовна, Ганна Тарасовна, успокойтесь ради святых!

– О святых заговорил? Да ты  лучше чёрта своего помяни!

Юрий Алексеевич замахал руками и начал отступать вглубь светлицы, не давая тёще применить свои приёмы контактного боя. 

– Я вам гостинец привез! 

– С этого бы и начинал – учишь вас, учишь – не имеете даже воспитания... 

Бабушка засуетилась – достала скатерть, начала накрывать на стол.

Дочка ей помогала, зятю же она бросила через плечо: 

– Сходил бы на Днепр, окунулся с дороги… 

Юрий Алексеевич переоделся в тренировочные брюки и косоворотку, накинул полотенце на плечо – и вышел из хаты, бросив на меня взгляд – и заговорщески подмигнув. 

Вскоре появилась Багира, семейка собралась за столом, зазвенели рюмки, захрустели огурчики, начался разговорчик: 

– Хороша водочка, эх хороша! 

– Это наша горилочка самостийная! 

– Что вы тут дурака валяете со своей незалежностью – народ скоро передохнет весь, разбежится – а вы всё кормите его байками про злого москаля! 

– Кому байки, а кому грошики. Ты сидишь в своей Москве – и помалкивай: тут у нас своя земля, своя вода – Днепр да моря! Мы сами с усами, не нужны нам московские указы! 

– Откуда ваш Днепр, интересно, течет? Часом не из–под Смоленска? 

– И где вы, москали, на нашу голову взялись? Из–под Киева выползли – да разбежались по лесам – от татар попрятались. А теперь нам свой закон хотите навязать! 

– А откуда вы здесь интересно, взялись? 

– Мы тут вечно жили. Еще до рождества Христова за три тыщи лет были тут наши предки – никуда отсюда мы не уходили и не уйдем. 

– Какие предки, бабушка! 

– Трипольская культура – слыхал? 

– Так то ж была другая раса, доказано, что тут жили люди с другими черепами. 

– Черепа, черепа… Ты ещё Маркса вспомни, материалист поганый!

– Да, недаром говорят: первый человек на земле был хохол. 

– А первое слово – сало! Подрежь–ка сальца!

С такой шутливой перебранкой семейка трапезничала. 

Закусив, Юрий Алексеевич снова вспомнил обо мне: 

– Мальчонку–то Ганна Тарасовна, отпустили бы. 

– Мальчишка – золотой, мой трофей, ты не представляешь, зятек, сколько людей может он спасти от верной смерти! 

– Ганна Тарасовна, что вам выкуп за него платить? Что вы хотите? Миллион? 

Я навострил уши – сейчас узнаю себе цену!

– Его продать невозможно. Он теперь тут должен оставаться долго – так как узнал государственные тайны: кого я лечу, от чего лечу и как. Об этом любая разведка мечтает – так что шпиона вашего я вам ни за какие шиши не верну! 

– Неприятности будут – нота протеста, отношения между странами, права человека! 

– Уж чия бы ворчала, а твоя молчала – про права заговорил! Изверг, супостат! 

Старушка впадала в бешенство буквально на ровном месте. Торг не удался – опять повторилась утренняя сцена – и Юрий Алексеевич вынужден был ретироваться, ругаясь и сыпля проклятиями. 

Раздался звонок. Карга бросилась к телефону – и защебетала: 

– Гурий Маркович? Как здоровьице? Ну, слава Богу. Покушайте сушеных тараканов. Кушайте, кушайте, не брезгуйте – сразу полегчает. У меня к Вам просьба – нужна охрана. Да опять с зятем неприятности. Я думаю, будет свою "альфу" из Москвы гнать. Часа через два прилетят – могут и десант высадить. Поставьте батальона два, как всегда – один с воды, другой от леса. Да воевать не будут: это же скандал! Отойдут тихо. Им малец один тут понадобился, а он нам позарез нужен, его нельзя уступать. 

Бабка включила телевизор – шла Санта–Барбара с переводом на украинскую мову. Женщины прилипли к экранам. Багира пошла мыть посуду – держалась она тише воды ниже травы: видно, надеялась заслужить милость бабки. 

Сколько прошло с момента отъезда Юрия Алексеевича? Час, два? Или два дня? Я потерял ощущение времени – жизнь моя свелась к кормлению (вернее, поению ослиным молоком), пропусканию жидкости через себя – и сну. Я был максимально свободен: речь идет о внутренней свободе, поймите меня правильно – от меня не требовали никакого труда, не навязывали дурацких занятий: я имел полный досуг, был предоставлен сам себе и мог подолгу думать, рассуждать на свои излюбленные темы. Какие–то мысли мне удалось "додумать до конца", что–то я понял с полной определенностью. 

Смысл жизни зависит от ситуации, положения, в котором находится человек. Меняется образ жизни – преобразуется и смысл. Я был внешне связан – и стремился к свободе. Свобода – это в первую очередь возможность принадлежать к своему кругу, к своим. Я хотел видеть вокруг себя не каких–то сумасшедших бабок, а своих друзей, свою семью, любимых людей, на которых я бы мог опереться, чтобы встать, освободиться из заточения, в которое попал.

Багира разделила со мной это заточение: она брала у бабки уроки врачевания, показывала себя прилежной ученицей, и та доверяла ей уже многие операции – например, Багира поила меня молоком, брала мочу. Мне не было стыдно – она разделяла со мной вину за то, что я попал в такое неловкое положение, разделила и со мной и жизнь здесь. В свободное время она подолгу сидела у очага, глядя на огонь, что–то напевала. Она ухаживала за мной, как могла – заменила нелепую в таком положении городскую одежду на более удобную – сшила мне саван и колпак из фланели, после процедур протирала меня влажной ветошью – я тихо млел, испытывая кайф от прикосновения её пальцев с коготками. 

Она стала моим ангелом–хранителем в этом вертепе, среди клубка ядовитых змей – "в гостях" у бабки и мамки. Как же она была непохожа на них! Бабка не имела иных дел, как варить свои зелья – и подносить его сильным мира сего, лебезя перед ними в лицо – и насмехаясь, глумясь, как только они ступали за порог. Она чувствовала свою власть над ними, и считала себя главной ведьмой Украины. Что Украина – она заявляла, что на всем земном шаре есть всего три верховные ведьмы и под её началом находится весь материк Евразии! 

"В моих руках – судьба мира" – приговаривала бабка, глотнув бормотухи. Дочка ей ассистировала: оказывается, она раскладывала не заурядные пасьянсы, а карты Таро, которые позволяли предсказывать будущее. Задача этой парочки была, как я понял со временем, грандиозная: они хотели не много ни мало как вернуть на Землю матриархат. Победы женщин на выборах в Турции и Пакистане они относили к первым своим достижениям. Так или иначе, они были связаны с женскими организациями по всему миру. В светлице стоял факс, который непрерывно работал – они получали какие–то прокламации и рассылали свои рецепты по разным странам.

Мамаша Багиры осваивала Интернет – но вся эта деятельность не афишировалась, велась полуподпольно – и вельможные покровители, пациенты бабки ничего не знали о её планах. А планы были серьезные: Украина должна была стать локомотивом "революции матриархата" – эту землю, богатую в природном отношении, населенную трудолюбивым и доверчивым народом, они предназначали полигоном для своих экспериментов, жестокость которых я почувствовал на своей шкуре. 

Они имели какую–то свою "жреческую науку", в соответствии с преданиями которой именно на Украине был в далеком прошлом был "Золотой век" человечества – сюда же они хотели его вернуть, обратив течение истории вспять. К бабкам примыкала группа теоретиков "Золотого века", которые всячески ссорили Украину с Россией, развивали миф об инопланетном происхождении украинского народа. Среди этих "теоретиков" первую скрипку играл тот самый Денисов–Павлюк, которого я видел на заседании гоголевского общества в Москве. Здесь ему никто не смел возражать – и свои фантазии он выдавал за факты.

Само название Ук–райна он производил от шумерского "Ук–Урук" – что значит "город" – и русского слова "рай", производя со свойственной ему смелостью двуязычное слово–химеру, которое тут же и "переводил" как "Города рая". Немало ни смущался он, что в этом раю нынче люди мерли, как мухи – от голода, безработицы и бессмыслицы жизни. 

Шуточки Юрия Алексеевича, что первый человек был хохол, а первое слово – сало имели под собой почву! Все эти сведения я получил из проникновенных бесед, которые вели жрицы с киевскими "мыслителями" – те захаживали в гости выпить горилки да отвести душу в вечном споре с "москалями" – которыми они числили всех историков, не разделяющих их мировоззрения. Бабки поддерживали "мыслителей" в глаза – и потешались над ними за глаза: шаг назад, в архаику, к донаучному, мифологическому сознанию был им выгоден – на этом этапе им мужчины еще были нужны в качестве идеологов пещерного мировоззрения «национальной избранности». На втором этапе "райской революции" женщины должны были жесткой рукой подчинить себе всю самостийность мужчин – и сделать с певцами национальной избранности украинского народа что–то вроде того, что они сделали со мной... 

Чем больше я узнавал – тем больше ужасался: в этих параноидальных планах, в претензиях на мировое господство была своя железная логика, в соответствии с которой мне не светило выйти на свободу: я слишком много знал. Понимала это и Багира – может быть, оттого она порой плакала по ночам. Она качала меня, как люльку с младенцем, на крюке – и напевала жалостные малорусские песни, от которых меня пробирала дрожь.

Так в полном бессилии, мы жили и глотали с ней слезы в этой хатке, превратившейся в застенок. Когда никто не видал, Багира делала мне массаж спины и позвоночника – руки и ноги у меня давно затекли, стали деревянными, я их не чувствовал. И если бы не этот массаж, я бы потерял всякое представление о собственном теле – где оно, на что оно способно? Мне виделось, что я превратился в большую бактерию – у бактерий жизнь тоже сводилась к простейшим функциям. Но бактерии могли еще размножаться делением – и жили практически вечно – а дни мои были сочтены. Порой мне казалось, что я угасну от тоски… 

Глава 4. Оракул

Появились новости. Бабка смотрела телевизор – ведущий сказал: 

– Послу Украины в Москве вручена нота, в которой Россия требует выдать московского школьника, незаконно удерживаемого на территории Украины. МИД Украины заявил, что ни о каком школьнике он не знает. Показали какого–то украинского министра (из числа тех, которых я видел здесь у бабки) – он соврал, что обо мне ничего не знает, что это все происки антиукраинских сил – партии войны в Москве. Будто не знает, чью мочу пьет – подонок! 

Дальше показали моего отца – он сказал, что отправляется на Родину, в Донбасс, чтобы войти в Совет Движения за создание Федерации Славянских Государств (ФСГ). Оказывается, в ФСГ изъявили желание войти такие разные страны, как Сербия и Польша! Отец заявил, что его ребенок удерживается сектой религиозных фанатиков, которым покровительствуют в украинских верхах – и без смены правительства возврат его сына в Москву невозможен. Необходимо добиться переориентации всей украинской политики. Отец процитировал Шевченко: «Пусть житом пшеницею, как золотом покрыта, неразмежеваная останется на веки от моря до моря – славянская земля»*: хорошо подковался папаша! 

Несколько московских газет вышло с шапками о похищении подростка, которого "изуверы используют для бесчеловечных опытов". Дальше всех продвинулась "Версия" – здесь было проведено журналистское расследование, которое выявило связь между моей пропажей и черной магией. Желтая пресса хватила лишку – там писали, что речь идет о вампирах в высших кругах украинского руководства. Что ребенок используется с целью лечения первых лиц правительства, журналисты пока не раскопали. Шапка статьи гласила: "Кто съел нашего мальчика?" 

–––

* Шевченко писал в предисловии к поэме «Гайдамаки»:

«Нехай житом–пшеницею, як золотом, покрита, не розмежованою останеться навiки  од моря i до моря – слав'янськая земля».

Похоже, из–за меня назревал международный конфликт. Бабки перешли на осадное положение. Окна хаты были заложены мешками с песком. В прихожей стали дежурить морские пехотинцы. 

Отец мой нажал на все кнопки, верно, ему помог и Юрий Алексеевич, злой на тещу – и уже на следующий день в Донбассе начался сбор подписей за отставку Правительства и вхождение Украины в ФСГ. Отец мой оказался украинцем, и имел, что сказать по теме: на митинге перед шахтерами он заявил: «русские и украинцы – даже не братья, а сиамские близнецы – разрезать их невозможно». 

Скандал разрастался: на Донбассе начались забастовки шахтеров, в Николаеве –судостроителей. Украинской верхушке припомнили всё – и что люди месяцами не получают зарплату, и что плата за труд меньше российской… В довершение всего в хате появился теоретик "Золотого века" Денисов–Павлюк – оказалось, гоголевское общество прислало ему петицию с требованием моего освобождения. Он прискакал к бабкам и заявил, что если за дело взялось гоголевское общество со всеми его авуарами и связями – лучше меня сдать: себе дороже будет.

Тень Гоголя произвела на бабок большее впечатление, чем нота правительства России. Они разнервничались – начались бесконечные звонки покровителям, переговоры. В тот самый момент, когда все средства связи были задействованы: факс трещал, телефон звенел, телевизор вещал – тут и произошел знакомый уже мне фокус. На экране появились китайские фанзы, факс начал выдавать иероглифы, телефон заговорил по–китайски. Это подкосило бабок. Они были изумлены не менее, чем мы месяц назад в Москве. Но оправились быстрее – мамаша Багиры разложила "пасьянс" и карты Таро ей сказали, что во всем виноват я. Лишенные любимой Санта– Барбары, они капитулировали быстро: 

– Забирай своего хахаля – заявила бабка внучке. Чтобы духу его не было! 

У меня от радости сперло дыхание в горле: свободен! 

Но не тут–то было – когда меня сняли с крюка, я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Мышцы атрофировались? 

– Мышцы нарастут – сказала бабка. А вот голос ему надо запретить подавать – а то разболтает, что тут узнал. Лучше бы и ослепить для верности…

– Бабушка, что ты говоришь!

– Ладно, мы ему память сотрем. Что бы не помнил ничего.

– Вообще ничего? Хоть отца–мать то узнает? А меня?

– Это сложно… Ладно, утром попробую что–нибудь сделать…

Сердце ушло в пятки: уж лучше как сейчас, висеть тушкой на крюке, чем терять свою индивидуальность, личность, превращаться в идиота – чем там еще старая ведьма меня наградит? 

Вдруг я услышал песню: 

Вечiр близенько, мiсяць низенько, 

Вийди до мене, мое серденько... 

Пел знакомый голос. 

Кто это? 

Я не верил своим ушам: Аня! Я совсем забыл о ней в своем заточении.

Багира маячила перед глазами, Багира окружила меня уходом и лаской – и Аня отодвинулась на задний план, оказалась где–то далеко, далеко, в нереальном мире – в Москве, куда мне может, уже и не попасть. И вот она сама приехала сюда. Слезы навернулись на глаза. Багира осторожно собрала их пипеткой – с некоторого момента бабка велела Багире собирать вдобавок к моче еще пот и слезы. До крови дело пока не дошло – но кто знает, что им бы захотелось иметь от меня потом? 

Старуха зевала. Без телевизора она томилась – дела себе не могла найти: вставала она рано, зелья готовила на рассвете – а потом принимала клиентов и смотрела телевизор. Она стала тихо посапывать – решила вздремнуть до утра, когда начнет свои мерзкие процедуры по стиранию моей памяти. Зазевала и мамаша Багиры. Карты Таро выпали из её рук. Передовой отряд матриархата явно клонило ко сну – как они будут в своем "Золотом веке" без телевизора жить? 

Багира тоже услышала пение – и насторожилась. Мы обменялись взглядами. Надо было не упустить момент. Вероятнее всего, Аня пришла не одна – а с подмогой. Багира вышла на крыльцо, прошлась по саду: никого. Охранники резались в дурака в прихожей, на причале стоял рыболовный баркас "Кит", переоборудованный под военное судно ВМФ Украины. На рыболовных сетях, развешенных между баркасом и берегом, как в гамаках, спали морские пехотинцы. 

Я видел эту картину через окно: они шевелились иногда, как раки в неводе, переворачиваясь в лунном свете с боку на бок. Где же Аня? Я прислушался: песня шла словно из–под земли. Багира вернулась и развела руками. Я указал ей глазами на середину комнаты, где был люк, ведущий в подпол: ляда, как называли его в деревне. Багира опустилась на корточки – и отодвинула шпингалет. Ляда поднялась сама – её снизу толкал какой–то черный, как черт, рогатый человек! Рог был один – посреди лба. Этот рог испускал яркий свет. Я подумал, что это сам Люцифер, обозленный бунтом ведьм, вылез разобраться – какой такой Матриархат они хотят устроить на Земле, и какова будет после этого иерархия в аду, кто займет его место?  Неужели найдется какая–то ведьма, что будет «круче» демона тьмы, некая новая Люциферия?

За «Люцифером» из "ада" полезла Аня, потом – мой отец, – и я понял, что мои родные и друзья вступили в сговор с князем тьмы, чтобы найти меня. Пошли поцелуи, шепотом Багира ввела всех в курс дела: я так же был обездвижен. Князь тьмы оказался при ближайшем рассмотрении шахтером, в каске с коногонкой – она–то и была похожа на рог. Как я узнал позже, это шахтеры прорыли ход под Днепром в избушку Бабы–Яги. Меня опустили в подземный ход и потащили. Вышли мы наверх в командном пункте Движения за создание федерации славянских государств.

Оказывается, с тех пор, как выключился телевизор, произошли большие изменения: движение за создание ФСГ набрало поддержку на Украине и к мирному маршу, который начался от границ с Россией в Луганской области, и со Словакией в Закарпатье, присоединились толпы народу. Без единого выстрела они дошли до Днепра – и расположились лагерем на левой стороне.

Правительство Украины подало в отставку. Был проведен референдум о вхождении Украины во вновь образуемую Федерацию Славянских Государств.

Среди всеобщего ликования следующих радостных дней мне и моим близким приходилось туговато: я не был способен даже сидеть в инвалидной коляске. Никакие врачи не могли мне помочь. Меня привезли в Абрамцево – я опять лежал на своей койке – но теперь уже не дурачась, с завязанными глазами – наоборот, глаза мои были широко открыты, а тело… Тело напоминало отмороженную, мертвую тушку. 

У постели дежурили, сменяя друг друга, Багира и Аня. Они помирились, жили душа в душу. Испробованы были, кажется, все средства – меня и в бане парили, и вениками стегали, и иглы в меня втыкали, мази втирали, электричеством стимулировали, разве что в парном молоке не купали – всё бесполезно. Я мог разговаривать только взглядом, глазами. Человеческие взгляды можно сравнить со стрелами, а чувства, которые взгляд выражает – с оперением: петушиные перья гордости, орлиные перья величия, куриный пух мелочности и павлиньи перья тщеславия…

С Аней у нас установились почти телепатические отношения: часто она угадывала или даже предугадывала мои желания, прочитывала мысли. Нельзя сказать, что мысли мои были очень разнообразны: скудость ощущений рождала бедность мысли. Девушки изощрялись в приготовлении блюд – вкус мой и нюх оставались наряду с глазами последними прибежищами чувств. При немощности прочих членов у меня начало отрастать брюшко – вместилище вкуса. 

Приехал Юрий Алексеевич. Поглядел меня, похмыкал. 

– Надо бы парня на курорт свезти, на воды. А то плесенью покроется тут, мхом обрастет, в Вия превратится. 

Аня принесла глобус, забегала пальцами по глобусу:

– Куда угодно?

Средиземное море, Греция – мой аппетит разгорался, потекли слюнки: Аня внимательно следила за мной, задавала вопросы, я в ответ моргал глазами – вместо "да", отставлял их открытыми – когда хотел сказать "нет". Афины – нет, Спарта – нет, Дельфы – да! 

В Дельфах находился храм Аполлона, дельфийский оракул предсказывал будущее: сюда стекались со всего Древнего мира те, кто оказывался в затруднении – и оракул подсказывал им выход. Здесь на фронтоне храма красовалась знаменитая надпись "Познай себя", здесь же находился и "пуп земли" – священный камень Омфал. Место это было культовым ещё задолго до расцвета античной Греции: греки переняли традиции древних мистерий у каких–то более древних народов. Я почувствовал, что мне необходимо там побывать.

Снарядились мы быстро – на следующий же день меня погрузили на носилки и отправили в сопровождении отца, Ани и Багиры в Шереметьево. Юрий Алексеевич оформил нам документы через ассоциацию "Врачи мира", которая лечит первых лиц государств. Пациента этой престижной организации везде ждал прием "на высшем уровне". В Афинском аэропорту мы погрузились на микроавтобус – и вот уже Эгейское море мелькнуло и скрылось за поворотом серпантина: мы направлялись в Центральную Грецию.

Я глазел по сторонам, пил глазами эти вечные, драгоценные пейзажи – гора Олимп, где царил Зевс, гора Парнас с его Кастальским ключом – приютом муз. Здесь проходили дионисийские мистерии и возникла цивилизация нового типа, которая дала основание всей европейской культуре – "цивилизация колодцев". Глубоко копали древние греки, чтобы достать воду – не тёк здесь Нил, как в Египте, не несли свой ил Тигр и Евфрат, не было системы каналов – каждый человек возделывал своими силами небольшой участок. Так и не получилось здесь обычной восточной деспотии, а родилась необычная, новая тогда демократия. Что это такое? Бог её знает! Мне сейчас было не до политики: прежде чем думать о власти над другими, надо подумать о себе, овладеть хотя бы своими членами, стать полноценным человеком. 

Вот и Дельфы. На гору, к храму, принято было подниматься пешком: паломник должен был чем–то пожертвовать, затратить силы, чтобы прийти к оракулу как пилигрим, странник – а не приехать, как барин. Перед вечностью нет богатых и бедных, слуг и господ – перед Богом стоит человек, а не чин, статус или сан – все мирские регалии надо сложить у ног оракула, чтобы они не мешали услышать голос вечности. Носилки вытащили из машины – и понесли в гору. Спереди шел отец, сзади – Багира и Аня. Мы поднимались под жарким солнцем Фокиды – так называлась та часть Греции, которая имела честь хранить у себя сокровищницы всех прочих частей: в Дельфах, у храма Аполлона, земля была переполнена сокровищами и дарами. 

Мы входим в город–крепость по Священной дороге – и направляемся к храму. Носилки ставят на горячие камни, мои близкие отдыхают пару минут, вытирая пот. Вот мы и у цели. Солнце уже садится. Его луч ласкает надпись на фронтоне храма: "Е".  Что это такое? Эта буква меня страшно взволновала. Мы пытаемся найти переводчика. Что сказано этой буквой? По–русски тут никто не понимает. Нам переводят: "Ю А". Что такое Ю.А. – инициалы Юрий Алексеевича? Но тут отец подсказывает: Е – это значит «есть», то есть «быть, существовать» на украинском языке.  И вдруг я начинаю догадываться: 

Есть: это значит «ты есть» – и  «я есть!» 

Но кто это сказал? Оракул? Аполлон? 

Как помогают друг другу, подсказывают понимание смыслов жизни разные языки! И чем ближе эти языки, тем больше они могут друг другу сказать, больше помочь – потому что видят жизнь немного по–разному: так русский и украинский языки – словно правый и левый глаз, позволяют человеку увидеть мир в объёме. Славянские языки, индоевропейские языки, какое же это богатство, какая же в них скрыта бездна смыслов… 

Когда–то я долго думал над знаменитым высказыванием "Познай себя", которое приписывается дельфийскому оракулу. Но что это такое – "себя"? Это как–то мелко – всё вертеться вокруг да около себя: так девчонка безмозглая вертится часами перед зеркалом: то одним гримом намажется, то другим – всё собою любуется, себя познаёт. А вот когда узнаёшь по–настоящему своих близких, друзей, когда узнаёшь свой род и свой народ – тогда лучше понимаешь, что такое то же самое «я» означает…

Сказать "я есть" – это классно! Это – словно одарить смыслом, больше, – вдохнуть жизнь! Я почувствовал себя, как программа на экране огромного божественного компьютера. И вот Он вызвал меня из своей памяти, поместил на экран, подвел курсор – и поставил на меня! 

"Я есть!" – это значит, тебя видят, тебя рассматривают, ты находишься в поле высших сил – ты замечен и одарен вниманием Бога. "Ты есть" – говорит мне Бог – через тысячи лет он присылает сообщение, награждает статусом существования. Я не знаю, кто я есть на самом деле, что я смогу, где границы моего "я" – но это и неважно! Важно то, что я есть – даже такой, скрюченный, парализованный, я существую! 

 Я ощутил подъём сил. Девчонки закричали: 

– Здесь еще надпись: 

ΓΝΟΔΙ ΣΑΝΤΟΝ

"Гноди сантон" – "познай себя" – прочитал я, как будто знал греческий: это сказал Тот, кто сообщил мне "Е"! Разве нужен перевод с языка, на котором разговаривает с тобой Бог? 

– Теперь это просто – сказал я – и неожиданно для самого себя вскочил на ноги. Меня пошатывало – но я шел к храму, мои родные и любимые застыли от изумления. Они не верили глазам – и тогда я закричал от полноты чувств, от высшего из ощущений, которое когда–либо испытывал. Я закричал, желая ответить:

– Ε! ?! Е! 

На каком я говорил языке? Греческом? Украинском? Девчонки подбежали ко мне. Я опустился на камни. 

– Ты есть – повторил я – и заплакал от небывалой радости: со мной только что разговаривал Он. И я ответил Ему. Глаза наполнились слезами, и мне пришлось их закрыть. Когда я открыл их, то увидел, что все трое – отец, Аня и Багира пустились в пляс. Я встал и присоединился к ним.