ФРЕЙД

«Вера посадила меня на цепь. Засунула в будку. Швырнула к окошечку будки  алюминиевое гнутое блюдце. Там что–то мутное плескалось.

– Развлекайся, зараз–за–за–за–ра–за–за!

И ушла.

Я крутился, гундосил что–то вслед. Но она не повела ни ухом, ни рылом. Хлопнула дверью. Зазвенели оконные стекла.

Так и улетела, преодолевая звуковой барьер.

Я трясся в тропической лихорадке. Хинину в аптечке не оказалось. Принял  аспирин, который сделал  мое пузо огромным. Пузо требовало еды. Вернулся к  будке. Варево оказалось кислее аспирина. Все же я залил  эту клейкую жидкость в себя:

– Ну, погоди! Прижучу тебя!

Прилетела вечером. Остывала  от полета. Еще работали её винты. Но казалась умиротворенной. Подошла, потерлась щекой об мою щеку. Подлащивалась?

– Ну вот, песик,   умница. И ушицу скушал, и не разбил ничего. Отцеплю. Ты ведь без меня бы не написал ничего. Талантливый пустобрех!

И звякнула  цепью, ключик всунула, отпустила. Я тут же подлетел к посудному шкафу, схватил фужер для шампанского,  жахнул его об стену.

Она замешкалась. И я выскользнул наружу. Туда к зелёному карточному сукну.

– Покажи деньги! – тявкнули за столом, – я помахал в воздухе стодолларовой купюрой.

Играли в очко. Элементарно. «Своё», «В темную», «Девятнадцать», «Перебор».

Ассигнация  превратилась в  детский бумажный самолетик и улетела в широкий с молнией карман брудастого Жанэ.

Играть больше не на что. Но банк трещал. И  звал.

– На вот это.

Я показал  фотографию жены. Веры.

Согласились с условием: проигрываю насовсем. Она идет в полное рабство. Что же? Пусть! Так ей и надо з–з–ара–ззе!

Я хотел этого и проиграл свою Махмудку.

Уверенно, как вошел, чуть не строевым шагом приказал:

– Маха, собирайся!

Она скинула ноги с пузатой тахты и стала нанизывать на себя  драгоценности, кольца, сережки, браслеты, всё, что было в шкатулке. Схватилась за телефонную трубку. Звонит  матери. Но голос у нее другой

– Это я, Вера, прощаюсь с вами. Берут в рабство. Да, да, трое хозяев. Кормить будут… Да будут же, будут. Грушами, дичкой… компот тоже из дички.

Мне это надоело.  Я выдернул трубку, накинул на нее поводок и поволок, сопротивляющуюся вниз, по лестничным ступенькам гостиницы   Fairmont Montreux Palace Hote. Там ее уже поджидала  двуколка.  В телеге сквозь свинцового цвета решетку истошно лаяла та же популяция…»

– Ничего не объясняет этот  шарлатан Фрейд, ничегошеньки, – сердито ругался монсеньор Владимир Набоков, объясняя это молоденькой горничной, полностью похожей на его Лолиту. То же сбитое тело. Упругие икры ног, порочно–ласковые глаза. «Секс эпил», – так говорят в Америке. «Плод страсти».

Лолита, да нет же, Шарлота заправляла постель, поворачивала  к нему аккуратно обрамленную платочком голову, ничего не понимала, изредка зазывно улыбалась великому  писателю. Чудак.

Шелковые простыни переливались в руках.

Она не знала, какое горе бушует внутри этого чудака, уже потерявшего физическую способность любить. Он, как осенью деревья, сбросил свой хлорофилл. Какой там Фрейд!

Фрейд вот он,  на тумбочке. Набоков поднял тяжелый тёмно–вишнёвый том «Толкование сновидений» и зло швырну в угол, сбив на пол тот самый телефон, по которому жена его звонит часто матери.

От струи воздуха слетел так же листок с  крупной строчкой «Маха собирайся». И из кофейного, с примесью корицы  воздуха,  исчезла Шарлота, ласково мигнувшая ему полноватыми, обрезающими жизнь бесстыдными ногами.

К чему ему теперь книги, бабочки, лжец Фрейд. Он поднял огрызок своего  сновидения и скрупулезно «Маха, собирайся»,   порвал его на мелкие кусочки.

Богу богово, Набокову – набоково. Так шутила, хихикая,  Маруся, деревенская девушка, живущая под Лугой. Грамотная Машенька. Под сарафаном у нее ничего не было, кроме  тугого в озноблевых пупырышках мирозданья.

DOLCE NEMICA

Двадцать лет Петрарка  преклонялся  светлому образу Лауры, следы возлюбленной целовал. А предмет его воздыханий, святая, непорочная, от другого… средневекового олигарха, нарожала  одиннадцать детей, да и умерла  при родах.

 Жена Женя  вынесла из ванной брусок мыла и зубную щетку.

Петр Первый просил полтинник, получил подзатыльник: «Катись колбаской по малой Спасской».

И Петр покатился в  шумном, веселом поезде мимо Горячего Ключа, мимо Туапсе, под Сочи, в местечко, которое называют Ореховая Щель.

Здесь уже закончились все детские смены, надо было охранять  флигель с  длинными и  узкими, крашеными голубой  эмалью комнатками кубообразной  столовой, котельную, спортплощадку, просторную, с остатками  пионерской символики «залу», надворные  сараюшки.

Осенью еще не так  холодно. Петр все же радовался своему теперешнему одинокому существованию.  Тут  благодать. Ни волков, ни людей.

Прислушаешься: волны  шлёпками  обтирают берег, да  шелестит рядом с  окошком инжирное дерево. Мощный куст библейской смоквы не скинул еще листья. На  нем  осталось десятка четыре сморщенных, как мужская мошонка,  плода. И утром, снимая влажные джинсы с бельевой веревки, Петр Онищенко непременно съедал две вязкие инжирины. Такая благодать кругом, что и стихи писать не хочется. И  дышать, дышать. Все же слышно порой, как задорно  пробегают  поезда с остатками отдыхающих, да далеко–далеко, у подножья, тенором исходит то ли козье, то ли овечье блеянье.

К чему стихи, вон их сколько написано, на БЕЛазе не увезешь. Онищенко взял со  стола очередную, только что вышедшую книжонку  знакомого поэта Лобанова. Любовь. Любовь! Открыл наугад. Ага – вот еще один  буколик, называется «Милый враг»: «Молчи, до боли стиснув зубы. Я проморгал тебя, дурак. До слез. И кутается в шубу Мой самый лютый милый враг».

Экая бравада!

Надо собираться в душ. Молодчина Арсен, добрая душа. Он  нагрел воды в котельной и сам умчал на трещащем своем моторизированном велосипеде. Арсен – такой же, как он,   нищий. Хотя  трудно представить армянина нищим. Он женился на русской Алке, которая, наплодив  ему  четырех детей, сбежала с  поездным проводником в   Кащееву Щель. Потом вернулась и попросила Арсена набить ей морду. Арсен бить не захотел, закусил губу. И бриться стал не каждый день, а через день–два.

Перед душем Петру надо было оглядеть владенья свои. А что оглядывать–то: тишь–гладь, божья благодать. Петр захватил  мыло, мочалку, желтое махровое полотенце с вышитым голубым  инициалом «П». Эту букву вышила Женя, еще тогда в эпоху  мезозоя.

В столовой  сумрачно и холодно. Надо бы  окошки протереть, да кастрюли  в  стопки сложить. Да лень. Он  поднял уроненную кем–то вилку. Что же это такое?! Что?.. Никак не может избавиться от слов: «Я проморгал тебя. Дурак».

Действительно, проморгал: ну и что, что Женя не стала Лаурой. А ему, поэту, так и не посветила  кокетка Слава.

Ну и что?!

У этого ботаника Петрарки одно было на уме: Лавр и Лаура. И эту свою вечно беременную недотрогу он называл «Милый враг», «dolce nemiса». А ведь Петр  клюнул на  поэтическую приманку, построил жизнь,  как монах Петрарка. Выбрал девушку с улицы Зеленой и стал посылать ей по почте стихи. О счастье! Девушка  Оля никак не реагировала.  Отреагировала  жена. «Петр Первый просил полтинник, получил подзатыльник». И  вот он здесь – в Ореховой Щели.   Может, жена простит, одумается, ведь ничего не было.  Ннн, да! В  шахматах есть термин «цугцванг», то есть ситуация, что куда не пойди – везде плохо.

Везде, как музыканты сказывают, лажа.

В зале на столе, покрытом красной материей, как привет из старого мира,  лежал  желто–зеленый нечищеный горн и полинявший барабан со скрещёнными палочками. Тут же в уголке  галстук и выцветший портрет пионера–героя Володи Дубинина. Кто теперь помнит его. А  вот Петр помнит. Он прислонил холодный мундштук горна к  губам и протрубил единственное, что знал: «Бери ложку, бери хлеб, отправляйся на обед».

Надо  было отправляться в душ. Что он и сделал.

 Их темной  бочки тонкими струями выливалась нежная водица. В окошке котельной покачивались сумеречные кусты рослого можжевельника. Во рту ощущался металл. От медной дуды. Мылом этим еще его Женя мылась. Она его ему.  «Милый враг».

И все же хорошо!

Сейчас он придет, «вздует чайник», включит «Пинк Флойд», уляжется, чуя тепло от душа. Нет, книжку брать не будет. Так  помечтает.

Но вот уже и терпкий чай выпит, и в голове по–прежнему витийствует « Я проморгал тебя. Дурак». Дурак – это точно. Но вот проморгал ли?..

Петр   не услышал  автомобильного рокота и лишь только, когда световой веник лизнул окошко, понял. Кого–то черт принес. Не Арсена. Звук его таратайки в Сочи слышен. Петр на запор не закрывался. А они ворвались смело и решительно. Четверо. Один мелкий, и. как бывает со всеми мелкими, суетящийся. Наскакивая на  вставшего и  морщившегося от неожиданности Петра, мелкий  стал доказывать, что они археологи, что они ищут старинные  монеты.

Трое хмурых, тяжеловесных «археологов»  жевали то ли «орбит», то ли угрозу. Угрозу.

Что говорить, поэты –  трусы. И  поджилки у Петра ослабели. Язык пробормотал: «Нет у нас».

– А мы поищем» – издевательским тоном подскочил к нему шалапет.

– Пипа, не  волновать клиента! Он сам все покажет и отдаст. Сказали, что в бывшей пионерской  комнате, веди, мудак!

Ноги вели–таки. А живот схватило. Впереди корчился и крутил бедрами ламбаду  Пипа. Трое ступали сзади. У  крыльца Петр Онищенко сорвал  ягоду  смоквы, положил в рот. Были бы деньги. Но ведь денег у него нет. Лишь книги. Кассетник.  Стихи. Да старая, потрепанная  кожаная куртка. Они  рылись в ящиках из-под телевизора и дивидишника. На полках. Какие монеты. Бред!

Петр   онемел  у тумбочки с пионерскими инструментами. У него тоже во рту жвачка, сухой инжир. Кажется, по лицу  текли слезы. Не удержался.  И эти слезы разозлили «археологов».

 – Ты не мужчина, – обкуренные, они поняли, что кто–то их провел. Купил за рупь  двадцать.

– Хотите я стихи почитаю. Петрарку! – Как же это он выговорил.

– Херарку! – ламбада и на  роже Пипы.

И тут один из «археологов» ударил басом: «Будим рэзать!» Ржавым ножиком.

И все бы прошло–проехало. Козявка Пипа опять подскочил к Петру, замахнулся.

  – Брррысь! –  Рявкнули сзади.

А Петр Онищенко вот что отчебучил.

Он толкнул языком размокший инжир,  схватил горн с тумбочки и ткнул  его в  губы. И губы те ожили. «Бери ложку, бери хлеб…» Громко! Везде слышно. В Москве, в Нью–Йорке.  А пальцы Петра сжали барабанные палочки и  сами выбили дробь. Кажется, это был сигнал «Подъема». Но до того ли. Петр, пьянея от  храбрости,  недаром определял себя, как холерика, стал дудеть еще  громче. Петр, Петр – камень, кремень. Глаза его хватали раздувавшиеся физиономии  археологов. А Петр бил в барабан. А когда откинул горн в угол, стал тоненько выводить единственное пионерское, что знал «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих».

Он шевелил  эти строчки  и тогда, когда увидел на чистой майке, которую одел после душа, растущее малиновое пятно: «Женя, что это,  что?» Сквозь песню,  сквозь барабанную дробь: «Женя, что?»

КОВЕРКОТОВОЕ ПАЛЬТО

 Агапов поменял масло на своей «пятёрке», почистил клеммы свечей, отрегулировал холостой ход. Он любил порядок. Когда машина издавала не тот звук, он чувствовал себя неуверенно, как будто бы заболевал.

В гараже  воды не оказалось, тряпок, чтобы вытереть руки тоже. Разве только вот это. В углу на гвозде висело его старое коверкотовое пальто. В прошлом  месяце Софья приказала его выбросить на помойку: «От хлама надо избавляться!»

И добавила: «Безжалостно».

Агапов  не выкинул старую вещь, а  повесил в гараже. Конечно, оно было уже  не годно. Не сходилась в  талии, рубчик местами стерся. Но выкинуть пальто насовсем что–то ему мешало. Что он и сам не понял. Мельком  лишь подумал, что жена стала ему совсем чужой. Чем больше он к ней ластился, тем увереннее, без всякого стеснения Соня отстранялась. Утром, днем, вечером.

–Не приставай, – брезгливо выпячивала пухлую губу Соня, – вечно вы лезите.

«Вечно», «лезите», «не приставай». Все эти обидные слова она объясняла загруженностью на работе, удалостью:

– Достали все.

Вечерами она перебирала пульт телевизора. Недолго. Вздыхала. Что-то ело её  изнутри.

– Может,  заболела?– подсаживался к жене Агапов. Но губа ее  стала опасно дергаться.

– Не лез–з–зь.

Звук «з» долго звенел в зале. Соня, вздохнув, брела в спальню и там сворачивалась в клубочек.

Агапов не захотел резать пальто на тряпки. Изнанкой вытер руки. И спросил зачем–то себя: «Что за зверь такой коверкот?» Он не знал ответа. Знал лишь причину покупки коверкота. Веселая мама  его обсуждала с соседкой Лизанькой достоинства странного зверя коверкота. Не линяет, не садиться, почти не мнется. Купить пальто из коверкота ни Лизаньке, ни  его матери так и не удалось. Дорого.

А  Агапова  это завело. Вырасту – обязательно справлю для мамы.

Он стал студентом, потом инженером, работал на заводе измерительных приборов. Его «средняя зарплата» куда–то все  исчезала, то на мелкие нужды, то на блажь, вроде собирания библиотеки классиков для будущих детей. Неожиданно мать заболела. Захворала враз и  серьезно. Врачи слали её то на  анализы, то футболили к  разного рода спецам. На это тоже нужны были деньги. Так и не удалось  осуществить  мечту мамы. Она умерла без диагноза и без коверкота.

Через год Агапов решил  купить коверкотовое пальто  себе, в память о матери. Купил. Оно ему очень  нравилось. Нравились эта серенькая  ёлочка, реглан, плечи покрыты  лепестками,  крупные пуговицы украшали эти  лепестки. А легкий пояс с пластмассовой пряжкой делал его фигуру по крайней мере стройной.

Оказалось, что не это главное свойство коверкота. Когда он  одевал пальто, то стал примечать женское внимание к себе. Это было очень приятно. Агапов вспомнил  фразу «Встречают по одежке, провожают по уму». Фраза была правильной наполовину. Встречали  его в коверкотовом пальто просто замечательно. И никуда не провожали. Напротив. Начальник  цеха ни с того ни с сего выхлопотал для Агапова повышенную зарплату: «парню  развиваться надо». Продавщица магазина «Книги» шепнула ему, что завтра привезут Диккенса, и он может  спокойно купить собрание сочинений.

Про Диккенса он знал, что скука смертная и все же легко купил английского классика. На третий день после покупки пальто он выиграл по лотереи соковыжималку. Блага валились со всех сторон. Но главным  благом было то, что он осмелел и стал относиться  к  противоположному полу с легкой долей иронии, а не с заискивающим обожанием. Коверкот придал силу, и Агапов познакомился с будущей женой на примитивной  основе. На  скамейке в сквере. Как какой-нибудь уличный приставала, он подсел к красивой, светловолосой девушке. Назвал себя «Игорьком». Почему «Игорьком», когда он «Игорь», и завел  беседу в духе героя фильма «Еще раз про любовь», инженера-электронщика. Фильм  тот запал в его душу с самого детства.

Соня, её звали Соня, легко откликнулась на  пустячный разговор. Тогда сотовых телефонов не было, она дала Агапову  домашний номер. И они стали встречаться. Коверкотовое пальто продолжало вырабатывать  чудо. Они ходили по гостям, в  театр, просто гуляли. Замерзнув, Соня  совала руки под крылышки коверкотового пальто. Руки грелись. А  Агапов и Соня целовались. Долго и напряженно. То ли от  счастья, то ли от отсутствия  воздуха при поцелуях кружилась голова. Пальто привело Соню и Игоря–Игорька к дверям ЗАГСА.

Агапов понимал свое счастье, но побаивался. Скоро лето, и надо будет скидывать зимнюю одежку. А там может  и  по–другому всё обернётся. Тогда он делился с Соней всякими  сомнениями даже по пустячному поводу.

– Ковер-котик ты мой, –  погладила его  обернутые  серыми ёлочкам плечи Соня, – не тушуйся. Все будет нормально. Как в Раю.

Райские кущи. В них супруги Агаповы  «родили» мальчику Сеню и  девочку Свету. В Эдеме том они, уложив детей, валялись, как блаженные, под разноцветной  ёлкой. И ее тело мерцало разными огоньками. А  в Сочи, в доме отдыха, в  кафе, называвшимся «Запорожец за Дунаем»  саксофонист с оселедцем выводил для Софьи песенку из «битлов», а дома в гараже они ели кильку с луком, запивали вкуснятину новороссийским пивом и опять целовались до упада.

Пальто висело в старом  шкафу, выселенном на лоджию. Оно излучало свои флюиды.

И вот теперь коверкотовое пальто  в гараже. Пальто не  аккумулятор, его не зарядишь вновь. Оно годно только на то, чтобы  об него вытирать руки. Да и вот, порвав его на части, вытирать двигатель «пятерки», лакировать туфли.

Хотя в принципе-то  есть одна идея: занести это существо, состоящее из «ковра и котика» опять  в квартиру. Счастливая идея. И поглядеть на то,  как жена обрадуется, да как блеснут ее глаза, да как откинет она назад волосы, и как пойдет он нее  незримое, ощущаемое лишь Агаповым живое тепло.

Так Агапов и сделал. Стоял теплый сентябрь. Но Агапов все равно накинул коверкот на плечи и пошел, мечтая о глупой радости: «Да и бутылку шампанского не мешало бы откупорить».

В прихожей он, осмелев, крикнул жену.

Софья где–то в глубинах, на кухне, что ли, откликнулась: «Чего тебе?»

И все же вышла. И застыла, как гвоздь, в  сером, стального цвета переднике с таким же стальным выражением лица: «Ты что? Совсем ополоумел».

И потом с оледеневшим лицом шарахнула с математической выразительностью: «Ты, Агапов, никогда не думал, что слово «Коверкот» произошло от глагола «Исковеркать».

Он застегнул верхнюю пуговицу. Средняя – не застёгивалась. Вырывалась из рук. Жало.