1

Одно из самых стойких убеждений, которое я вынес к сорока восьми годам: жизнь не безнадежна. Она никогда не безнадёжна; тем более, если у тебя самого есть желание изменить её. Как изумителен одинокий голос, когда, вырвавшись из хора, произносит то, что желает душа. Не надо думать, что тебя кто–то оттесняет. Места вокруг много всем. Иногда ощущение, что я все–таки впрыгнул в последний вагон, иногда такого ощущения нет. Если не обдумывать жизнь, хотя бы время от времени, она лишается смысла. Мы не только треплем своё прошлое, как в лохани грязное белье, но уже и до будущего добрались. Мы наперёд знаем, что в нём будет плохо.

С А. Генисом трудно не согласиться: в литературе сфера действия переходит в область рафинированной мысли. Не потому ли тексты, не подпадающие под это определение, отдают графоманией и эпигонством. Сам пишущий является наилучшим объектом для изучения природы человека и его назначения на земле, что упрощает задачу писателя: не надо придумывать экстравагантных персонажей, закрученный сюжет. Вместо расползания в стороны – копание в глубину. Я тороплю дни, но придерживаю будущее. Я помню о неизбежном конце, но стараюсь отодвинуть его как можно дальше.

Мне не истину надо найти – мне самому себе объяснить надо: почему так происходит? Бледный сумрак дождливых дней – вот что нужно для работы. Да, это именно то, что требуется. В любом тексте интересны, прежде всего, подробности. Сентиментальность – плохо, но ведь и совсем без нее нельзя. Холодный текст, в отличие от студня, не переваривается. Ежедневная гимнастика для ума необходима, иначе – застой, закисание. 

2

«Духом только не падай, – сказала матушка. – Никто ничем не поможет, только сам себе». И ещё: «Один не живи». И еще: «В пьянку не вдавайся». Конечно, можно мотаться по свету – отчего б и не помотаться, если есть желание? Но можно сидеть на одном месте и вдумчиво оглядываться вокруг. Испробовав то и другое, скажу так: во втором случае я увидел больше. Книгу написать довольно просто: берешь окружающую жизнь и вычерпываешь из неё то, что тебя волнует.

Смотрю на всё чаще мелькающую в телефильмах породу столичных баб – скользких, напористых, циничных. До чего мне, провинциалу, они неприятны. Для увлекательного путешествия по жизни искать неведомые земли лучше всего в глубинке – в Тьмутаракани, в Мухосранске, в Асинске. Ее глаза были настолько глубоки, что в них изнутри просматривались пятки. Нынешние провинциальные издательства – отнюдь не шустрые капиталистические волки, это крепко спящие социалистические клопы.

Признаки неизлечимой болезни: худенькое издательство с неразвитыми финансовыми возможностями. По части изобретения всяких мерзостей – мы первые. Хрен, кто нас опередит.

– Что подарить человеку, у которого есть всё?

– Костыль. Вдруг он ногу сломает.

– Я к вам сегодня, как говорится, свою девочку подошлю, а вы ей мою справочку отдайте.

У западных стариков какое–то подозрительное благополучие: они на пенсионные деньги умудряются объездить полмира.

– Место хорошее, и народ попадается ничего. А вот с выпивкой – хуже. В магазинах приходится смотреть в оба, иначе «палёнку» могут подсунуть.

Не высиживанье зарплаты здесь, на работе, прельщает меня, а те возможности для изучения нужных текстов, которые эта работа предоставляет.  

3

О карасях. Главное – не представлять их хитрее и смышлёнее, чем они есть на самом деле. Но и не глупее. Из всех рыб они по своим повадкам ближе других к русскому духу. В них развито чувство общности, коллективизма. Если, допустим, у щук начнется жор, то вкусовые предпочтения самые разные – одна хватает окунька, другая пескаря, третья плотвичку заглатывает… Разброд и шатание. Караси если начали день с перловой каши – все станут есть перловую кашу. В обед могут перейти на червячков. И опять же все.

Ну, а подремать после еды – это уж непременно… Плаванье в толще воды – пустая трата времени: все крошки ложатся на грунт. Там и личинку можно найти, и червяка. А плавать в толще воды… Солидный карась себя так не ведёт. У большинства людей получение зарплаты вызывает подъём положительных эмоций и желание сразу начать их тратить. На каждой мной написанной странице, на любой из наугад выбранных страниц, мне не должно быть тесно.

Я должен ощущать себя свободным в каждой строчке, в каждом слове – что здесь непонятного? Цветок молится на меня. От того, полью я его или нет, зависит его жизнь. Я тоже молюсь. Прошу у Всевышнего здоровья, таланта, удачи. На кого–то молится и Всевышний.

Цепочка продолжается дальше. Каждый из нас бог для кого–то. Убеждение: всё идёт продуманно, как и должно, и не надо впадать ни в истерику, ни в эйфорию. Даже перестройка и последующие дела были не скачком, а поворотом. Доброта любого города – исчерпаема. Не стоит злоупотреблять ею, особенно если ты робок, малодушен и не в силах перебороть город. И не забудь выразить благодарность, если доброта коснулась тебя.

Что происходит в тех головах, которые не посещает мысль? Я думаю, в них больше стройности и порядка, а ещё благодарность судьбе – за сытный обед, крепкий сон и полное согласие с обступающей действительностью. Заставь людей часами стоять в очередях за всякой мелочью – от зубной пасты до соли, и через год они превратятся в совков. У меня очереди – любые – всегда вызывают внутренний протест.  

4

Если редакция журнала перестала отвечать на письма – это хамство, но извинительное. С тобой не хотят сотрудничать, вот и всё. А причина не столь важна. Текстов у меня накопилось достаточно, и новые могут подождать. Надо работать над старыми, надо выскребать из них банальности. Литературные школы, направления, изощренность стилей… А в итоге остается лишь то, что интересно читать.

Сидим с Котляровым в кабинете, ерундой занимаемся, а за окном пацанята в машинки играют. Катают их по песку, бибикают. Не пойти ли и нам – поиграть в машинки и побибикать заодно? Есть радость от окончания дня, но нет радости от его начала. А раньше было наоборот. Хочу проснуться с ощущением, что я выспался. Не получается. Стишки лит. студийцев в местной газете – навязчивый масскульт: примитивный, безликий и живучий.

Асинск – далеко не рай. Это не очень приспособленное для жизни место. Он никому не интересен, тем и привлекает. Когда его разглядываешь – никто не толкается, не дышит в ухо и не торопит: дай мне посмотреть! Сюда не заманишь ни одного Колумба, так как Колумбы знают: открывать здесь нечего. Характерная примета Асинска – его жители.

По ним ориентируешься, как по зарубкам на деревьях. Их вид внушает спокойствие, и пространство становится узнаваемым. Он был вертолетчиком, он летал над Сибирью и, закладывая виражи, взмахивал над тайгою и руками, и яйцами – возможно, здесь истоки его высокомерия. Задача у меня проста: расширить свои внутренние границы и при этом не причинить никому неприятностей. Содержимое этих людей столь незначительно, что и говорить не о чем. Дурачок, он желает омерзительной жизни тем, кто и так её имеет.

5

Они потому удачно вписаны в грязь, серость и пошлость, что сами устроили всё это. Они курят вонючие сигаретки, одеты безвкусно, имеют массу времени, которое некуда деть, и лениво переговариваются между собой. Если убрать из их речи ненормативные выражения, она станет совершенно бессмысленной. Эти выражения как раз и организуют речь, в ней даже появляются подтексты. Могу ли я стать здесь своим? Никогда. Они безошибочно чуют во мне чужака. Мне нравятся люди, у которых в душе так много всего. Много, много… Ну, чтоб понятней было – вся таблица Менделеева. Или как выразился однажды Степа Побокин: «Мне неинтересно пить с малоразвитыми людьми».

К улицам Асинска привыкаешь, как к борщу, что из года в год готовит одна хозяйка. В этом борще не только всегда постоянные ингредиенты, но и пропорции соблюдены. Я пробовал бродить по захолустным улочкам других городов: нет, не то – вкус другой. Ты им пишешь, а они демонстративно молчат; ты им звонишь, а они трубку не берут. Такое вот непритязательное скотство, ненавязчивая ублюдочность.

1. Карась золотистый (Carassius auratus).

2. Карась круглый (Carassius carassius).

3. Карась серебряный (Carassius auratus).

4. Карп чешуйчатый (Cyprinus carpio).

Река враждебна, озеро доверчиво. Река убегает от тебя, а озеро с тобой. И озерные караси мне нравятся больше речных рыб. Они мирные поселенцы, привязанные к месту. Тот, кто мало мечется, много видит. Занятие литературой – дело интимное, несуетное, и литераторами становятся люди соответственные. Есть, однако, и роевые, тусовочные – так и мельтешат, так и мельтешат… Зачем?

6

Сокращения, принятые в гражданской обороне: СВОМР – сводный отряд механизации работ; СНАВР – спасательные и неотложные аварийно–восстановительные работы. СВОМР проводит СНАВР. Крепок русский язык, крепок! Не всякий другой такое выдержит. Может быть, на Алчедате памятник карасю когда–нибудь установят? Такому карасю – грамм на триста. С крутыми боками, блестящей чешуёй – безраздельному хозяину алчедатской воды. Если отжившее слишком медленно разрушается – надо помочь.

Где вы, санитары города без определённого места жительства, – с тележками, рюкзачками, потёртыми сумками? Выползайте из своих нор! Растащите школу №11 по кирпичикам! До основания её растащите! Вникая в самые мелкие, ничтожные бытовые явления никогда не забывать, что под житейским мусором шевелится хаос. Не мы судим, но нас. Толик В.: «Опоздали они, сейчас их фамилии не в почёте».

Вот бросающаяся в глаза разница между сочинениями Солженицына и песнями Высоцкого: если жестокая правда одного вызывала боль, то песни другого были обезболивающими. Роднит их общее свойство: оба помогали стране избавиться от раковой опухоли большевизма. Зачем описывать много разного рода деталей? Пусть их окажется меньше, но осмысливать их надо основательней. То есть, опять же: не количество, но качество.

– У этого парня, я вам ручаюсь, мозги засохли до самой задницы.

Ничто не случайно.

7

Я и в самом деле не знаю, как ответить на вопрос: где лучше? Где все есть, и надо лишь исхитриться и прийти на готовенькое, или где ничего нет, кроме нашей тоски, той глубокой и светлой тоски, которая волнами омывает душу, и душа становится печальной, мудрой и зрячей. Лишь в одиночестве возможен сосредоточенный разговор с самим собой, а если одиночества много – приходят раздумья по разным поводам; и в этом, наверно, ты уподобляешься Богу, который всегда один. Глаза устают от движущихся перед ними предметов.

Обычное дело: одиночество меняет окружающие тона – от светлых до тёмных и наоборот. Половой акт – это своеобразное доверие мужчины к женщине. Я даю тебе сперму, можешь делать с ней всё, что захочешь. Можешь понести ребёнка или вымыть её из себя под душем тёплой водой – решай сама, я не препятствую. Посредственность часто бывает суровой и мужественной, у неё мало других достоинств. Постарайся накрепко запомнить этот день.

Постарайся, чтобы он врезался в твою голову навсегда. И тогда, может быть, ты будешь ценить самых близких тебе людей не в тот момент, когда они уходят совсем, а ежемесячно, еженедельно и ежедневно (4.06.2004). Надо морально готовить себя. Надо готовить себя к тому, что скоро будет, как в той пионерской песне: в живых ты остался один. Господи, ну что за жизнь. Всех жалко! Это всё не так просто. Судьба нам с матушкой послала испытание её смертью. И надо выдержать это испытание достойно. Жизнь прирастает новыми смыслами.

Я не устаю, просто работы сейчас больше, чем я успеваю делать. Дорогого тебе человека надо отвоевывать у смерти. Каждый день. Всю жизнь. Дневные задачи упростились до постирать и высушить, до сготовить и накормить беспомощную больную.

8

Хорошо, что мы с домом, в котором живу, ровесники. С возрастом у нас всё больше взаимопонимания. Вот и я узнал, что у отмершего, гниющего мяса сладковатый запах. Матушки больше нет. Пусто в доме. Тамара рассказывает: во время болезни матушки на крыше нашего дома часто сидели шесть сорок. Сейчас их не видно. Будильник отстает. Такое ощущение, что он придерживает торопящееся время. В этом мне укор: если бы я следовал за ним – матушка, может быть, всё ещё была бы жива. Я съел две тарелки холодного борща, достав его из холодильника, и заболело горло.

Предметы относятся ко мне равнодушно. Они смотрят мимо меня. Вот истинное благородство: как можно тщательней готовиться к своему уходу, чтобы после смерти всё, что было вблизи тебя, продолжало существовать своим, ненарушенным порядком. Ни в коем случае не абсурдные фантазии, а наложение внутреннего мира на внешний – это и есть то, что я определяю для себя как «субъективный реализм». (Уместно вспомнить стихотворение Г. Лысенко «В степи»: «…Миры сливаются в одно, как бы цедясь сквозь сетку глаза. Так в чистом озере и дно, и отраженье видишь сразу»).

Я не против почвенничества – там немало замечательных и плодотворных идей, я против узколобости и примитивности большинства писателей, что нынче лепятся под эти знамёна. Какие–то они не вровень почвенничеству. Читаю сборник статей С. Чупринина и радуюсь тому, что далёк я от всех московских литературных дел. Страшно далёк. Со смертью близких людей понемногу примиряешься, иначе жить было бы невозможно.

Завершение долгого и трудного матушкиного пути уложилось в точную денежную сумму от собеса. Эта сумма составила 13600 рублей. На похоронах было немного народу. Большинство из тех, кто мог бы прийти, давно уже там.

9

Тамара показала Люде, как опылять огурцы. Берешь цветок пустоцвета, обрываешь лепестки и тычинкой обрабатываешь те цветки, где огурчики пытаются завязаться. Сказано – сделано. Людмила засучила рукава. В результате моя целомудренная огуречная грядка превратилась в бордель. Вместо естественных природных отношений свирепствует разврат.

У Степы П. бывают трогательные грамматические ошибки. «Пережевал» вместо «переживал», «чебаны» вместо «чабаны». Или: «девчата по началу отнекивались». В Асинске живут сибиряки. Они любят, когда их похлопывают по плечу, а еще – выпить. Степу П. с его нелепостями надо воспринимать как необходимое дополнение к окружающему миру. Ведь снисхождение к другим и самому приносит облегчение. Как помочь другому? Никак! Даже когда ты пытаешься это сделать, Судьба отводит твои руки в сторону.

– Ну – и, – говорю я. – Ну – и?..

Нет, конечно, и так–то в Асинске в любом углу всего хватает, но чтоб в подъезде…

– У иного пескаря мозгов в голове в три раза больше, чем у щуки.

Бенгальскому огню не надо быть жарким. Он и без того имеет право на существование.

10

Человек должен бегать. Из города в город, из области в область. Усталость однажды остановит. А потом придет понимание, что дело не в разных городах, а в нем самом. Есть неизъяснимая прелесть в том, что раньше в семейном кругу книги читались вслух. Эта милая привычка давно уже в списке утраченного.

Мы в Асинске недалеко ушли от прошлого, так что, в случае чего, и возвратиться будет нетрудно. Самые большие реалисты – те смиренные алкаши, которых я знаю. Их ничто не отвлекает, они живут без прошлого и будущего, исключительно настоящим. Чиновника доставляют на машине, писатель идёт пешком. И это правильно. Каким ты, к чёрту, станешь писателем, если тебя начнут катать на машине. Чего бы я или кто–то другой ни навязывали Асинску – он всё равно будет жить только так, как ему нравится. Моим принципом в Асинске является терпимость ко всему.

Если в двух словах, то: «Всё образуется!». Оставим небо – птицам, дерьмо – Вик. Ерофееву и Вл. Сорокину. И – вперед! Замечательные слова Т. Уильямса: «…все мы нуждаемся в снисходительности».

Иногда соглашаюсь со Степой П.: некуда спешить. И впрямь, всё уже было, и редко что не повторяется. Я, можно сказать, почти умён. Вот только А. Гениса читать без словаря пока не получается. Наконец–то Лавряшина занялась делом – забеременела. Он был впечатляющ, как бывает впечатляющ законченный офицер сорока с лишним лет; звезды на плечах и в голове.

Наша могучая армия в девяностые годы превзошла все показатели по продажности. Продажными были прапорщики, офицеры, генералы. Жалко солдат, которые тоже были выставлены на продажу. Между профессиональным воякой и преступником различие небольшое – прицел чуть–чуть сдвинуть, и – всё.

11

Подлаживаясь под современные требования, народное никуда не исчезает. Каким бы ни было европейское платье – рожа та же. Значит, можно оставаться спокойным. Мой персональный сумасшедший дом. Кофейник, добрый старина – металлический, надежный, ему уже лет двадцать. Свободный человек свободен, прежде всего, в суждениях. Я действительно понемногу, по чуть–чуть становлюсь независимым. То, что я пишу о вещах, которые, может быть, неинтересны для других, меня нисколько не волнует.

«Сиб. огни» – журнал для чиновников и писателей с партийным прошлым. Но и такие журналы  необходимы – как заповедники. Пусть расцветают сто махровых цветов. Прав Задорнов: мы отличаемся от американцев. Мы семьдесят с лишним лет жили в придуманной стране. Мы в Колобка и Буратино до сих пор сильно верим. В Кракове нынче ликование: день освобождения города от дракона. Чудище, жравшее разных девушек, было повержено обыкновенным сапожником. Но чему радуются – непонятно.

Хотя бы санитар в городе был, подъедал, кого надо, а теперь польских девушек расплодилось неимоверно. Александр Генис пишет: «…меняются не художественные стили, типы культур». Я тоже так, примерно, думаю. Поэтому не заламываю рук от того, что меня и мне подобных не читают, а спокойно дописываю то, что полагаю необходимым сказать.

Бога можно найти путём вычитания. Надо вычленить из вселенной всё лишнее, и тогда останется только Бог. Что еще, кроме водки, может омолодить «окостеневшие структуры мира»? После долгих раздумий могу назвать лишь одно средство: портвейн. Он хоть и слабее водки, но при достаточном количестве – омолаживает. Уязвимость Степы П. делает его неисчерпаемым. Именно уязвимость даёт возможность прирастать к нему всяким несуразностям. К неуязвимому Стёпе П. ничто бы не приросло.

12

Не надо лезть с советами к Богу, пусть занимается своим делом. Провинциализм – очень тёплое слово. Не всегда, правда, но – часто. Зачем спешить с публикациями? Если текст не теряет актуальности через десять–пятнадцать лет – тогда его можно смело публиковать. Москва – не плохая и не хорошая, она другая. Как заграница. Там своя, отличная от этой, жизнь. И нечего кривляться и строить Москве рожи, куда продуктивней вглядываться в то, что вокруг. Вглядываться сосредоточенно, внимательно и весело.

Но нет, никак у нас не выходит относиться к Москве, как к населённому пункту на карте России. Всё–то мы ей счета предъявляем! И было много людей, и каждый жил в свою сторону и добивался побед, которых никто не замечал. Любому блокноту придаёт благородство достойное содержание его записей. Эти ребята всю жизнь занимались серьёзным делом – строили чего–то, следователями были…

А тут пенсия подкатила. Хорошая. Ну и почему бы на досуге не побаловаться литературой? И пошли они в писатели. И пишут, пишут. Ужас, как! У меня нет «писательских» ощущений. Никогда не появлялась мысль о том, что я несу ответственность перед читателем, что у меня перед ним обязанности. Напротив, я всегда старался держаться подальше от этого малопонятного субъекта, а его поверхностные суждения о литературе никаких сильных эмоций не вызывали. В повседневности нужно заниматься простыми вещами – выращивать картошку, капусту, лук; смотреть, как тянутся огурцы, наливаются помидоры, и вовремя их подкармливать. Над Коробочкой все успели посмеяться, но мало кто заметил, какой порядок в её хозяйстве и сколько очарования, сколько поэзии в её, вроде бы, примитивной жизни.

13

В моей рабочей комнате несколько разных светильников. Мне необходимо, чтобы освещение шло из разных точек. Отрываясь от ветки, грустит ли о ней листок? Нищий с кладбища. У него были благородное лицо и осанка. И при этом сильный запах мочи от его штанов… Её кожа на руке стала тоньше папиросной бумаги. Когда я проводил ладонью по ней, матушка говорила: ты сотрешь мне руку. Впервые прямо на моих глазах человек ушёл из жизни. Это обыкновенно и страшно. Городское кладбище так стремительно разрастается, словно люди торопятся сбежать в другой мир. Какое–то странное утешение в том, что гроб сделан из сухих досок. Для малины я приготовил жёлтый таз и засыпал её сверху сахаром. В этом тазу мы варим варенье. Гайдай говорил, что ему надо было заразиться энергетикой Чаплина.

Но далеко не у всех получается заразиться чужой энергетикой. Потереть руки в предвкушении работы и отойти от нее, как бы уже приобщившись. Мы можем не только напрячься в желании что–либо сделать, но можем и удвоить напряжение, чтобы не делать ничего. Я был сосредоточен, как десантник перед прыжком, и ничто меня не отвлекало. Меня не пугает распад того, что уже отжило. Я знаю, на этом перегное взойдет новое. Молодое, крепкое, цветущее притягательно своей недолговечностью. Обаяние казаков в «Тарасе Бульбе» ещё и в том, что их в любую минуту зарубить или застрелить могут. Крапива «интересней» гороха. Жизнь её на пределе. Когда тебя постоянно обламывают и выдёргивают, поневоле начнёшь жалить. Я зауважал наших футболистов. Они так быстро отмучились на чемпионате Европы, что даже болельщики не успели, как следует, огорчиться.

14

Объявление: «Куплю колесные диски на КамАЗ. Пер. Автобусный». Я думаю, что жизнь есть везде. Даже в безвоздушном пространстве. А если ее до сих пор не обнаружили – значит, плохо искали. Местечковое существование не повод для гордости, но повод для изучения. Я не настолько интересен себе, чтобы подолгу торчать перед зеркалом, но люблю фотографии, где я на фоне – речки, дерева, родственников. Меня всегда беспокоило: не выпадаю ли я из фона? Этот парень, округляясь, всё больше походит на «ноль».

В Ярославле волнуются: исторический памятник сносят! Бедные они, бедные. А вот в Асинске сносить можно всё – не промахнёшься. Почему–то ислам процветает там, где жарко. У чукчей ислама нет. А хорошо бы религиям проникать взаимообразно в разные климатические пояса. Чтобы и в чумы Аллах заглядывал, и послушал, как воет в тундре метель. А потом охлаждал горячие головы южных парней, которые по любому поводу хватаются за оружие. В отделке кафе «Жили–были» так много пропитанного морилкой дерева, что это смахивает на старый корабельный трюм. Трюм какого–нибудь фрегата образца пятнадцатого века. Правда, тогда вместо молочных девок за стойкой более уместными были бы красные разбойничьи рожи.

15

Собранности не хватает. Всего остального вдоволь, а вот этого нет. Всё было упорядоченно. Коты, как правило, выясняли между собой отношения, а кошки ловили мышей. Дорога, ныряя на ухабах, загибалась в сторону шахты. Фамилии: Шелест, Злыднев, Орещук, Вейкутис, Котовец, Рябуха, Шапкин, Везденецкий, Редькин, Лидрик, Ягодкин. Преступник, сотворив чёрное дело, всегда отсиживается. За какой–нибудь стеной. Хотя бы и за кремлевской.

– Я допускаю, у каждого своя логика, но мне вот что интересно: они что–нибудь соображают или это интуитивное?

– Достигши возраста – по волосам не плачут. Так, всхлипывают иногда.

– Патриотизм должен быть гуманным и просвещенным. А это… Какой это патриотизм.

16

В футбольной «Томи» капитан с фамилией Передня. Это правильно. Ни в какие ворота, если б там капитаном был Задня.

– Мечтаю я об очень твердой руке с мозолистым пальцем.

– Я подумаю.

Я бываю только в шикарных местах. Ну, например, в воскресенье утром меня можно видеть на улице Ленина, в пять часов – прогулка вокруг Горячки, по четвергам – Народный театр, по пятницам – собачьи бега. Весной воробьи кричат дерзко и, сидя на изгороди, хамят тебе, глядящему в окно. Могу ли я обратиться к местным властям и предъявить претензии мэру? Очень даже могу. Надо только подработать список претензий. Когда я звоню по этому номеру – меня из тех, кто берёт трубку, устраивает только Фаина. Я окончательно убедился: выпивший я не благолепен! Вот так и мотаюсь: от чая к туалету. Вопрос, который задавать себе избегаю: если я такой умный – почему не обеспеченный?

17

Талантливый чужой текст расшевеливает и собственную мысль. Пасха. Светлый праздник Христова воскресения. Но душа моя не умиротворена. Вот ещё что досадно: с годами движения тела заметно отстают от движения души. Я слишком высокомерен по отношению к слабым литераторам. А зря. Разве можно задирать нос перед инвалидом из–за того, что он хромает? Высокомерие – вроде кислоты, оно разъедает изнутри и убедительности собственным текстам не прибавляет.

 Попытки Путина обуздать бюрократию – не что иное, как искоренение зла начальством. Фамилия Тужилин – слишком русская, нельзя её в тексте использовать. У народа, у его «коллективного» разума, не бывает великих замыслов, бывают лишь абсурдные. Жизнь в Асинске естественная – как естественна осень или зима – хотя здоровой её никак не назовешь. В Асинске редко что–нибудь происходит, и все–таки он набит непредсказуемостью. Ей не удаётся реализовать себя, поэтому постоянно надо быть начеку и сторожить момент. Мало ли чего хотят асинцы? Судьба всё равно вертит ими, как ей заблагорассудится. Можно ли осуждать асинцев за то, что они живут, не отступая от своей сути? А сочувствовать им? Лучше не делать ни того, ни другого. Тепло и холод набегают в город не всегда согласно календарю, а часто когда им вздумается. Я все–таки люблю Асинск, поэтому никогда не согласился бы занять кресло мэра. Тут даже свежевыкрашенное норовит выглядеть тусклым и обшарпанным.

18

Если Асинск – в совокупности – неинтересен, то надо пристальнее вглядываться в детали, фрагменты. Здесь можно кое–чем поживиться. Мои великие географические открытия находятся между Милицейской и Кирпичной. На Асинск нельзя смотреть в общем и целом. Надо ощупывать его взглядом подетально. Вот лежит у забора доска. Почему не украдена? Гнилая? Тогда тем более непонятно. Что меня всегда изумляет: здесь нет мифов! На Алчедате с удочками сидишь – тут мифами и не пахнет. Мимо «пожарки» на автобусе едешь – ну хоть бы один, самый завалящий. На скелет шахты «Судженская» глянешь: тут все должно быть ими забито – а чёрта с два!

Вон японцы любуются цветением сакуры. У нас тоже много что цветёт. Добавь нам японской тонкости – мы бы, без сомнения, сварганили свою «тойоту». Чем кирпич отличается от осколка обработанного мрамора? Мрамор доставляет головную боль: по куску надо определить, что это было – статуя или не статуя, барельеф или не барельеф? А кирпич – он и есть кирпич. Мне нечего выбирать из прошлого – его здесь мало, мне приходится выбирать из настоящего. Древних руин в Асинске нет, и было б неплохо, если б разрушилось что–нибудь из того, что построено недавно: ничто так не напоминает о времени, как развалины. Здесь народ добывает уголь.

Он забирается в землю гораздо глубже, чем ему потом предстоит лежать. Может, потому, что под землёй не так страшно, как пугают некоторые вероучения, он и не торопится обустраивать жизнь наверху с удобствами и комфортом. Яя – речка неэротичная. Она возбуждает не желания, а тревогу. Входя в нее, думаешь: нет ли на дне бутылочного стекла? Мусорные свалки за городом заполонили, в том числе, и места обитания асинских богов. Боги теперь роются в отбросах и ютятся вместе с бомжами. Природа, словно бы, прорывается сквозь асинские улицы и помойки. Поскольку прорваться удается лишь частями, то наиболее успешны лопухи и крапива. Что мог бы я показать человеку, впервые попавшему в Асинск? Ну – Горячку, ну – Алчедат. А ещё что?

19

Асинец что–то знает о текущем дне. Много или мало – другой вопрос. О том, что прожил, помнит плохо; о том, что было до него, не помнит ничего. В этом основное отличие асинцев от евреев: евреи лучше всего помнят то, что было до них. Асинца не волнуют ни прошлое и ни будущее, он – человек настоящего и берет от жизни, сколько сможет. Но поскольку он не один такой, то брать уже нечего, остались, так – мелочишка, крохи.

Если новый ренессанс, по А. Генису, может начаться с открытия настоящего, то асинцы уже по уши в ренессансе. Разве можно развратить асинца сомнениями? Да он никогда и ни в чём не сомневался! Раньше с движущей силой асинской истории было всё предельно ясно: местных пролетариев заводил неугомонный Сергей Миронович Киров, приезжавший сюда из Томска. А теперь кто заводит? Или мы сами наловчились, без постороннего вмешательства? Похоронив в конце восьмидесятых социализм, асинцы обильно поминали его со слезами и плясками все девяностые. В новом столетии похмелье всё ещё длится. Один из самых волнующих моментов в Асинске – очередная прибавка к пенсии. Война в Ираке, разногласия с Украиной – всё отступает перед главным вопросом: сколько кому прибавили? Асинцы похожи на листву деревьев: распускаются, зеленеют, вянут и опадают. И никакой памяти о них не остаётся.

В этом они гармоничны с природой. Вот только бы гадили поменьше. Да что ж нам разрушать–то до основания? Зачем? Мы и так ничего толком не построили. Мы, можно сказать, живём почти на пустом месте.

20

Кто возьмётся объяснить асинцам что–нибудь про жизнь, если они сами всё про неё поняли и кому угодно объяснят. Я не всезнайка, я до сих пор стараюсь разобраться: в чём дело? Строить красиво не хватает азарта и желания. Нужны, прежде всего, квадратные метры жилой площади, поэтому возведённое уныло и непривлекательно. Я иду по дороге, начало августа. Камешки попадают под ноги, и пыль мечется замысловато, и трава поскрипывает под ветром. Иногда кажется, что быть несчастным – основное состояние человека, и тогда хочется бежать из Асинска, бежать в любую сторону, лишь бы подальше от него. Сон норовит подкрасться после обеда, он знает, когда я беззащитен. Отчего это? Зелени не хватает, витаминов!

И отжиматься по утрам надо! Пьесы Т. Уильямса. Развинченность, расхлябанность людских отношений. Непереносимость друг друга и притворство. Неожиданное сходство с Довлатовым: я тоже испытываю затруднение, если приходится в общественном туалете публично мочиться. Боюсь: сходство этим и ограничивается. П. Коэльо: «Главное предназначение человека – следовать своей судьбе до конца». Что тут возразишь? Ничего тут не возразишь. И еще: «Каждому определена своя чаша страданий». Ты веришь в человека? Успокойся: из–за угла выйдет совсем не тот, кого ты ждёшь. А что изменилось за последние пятнадцать лет?

21

– Мы работали плохо, не спорю. Но у нас были социалистические соревнования. На каком–нибудь отрезке мы могли так выложиться, что показывали вполне приличный результат! (Это напоминает писательство: пашешь не каждый день, и иногда даже что–нибудь получается).

Ничего, ничего – переболеем. Вечером, 15 июля, в комнату влетела бабочка. Она и сейчас, после ночи, сидит под потолком над телевизором. Не матушкина ли душа перед тем, как отправиться в дальние пределы, напоследок прощается с домом? Давно не наводил я беспорядка в собственных мыслях, чтобы затем расположить всё иначе, чем было до этого. Вот так и надо: отметать в сторону надуманные странности и останавливаться перед тем, что является истинным своеобразием жизни. Опять Кафка. Ко всякой живности отношусь благосклонно, только не терплю вторжения в дом грызунов – мышей там всяких, крыс: нельзя столь бесцеремонно навязывать себя человеку.

Фиглярство отвратительно, оно с эстрады лезет в литературу, и нужны немалые усилия, чтобы уберечь себя от него. Вёрткая моль мельтешит перед глазами. Хлопаешь ладонями в надежде, что она сама меж ними залетит. Дожди, дожди. Сколько малины назрело, но вся водянистая, безвкусная! В очередной раз, выдергивая меня на день из отпуска, М. говорит толстым, как сарделька, голосом: «Извини, пришлось побеспокоить». Если у наших предков имеется возможность наблюдать оттуда за нами, то каждый из нас находится, как бы, на сцене театра, битком набитого зрителями. Солнечный день середины июля. Матушки нет уже почти неделю.

22

Пройти заметным или пройти незамеченным – разницы для посторонних, в сущности, никакой. Если я и развиваюсь, то хаотично – нет последовательности, нет поступательности. Осмотрел угол комнаты: трещинки по извёстке пошли. Скучно писать о выдуманной жизни выдуманных людей. Моя беда в том, что взяв даже маленькую высоту, я не умею удержаться и легко соскальзываю вниз. Мы лишь изредка позволяем себе «пофилософствовать». Жить с постоянной работой ума для всех нас (за редким исключением) непосильная задача. Поэтому все наши оценки друг друга – завышенные. Лучше всего, когда формулировка не замыкает мысль, а указывает разные варианты её развития.

Может, люди вокруг умирают для того, чтобы мы сами чаще оглядывались в прошлое? Строчки Светланы Кековой: «рыбы в море роют норы, дыры делают в воде», «в гробах, как бы в кабинах, спят мертвецы на склоне лет», «распрекрасная Италия, где холера и чума юных дев берут за талию и ведут в свои дома», «видишь – в язвах незалеченных яблонь темная листва? На деревьях искалеченных спят лесные существа – спит фита, и дремлет ижица, ять ползет из–под руки, по стволу большому движутся в жестких панцирях жуки». До чего мне нравится, когда человек говорит своим голосом! Создание своего поэтического мира сродни строительству дома, но – без проекта, на основе одной лишь интуиции. Взялся за повесть, но не могу представить её в целом, и не столько добавляю, сколько переписываю то немногое, что уже готово. Юмор – всегда защитного свойства, поэтому ему пристало рядиться в камуфляж. Душа омывается только слезами.

23

Салат «Осеннее счастье» и «Мясо по–яйски».

– Подумать только: я завидую крабам – этим маленьким и ничтожным тварям в панцире. Мы ещё только пытаемся обжиться на берегу, а они это сделали уже давно.

Я неприязненно выглядываю за окно – там всё, как было. Трава и деревья незримую деятельность осуществляют внутри себя, а снаружи – лишь медленно растущие объемы. А мы с возрастом меняемся не для того ли, чтобы зеркалу было не скучно смотреть на нас? Я не настолько кичлив, чтобы оставаться неизменным.

– Это по молодости я твердо знал, что для любви внушительных титек и жопы – за глаза хватит.

Свыше тринадцати лет прожил я во Владивостоке на побережье Японского моря. Дальновидная предусмотрительность: не наращивать мышечную массу. Ведь её ж потом необходимо кормить. Желаете вы этого или не желаете, но я должен пролить свет на некоторые вещи. Свежая могила провалилась, будто покойник выедал землю изнутри. Летит самолёт. Низко, но далеко. Поэтому не понять: большой или маленький, по делу или просто, выпендривается или на полном серьёзе? Я пишу на голой земле. Куда поехали?

24

Копирование реальности – это, как пресная похлёбка. Любой подобный роман скучен. В этом смысле «Буратино» занимательней, чем, допустим, «Андеграунд» В. Маканина. Государство давит на человека не от силы, а от слабости своей. И за эту слабость ему многое можно простить. В восьмидесятые–девяностые закипел российский котел, вся накипь сверху. А накипь – что ж, без неё никак. Зато время выплескивает её в первую очередь.

Если жить тоскливо, то ничего хорошего не напишешь. «Не держи зла», – это я о себе. Грязным пальцем поковыряться в биографии В.В. Розанова – на это иных критиков хватает. Говоря о сегодняшней жизни, мы не можем ссылаться на величие прошлых побед. Хотел я попасть в поле зрения, да не попал. Ворота писательского союза оказались распахнуты настежь. Толпа хлынула в них и обзавелась членскими корочками. Теперь все они – инженеры душ человеческих. Как бы так: пройти мимо, не задев. Предметам наплевать на наше к ним отношение, они взаимодействуют между собой. Перешедший в разряд предметов покойник приноравливается к гробу. Гроб приноравливается к покойнику. Мы не можем уйти, не настрадавшись. Некоторые догадываются об этом и не уходят, а сбегают. Ну вот, матушка, ты уже и там. Тебе легче? Или все свои боли ты забрала с собой?

25

– Рекомендую: алчедатский карась в винном соусе. Супер!

– Едали мы уже вашего карася. Значит, так: мясо с хреном по–яйски и салат «Лебедянские мотивы».

Природа сама меняет устоявшиеся о ней представления. Говорили: жука колорадского здесь никогда не будет. А он взял да и пришел! Зачем? Чтобы мы теперь иначе вели себя на картофельном поле. Вот ведь что характерно: все идеалисты, пытавшиеся переделать мировоззрение человека, не обходились без концлагерей. Быть сталинистом некрасиво, не это поднимает ввысь. Если народ раскачать, он превращается в толпу. И плещется толпа в границах государства, и разрушает всё, что застит её воображение. Не один раз убеждался: не сами люди препятствуют мне, а некие силы, исходя из непонятных мне замыслов, выставляют напротив определённого сорта людей.

26

Роман Сенчин. Два варианта возможного завтра. «Лит. Россия», 2003, №42: «В последнее время синтез жанров сатирической фантасмагории, осторожной антиутопии (или утопии) с долей философичности довольно–таки продуктивен». Согласен. Только не «в последнее время», а лет пятнадцать, если не больше. Кинообозрение И. Манцова («НМ», 2004, №2): «…неотразимое обаяние китайского текста именно в том, что реальность ускользает, а равноправные тела двоих протагонистов, бесконечно меняясь местами, лишь мерцают, никогда не овеществляясь».

Я тоже хотел бы идти путем китайцев. Стремлюсь, во всяком случае. Но не в части протагонистов (пущай меняются), а за ускользающей от меня реальностью пытаюсь разглядеть другие реальности: какие они? Там же про Гришковца: «местечковый примитивизм». Ну – этак и про Шукшина сказать можно. А, в целом, кинообозрение о другом: о том, как автор понимает то, чего не понимают другие. Треть суток я сплю, треть борюсь с дремотой, а последнюю треть трачу на что угодно, но не на то, что нужно.

Жизнь и судьба литератора – всего лишь сырьё для текстов. И если итоговый продукт качественный, так ли уж важно, из чего он сделан. Как ни загляну в журнал к почвенникам – у них всё то же: не просвещённый консерватизм, а воинственное невежество. Когда–то думалось: вот только напечатают – и сразу мир перевернётся. Печатают. Не переворачивается. Надо подобрать что–нибудь никому не нужное, потереть о рукав и посмотреть на солнышко.

Мрачные пророки похожи на плохих рыбаков. Приходят к реке, ловят не там и не на то. Затем объявляют: «Здесь рыбы нет». Всякий раз, отбывая в море, я лелеял надежду на нечто хорошее, о чём не имел ясного представления. Я торопил дни и часы, оставшиеся до отхода. То же самое было, когда судно после нескольких месяцев лова направлялось домой. Никакие другие события так явственно не резали жизнь на куски, как отплытие и возвращение.

27

На все твои жалобы о боли я отвечал: что ж делать, терпи! Утешат ли меня в трудную минуту такие слова. Вдоль каких берегов скользит сейчас твоя душа? Это эгоизм – уходить в землю раньше родителей. Отчасти – только отчасти – он может быть оправдан, если у детей нет своих детей. Рая для умерших душ не существует в принципе. Человек уходит со своими страданиями и болью. И что – перешагнув порог, он сразу оказывается счастлив? Это возможно в одном случае: если отсечь память.

Но тогда рай больше похож на палату умалишенных. Люблю я свой дом и свой огород. Пестрый разноголосый мир отделяется от тебя и уходит в сторону, и ты остаешься один на один с простыми заботами – поливаешь огурцы в огороде, собираешь гусениц с капусты. И только из телевизора узнаешь: ого – уже компьютеры следующего поколения выпустили. Или: ого – опять мобильники усовершенствовали. Но это для тебя не очень важно. Мы можем создать в голове индивидуальный образ счастья и устремиться к нему. И даже достичь – смотря какой образ создали. Огород обступает мой дом, как верное рыцарское воинство. Картофельные шеренги, ряды лука и моркови. Поливая, я усиливаю их мощь. Однако не отправляю в бой.

Сможем ли мы когда–нибудь узнать, насколько меняется точка зрения на мир у тех, кто оставил его? Это знание не только бы обогатило нас, но и заставило по–иному взглянуть на многие вещи. Если с тем миром до сих пор нет контакта, это значит только одно: там его не хотят. О причинах можно лишь догадываться. Интуиция подсказывает: загробный мир устроен более упорядоченно, чем наш. И в этом заключается величье Бога. В каждом из нас подсознательно теплится надежда, что когда–нибудь мы напрямую встретимся с Богом, и Он откроет нам: зачем мы жили?

28

Боль приходит не сразу, она, как бы, издали даёт о себе знать, чтобы ты свыкся с нею. И уж когда набрался терпения – тут–то она и разворачивается. Языческие религии возникли, вероятней всего, из сказок. Наши далёкие предки придумывали сказки и рассказывали детям, а выросшие дети в них поверили. Матушка много лет готовилась к смерти. В чемодан складывались погребальные вещи. Некоторые изымались и заменялись другими, более подходящими. Ничего не оказалось забыто. И в этом была спокойная гордость человека, желающего уйти достойно. После многих месяцев работы – лежать до обеда на диване и читать, читать с наслаждением.

Когда раскроются могилы и появятся оттуда жившие в разное время люди – кто выйдет навстречу им? В душе каждого из нас есть некий судок для боли. Боль, попадая туда, не смешивается с другими болями. Окунаясь в чужое горе, мы вытаскиваем из своего судка нечто похожее и говорим: и у меня так было! Самая увлекательная игра – игра «в Создателя». Огород даёт возможность поиграть в неё. Ты бросил семена в землю – и пошло–поехало. Вмешательство Судьбы в дела каждого из нас оправдано – иначе ей нечем было бы заняться. Но когда у Судьбы много хлопот с подопечными – она сопротивляется.

В домах по соседству христианин и мусульманин молятся Иисусу и Аллаху. Боги, глядя на них с небес, стукаются лбами. Не знаю, где располагается душа, но, вероятней всего, где–то в области головы и сердца одновременно. Однако когда она болит – она точно в области сердца. Матушка, даже немощная, оставалась моей опорой в жизни. Я брал её слабую руку, и на душе делалось спокойней. Без неё мир стал опасней. Наверно, под каждой крышей существует свой домашний Бог. Он тёплый и участливый, но не спасает от смерти. 

29

Не бывает религий, не сочувствующих человеку. Религии и возникают – от сочувствия. Яблонька в огороде ещё ни разу не плодоносила. Не иначе, кто–то питается её плодами познания добра и зла. Причём делает это ещё до того, как они завяжутся. После любви самым сильным, наверно, остаётся чувство утраты. И следует оно вторым потому, что, теряя, мы не забываем о любви. Любовь смягчает утрату. Человек, лишённый подвижности, пристально осматривается вокруг. Надо вести себя так, будто ты потерял подвижность. Малины много, но она несладкая. Что ж – сахар устранит невнимательность природы. От гаражного бокса к диспетчерской, наступая ногами на собственную тень, проследовал начальственного вида мужичок.

Если всё предопределено, значит есть некая дверь с надписью «Выход», и к ней наш мир благополучно катится. Вспоминаю матушкину смерть: потрясла обыкновенность превращения живого человека в неживого. Бог, наверно, и сам не мог предположить, до чего прыткими окажутся люди, заселившие землю. Ведь разрушить созданное им они способны и без божеского участия. Самое сильное утешение в смерти – что уход может оказаться мнимым, что душа продолжает жить. Хлопотное время теперь у матушкиной души: свой дом покинула, на новом месте ещё, наверно, не определилась. Скука живёт не в мире, она живёт внутри человека. Скуку порождают монотонность и однообразие его взгляда. А мир однообразным не бывает, просто каждый из нас по лености души не всегда замечает это. Из–за боли матушке всё казалось, что у неё на ноге чулок. Она часто просила: сними чулок. И тогда я растирал ей колено или подошву.

30

Даже не одиночество стало причиной моего бегства из Владивостока – одиночество со временем могло закончиться – а более страшное чувство: безысходность. Тупик, из которого нет выхода. Сбегать иногда полезно. Пока раздосадованная Судьба в поисках тебя шарит по старым адресам – ты уже в другом месте начинаешь всё заново. Дивное словосочетание нашёл у П. Вайля: «Красивое достоинство и простое благородство». И сердце защемило: как это притягательно и недоступно. Я иногда всерьёз думаю, что отцом Сергея Лаврентьевича был Лаврентий Павлович.

Никакого интереса познавать народную жизнь – никакого интереса. Все эти характеры даже эмоций не вызывают. Рассчитывать на успех, на внимание к себе, на популярность – значит, растратить по пустякам свою душу. Разве этого я хочу добиться? Народ всегда один и тот же, но при слабой власти из него вылезает столько всякого, что это всякое способно пошатнуть и рассыпать государство. Для полноценного развития книжных знаний недостаточно. Отдельный человек может развиться очень впечатляюще. А люди, в целом, за тысячу лет если изменились, то незначительно.

Какая дрянь – этот «простой» человек. Асинец выбирает ту почву, на которой ему удобно расти. Смеяться над начальством надо не потому, что оно начальство, а потому, что не то делает. А поскольку всегда не то – смеяться можно непрерывно. Разный смех бывает. Самый неприятный тот, где скалить зубы становится самоцелью. Россия создаётся вечно – в ней нет ничего законченного. То же самое можно сказать и об Асинске.

31

Европа оказалась в смятении. Соц. государства расползлись, как драные одеяла. Насмотревшись на это, западные страны кинулись соединяться, как пролетарии. В учителя к нам и в указчики уже набиваются бывшие союзные республики. Сколько раз убеждался: чем меньше начальник, тем больше его раздувает – парадокс обратных величин. Это всё равно, что спорить о том, чья вера лучше. Европа, скроив и сшив коммунизм, подманила нас: примерьте, а мы посмотрим. Мы примерили – им не понравилось.

Они кричат: зачем примеряли! Надо сделать всё, чтобы впредь Россия не появлялась в их примерочной. Читаю «Записные книжки» Достоевского и вижу, сколько глупостей можно наговорить, если начать пророчествовать. Любое моё суждение о народе сомнительно, поскольку я хоть и часть его, но не заодно с ним. В нынешнем столетии Россию вряд ли ждут большие потрясения – ей надо отдышаться от прошлого века. Невозможно не любить искалеченную землю, на которой родился. Но нельзя оправдывать тех, кто её калечил, нельзя оправдывать сволочей, которые делают вид, что они вообще ни при чём, что виноваты другие. Жизнь – не шахматная задача, не всегда в ней белые начинают и выигрывают. Часто, к ужасу здравомыслящих, выигрывают красные. Я, по Лесли Фидлеру, следую истинному предназначению: изобретаю другие миры, а не преобразовываю этот.

32

Что в повседневном хаосе случайно, а что закономерно? Всякая формула здесь искусственна. Каждый, кто предлагает какую–нибудь математическую модель жизни – есть самый обыкновенный шарлатан. Любой жест, любой поступок на фоне моря принимает символическое значение. Может быть, самое замечательное в Греции то, что она омывается морем. Из пены рождается не только Афродита, но и история. Изумительный случай рассказали в одной из телепередач – небольшое племя на Мадагаскаре в голодный год нарушило табу: не есть рыбу. Чтобы гнев богов на него не обрушился, племя поменяло своё название.

Преобразованный мною Асинск должен стать «продуктом просвещённого вымысла», «поэтической вольностью». Упадок не предполагает усилий – вот причина, по которой Асинск склонен к упадку. За неимением поблизости моря и вообще чего–нибудь полноводного и большого – вода в Асинске игрушечная, с нею можно забавляться, как песком в песочнице. Окружающая реальность настолько фантастична, что иногда лень придумывать какую–нибудь другую. Чем обнадёживает послесоциалистический Асинск: здесь ничего не утрачено, здесь нечего возрождать, здесь надо всё строить заново. Есть то, что проходит мимо меня.

То есть, я не делаю вид, что не замечаю – я, в самом деле, не вижу. Мне всегда подозрительны люди, демонстрирующие пренебрежение к деньгам. Может, вам решительно всё равно, но мне – нет, не всё равно, и я должен сказать об этом. Случайно перевернул собачью миску – и псина тут же меня облаяла и бежала за мной до самой двери, и я услышал всё, что она обо мне думает. Сон такой плотный, что к звону будильника через него не прорваться.

33

Да, у нас в Европе никогда не будет надёжных союзников. Их не будет и в Азии. И в Америке. И даже в Австралии. Главное для сочиняющего тексты – усложнять себе жизнь. Вымысел – это тоже реальность, но существующая в твоей голове. Луна равно светит и коммунисту, и либералу, а их, спящих, непросто отличить одного от другого. Когда пишешь, надо, по возможности, избегать назидательной авторской позиции, избегать суда и оценки. Природа ни моральна, ни аморальна, она – природа. И вместо «нравится – не нравится» лучше употреблять другие слова: «горячо, холодно, сыро» и т. д. Самое трудное не «выдумывать», а видеть по–другому то, что тебя окружает. Этому надо учиться и учиться.

 Когда наткнёшься на того, кто высокомерно тычет пальцем, думаешь: слава Богу, что это не я. Может, хоть один сперматозоид с боями прорвётся на чужую территорию и сольётся в экстазе с яйцеклеткой? Если асинец понимает, что ему за скверный поступок ничего не будет – он с упоением предаётся всякой разнузданности. Анжера, конечно, мелковата, чтобы даже в Асинске считаться рекой, но как глубоки и загадочны протекающие в этом городе процессы. Встретились два брата. Не виделись долго.

И как давай друг друга по морде бить. В «Огородном дневнике» прямолинейность должна быть лишь в одном: посадил – растёт. А в остальном прямолинейности никак не избежать нарушений – и засухами, и заморозками. Где логика? Почему эти помидоры замёрзли, как наполеоновские солдаты в России? Для того, что ли, их на улицу пересаживали? Конечно, не будь у жимолости характера, она зацветала бы позже, когда теплей.

34

Мне важна, кроме осознания, что я русский и россиянин, ещё и документальная принадлежность к России. Т. е., именно российский паспорт и никакой другой. Частный самодостаточный человек крепко утверждает себя и в жизни, и на земле; пусть это клочок в десять соток – и на нём он размещается обстоятельно. А неустойчивый человечек гоним ветром во все стороны, жалок, ничтожен – даже когда грудь выпячивает, хлипок в основе своей. Укоренённости в нём нет. Брошенный в небо взгляд тысячи лет летит к далёким звёздам, чтобы там, в конце пути, сгореть в чужом огне без остатка.

А за этими звёздами – нетронутый мрак. Бурное примирение. Старики не всегда достойны уважения, но сочувствия – всегда. Их, как и детей, необходимо порой гладить по голове. Асинск похож на уродливое животное, которое сознаёт, что оно уродливо (ему тыщу раз твердили об этом), и всё–таки робко надеется, что ты его – нет, не полюбишь – а хотя бы не оттолкнешь. И когда моя внешняя жизнь закончится – я полностью перейду на внутреннюю. Сегодня ночью, 23 марта, во сне я сорвал и съел ягоду крыжовника.

35

Полнокровная жизнь не тогда, когда внешние события чередуются одно за другим, а тогда, когда активная мысль, исследуя сущность происходящего, приходит к глубоким и оригинальным выводам. Двоякое чувство: то есть это, разумеется, Олег и Серёга сидят напротив, и в то же время они – ухудшенная и обесцвеченная копия тех, кого я знал прежде. Как–то не вязалось, что у каждого из них выросли дети. И один, и другой были неуместны в теперешнем возрасте. Это всё равно, что встретиться с пожилым Буратино. Будь я Незнайкой, я бы не полетел ни с одним из них в Солнечный город.

В этом своём виде они мне надежд не внушали. Если внешняя жизнь не балует разнообразием – пусть балует внутренняя. Я опасаюсь старости, а глядя в себя, можно и не заметить её, только бы мысль оставалась свежа и упруга. И все они стали жить дружно, как поучаствовавшие в общей подлости сволочи. Показать домашний мир не как сужение перспектив, а как расширение их. Масштабы огуречной грядки, если правильно посмотреть, огромны, в зарослях малинника скрыты основы бытия. Жить просто – значит, не страдать о том, что не сбылось, а радоваться тому, что сбылось. Кто сказал, что мы несчастливы? Наоборот, у нас просто частный случай счастья такой своеобразный. Чтобы услышать себя, не надо голосить ни в толпе, ни в хоре.

– Не балуй, Балуев!

Конечно, вы можете сказать, что здесь глазу не на чем остановиться. Для вас это так. Но моему глазу есть на чём остановиться и что подметить. Здесь совсем  неплохо. А вы… Что ж с вас взять, если вы здесь надолго не задержитесь.

36

Это на море можно часами смотреть на воду. На берегу реки или пруда – то комары мешают, то дым от костра, то коровы из ближайшей деревни. От поляны шёл непрерывный шелест – то ли ветер травы шевелил, то ли стебли с сосущим, упорным звуком вытягивали соки из земли. Когда переезжаешь в другой город и поселяешься в нём – чувствуешь себя поначалу неуютно. Однако постепенно  привыкаешь к городу, и город привыкает к тебе. Возникают доверительные отношения. А когда уезжаешь – всё рушится. И даже если потом возвращаешься, такого доверия уже не будет. Здесь есть две музыкальные школы, но, проходя по улицам, я ни разу не слышал, чтобы в каком–нибудь доме играли на пианино или на баяне хотя бы изредка – для себя, для души. Зачем тогда эти школы, если главного – любви к музыке – они не пробуждают?

Ничтожный человек изобретателен в истязании других. Изумительные люди! Воруют, набивают карманы и обижаются, если их не считают порядочными. Иссякаемый оптимизм. У меня не было надёжных тылов, и лишь один человек переживал за меня – моя дряхлеющая матушка. Мне повезло: уходя в рейсы и работая там, я видел океан не как яркую экзотику, а как окружающий пейзаж. Попав из большого мира в маленький, надо подождать, пока угомонится вскинувшееся вдруг высокомерие, и затем начинать вживаться в новую обстановку. Я уверен в завтрашнем дне. Я только в сегодняшнем дне не уверен. А уж как я не уверен во вчерашнем дне. О, как я во вчерашнем не уверен!

37

Чаю вам надо? Будет вам чай. Человек, знающий свыше пятидесяти русских слов, в Асинске воспринимается уже как интеллигент или иностранец. Русская классика для большинства молодых актёров – что–то вроде пиджака с чужого плеча. В роли сыщиков и бандитов они выглядят гораздо естественней. Такая иногда пронзит догадка, что господа уехали, остались одни холопы. До чего убедителен Петренко. В нём не виден актёр, произносящий текст. А вот в Басилашвили – виден. Было бы полезно, если б Асинск исчез с лица земли, и природа вернулась в то состояние, которое имела сотню с лишним лет назад. Но ведь сам асинец никуда не денется, свою страсть вонять и гадить он понесёт в другие места.

Они часто говорят отличное от того, что хотели сказать; но не по умыслу – а так получается. Добрый и простой асинец, он лезет ко всем со своей любовью. Но попробуй не принять эту любовь – редкостная скотина в нём может обнаружиться. Быть идиотом не так уж безобидно для окружающих. Прост – значит понятен. А, бывает, умный, тонкий, хороший – а сколько людей вокруг себя мучает, уж лучше бы вазы китайские бил. Сегодняшний сложный человек сложность свою не выпячивает.

Он, наоборот, прячет её, маскирует, потому что это самое беззащитное его место. Торжество «понятного»: упрощение живописи – до геометрии, любви – до траханья. Так чего ж тогда нос воротят от Сорокина? Сами накликали. Только сильная, оригинальная мысль способна сохранять свежесть. А форма её выражения – всего лишь кокон бабочки. Мучающий себя – неинтересен. Нет, когда он, вместо себя, за других примется – вот тут другое дело.

38

Асинск не пронизан никаким романтическим духом. Таким духом могли быть пронизаны его жители, но и здесь осечка. И всё же город достоин описания, поскольку пребывать в нём смешно и грустно. Жизнь в Асинске не кажется стремительной и краткой. Она настолько подморожена, что удивляешься, когда кто–то приходит и уходит. Ты медленно–медленно пересекаешь день от рассвета до заката. На луковичных грядках и на грядках виктории – красные тюльпаны. Три основные профессии Асинска – шахтёрская, шофёрская и милицейская.

Т. е. то, что прячется от света, летит, куда глаза глядят, и сдерживает жизнь. Время в Асинске настолько не выпячивает себя, что молодые его совсем не замечают, а старики не могут понять: когда же пролетела жизнь? В Нью–Орлеане кладбище находится на Кипарисовом холме. Асинский административный гений наверняка соорудил бы на холме с таким названием торжественную аллею с портретами передовиков. И это не тупость, это особенное устройства мозга. Романтическая Бланш Дюбуа и романтический Нью–Орлеан – созвучны. И, тем не менее, своя в своём оказывается чужой и гибнет. А недалёкие прагматики Стэнли и Митчи чувствуют себя здесь вполне сносно.

В этом ещё одна загадка и очарование «Трамвая»: жить можно там, где тебя окружает чужое. Свой своё отторгает. А теперь обернёмся к Асинску… В том, что асинское начальство целиком вышло из очень простого народа – из охранников, педагогов, партийных работников – только лишь часть беды. Другая её часть в том, что такое начальство полностью устраивает асинское население. Так получилось, что я живу в совершенно неисследованном городе, в неоткрытой Трое, которую ещё надо найти и раскопать. Асинск – не велик и не мал. Велики или малы бывают лишь мысли о нём. Улицы опоясывали каждый из шахтовых терриконов, жались к ним – грязные мелкие, неприглядные. Шахта была центром жизни и всяческих интересов, и Бог отступил.

39

Привыкнув считать загородную природу разновидностью городской, невольно настораживаешься, ожидая под каждым кустом увидеть кучку дерьма, и часто не ошибаешься. Я подозрительно отношусь к настойчивым городам, которые своим видом что–то внушают. Солнца летом и здесь хватает, и воду для купания найти легко, но я понимаю, почему здешние чиновники норовят в отпуск сбежать на море: им не хочется видеть то, что они вокруг города понатворили. Пусть, пусть это – глухой угол.

Главное не в том, какой высоты здания тебя окружают, а то, что ты чувствуешь, глядя вокруг. Город – как продолжение твоей одежды и даже кожи. А кожа может шелушиться или покрываться сыпью – мало ли что бывает. Асинск и не мог по–другому сложиться: его не теплом надышали – винными парами. Мы ведь народ сердечный, только выпьем – к любому, даже к Богу целоваться лезем. Отправился в одно место, хожу и вижу: сколько безнадёжных харь вокруг. А потом примелькались и – ничего. Из всех коммунистических безобразий меня по–настоящему задевало одно: строили некрасиво. О чём бы написал П. Вайль, побывав в Асинске?

Достало бы у него сил хотя бы на абзац? Провинциальность выдаёт себя, прежде всего, в диспропорции: либо маленькое выдаётся за очень большое, либо за ещё меньшее, чем есть на самом деле. В Асинске изрядно народу с коротким, неглубоким сознанием. Зачатки культуры в них только–только заложены. П. Вайль: «Наш ум – начитанность». Асинск начитанностью не грешит, потому и живёт без ума. Окружающий абсурд и есть жизнь.

40

Любопытное открытие после 91–го: каждый из нас многопартиен. От того, что ты выговариваешься, облегчение есть, но не слишком большое – ведь ничего не меняется. Попробуй определить их завтрашние пристрастия – попробуй, попробуй, а я посмотрю, что получится. Невежество, провинциальность – это всего–навсего искажение пропорций. Асинец – маленький человек. Маленький в мыслях и чувствах. Но он способен на сильные, импульсивные поступки: поругается с женой – пойдёт и вздёрнет себя на верёвке, хотя час назад ничего подобного делать не собирался. Страшен ли Асинск?

Конечно, страшен. Ещё бы он не был страшен! Он до озноба жутковат. Но куда деваться? Когда всем всё надоедает – тут и начинается развал. Как в 91–м. И ни у кого нет желания остановить его. Разве обязательно писать повести? Разве недостаточно записной книжки, чтобы заносить в неё беглые мысли? Даже если все отворачиваются от тебя – не надо думать, что ты чужой в этом мире. Уж, коль ты появился на свет, значит, и для тебя он был создан, и для тебя. Асинцы не то, чтобы не умели, а просто не догадывались, что всё вокруг можно обустроить лучше. Карабкаешься вверх по эскалатору, который несёт тебя вниз, и, если устраиваешь передышку, смешно думать, что при этом останешься именно там, куда забрался.

У меня есть твёрдая уверенность (а может, это всего лишь раздутое самомнение?), что мои повести, пусть и не все, будут ещё не раз опубликованы отдельными книгами. Большинство асинцев, ради возможности лучше жить, с лёгкостью отказались бы от свободного волеизъявления, поскольку не имеют ни малейшего понятия, что это такое – свободное волеизъявление?

41

Когда мы не понимаем того, кто не похож на нас – смех над ним жесток. И совсем иное дело, когда понимаем. В администрации области создан комитет по патриотическому воспитанию населения. Страшненькая эта должна быть штука – патриотизм в чиновничьем представлении. Художник, по сути – деспот. Он творит по своему произволу. И в его мире людям тоже не сладко живётся. Мы часто тревожим своё прошлое не из благодарности, а чтобы предъявить ему счёт. Когда демократия устаёт от самой себя – появляется тирания. Мы – как разбитая армия: мародёры грабят обозы.

 В России ни один строй не может рухнуть до тех пор, пока он полностью не разложился и не сгнил изнутри до состояния пустой оболочки. По сцене ходят ряженые, забывают слова, путают роли; а что творится за кулисами – можно только догадываться. Такова политика, и любой разговор о ней несведущих людей – пустая и бесполезная трата времени. Двадцатый век показал, что путь наш не от вершины к вершине, а от распада к распаду. Сейчас мы набираемся сил для нового распада. Есть дистиллированная вода, а есть отработанные стоки; и хотя первая бывает необходима, а без других не обойтись – употребляем мы всё–таки питьевую воду.

Что касается текстов Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина – это тоже, вероятно, то, без чего литературе не обойтись. «Признать мене за научный факт», – настаивала в таких случаях эвристическая машина Машкина. Новым президентом избран старый.  

42

Пил, бродяжничал, а что диссертацию защитил – это от своеобразия натуры. Когда французский солдат, посланный за провиантом в русскую деревню и немного не дошедший до неё, корчился возле заметённой снегом дороги с мыслью: я замерзаю, я замерзаю – ни одна крепостная крестьянка не смягчилась сердцем к околевающему бедняге! Или смягчилась? И протянула руку помощи? Не зря же в некоторых глухих деревнях до сих пор есть люди с французскими фамилиями. Жимолость в этом году неплохая, но один куст не плодоносит. Вот так, один поперёк всех! Говорю ему: тогда застрелись, и будешь прав. Ну, то есть, не застрелись, конечно, а корни себе оборви, засохни. И этого не делает!… У них с природой или у природы с ними могут быть свои отношения, но зачем меня уж так–то исключать из процесса?

Я понимаю: стихийное бедствие. Коты налетели, все грядки потоптали… А тут я ничего не понимаю. Я слишком сосредоточен на работе, противогазы всю душу надсадили; но ведь и без этого нельзя. Та же облепиха: если парочка разнополых рядом растёт – всё в порядке. А малина? Где здесь самцы? Мы даже с матушкой, бывало, спорили насчёт редиски. Я ничего не имею против редиски, но растёт она мучительно долго, а перерастает быстро. Мы действительно оторвались от природы. Связи с температурой за окном никакой. Бывает, что и в жарком июле чихать и кашлять начинаешь. Когда живёшь вопреки здравому смыслу: весной не цветёшь, осенью не опадаешь – чёрт–те что с тобой происходит. А вот батун очнулся от зимней спячки, зажил, зазеленел; что ему до того, что у меня в понедельник планёрка.

43

Не говорите мне о недостающем звене. Если его нет, значит, его и быть не могло. Чтобы огород, обладая автономностью и жизнестойкостью, и тебя включал в свои интересы, а не вычёркивал, как инородное тело. Благочестие становится похабным, как только начинает превозносить себя. Обрывая ягоды крыжовника, я уподобляю куст дойной корове. А, может, он и впрямь то, что я думаю о нём?

На фоне жимолости лучше всего быть в майке, в чёрных трико и в соломенной шляпе. Можно босиком. Мухи над грядкой летают. По меже бегает трясогузка. Всё это без всяких смыслов и обобщений. Попробовал я однажды в такой обстановке накапливать жизненный опыт. Пустое дело. Ничего не накапливается. Пусть мелочи остаются мелочами. Ни к чему надувать их, как шарики. Тепло навалилось всерьёз, без всякого стёба. Может, что на солнце? Может, после магнитных бурь наступило магнитное затишье? Ну, я не знаю, что там ещё произошло, но капуста вся хорошо принялась. Всё – само по себе. Червяк – сам по себе, курица – сама по себе.

 И лишь случай соединяет их в целое. Всё хорошо. Пусть даже с чем–то я и не согласен, но это не имеет никакого отношения к прополке. Хлопнуть сачком по траве в надежде: а вдруг там бабочка? И, не веря глазам, изумиться, если она действительно там. В малых предметах и малых событиях ещё столько неопознанного и неописанного, что – о–о!! Крапива неприхотлива. Она прячется под кустом смородины, жмётся к изгороди, забирается под черноплодку. Она, как бы, показывает: мне не нужно удобренной земли, я на многое не претендую, только оставьте меня в покое. Витаминов, что ли, в голове не хватает?

44

Поймать рыбу на удочку или в сети – совершенно разные вещи. Удочка предполагает индивидуальные отношения с рыбой. Удочкой ловить интересней. В заросшем травой палисаднике, как раньше в запущенных барских садах, есть своя прелесть. Не надо много путешествовать. Путешествовать надо ровно столько, чтобы, основываясь на впечатлениях, хватило ума разобраться: чем же замечателен твой дом? Кот Тимка более получаса на стуле сосредоточенный и неподвижный. Вообще в сидящих котах есть что–то мусульманское. И ударило семь тридцать, и вышел я в огород с лопатой. Я готов смириться с минимальным набором средств, лишь бы это не подавляло право выбора. Т. е. из нескольких вариантов я должен иметь право свободно выбрать любой.

Наверно, футбол – единственная тема, где все ценные мысли уже высказаны. Огород, в том числе, и площадка для наших экспериментов. Чем азартнее мы на ней усердствуем, тем спокойней для той природы, что начинается за его чертой. Огород для нас – что–то вроде собак для академика Павлова. Все эти пятиэтажные кирпичные и панельные коробки обращены задом к будущему. Их безликие шеренги смотрят прямо в оставленный социализм, поскольку только там им и место. Я не столько организую подвластную мне природу, сколько дезорганизую её. Я устраиваю в своём огороде мелкий хаос. Кусты смородины я раз пять перетаскивал с места на место. Мы твёрдо шли к намеченной цели, но травимая нами цель то пряталась за деревом, то выскакивала и петляла, пытаясь замести следы. Увлекательны вы, интеллектуальные игры.

45

Для меня странность прежнего мира с такими знакомыми улочками и другими уголками заключалась в том, что меня в нём не было. Не было даже намёка на то, что я в нём появлюсь.

– Прежде, чем написать историю, мы её тридцать раз корректируем, исправляем, и, когда она готова, говорим, что всё было совсем не так..

– При новом мэре исключительно хорошо живётся! Асинск расширяется, поднимается, зарплата большая стала.

– Беляши, самса, кофе – кто желает?!

Я выстрою, я проведу эту книгу от девяносто первого до девяносто пятого года в строгой последовательности; мне видится она, как здание правильных архитектурных форм. Уборку постели, бритьё, умывание, завтрак и некоторые другие процедуры я превратил в ритуал, проделывая это всё механически и не задумываясь над смыслом. Что–то в итоге выварится из сегодняшних дней для будущего, что–то выварится; однако трудно предугадать – что, ведь новое часто получается из малого и даже малозаметного.

– На всё, что бы вы ни сделали, я отвечаю: нет, нет и нет!

Начались суровые исследовательские будни.

– Дело не в том, хочешь ты чего–нибудь или не хочешь. Дело в том, что порядок не должен быть нарушен.

– Ты, прежде всего, напиши историю, а уж потом пусть её искажают, сколько души влезет.

Котов было много. Они ходили ватагами по огородам, собирались на крышах, сидели под кустами и дрались в самых неожиданных местах, к примеру – на грядках с луком. Два кота метнулись с дорожки в садик. Второй, прежде чем шмыгнуть между штакетин, окинул меня быстрым презрительным взглядом. Шлака было столько, что он толстым слоем покрывал дорогу, и сам был ею. Изгороди, как и дома, отличались разной степенью ветхости.

46

– Они не понимают, что вытворяют. Они жестоки, как дети.

– А что делать, если требуют.

Они так яростно отбивались от всех желающих втянуть их в работу, что спины у них были мокрые.

– Пока это заведение приличное. Тут налоговая инспекция обедает.

– Николай Павлович, что вы мне – про лопату. Вы мне о главном расскажите.

– А я о чём тебе толкую? – изумился старик. – Главное – это когда лопата качественная.

– А я так думаю: всю жизнь мотаться по земле невозможно, где–то ж ведь надо остановиться. Так почему не в Асинске? Ну да, здесь поначалу страшно. Но это только поначалу.

– Людей, говорят, у вас мало. А где их взять, если их нет? Сестре моей спасибо – она меня не раз по жизни выручала.

– Я всегда утверждал: общество разрушается при отсутствии распорядка. И что в результате? Так оно и вышло!

– Послушайте: я – человек случайный.

– Я понимаю: вы не хотите вмешиваться в наши дела. Но вы поймите и нас: любой, оказавшийся здесь, случайным не бывает.

Вы видите – мы даже не пытаемся возразить. На все доводы мы говорим: будь по–вашему.

Мне думается, из нас, ныне живущих, со временем произрастёт какой–нибудь необыкновенно восхитительный народ. И я сегодня пытаюсь распознать зачатки того будущего совершенного народа. Мы не хуже и не лучше, а какие есть. Но, говоря о себе, надо помнить, что есть и другие. Не затемнённость Асинска, а его непроглядность – вот что существенно. От империи – к человеку.

47

Они пришли и встали тут и не говорили, что земля вокруг принадлежит им – это было и так понятно. И уголь начали вычерпывать как люди, имеющие на это право. Единственное, что ты можешь, – наблюдать и делать выводы. Но ничего никому не объясняй, а если говоришь о них, то – в сторону; поскольку они тебя не поймут и только озлобятся. Прежде, чем врасти в эту землю, они с первого дня установили на ней свои порядки, и всякий, кто опоздал на час и захотел бы действовать по–другому, уже был бы здесь чужаком.

Прав тот, кто первый, а первыми они были всегда; и не потому, что широко шагали, а потому, что лошади их везли. Их лошади привыкли к бездорожью, а сами они не боялись заночевать в поле. Надо не мешать обстоятельствам, пусть складываются так, как им положено, а согласие или не согласие с ними – это внутреннее дело каждого. Родившись здесь, ты всего лишь получаешь шанс, а укорениться тебе ещё предстоит. Самый верный путь – делать это неосознанно, как трава, которая не задаётся вопросом: там или не там она проклюнулась? Власть в России чаще всего была подлой. Откуда же в Асинске взяться другой.

48

Для каждого поколения приготовлен перечень дел, которые надлежит совершить. И когда осуществлено заключительное дело, может быть, самое пустяшное – уходит последний из поколения, какой–нибудь столетний старец. Моё участие в жизни Асинска заключается в неприятии многого из того, что здесь творится. При этом я избегаю какой–либо позы избранника, мне просто претит убожество. Как я могу не верить в Бога, в судьбу, в высшие силы, если разные свидетельства убеждают меня в существовании их. Не всё, что делается во благо человеку, приятно ему. Многое доставляет боль. Бог не отворачивается даже от неверующих и сострадает им. Мышление должно быть беспощадным. Оно не дипломат, чтобы обходить острые углы. Сидит человек, изучает документы, и вдруг приходят двое городских сумасшедших.

– А я ей говорю: всегда надо настаивать на том, в чём вы не уверены. Ведь настаивать на том, в чём уверены, нет необходимости.

Я сообразил, что спорящие друг с другом делают из меня идиота.

49

Мои тексты слишком просты. В них оглядка на читателя, а это плохо. Сколько ж меня ещё ожидает открытий чудных, подумал я озабоченно. Асинск – городок небольшой. Тут если кто–то кого–то не знает, то наверняка о нём слышал.

– История – это факты, а не бульварный роман. И нечего сюда страсти подмешивать!

– Вот тебе раз! Какая же история без страстей?

Двое рабочих лениво разбирали фанерную тачанку, сколоченную в размерах один к одному. Деревянный пулемёт стоял в сторонке на полу и целил тупым рылом в стенд с достижениями металлического завода. Вокруг колёс было много мусора.

– Хозяйка, пулемёт куда девать?

Было в выражениях лиц на пожелтевших карточках что–то общее. Я всмотрелся внимательно и сообразил: нежелание фотографироваться. Асинец, как ребёнок: добродушен и любопытен. А выпьет – всё переломает.

– Я всегда говорила: где от людей требуют невозможного, там и появляется враньё.

– А чего они так смотрят?

– Как?

– Да хмуро как–то.

– Ну, так известное дело – тяжёлые условия труда.

Понять, посочувствовать, но не принять.

50

Мелкие мысли, мелкие заботы иссушают голову. И если без них невозможно обойтись, то хотя бы ограничить их число. Мои друзья старше меня. Возможно, Судьба позволит дотянуться до их возраста. И хотя она противоречива, но в этом деле противоречий не хотелось бы. Опять же про танцоров и балалаечников. Культура – это не то, что вкладывается в руки или в ноги, культура – это то, что вкладывается в голову. У тигровых акул серая спина и белое брюхо. Зубы легко перекусывают крепкие кости. Они неравнодушны к человечинке. Я мог встретиться с одной из них, когда плескался возле берега в Гонолулу. Чем цивилизованнее народы, тем меньше у них потребности укреплять границы между собой.

51

Оратор, приготовившийся сказать речь, вызывает любопытство. Но верно и другое – в девятнадцати случаях из двадцати постигает разочарование: ничего нового! Сны – это то, как мы жили раньше. Но тот, кто следил за нами, однажды изнемог от нашей нелогичности, от того, что мы умеем ходить по воздуху, быть одновременно в нескольких местах и разговаривать с теми, кого давно нет – вот он и поместил нас в здешний мир.

А сны превратились в напоминание о том, что было у нас когда–то. Чтобы преодолеть начавшийся день, нужны усилия. Только сосредоточившись, можно беспрепятственно добраться до вечера. Чтобы создать себя, требуется время. Из расплывчатости, невнятности, неопределённости можно слепить характер. Иногда – годам к пятидесяти. Асинск не то, чтобы сжимается в границах – нет, он усыхает. Усыхает одновременно и в центре, и на окраинах. Чем привлекательна проза Довлатова?

Главным – убедительностью ситуаций, слов и поступков персонажей. Никакого натужного многомыслия, никакой позы, однако, несмотря на это, и глубоко, и многопланово. Отношения с женщиной, их запутанность, неопределённость – это слишком лёгкий ход для сюжета, это надо сразу выносить за скобки. И я бы, может, сбежал из Асинска, но мне не всё равно, где жить. Если утрачена цель, из–за которой город возник, то он либо погибает, либо приходит в упадок. Мне до пенсии – одиннадцать с половиной лет. Это много, если учесть, что неприятна любая работа, когда она не за письменным столом и отнимает много времени. Люди, скорее, мешают наблюдать за городом, но я терпелив и легко мирюсь с их присутствием.

– Это, конечно, ваше дело, но вы прекратите!

52

Я редко вспоминаю детство, но вовсе не потому, что оно было несчастливым – нет. Досадно то, что в нём много времени пролетело впустую. Одна из причин – нужных книг поблизости не оказалось. А те, современные, которыми пичкали в школе, оказались скудной пищей для ума. Чем больше пишешь – тем больше остаётся, что ещё написать. И тут два варианта: или бросить это дело совсем, или начать писать ещё больше. У меня мало признательных воспоминаний о школе, а если подумать – то и вовсе нет. Прежде чем вернуться в свой дом, я много времени жил под чужими крышами. Ах–ах! Ох–ох! Аха–аха, аха–аха! Дуры!! И солнышко, и луну давно пора поместить под стекло в музее: сколько гениев на них смотрело! Мой родной дом в растерянности: прежней хозяйки не стало, к новой он ещё не привык.

Даже половицы поскрипывают как–то не так. Сознание школьных учителей было неразвитым, но в оправдание можно сказать: всё, что окружало их, способствовало этому. А нам чего бояться? С такой–то мордой? Если остаёшься сам по себе, ещё не значит, что всеми покинут. Я, конечно, могу открыть страшную тайну о способностях большинства членов Союза писателей, но пусть эта тайна останется со мной, поскольку никого она не потрясёт до глубин. Как тяжело нам после трудовых побед, как долго мы отдышаться не можем. Ничего, переживём.

г. Анжеро–Судженск. 2013 г.

Продолжение следует...