Личность и её друзья
Не Бенкендорф, не Берия и не Малюта Скуратов вершат суд над отечественной культурой – что могут они? В крайнем случае убить. А вот осудить на века, предать забвению – это под силу только мощной корпорации русской интеллигенции, организации более влиятельной, нежели охранное отделение. Никакому опричнику не под силу сотворить кумира из пыли и повергнуть в прах титана. А могучая российская интеллигенция проделывает эту операцию ежесекундно. Суд, который выносит она, оказывается более пристрастным, а приговор – окончательным. Русская интеллигенция не знает пощады, для нее нет авторитета. Творец думает, что он уже достаточно велик и неуязвим, может позволить себе иметь свое мнение – о, как же он наивен! Пристально наблюдает за ним прогрессивная интеллигенция, и если творец допустит оплошность – спросит с него строго.
Лев Толстой интеллигенцию разочаровал, Маяковский оскорбил в лучших чувствах, Зиновьев в последние годы жизни оскандалился, и с Гоголем тоже вышел конфуз. То есть начинали авторы неплохо, даже, можно сказать, весьма хорошо, а вот потом что-то в них портилось. Есть определенная закономерность в динамике общественного поощрения и осуждения. Общество успевает выдать авторам авансы, объявить их гениальными, а затем авторы оказываются недостойными общественного признания. Вероятно, обласканные признанием, они уже воображают о себе невесть что; думают, могут себе позволить что угодно. Отнюдь нет – требуется строгое соответствие стандарту. «Облако в штанах», «Война и мир», «Зияющие высоты», «Ревизор» – это отлично, это приветствуется, однако требуется, чтобы автор всегда соответствовал нашим представлениям о нем, – и, как на грех, авторы частенько сбоили. Начинали здорово – а что потом?
Толстовское евангелие, поэма «Хорошо!», критика «западнизма» и «Выбранные места из переписки с друзьями» – это просто неприлично. Помилуйте, их ведь словно подменили! Неужели это те самые люди, коих мы поспешили возвести в генеральский чин? Не мы ли рукоплескали этому крикуну, этому многообещающему поэту? А он? Прогрессивная интеллигенция вежливо, но твердо указывала авторам на то, что они провинились, поясняла, в чем именно, и лишала автора своего расположения. Время и мнение очередных поколений интеллигенции утверждало приговор, отливало его в бронзе. Так и постановили: Толстой был велик, но к старости стал ханжой, Зиновьев был смел, а в пожилые годы спятил, Маяковский в юности был гениален, но предал свой талант, а Гоголь сначала написал гениальные произведения, а потом на религиозной почве свихнулся.
Интеллигенция тонко чувствует, где проходит рубеж между талантливым самовыражением и скандальной искренностью. Так, в творчестве обожаемого всеми Пастернака наступает перелом, когда он берется писать свой главный роман. Казалось бы – ну, что еще надо, и так небожитель; однако откладывает заумные стихи и пишет унылые прописи. И ведь предупреждал же сам: нельзя, мол, не впасть в простоту. Однако одно дело предупредить, другое дело – действительно в простоту впасть. И ничего уже не поправить, поэта окончательно приговорит не съезд советских писателей, не самодур Хрущев; его пригвоздит мнение либеральной интеллигенции. «Доктор Живаго» Пастернака сродни «Выбранным местам из переписки с друзьями», заметила некогда Ахматова, а уж княгиня Марья Алексевна скажет, как отрежет. Ахматова развила свою мысль, добавив (цитирую по запискам Бобышева): «Когда их объявили гениями, они уж и решили сказать все что думают, и ничего хорошего из этого не получилось». Действительно: ляпнули – и понесли заслуженное наказание.
Разрешить казус логически невозможно. Казалось бы, чего легче опровергнуть известный тезис о том, что Маяковский прислуживал Советской власти. Защитник должен был бы сказать: почему именно Маяковский? Почему он, который ни одной строчки не написал во славу Сталина? А поглядите на Ахматову: «Где Сталин, там свобода, мир и величие земли!» Поглядите на Мандельштама: «На Земле, что избежит тленья, будет будить радость и жизнь Сталин!» Поглядите на Пастернака: «Живет не человек – деянье, поступок ростом с шар земной!» Поглядите на Булгакова и его пьесу «Батум». Вот эти авторы – да, льстили, боялись. А обвиняемый – нет, не прислуживал, не было этого, граждане судьи, ошибка вышла!
Логично? А до чего же легко было бы защищать на вселенском суде разума Гоголя или Зиновьева! Защитник сказал бы: помилуйте! Как вы можете называть их ретроградами, если именно эти авторы написали произведения, которые сделали вас свободолюбивыми? Вы упрекаете авторов в соглашательстве с режимом с позиций «Зияющих высот» и «Мертвых душ», но – прошу вас, будьте последовательны – эти произведения написаны именно теми, кого вы обвиняете в ретроградстве! Так не вменяйте авторам того, что они сами давно высмеяли. В юриспруденции существует положение: обвиняемый не может давать показания против себя, значит, заклеймивший режим в «Мертвых душах» не может быть обвинен в сотрудничестве с режимом – исходите из буквы закона. Автор «Зияющих высот» не может быть причислен к апологетам социализма – в обвинении ошибка.
Однако в обвинении действительно нет ошибки. При чем тут формальная логика? Либеральная интеллигенция чует предательство за версту, как его не камуфлируй. Предательство состоит в отказе от доктрины личности, поступке совершенно недопустимом. Уж лучше бы поэт примкнул к фашистской партии, сделался наркоманом, пропил отчий дом! Это – проходит по разряду самовыражения. Но, изглоданный всевозможными пороками, автор никогда не предаст основной устав интеллигенции. Доктрина Личности – есть самое важное внутриведомственное соглашение, столп корпоративной этики. Мир может рушиться, но незыблемой пребудет доктрина сия – она, как путеводный маяк для поколений умственных людей. Со времен Ренессанса, с первых трактатов, написанных в защиту свободы воли, интеллектуал связал свое существование с принципом личного самоопределения. История развивается, доколе движется она к своей заветной цели – к свободе, а таковая возможна лишь при наличии носителя этой свободы – Независимой Личности.
В условиях России, то есть страны по определению тоталитарной, присяга доктрине личности всегда обозначала если не бунт против власти, то, во всяком случае, намерение вырваться за рамки регламента, желание установить перпендикуляр к бесправному социуму. Автор, отвергающий личное начало, – не помогает ли он всегдашнему российскому произволу? Личность (то есть индивидуальность, то есть самостоятельность, то есть непохожесть на казарму) – вот скрепа, коей держится в наших северных широтах история свободной мысли. Интеллигенцию травили, затыкали ей измученный рот, ссылали в Сибирь – но невозможно победить ее, пока существует доктрина личности. Мандельштам мог испугаться Сталина и написать «Оду», но он же не написал «я горд, что я этой силы частица», он же не предал доктрину личности! Одно дело лично льстить, совсем другое дело – от своей личности отказаться. «Общие даже слезы из глаз» – вот этого интеллигент принять никогда не сможет. Вот где вина – в толстовском отказе от привилегий свободы, в гоголевском склонении перед патриархальным устоем, в зиновьевском повороте прочь от либеральных ценностей, в маяковском «каплей льешься с массами», в пастернаковском сюсюканье перед «бабами, слобожанами, учащимися и слесарями», в этакой, извините за военную терминологию, капитулянтской, пораженческой позиции.
Впрочем, военная терминология уместна. Идет война, ежечасная война за прогресс и историю, – и каждый автор мобилизован. Наши российские правила нипочем бы не утвердились, если бы значение Личности в истории не было подтверждено бытием западной культуры. Личность – вот пароль западной цивилизации, личность – это флаг, водруженный над крепостью западной культуры. Культурологи объяснят вам как дважды два, что все прогрессивные вещи происходят с Запада, гражданские права раздаются там же, а главное, именно в западной цивилизации существует волшебное понятие Личности, совсем не известное на Востоке. Любой, предающий концепцию Личности, выходит врагом цивилизации в целом. Литература – лишь форпост, оборонительная башня цивилизации. Дашь слабину в литературе, оставишь лазейку для сомнительных баб и слобожан, классовых братьев, платонов каратаевых и акакиев акакиевичей – и оглянуться не успеешь, как чуждая идеология затопит осажденный лагерь! Начинается вроде бы безобидно, с натуральной школы, с сочувствия «малым сим», но потом как удержать этих «малых» в узде? Не они ли, не акакии ли акакиевичи, преисполнившись самоуверенности, объединились в колонны, вооружились и ворвались в осажденную крепость личной культуры просвещенного мира? Так стоило ли вообще сострадать шельмам? Если разобраться, так именно реализм натуральной школы и подготовил нашу революционную катастрофу. Подумаешь, шинель у дурня отняли! Так он тебя за эту шинель со свету сживет, усадьбу разграбит и библиотеку спалит. Где прикажете остановиться в сострадании?
Личность и её враги
В ушедшем веке Запад предпринял несказанные усилия, чтобы удержать приоритет в истории, платя за этот приоритет многомиллионную плату (имеется в виду количество человеческих жизней, а не фальшивые векселя). Вероятно, данная плата считалась оправданной, если иметь в виду выгоды от сделки. Уинстон Черчилль однажды сказал с подкупающей откровенностью: в сущности, не секрет, что мы воюем за сохранение исторических привилегий. Привилегии состояли, прежде всего, в монополии на исторический процесс, носителем которого является Личность, которая развивается только в условиях свободы, которая возможна лишь при наличии демократии, которая зиждется на свободном предпринимательстве – из этого уравнения не изъять ни единого звена, не поломав концепции цивилизации. Другое дело, что термин «демократия» все трактуют несколько по-разному – но не будем педантами: ведь понятно уже, что это рабочий термин. На деле, речь, разумеется, идет не о том, чтобы дать волю обобщенному Акакию Акакиевичу, – но о том, чтобы сделать его смиренно счастливым в отведенном ему пространстве.
Распространено мнение, будто Гитлера воспитал Ницше – но нет же, вся немецкая философия, весь европоцентричный свод представлений о мире, все наследие западной классики (считая от Ренессанса) говорило о том, что человек обязан преодолеть узкую бытовую мораль ради героического становления личности. Да, двадцатый век явил наиболее болезненную, уродливую трактовку этого процесса – но оттого лишь, что силы Запада были уже на исходе. То было последнее героическое усилие западного мира – вернуть былую мощь мифу, распрямить сутулую спину сверхчеловека, помочь ему, одинокому, выстоять среди маленьких людей. Гитлер, Муссолини, Франко и прочие диктаторы в данной перспективе выглядят последними рыцарями Запада (пожалуй что излишне кровожадными – впрочем, про Муссолини и Франко этого уже и не говорят – но кто сказал, что Ричард Львиное Сердце был альтруистом?). Да, диктаторы наломали дров, да, с концентрационными лагерями неловко вышло, но каков же замысел, господа! Для этой последней вылазки осажденных годились любые средства – и кто мог особенно выбирать, если с дикого Востока катилась пролетарская мораль, если родной западный обыватель жирел и чах, если иммунитет Личности слабел с каждым днем? Дайте, дайте нам последний шанс построить сверхчеловечество!
Как горько ответил однажды Гитлер на вопрос Леона Дегреля: «Мой фюрер, откройте секрет – кто же вы?» – «Я древний грек!» И сколь же тяжело героическим ахейцам держать оборону, если количество троянцев множится и множится, а силы античного мифа на исходе.
Нет нужды добавлять, что все умственные усилия Запада были направлены на создание такой победительно-романтической концепции бытия, которая бы позволяла удерживать осажденный лагерь Личности как можно дольше. И причины для тревоги, несомненно, есть – дикарей вокруг уж больно много, плодятся как тараканы. Нас, героических личностей, всего горстка – осажденных в горном замке цивилизации. Ницшеанская мораль Сверхчеловека или «бремя белых» Киплинга, бодлеровская концепция «Маяков» или конкистадорская бравада Гумилева, политология элиты Карла Шмитта или героическая историография Карлейля, эстетика Вагнера или трактовка Ренессанса Буркхарда, – все это варианты одной и той же оборонительной идеологии.
Безличное, оно же, несомненно, варварское – подкрадывалось к бастионам Запада откуда-то из диких степей, из плоских пустынь, из нецивилизованных окраин христианского мира. Почему так повелось считать, что цивилизация – это непременно Запад, теперь разбирать уже поздно. Некогда считалось не так, однако после битвы при Лепанто, после разгрома Оттоманской империи под Веной как-то само собой соткалось убеждение, что цивилизация – это непременно западный мир, а Личность – форпост этого мира.
Куда более интересен иной вопрос: как получилось, что в странах христианского мира Личность стала выражать себя преимущественно через насилие? От отчаяния, да, понятно. От безвыходности должны мы слать войска в Ирак и Афганистан, рады бы поступить иначе, но никак не можем – надо спасать личную культуру, цивилизацию свободного человека. Но свободен ли тот человек, которого мы собираемся спасать? Иными словами, вполне ли является личностью та Личность, что себя таковой декларирует?
Насколько цивилизованная личность – и личность религиозная совместимы? Некогда мыслители Возрождения полагали, что это единство возможно – собственно весь Ренессанс это и есть попытка прирастить античную личность к личности христианской. Мы видим титанические усилия Микеланджело, слепившего единый образ из атлета и святого. И Марсилио Фичино и Лоренцо Валла именно так и трактовали развитие человечества – как создание универсальной личности, соединяющей в себе благую волю и стремление к созиданию. На наших глазах, в двадцатом веке, процесс выращивания гомункулуса завершился. Опыт не удался, пересаженный орган не прижился в организме. Волевое личное начало, которое пестовал героический миф, и духовное напряжение религиозного сознания пришли в непоправимое противоречие.
Загадочное слово «Личность» служит паролем современного мира, ради торжества личного начала создают картины и симфонии, возводят банки и выдают кредиты. Но как же непросто понять, что теперь это слово значит! Видимо, просто родиться и жить недостаточно для того, чтобы вступить в эту почетную должность. Тут надо приложить старания, отличиться, тогда тебя произведут в личности. Вот, допустим, бабушка на лавочке – личность она или так себе, просто человек? Быть хорошим человеком (не вредить ближним, по мере сил помогать) – достаточно ли этого, чтобы стать личностью? Вот писатели – они в большей степени личности, нежели контролеры в автобусе, не так ли?
Но контролеры в московском автобусе имеют больше шансов стать личностями, нежели их коллеги в отсталом Житомире. Личность – это, по-видимому, такой человек, который разительно отличается от толпы, не разделяет массовых инстинктов, не мерится общей меркой. Всех ведут стройными рядами, а личность существует сама по себе. Например, толпа голосует за уравниловку и социализм, а личность имеет индивидуальное мнение. Возникает вопрос: как быть, если личностей собирается очень много – целая толпа? Будут ли эти личности в толпе вести себя по тем же законам, что и прежде, – но тогда что станет с толпой? Распадется, придет в состояние хаоса? А как быть с государством? Очевидно, что править должны личности, но столь же очевидно, что подчинить проще толпу, нежели отдельных несогласных. Стало быть, личность нуждается в толпе, как в необходимой для жизнедеятельности субстанции. Нет ли здесь противоречия?
И совсем дикий вопрос: а сколько всего может быть личностей? Допустим, сравнительно малочисленное население Европы может все вдруг стать личностями, но что делать с Китаем? Мыслимо ли – два миллиарда личностей разом? Разве не очевидно, что изрезанная на отдельные участки, феоды, города Европа представляет собой образ вертограда, где взрастают индивидуальности, а плоские степи Востока производят просто людей, сбивающихся в бесправные массы? Не сама ли география (вкупе с демографией и традицией) указывает, где именно обитает личность, а где живет толпа.
На все эти вопросы западная культура последних ста лет спешила дать ответ – и, если бы не резня в колониях, ответ убедительный. Куда ни кинь взгляд в Европе, поражаешься обилию свободных людей; и ведь каждый, наверняка, личность! В двадцатом веке эти личности сцепились насмерть, чтобы, наконец, выстроить такую непобедимую крепость, что перестоит волны восточных варваров. Так и русские князья грызлись, определяя лидера, что отстоит государственность, отменит дань татарам. Называйте это «закатом Европы», или «столкновением цивилизаций», или «войной с терроризмом», но ведь ясно, что западная крепость должна быть отстроена заново. А то, что перестройка (Горбачев в своем термине выразил общую проблему западного мира) идет поспешно, в полевых условиях, – так что ж теперь делать?
Спешим, земля горит под ногами! И при чем здесь гуманизм и злодейство – есть последний шанс западной империи устоять, а кто там у руля, людоед или фанатик, историки рассудят потом. У Гитлера не вышло, так выйдет у Франко; не получилось у де Голля, но ведь почти получилось у Черчилля! Да, рушится конструкция, но ведь еще можно пытаться: вот стараемся, шлем войска туда и сюда, трагическим усилием сопрягаем ложь и правду, печатаем деньги, возводим банки. Дайте еще один шанс!
А трещит замок.
Переписка с человечеством
Никогда англичанин не будет рабом, как поется в гимне Британии, – но что делать русскому интеллигенту, который вынужденно наблюдает крепостное устройство своей родины? Положим, на Западе можно быть личностью, закрыв глаза на далекие восточные ужасы; а каково в России, где Восток с Западом встречаются? Поскольку рабство есть доминирующая черта нашей истории, то специфически русский вопрос звучит так: возможно ли существование свободной личности при наличии рабства соседа? И что делать вообще с этим крепостным соседом? Не замечать – вот самый разумный совет, но ведь трудно не заметить! «Выбранные места из переписки с друзьями» проще всего рассматривать как реплику на «Философические письма» Чаадаева. И то и другое произведение исполнено в виде связки личных писем, что придает сообщению интимный характер. Пишется (в случае Чаадаева) даме или (в случае Гоголя) нескольким наперсникам – но важен личный тон в разговоре об онтологии.
От сердца к сердцу, минуя общественный пафос, говорится самое важное о бытии нашего народа; следовательно, история – не привилегия королей, но субстанция, принадлежащая каждому. Чаадаев сказал одно, а Гоголь возразил, но это не более как обмен частными мнениями, эпистолярная дуэль. Адресат писем пропущен, при желании всякий читатель может подставить свое имя, это письмо и ему тоже.
Примитивные проповеди Толстого, морали Зиновьева, агитки Маяковского, пантеизм Пастернака – «Выбранные места» Гоголя похожи на все это разом. Даны занудные советы крестьянам, губернаторам, помещикам, судьям, женам – как себя вести, дабы не нарушать нравственный закон, но совершенствовать его. Выбраны примеры для подражания – живописец Иванов, например. Монашествующий, чуждый мирской славе художник – вот как надобно жить: не самоутверждаясь, но самоотрекаясь. Много ли современных творцов возьмут его за образец?
Сегодня «Выбранные места» знают лишь по гневной отповеди Белинского, а между тем это произведение заслуживает внимательного прочтения хотя бы потому, что это и есть вторая часть «Мертвых душ», на что сам автор в соответствующем месте и указывает. Если и впрямь интересно, про что же второй том, о чем вся поэма целиком, – так про это все подробно написано. То есть второй том писатель действительно сжег, но лишь потому, что вещи, сказанные в нем, не нуждались в художественном обрамлении. Точнее и доступней для восприятия сделать так, как он и сделал, то есть обратиться к читателю непосредственно, не через художественный образ, а в интимном назидании: делай так-то и так-то, вот это хорошо, а это – плохо.
Второй том «Мертвых душ» – это попытка вновь сопрячь личность религиозную и личность деятельную, перевести плутовской роман в житие. И ведь кажется, что природа России дает основание для такой попытки (см., например, «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева, там все конспективно изложено). Кажется, что постараться можно – а вдруг через общину, а вдруг через коммуну, а вдруг как-нибудь, да и получится отменить принцип переписи мертвых душ? Эта попытка найти резоны, чтобы остановить поступь капитализма и неизбежной централизованной демократии – не могла понравиться никому. Белинский выговаривает своему оппоненту – прогресс не остановить, демократия непременно наступит. И он, увы, прав.
Всего лишь через год после «Выбранных мест» и ответа Белинского появился Манифест Коммунистической партии – твердый, ясный текст, и Манифест дает возможность определить жанр гоголевских писем: это всего лишь обыкновенная утопия. Лев ляжет рядом с ягненком, вол станет пастись рядом с волком, а русский помещик будет раздумчиво бродить по меже, беседуя с крепостным. Не запарывай его до смерти, барин, поговори с ним об урожае! Ах, нет, все равно запорет, вот в чем штука. Рад бы не пороть, да ведь надо просвещенным соседям нефть качать и в Канны на фестиваль либеральной кинематографии ехать. Рад бы не пороть, но задачи личности превыше общественного договора.
Мы были свидетелями того, как новоявленный Чичиков провел в России новую перепись крепостного населения; было предложено считать российских крепостных свободными, а рабскую страну объявили гражданским обществом. Не школы стали строить для вновь образовавшихся свободных людей, не санатории, не дома профсоюзного отдыха – стали возводить элитное жилье для лучших из свежеиспеченных личностей. Казалось бы: ну, если и этих убогих произвели в человеческое сословие, так дадим им, чертям полосатым, жить по-человечески? Не в том была грандиозная миссия Чичикова. И просвещенный мир рукоплескал этому блефу – как рукоплещет просвещенный мир всякому блефу, всяким кредитам и любым фальшивым векселям.
Век бы стоять этой крепости мертвых демократических душ и неоплаченных кредитов, но время вышло. Не удержали замок. Сегодня на окраинах мира появляются те, кого Ницше называл «маленькими людьми», а новая либеральная философия именует «варварами» – просто люди, которым не посчастливилось стать богатыми, родиться на правильной параллели, выбрать верный цвет кожи. И ведь рано или поздно эти чуждые цивилизации субъекты сбиваются в толпы, начинают размышлять о неравенстве. Для них, конечно, придумали демократию, им дают ходить к избирательным урнам, печатают ради их удовольствия плакаты и снимают фильмы. Если подумать, сколько сил кладут личности на то, чтобы ужиться с недо-личностями, то впору упрекнуть толпу в неблагодарности. Но ведь однажды даже толпа поймет, что у нее есть душа. И эта душа болит.
Личность не любит толпу, и не зря: личность инстинктивно чувствует, что от сбившихся в кучу людей исходит опасность. Для личности нет страшнее врагов, чем просто люди.
Что делать
Лопнула финансовая система, точно затычку выдернули из шарика, и свистит воздух, вырываясь из пустой игрушки. То фаустовский дух с шумом выходит из непомерно раздутого пузыря цивилизации. Пузырь надували пятьсот лет – но в ушедшем столетии дули с остервенением, из последних сил накачивали философией и культурологией, отчаянным враньем, и проектами, проектами, проектами. Вот есть такой интересный проект – считать Россию Европой. А что, недурно придумано. А еще давайте выдумаем средний класс – настрижем акций, раздадим дурням, и дело в шляпе. Тоже красиво. А еще давайте будем самовыражаться. Что выражать-то? А самих себя, вот что. Можно завернуть пианино в войлок и измазать навозом. Казалось бы – зачем? А это есть торжество свободного духа, личностной культуры. Актуально. И ширится шаг современной культуры, пустой, торгашеской, языческой – ничего общего не имеющей с обещанной Ренессансом парадигмой.
Личность религиозная и личность цивилизованная – распались, как и прежде, на две неслиянные субстанции, и не под силу западной культуре собрать их воедино.
Откуда, откуда же начался обман? С того ли момента, как школа фон Хайека восторжествовала над кейнсианцами? С отмены золотого стандарта? Или с фаустовской максимы, столь любимой всяким интеллигентным человеком – «лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой»? А прочие, что, недостойны жизни?
Началось ли искажение представления о личности с того момента, как человек стал отстаивать свои права в ущерб обязанностям? Разве нажива – главное из человеческих прав? А ведь либерально-демократическая мораль сказала именно это. Если богатый, то непременно умный, и уж пожалуй что и добрый, и наверняка отзывчивый – как мы все поверили в эти нелепые слова. Ясно сказано, что богатому не войти в царство Божие, но караваны верблюдов, груженных ворованным барахлом, прогнали сквозь игольное ушко.
Следующим поколениям западных людей придется ни много ни мало, как пересмотреть культурный стереотип, безотказно работавший пятьсот лет подряд. Это настолько дико, что даже написать такое трудно – а каково сделать? Личность – в понимании западной цивилизации – свой век прожила, эта личность оказалась смертна; вот, смотрите, как жалко она умирает, цепляясь за ипотечный кредит, – и личности даже нечего сказать в свои последние часы.
Смотрите, как умирает Сверхчеловек: он хотел хорошего, он хотел подвига. Он, пожалуй, даже намеревался многих осчастливить. Сверхчеловек хотел построить сверхчеловечество – положим ему на могилу венок, который он заслужил: поделки салонного авангарда, листики фальшивых акций, чертежи элитного жилья.
Мы входим в новое Средневековье, где Запад займет прежнее скромное место. Традиция Ренессанса отброшена и продана, надо будет заново придумать язык культуры, и новым гуманистам придется снова начать переписываться со своими друзьями. Вопрос в том, что им ответят друзья.