Отец мой был гулякой праздным. По крайней мере так говорит про него дед. Дед наш – боевой. Дед воевал еще с турками, потом с немцами, теперь, как шутит отец, он воюет с домашними. Но это не так, ни с кем дед не воюет, он пользуется уважением, и все к его слову прислушиваются. Я уже не говорю про то, что у деда – половина окрестности в друзьях ходит. С одними он в армии служил, с другими в партизанском отряде воевал, с третьими дела такие обделывал, что и писать неловко – знаете же, здесь вокруг полиция и таможенники…

Отец жил в городе, кончил там гимназию и научился пить вино.

Дед вина никогда не пьет. Он считает вино напитком для женщин. Так он ругается на отца, когда тот дрыхнет допоздна:

– Опять напился женского вина! Где был, с бабами пил?

Отец спросонья отмахивается:

– С друзьями…

– Да, какие у тебя могут быть друзья, сынок?

– А ты думаешь, только у тебя друзья есть?

– Да, у меня друзья, не бабы! Давай, посмотрим сегодня на твоих «друзей»!

Поспорили отец с дедом про друзей. Дед говорит, что у отца нет друзей, а одни собутыльники. Отец не верит. Дед взялся ему доказать.

Вечером дед набросал в мешок поленьев, пошел с отцом по дворам.

– И где же тут твой друг самый лучший живет?

Показал отец на дом своего приятеля по гимназии.

Дед забросил отцу на плечи мешок и говорит: постучи другу, попроси спрятать труп… А сам спрятался.

Отец стучит, выходит Мишка, первейший его дружбан.

Отец ему говорит испугано:

– Слышь, Миш, я тут случайно человека одного кокнул, не поможешь спрятать на часок, потом заберу.

Машка от него шарахнулся:

– Ты что, ты что – и калитку перед носом затворил…

Дед уже тут как тут – смеется:

– Вот такие, сынок, я тебя друзья.

А теперь пойдем к моим.

Стучит дед к Петру.

– Петро, я тут человека случайно убил…

–Давай, давай, сюда заноси…

У деда друзья и в других селах, и в городах – и немалые люди: директор рудника, хозяин маслобойни, городской мельник… Мы живем с дедом под одной крышей. Когда отец стал выпивать, мать захотела уйти от него и вернуться к своим родным, но дед решил иначе: он отселил отца в сторожку, а мать нашу уговорил остаться.

Мы обитаем теперь в большом дедовом доме: дед с бабой, мать со мной, – а отец живет на отшибе, в сторожке рядом с конюшней. В этой сторожке собирал он компании сельских весельчаков, курил кальян и играл на баяне, гитаре или даже на гуслях: на чем только не играет отец! Играет и поет, да так, что его приглашают на все окрестные свадьбы, гулянки и поминки.

На одной из таких гулянок познакомился отец с матерью. Было ей тогда шестнадцать, ему – восемнадцать, и он не знаю уже чем: голосом своим или видом так тронул ее, что уже на следующее утро  проснулась она в жару.

Три дня лежала так, и врачи не могли поставить диагноз – что же болит у девчонки.

Но надо сказать, что и мать моя тронула отца так, что на следующий же день  он сообщил деду, что хочет жениться.

Дед был не против – так как мать была из доброй семьи, а за отцом уже стал замечать он склонность к гулянкам, то решил, что свадьба будет хорошим лекарством от дури.

Пока искали сватов, покупали подарки и все такое прочее, прошли три дня.

Приехали сваты к ней – а она встать не может.

До свадьбы ли тут?

Кто выбирает суженого и решает судьбу свою в жару?

Но родители матери уже так извелись, что решили в качестве лекарства ей подсунуть известие о сватовстве.

И подействовало! Мать моя вдруг встала с постели, вышла к сватам и сказала, что согласна выйти замуж за отца!

Так что мать моя была лекарством для отца, отец – лекарством для матери.

По крайней мере так думали их родители.

И лекарства этого хватило лет на десять: пока мать рожала меня, пока я подрастал до вразумительного возраста, все было в семье славно: отец из дома никуда не ходил, пел для своих, гулянки бросил.

Но как стукнуло мне десять лет, тут отца взяли в оборот какие–то приезжие хмыри.

Дело в том, что в нашей округе разбили виноградники. При виноградниках построили винокурню. При винокурне – ресторацию. А так как отец мой – на все руки мастер, то его и пригласили там наладить паровой котел для кухни, потом плиту, потом – что–то для винокурни.

Короче, стал он на этих работах пропадать. Там подружился с поварами, мастеровыми, механиками, со всем этим новым для нас народом – и начали они там готовить какое–то, как говорил дед, не то варево.

То ли от дегустации, то ли от пара, в котором они вино кипятили – в общем, закружилась у отца голова, и опять начались гитары, опять у него каждый вечер праздник, как в юности – и перестал он дома ночевать.

Отвели ему комнатку на постоялом дворе при ресторане, где он уже и с какими–то певицами, заезжими пани стал вместе выступать.

Тогда-то мать и захотела от нас уйти, но дед уговорил остаться.

Дальше – больше, - стала наведываться в ресторан полиция и отца начали там таскать по участкам, завели на него дело – да не как на певца и похитителя женских сердец, а как на противника власти. Оказывается, за этими пьянками–гулянками собутыльники отца, винокуры и механики, научили его, что жизнь у нас плохая, что честному человеку некуда девать силы, что все захвачено продажными чиновниками, и что надо народ освобождать.

Дед об это когда узнал, так запретил строго–настрого отцу больше в винокурнях появляться, в ресторациях петь и с паннами гулять.

Вот тогда он и выделил отцу сторожку при конюшнях и велел держать язык за зубами, никуда не высовываться и сидеть тихо.

Но, конечно, тихо мой отец сидеть не мог. От такой одинокой жизни после разгулья он уже готов был на стенку полезть. Что ему лошади, что ему жена с сыном, что целое огромное дедово хозяйство – если везде сидят проклятые начальники и кровь из простых людей сосут!

В общем, впал отец в отчаянье.

А отчаянье – советчик плохой, как говорит дед.

Дед мне тогда и велел за отцом присматривать.

Я и сам старался с ним побольше времени проводить, он меня приучил, как за лошадьми ухаживать, и показал, как их чистить и кормить.

Но я чувствовал, что он не смирился – и мысли его были далеко – далеко от лошадей, от меня, от всего вокруг.

Ложился он на свой топчан в сторожке, укрывался с головой – и молчал.

Такие с ним начались приступы немоты.

Дед пробовал его врачам показывать, в церковь водить – ничего.

Молчит, как рыба.

Заходила к нему и мать – ничего не помогает.

Кто–то видно, на отца порчу наслал.

Что же делать?

Сидим мы на семейном совете с дедом и думаем:

– Может, опять дать отцу погулять, – пусть попоет по ресторанам, с панами попразднует жизнь, вина женского попьет? Уж лучше, чем лежать целыми днями в сторожке.

– Может, отдать его в солдаты, – там в армии, он может героизм проявить, развить свою мужскую силу – и избавиться от силы женского вина?

– Или наняться ему в матросы, куда–то к полярникам, чтобы он людей с льдин спасал?

Пил отец вино и тосковал….

Мало ему было нас, мало жены, мало отца с матерью, мало хозяйства нашего – никак проявить он себя здесь не мог.

Наверное, завидовал отец деду – тот был героем прошлых войн, а отцу войны не досталось – от вон и дурил с горя.

А пока мы думали так, судили и рядили, те люди, которые отца сбили с пути, не сидели сложа руки.

Подобрали они к отцу свои ключики, нашли путь к его сердцу – и собрался он из дому сбегать по их заданию, и не просто так сбегать – а с порохом и бомбами, и ему они предназначили напасть на какого–то начальника, князя или даже, прости господи, царя.

Об этом мы узнали случайно. Приехал к отцу дружок его, механик с винокурни. И вышли они их сторожки в поле поговорить. Я же в это время был занят изобретением таких приспособлений, которые бы помогали слушать на далекие расстояния.

Использовал я раструбы от рожков охотничьих, трубы от патефонов, свистки от паровозов – и прочие причиндалы, которые мог найти поблизости и выменять у соседских мальчишек.

И вот сижу я на чердаке дома нашего, где у меня был свой парк инструментов, и навожу трубы и раструбы свои на соседние дворы, пробую услышать, что там за разговоры ведут быки с коровами, петухи с курами и кошки с мышками.

И вдруг слышу обрывки фраз:

… дадим пороху

… завтра утром

… ждать в городе

Вижу – две тени походят к сторожке, отец прощается с кем–то…

Тут он вскоре зашел в дом к нам оживленный, в глазах огоньки горят. Со всеми переговорил по–доброму, ласково, как давно не было.

­– Зайди, говорит, ко мне.

Бабка моя, мать его расчувствовалась: может, сын опять человеком станет, дед и бабка начали планы строить на будущее.

Я зашел к отцу, он мне дал колечко обручальное.

– Это, говорит, я с твоей матерью венчался. Подержи у себя пока, у меня оно на руке не держится – в полиции могут отобрать. Обнял меня, расцеловал.

Я к деду: так и так, папка смываться хочет. Опять с дружками связался, со мной уже прощается.

Дед только зыркнул на меня. Хорошо, найдем мы отцу твоему работу…

С той ночи отец пропал года на два.

Никто о нем не знал.

Вообще было неспокойно: в городе взрывали людей, убили нескольких начальников, и многих тогда боевиков поймали – судили и механика нашего с винокурни, – повесили на площади в назидание другим.

Полиция приходила, спрашивала отца – но не могли и они его тогда найти.

Деда я пробовал расспрашивать – так он все молчал.

Потом уже, когда отец вернулся, кое-что стало понятно.

Дед с дружками поймал его утром на дороге, когда тот на станцию двинулся – да высекли хорошенько.

А потом отвезли на рудники, отдали начальнику и попросили там с него глаз не спускать.

Вернулся отец уже не похожим на себя.

Успокоенный, благообразный.

На руднике ему, как ни странно, понравилось – видно, под землей он нашел то, что не мог найти на земле.

Работал там взрывником.

Однажды сам попал в завал, просидел под землей три дня, многое передумал.

Стал набожным, со всеми в семье помирился, с матерью опять стал жить как муж с женой.

Тогда у меня и родилось две сестренки.

Со мной отец долго не разговаривал.

Но когда я на его гитаре играть научился и стал на гулянках с девчонками пропадать, сказал, что на рудниках у него остались настоящие друзья.

И предложил свозить туда.

Я намек понял, и больше особенно не загуливал.

Дед к тому времени уже одряхлел, но у меня появился настоящий отец – и власть в семье не ослабела, а только усилилась.