-1-

У парня за рулем смуглое лицо. Сверкающая лакрица – черные волосы, зачесанные назад. Искристые глаза – темный малахит. Белая футболка со скрещенными пиратскими пистолетами. Полоска смуглого живота и посреди нее – черная кудрявая стрелка, уходящая под ремень, способная защекотать до слез воображение любой женщины.

Он придерживает руль снисходительно, двумя пальцами правой рукой. Пока окурок, затухая, летит над придорожной травой, парень поворачивается к спутнице, притягивает ее к себе, с ненасытной нежностью щенка вылизывает топкие губы девушки. Потерявшая управление машина вот-вот кубарем покатится в придорожный кювет. Но в последний момент парень все же хватает руль, вытряхивает из пачки новую сигарету, а спутница умиротворенно разглаживает юбку и тихонько грызет леденцы, вглядываясь вдаль шоссе. Им везет. Они говорят на разных языках и вот уже полгода неистово любят друг друга. Между ними пока или навсегда царят бессловесное понимание, безграничная нежность. Если можно было бы измерить всю любовь, вспыхнувшую на планете за последний месяц, их чувство, без сомнения, могло бы претендовать на первое место в этом радужном хит-параде.

Но, несмотря на сильную любовь, несмотря на многие другие невидимые препятствия, с каждым километром дороги их машина приближается к Черному городу. Ничего не подозревая, уверенные, что спешат к морю, они по очереди переключают радио, дрыгаются в такт знакомым песням и кое-как переговариваются. Реза размахивает руками. Марина обворожительно жестикулирует длинными пальчиками с голубым лаком. Подступает ночь. Неброская надпись на придорожном указателе гласит: «Черный город – 2 км».

Поговаривают, будто каждый, хоть раз в жизни попадает туда. Не избежали этой участи и они. Марина, двадцати с чем-нибудь лет. Блондинка в бежевой майке, в джинсовой мини, в новеньких бордовых босоножках на невесомой пробковой платформе. И ее возлюбленный, девятнадцатилетний иранец Реза. Они неслись к Черному городу на закате, в обшарпанном Мерседесе, который по мере захода солнца становился сначала синим, потом цвета темной озерной воды, потом черным, как глаза мусульманок, сверкающие в окружающий мир через щелочку хитжаба, а потом уж угольно-черным, как густые хлопья туши на их ресницах. В багажнике машины лежал большой синий чемодан, позвякивал банками ящик лечо из помидоров и перца чили, подпрыгивали на кочках, приплясывали на ухабах несколько упаковок прокладок Always – для юных жен Резы.

Проезжая контрольно-пропускной пункт на въезде в город, они легонько царапнули боком патрульную будку. Почти незаметно. Тем не менее, тишину округи скоро вспорол рев десятка моторов. Они не остановились и на всякий случай увильнули в проулок от преследователей, которые понеслись за ними с оглушительным ревом на огромных черных мотоциклах, загрязняя выхлопами и без того дымный, тягостный воздух Черного города. Русская девушка Марина, дочь беспробудных алкоголиков в четвертом колене, выросшая на окраине захолустного поселка, главным доходом которого была разворовываемая на глазах птицефабрика. И ее иранский парень Реза из шумной многодетной семьи, рано потерявший отца – всему виной та, нескончаемая война. Его старшей жене уже шестнадцать, его младшей жене еще четырнадцать, но обе они утратили для него всякую прелесть, как только он впервые увидел Марину.

 И теперь они вдвоем, испуганные и взведенные неожиданной погоней, неслись по центральным улочкам мимо серых зданий с пыльными мезонинами. В салоне светился щиток магнитофона, мигало время 21:31, ни одна из радиостанций не ловилась в Черном городе. Единственным звуковым сопровождением были настойчивые и подозрительные звонки жен Резы, его сдержанный шепоток на персидском. В перерывах между звонками Марина, как уж могла, расспрашивала его про жен. Ей было необходимо срочно узнать какие-нибудь скользкие подробности. Чтобы немного защититься и в тысячный раз понять, что обе они совершенно не в счет. Но Реза отмалчивался так благородно, так по-мужски, что это ее задевало. От ревности она заводилась, у нее жгло между ног, будто туда со всей силы сыпанули черного перца. Их последняя близость произошла три часа назад на автозаправке, в подсобке кафе. По меркам их любви это было очень давно.

Потом телефонная сеть пропала, отрезанные от большого мира, они ехали молча. Реза пытался разобраться в карте. По всем признакам именно здесь уже должно было оказаться то самое море, к которому они ехали несколько дней. Но моря здесь не было и в помине. Пока Реза нервничал, Марина умиротворенно грызла маленькие леденцы. Такие крошечные леденцы обычно лежат в офисах турфирм в глубоких сияющих вазочках. Ежевичные, малиновые и апельсиновые. Шуршащий карнавальными обертками пакетик красовался у Марины на коленях. А колени у Марины были острые и загорелые, ниже отчетливо происходили крепкие икры и маленькие ножки, стянутые бордовыми ремешками босоножек. А выше колен располагались бархатные бедра, между которыми имелось кокетливое пространство в виде лодочки. Все это мастерски утаивало, что вот уже три года Марина неизлечимо больна.

Буйные запои отца, визгливые драки  родителей, прогрессирующее белокровие брата не прошли бесследно. Однажды весной Марина лежала на рассвете без сна, укрывшись с головой одеялом, пугливо прислушиваясь к редкой тишине квартирки, стены которой накрепко пропитались табачным дымом, кашлем, руганью и перегаром. На кухне капал кран, изредка тишину утра вспарывал яростный храп, грубоватое бормотание и всхлипы во сне. Именно тогда Марина отчаялась, что-то внутри нее хрустнуло, будто ветку хвороста грубо переломили пополам, готовя к растопке костра. С того раннего утра начались ее неожиданные провалы в бездонную темно-серую пропасть. И потом – безутешные и шаткие возвращения назад, каждый раз вынуждавшие рождаться снова и привыкать ко всему заново. Усатый седенький врач в обшарпанном кабинете районной поликлиники пробормотал, что это всего лишь недостаток сахара в крови. Скорее всего, подростковое, пройдет. И отпустил без рецепта. Но обмороки повторялись все чаще. Марина почти постоянно боязливо вслушивалась в себя, каждую минуту ожидая явление вестника. Тихого темно-серого ангела, властелина ускользающего мира, который всегда возникает где-то поблизости за пару минут до потери сознания.

Каждый раз при его появлении она старалась как-нибудь защититься. Когда вестник обморока снова кротко и печально надвигался на нее из форточки, прямо из морозного февральского неба, сковывая душу сизым холодом и лишая воли, Марина начинала читать про себя стихи, все подряд, которые знала наизусть. А еще – детские считалочки. И куплеты въевшихся в память песен из сигаретных ларьков и комиссионных магазинчиков. Со временем она научилась сопротивляться: яростно через силу дышала, изо всех сил сжимала руки в кулачки, безжалостно впиваясь ногтями себе в ладони. Со временем она научилась цепляться за свет, оттягивая момент забытья. Она старалась скрывать от отца, от соседей, от прохожих постоянные головокружения, атакующие волны слабости и нарастающий погремушками шум в ушах.

***

В тот день Марина забирала деньги, собранные сослуживцами на похороны ее брата. Говорливая вахтерша птицефабрики, антикварная старушенция с доисторической архитектурой прически на голубовато-белой седине, пристально вглядевшись в бледное личико, посоветовала всегда носить при себе горстку карамелек «барбарис». «Больше тебе ничего не нужно, милочка. Не вздумай терять время, скитаться по врачам. Как почувствуешь, что жизнь опять от тебя уплывает, – карамель в зубы и побежала дальше. Сладкое меня всегда спасает. Я так сорок лет существую и ничего, как видишь». И, надо же, стоило Марине упрятать за щеку тускло-оранжевую или темно-бордовую конфетку, похожую на неграненый драгоценный камень, пропасть отступала, и поверженный вестник рассеивался без следа. Теперь самое главное для нее – никогда, ни при каких обстоятельствах не выпускать заветный пакетик с леденцами из рук.

Между тем, шум погони приближался. Мотоциклистов патрульной службы стало, кажется, вдвое больше. Они с яростным ревом неслись на поиски нарушителей по пустынным улочкам Черного города. Реза так и не разобрался в карте, наугад свернул в темный проулок, притормозил возле мрачного мраморного здания, что-то прокричал, настаивая, чтобы Марина вышла и ждала его возле того подъезда. И еще он пихнул ей в руки какой-то пакет.

Марина покорно хватает пакет, выскакивает из машины, плетется к подъезду. Пыхнув кружевным выхлопом, Мерседес уносится. Дверь подъезда заперта. Марина садится на ступеньки, от волнения она так бледна, что мелькающим по улочке мотоциклистам кажется, будто на лестнице парадного лежит приготовленный для прачечной ворох пододеяльников, скатертей и белых простыней. Мотоциклисты несутся мимо с выключенными фарами, их тени похожи на огромных летучих мышей.

Чтобы немного успокоиться, Марина безвольно покачивается, сжавшись на лестнице перед подъездом. По обе стороны от нее тянутся такие же черные подъезды, ни одного фонаря в округе, темнота пожирает город окончательно. «Все, в сущности, очень хорошо, – жалобно убеждает она себя, – Реза скоро во всем разберется и приедет сюда. Мы окажемся в одной из его пяти квартир, раскиданных по всему миру. На этот раз там будут черные стены, черный кафель в ванной и еще необъятная кровать с черным бельем и неимоверно мягким матрасом».

Грезы без труда похищают Марину из Черного города. Она представляет, как совсем скоро нежно вылижет любимому ухо, почувствовав на языке велюр его кожи, солоноватые жесткие волоски и горчинку морской воды. Потом она нежно укусит его в шею, зароется носом в подмышку... И вот ее щеки уже пылают, сердце полнокровно бьется, жилки груди пульсируют, глаза закатываются. В это время мимо Марины беззвучно снуют жители Черного города: кроткие непримечательные тени, растрепанные работяги, призрачные жители окраин. Начинается ночная смена, каждый спешит по своим делам. Ни Луны, ни звезд. Небо черное, как дешевенькая ткань для обивки гробов. Вдалеке слышен шум двигателя приближающейся машины. «Скоро все образуется», – думает Марина и ждет Резу. Но он не возвращается к ней ни через секунду, ни через очень долгую минуту, которая тянется, наверное, целую вечность.

-2-

Однажды вечерний посетитель окраинного кладбища Черного города, коренастый брюнет в коричневом плаще, прилежно вырвет с могилы дальнего родственника разросшиеся там одуванчики и отправится побродить среди бедноватых бетонных надгробий. Совсем скоро он заметит странную вещь. Начнет вглядываться в надгробья внимательнее. Торопливо наденет очки. Подойдет ближе. Начнет выхватывать даты и лица, как заядлый карточный игрок. Прогулка по кладбищу превратится в независимое расследование. Когда посетитель поймет, что догадка его подтверждается, он нахмурится. Закурит.

До неприличия высокая детская смертность этих мест повергнет его в растерянность. Потом он возмущенно произнесет вслух, нарушая могильную тишину: «Как это, что за безобразие, почему недоглядели за детьми? Чем вы вообще тут заняты, в своем захолустном городишке? Ну, хорошо, – скажет он чуть тише, почти шепотом, – положим, эпидемия кори, ангина с осложнениями, опасный вирус, но почему бы не вызвать врачей из столицы, не заказать проверенные лекарства, дорогостоящие сыворотки для прививок?»

Невдомек приезжему в строгом коричневом плаще, что под серыми бетонными памятниками с надписями: «Помним. Скорбим» – стынут в земле, мокнут под проливными дождями кости непослушных детей Черного города. Говорили усталые мамы в тесных, освещенных скупой лампочкой прихожих. Нашептывали в кухоньках бабушки, окутанные клубами пара от кипящего в ведре белья. «Не ходи, детка, на кладбище. А если уж поддашься, занесет тебя туда в прятки играть или в войну с мальчишками баловаться, ничего оттуда не выноси. Будут к тебе на кладбище подходить незнакомые тети. Будут подзывать чужие дяди. Не подходи к ним ни в коем случае. Не заговаривай. Если яблоком угостят или печением – все равно не подходи и ничего у них не бери». Дети послушно кивали и клялись, скрестив за спиной пальцы. И прибегали на кладбище уже вечером. Или приезжали туда на велосипедах, спицы которых для красоты обернуты красной, синей и зеленой проволокой. Чтобы казалось, будто внутри колеса – радуга.

Дети шумели на кладбище, тревожа мертвый сон, нарушая вечный тихий час. Они кричали, смеялись и пели. Они воспроизводили звуки стрельбы из пулеметов. Они носились по дорожкам среди могил, собирали конфеты, отбирали яблоки, баранки и печения у мертвых, воровали у них единственную отраду – пушистые букеты георгин, окутанные сладковатой гнилью розовые пионы. А привезенные издалека бордовые розы и стройные букетики алых гвоздик забирали вместе с вазами и ехали продавать на вокзал – влюбленным, посетителям местной больницы и людям, спешащим на юбилеи и новоселья.

Время показало, что дети, которые зарабатывали себе на газировку, леденцы и первые сигареты, обкрадывая мертвых, скоро возвращались на кладбище Черного города в дешевеньких гробах с нелепыми и печальными оборками из атласных черных лент. На самом же деле бабушки и мамы ошибались. Причиной детских смертей были не букеты и не кладбище, не нарушение запретов и тишины, а руины заброшенного  военного завода, который находился здесь неподалеку. Две его черные трубы возвышались, вытянув шеи, над окраинами городка. Ветер насвистывал в них, будто в дудки, завораживающую и странную музыку. Казалось, целыми днями две черные трубы только и делали, что высматривали, нет ли детей поблизости. И еще они шептали: «Дети-дети! Идите скорее сюда. Там, со стороны пустыря в заборе разогнуты два прута, вы сможете бочком пролезть. Смелее!

Здесь в заброшенном цехе можно набрать подшипников и гаек. Вы найдете медные брусочки, похожие на патроны. И саморезы, напоминающие оловянных солдатиков». Завороженные нежными песнями, дети пролезали в щель забора. Беспечно неслись по лужайке, заросшей серой травой. Дети входили в скрипучую железную дверь заброшенного здания. И никогда не выходили назад живыми. Возможно, они забредали в огромные цеха, где валялись трубы, ржавые проволоки, протекающие канистры. А в переходах между цехами громоздились разрушенные лестницы, коридоры с прогнившими полами, страшные бездонны шахты, черные отсеки и потайные комнаты, вошедший в которые терял надежду выбраться назад живым. Однажды через дыру в заборе на территорию завода проник тихий любопытный мальчик, Виталик. Он осторожно проскользнул в скрипучую железную дверь, на корточках пролез под ржавую вертушку в темной сырой проходной. И бочком отправился сквозь сумрак коридора, жадно вслушиваясь в звуки и шорохи пустынного здания. Теперь надгробье Виталика, единственное на всем кладбище Черного города выполнено из цельной глыбы мрамора. Так пожелал его отчим, чтобы соседи и родственники не подумали, будто пасынку в семье недодавали или кормили хуже, чем сводного брата и сестру.

-3-

На окраине Черного города, в самом конце улицы, которую прозвали Горькой за почти повсеместную слабость ее жителей к водке, неподалеку от заброшенного военного завода стоял бочком на пустыре пыльный от времени и выхлопов деревянный барак. Жили в нем бывшие рабочие и еще всякие никчемные тени, напоминающие внешним видом и взглядом болезных дворняг.

Под обшарпанными балконами, под стыдливыми окнами кухонек барака, с которых однажды сняли простирнуть занавески, потом подрались, поссорились, умерли и больше никогда не повесили назад, шевелились на ветру пыльные листики вишен. Под окнами первого этажа с решетками от воров, росли кусты шиповника, клены и рябины с серебристой листвой. Раньше жили на Горькой улице мужики с добродушными, смешными голосами. Они играли на баянах, рассказывали анекдоты и, споря о всякой ерунде, сипло матерились, переходили на крик. Теперь по вечерам во дворе барака изредка растекалось трехголосое нестройное пение, это расходились по домам от столика домино, разбредались из подворотен редкие подвыпившие старички.

А старичками здесь считались все, кому за пятьдесят. Мало кто доживал до преклонных лет в Черном городе. Виной тому был медлительный хоровод будней, тяга к бутылке, ядовитые чернила, которыми делали наколки, а еще драки, грибы с серной слизью, пробивающиеся после дождей в лесочке неподалеку от завода. И ленивая рука, подолгу не снимавшая трубку телефона местной амбулатории. Теперь баяны молчали на антресолях. Там они лежали, обсыпанные нафталином, обложенные мешочками с лавандой от моли. И меха баянов ссохлись. И музыка их навсегда умолкла. Зато моли здесь было предостаточно.

В то утро в бараке на окраине Черного города, в двухкомнатной квартирке на третьем этаже проснулся молчаливый и насупленный Игорек. Настороженному взгляду его водянистых глаз можно было бы дать не менее сорока лет. На самом деле Игорек был не старше двадцати пяти. Проснувшись, он лениво выбрался на балкон и стоял, недовольно щурясь на солнце, еще мутный, неповоротливый и теплый со сна. В его правой руке что-то поблескивало: чтобы успокоиться и обрести уверенность в новом дне, Игорек неторопливо крутил вокруг указательного пальца небольшой пистолет. Это заменяло ему чашечку крепкого утреннего кофе, газету, мягкое кресло, махровый халат, льняные на ощупь волосы любимой женщины и многие другие составляющие жизни, призванные дарить человеку равновесие. Каждый новый круг, описанный пистолетом, отбивал минуту его нового дня. День обещал быть будним, пасмурным, как всегда. Но что-то сегодня тревожило Игорька больше обычного. Что-то проникло в его грудь вместе с прохладой июньского ветра и обожгло все внутренности. Сердце всхлипнуло, рванулось в разные стороны, как стремящаяся на волю синица. А потом забилось сильнее и отчетливее, с нетерпеливым и яростным ожиданием.

***

В молодости мать Игорька, чернобровая Валентина, была первой красавицей Черного города. Было у нее много мужчин. Случились и два мужа: первый – «паразит, кровопивец, пьянь подзаборная», а второй – заплутавший и осевший в этих местах татарин. Оба впоследствии ее бросили. Оба уехали от нее на поездах. От каждого осталось у Валентины на память обручальное кольцо из красного золота, долги, несколько сломанных ребер. И сын, уж от кого именно из них, пойди, угадай.

В год окончательного разрыва со вторым мужем из квартиры Валентины днями и ночами доносилась гульба, песни, брань, звон битого стекла и женский визг. В тот год к Валентине приходили толпы со всего Черного города: забулдыги окраин, карманники из электричек, пьяницы и бывшие тюремщики. Иногда они приезжали к ней на автобусе целой шайкой и не покидали квартиру по нескольку недель. Игорьку тогда только исполнилось шесть. Он скитался по улицам в байковой рубашке и брючках от чужой, заношенной пижамы. Одевали его добрые соседи. Бабушки во дворах вязали ему шарфы и варежки. При виде его некоторые женщины убегали к себе, потом возвращались со свертками, совали Игорьку под мышку. В старой газете оказывались штопанные на пятках носки, усеянные катышкам свитера, тренировочные брюки, застиранные на подмышках олимпийки, мятые лыжные ботинки, пахнущие ваксой и нафталином, со стертыми подошвами. Иногда Игорька кормила наваристым куриным супом добродушная медсестра из второго подъезда барака.

А сочными антоновскими яблоками угощал старик с трясущимися руками и головой. Они часто сидели вдвоем на скамейке возле подъезда и молчали, наблюдая, как лохматая собака старика обнюхивает землю под рябинами. В отличие от многих старик никогда ни о чем Игорька не расспрашивал. Не выведывал, будто выкорчевывая признания из груди мальчика, как к нему относится мама, где она его укладывает спать, чем кормит и не бьет ли. Но потом старик пропал. И больше никогда не появлялся во дворе, на лавочке, в школьном саду. С его собакой гуляла незнакомая курчавая тетка в зеленом дождевике и резиновых сапогах. Она сердилась и дергала поводок, когда пес, завидев Игорька, бросался к нему, пронзительно визжа на весь двор и виляя хвостом.

В ту осень трубы заброшенного завода с каждым днем все отчетливей, все нежнее звали Игорька в разрушенный цех с затопленной шахтой: «Иди сюда, Игорек! Иди скорее к нам! Со стороны школьного сада в заборе есть никому неизвестная, потайная щель. Мы ее приготовили давным-давно, специально для тебя. Ты туда пролезешь, ты худенький и гибкий! Мы тебя ждем, мы собрали для тебя щедрые дары – горсть сверкающих гаек, россыпь бронзовых штифтов, которыми можно заряжать рогатки и стрелять в сорок и галок. А еще мы припасли крошечные медные винтики, которые так здорово низать на проволоку, будто бусины».

Все чаще ноги несли Игорька к узкому лазу в заборе со стороны школьного сада. Он часами топтался там один, кидал камешки в рассыпающийся гипсовый фонтан, рвал одуванчики, пачкая руки и щеки искристой желтой пыльцой. Каждый раз что-нибудь останавливало, отвлекало или отзывало его, мешая решительно шагнуть на заброшенную, заросшую лопухами и пижмой территорию военного завода. То пролетающий мимо вертолет, за которым надо было срочно бежать. То настоятельный зов кого-нибудь из дворовых мальчишек, которому надо было подчиниться. Мельтешащая на дальнем конце парка собачка старика, которую надо срочно погладить по широкому умному лбу. А еще та девочка из соседнего подъезда, иногда она выходила погулять около дома под присмотром своей бабушки.

Старуха усаживалась на раскладной стул и тут же утыкалась в газету или в вязание. Вскоре тишь дворов, молчание окраинных переулков нарушалось тихими мерными ударами прыгалок об асфальт. И Игорек, как зачарованный, шел на этот веселящий звук, чтобы понаблюдать издали, как рассыпаются при прыжках медовые локоны девочки, озаренные солнцем. Чтобы полюбоваться, как трепещет на ветру шелковая ткань ее пышной зеленой юбки с оборками. И помечтать, как однажды он подойдет к этой девочке, возьмет за руку и поведет куда-нибудь за собой по Черному городу, мимо окраинных бараков, сараев и заброшенных обувных мастерских.

В тот год поздней осенью Валентина получила от одного из своих ухажеров пулю в бедро. Игорька тут же забрала к себе Тася, ее двоюродная сестра. Сначала был уговор, что мальчик поживет с теткой месяц больницы, потом пришлось оставить его еще на неделю, чтобы дать выписавшейся Валентине возможность кое-как одолеть хромоту, одиночество и разрывающую ее грудь безбрежную тоску от убыли красоты. Но смириться со случившимся Валентина так никогда и не сумела. И остался Игорек в деревне, вырос в ста километрах от Черного города, выплавившись с годами в насупленного и замкнутого человека.

Не так давно, вдруг, послышался подслеповатой Валентине поздно вечером отрывистый звонок в дверь. Она кое-как проковыляла в прихожую, хромая, охая и придерживаясь за стены. По недавней своей привычке безразличия и «будь что будет», не заглядывая в глазок, открыла. Незнакомый, высоченный и бледный человек, запоминающийся только этой своей неровной челкой черных волос, переминался на пороге с дорожной сумкой в руке. Он протянул седенькой Валентине банку маринованных помидоров, чуть брезгливо приобнял ее за плечи и с тех пор стал жить в комнатке, которая до его приезда была завалена банками, бутылками и чемоданами с разнообразным отжившим хламом. За все это время они разговаривали от силы три раза и виделись редко. Целыми днями и многие ночи Игорек пропадал неизвестно, где и лишь изредка объявлялся домой.

Частенько он пропадал по две недели. Тогда у Валентины внутри начинали цепными псами выть опасения, голодными галками на все лады галдели нехорошие предчувствия. Что он делает, чем занимается, где его носит, она не знала. Все, что Валентина с уверенностью могла сказать о сыне, так это, что он не пьет. При любой возможности она с гордостью напоминала соседкам и старушкам Горькой улицы: «Игорек-то мой в рот не берет. Ни вот столечко», – и со знанием дела показывала объем стопочки указательным и большим пальцами с полосками полувековой грязи под пожелтелыми слоистыми ногтями.

-4-

Марина нехотя осматривается по сторонам, возвращаясь в явь из своих грез. Она по-прежнему на лестнице возле заколоченного подъезда. Полночь. Толпа работяг рассеялась, все звуки притихли. Лишь изредка, то тут, то там мелькают кроткие торопливые тени, слышатся шаркающие вдаль шаги. Ни рева мотоциклов, ни шума шоссе. Настырный и колкий ветер по-зимнему прохватывает, прожигает дыхание. Нижняя челюсть отплясывает чечетку, зубы так сильно клацают и цокают от холода, будто вот-вот расколются. Марина старается немного одернуть мини, натягивает футболку, чтобы цепкие лапы сквозняка не леденили поясницу. Она обнимает себя за плечи, но теплее не становится. Окна мраморного здания пялятся в ночь темными недоверчивыми глазницами. Никто не входит и не выходит из соседних подъездов. Галка срывается с карниза, хлопает крыльями. Вдали как будто тихо трубит горн. Тишина.

Неожиданно Марину пронзает. Ярко-синяя молния пробивает ее изнутри, на мгновение полностью парализовав тело. В кромешной тьме она начинает судорожно ощупывать ступеньку. Вот сверток, который оставил ей Реза. Но где же пакетик с леденцами? Он лежал рядом, справа. С малиновыми и ежевичными леденцами. Марина снова ощупывает ступеньки. Все ступеньки лестницы, одну за другой, панически, отчаянно. Ее плечи, руки, колени начинают дрожать. Спящая сизая кукушка, встрепенувшись в ее груди, вырывается наружу, оставляя вместо сердца огромную саднящую пустоту. Марина упрямо, неистово ощупывает ступеньки, всхлипывая, досадливо затягивая в узел растрепавшие по лицу волосы, расчесывая до крови саднящий на лбу прыщик. Она ломает ноготь, подворачивает ногу, вся сотрясаясь от холода и страха. Но пакетика нигде нет.

Несколько минут спустя личико Марины обветренное и распухшее. Она наревелась, немного успокоилась и теперь сидит, изо всех сил сжимая лодочку ладоней коленями, медленно покачивается и не представляет, что делать дальше. До Марины окончательно доходит: она оказалась совершенно одна в незнакомом и тревожном месте. У нее нет карты, нет телефона, нет леденцов. Видимо, один из ссутуленных работяг, заметив в свете фар блеск карнавальных оберток, украдкой схватил пакетик, упрятал его за пазуху. И унес, пока она тут грезила о предстоящей ночи ласк. Теперь в левом виске кружит крошечная серебряная мушка, как всегда оповещающая. Уже-уже, вот прямо сейчас Марина начнет ощущать безжалостную присоску, тянущую в себя все ее присутствие, весь ее огонь. Скоро она утратит способность угадывать, восхищаться и шутить. Скоро она начнет медленно испаряться, превращаясь в покорную и безликую прозрачность. Уже-уже, вот прямо сейчас начинается тихое погружение в зыбкий мир, с властелином которого ей предстоит встретиться минут через двадцать, перед самым обмороком.

Не зная, что делать, как справиться со всем, что ее ждет, Марина хватает сверток Резы. Бездумно и яростно, будто от этого зависит вся ее жизнь, вытряхивает оттуда небольшую картонную коробку. Марина ожидает обнаружить там все, что угодно. Она надеется найти что-нибудь съедобное: печенья, бутерброды, чипсы. Нетерпеливо, как придется, разрывает, растрепывает ее пальцами и зубами. А лучше сладости. Пряники с повидлом. Или хотя бы ссохшиеся столетние финики. В панике, в отчаянье она выхватывает содержимое. Но в алчном, заледенелом от холода кулачке Марины оказывается кружево. Мягкое, тонкое, почти невесомое. Мимо проезжает военный фургон, освещая тусклыми фарами мусорные баки, позволяя мельком угадать стройку на противоположной стороне улицы. В мутноватом свете Марина силится разглядеть находку. У нее в руках – кружевное бордовое платье с рукавами из парчи. Сплошные дырочки, паутинки, легкость.

Изящное и дразнящее платье на одну ночь любви. Точнее, на один час, чтобы вскоре без труда, небрежным движением сбросить его и безвозвратно забыть где-нибудь на полу в ванной. Это давно обещанный подарок. Ведь они с Резой полгода, как неразлучны. Ведь между ними уже полгода пульсирует и горит, возможно, самая сильная любовь на планете. Ну, или чувство, которое наверняка входит в десятку хит-парада этой весны. Фургон исчезает за поворотом. Снова повсюду вокруг кромешная тьма, прорезаемая, будто ржавым зазубренным ножом, истошными воплями кошек. Озираясь по сторонам, всхлипывая и дрожа, Марина начинает раздеваться. Маленькая, в атласном нижнем белье, она вся становится мелкой медной дрожью, продолжая с каждой секундой скатываться в серую пропасть, в зыбкий, обезличенный мир полуобморока.

Кружевное платье оказывается ей впору, облегает как вторая кожа, доходит почти до колен и совсем не греет. Отчаявшись дождаться Резы, Марина вскакивает, на всякий случай старается запомнить это здание, ряд его грозных и запертых подъездов, мусорные баки на той стороне улицы, стройку. Но слишком темно, нет никакой запоминающейся странности, чтобы ухватиться за нее памятью. Марина шагает в ночь. И бежит, не зная, куда и зачем по темной улице, с каждым шагом все больше утрачиваясь, все сильнее боясь подвернуть ногу в жалящих ее ремешками босоножках на высоченной платформе. Назойливая серебряная мушка раскалилась добела у нее в виске, отчаянно требуя сладкого. Уши, забитые скрипучей стекловатой, в один момент глохнут к окружающим звукам. Только пульс оглушительно выстукивает в виске, в шее, в затылке. Быстрее, нужно куда-нибудь добежать до начала головокружения.

 До появления вестника. Марина несется, прихрамывая, шаря в темноте рукой по шершавым бетонным заборам, по стенам остановок, по фасадам кирпичных будок, по алюминиевым прилавкам заколоченных ларьков Черного города.

***

Несколько минут спустя она, спотыкаясь, ковыляет по незнакомому проулку в кромешной тьме. Впереди трепещущий островок жидкого сероватого света, как огромное скопление моли – первый и единственный встреченный на пути фонарь. В голове гремят погремушки, пиликают цикады, как если бы там был летний полдень, нарастающая, полнящаяся духота, одуряющее приближение грозы. Тяжкая невесомость овладевает ее телом. Ремешки босоножек вгрызаются в лодыжки, скользят по сукровице наметившихся мозолей. Еще один скошенный, саднящий шаг. Лишь бы только куда-нибудь идти из последних сил. В руках нарастает оторопь, в пальцах назревает невозможность что-либо удержать. В ногах возникает дрожь, постепенно растекаясь в  лодыжки, колени, доходя почти до бедер.

Марине кажется, что она на палубе корабля, швыряемого разбушевавшимся морем с волны на волну, снова с волны на волну сквозь бездну, сквозь ночь. В сероватом кружке фонаря перекошенный мусорный бак. Две крысы, испугавшись, на всякий случай вразвалочку трусят наперерез, через узкий проулок, в подвальное оконце барака. Темные окна деревянных строений сливаются в недобрый и недоверчивый взор. Отчужденность окраины Черного города заставляют Марину сильнее почувствовать, как она убывает, как она каждую секунду завершается, наливаясь утомительной невесомостью. Уже невмоготу идти без опоры. Она готова привалиться к любой стене, красться под низкими окнами бараков, цепляясь ногтями за занозистые доски, из которых тут и там торчат шляпки ржавых гвоздей. Не прислушиваться, не всматриваться в темноту, не вдаваться в происходящее вокруг. Только вперед: еще шаг и еще шаткий, сбивчивый шаг.

И вот, без предупреждения, прямо посреди проулка возникает он. Вырывается из темноты. Отделяется от ночи. Темный, парящий над асфальтом. Еще неразличимый, слитый в единый темный силуэт. Вестник обморока приближается к Марине как всегда беззвучно, томно. В развевающемся темно-сером одеянии, с растрепанными вихрами, отдающий горчинкой свинца, оторопью ртути, кисловатой немотой олова. Обычно в этот самый миг от леденящего ужаса, от смятения, вызванного его тихим и неожиданным явлением, Марина всегда ломалась, силилась зажмуриться, старалась отпрянуть. Падала. Пропадала. Но события этого вечера и ночи неожиданно придали ей храбрости. Марина решила держаться. Решила дерзить.

Она впервые в жизни захотела рассмотреть вблизи вестника обморока, печального и кроткого ангела, уносящего на сизых крыльях всех, кто им зачарован. Именно сегодня Марина отважилась заглянуть ему в лицо, прямо в глаза. Она больше не чувствует окаменевших от боли ног, но все равно делает шаг. Она делает еще один шаг в жалящих босоножках. Медленно и сбивчиво, спотыкаясь на щербинах асфальта, норовя ухватиться за столбы слепых фонарей, облепленные бахромой объявлений, Марина приближается к вестнику обморока. К темно-серому убаюкивающему властелину ускользающего мира.

-5-

Игорек знает Черный город наизусть, как квартирку своей матери, слеповатой хроменькой Валентины. Он мог бы ходить здесь вслепую, безошибочно сворачивая в нужный проулок, вламываясь плечом в дверь нужного ему подъезда, с первой попытки нащупывая дверной звонок. Он мог бы с завязанными глазами, ухватив наугад, безошибочно срывать с ветки еще неспелое, кисловатое, но уже такое сочное яблочко в школьном саду. Мог бы двигаться на ощупь, распознавая ларьки папирос и фонарные столбы, мусорные баки, бараки окраины, лавку подгнивших, но все же годных для еды овощей, магазинчик уцененных тряпок, торговок на станции, подвальные мастерские, скамейки и бродяг, горланящих под окнами в сумерках. Он вызубрил наизусть недавно отстроенный центр Черного города, с низкими офисными коробками из солнцезащитного стекла, с тяжеловесными мраморными зданиями, похожими на неподъемные, гнетущие шкатулки из полудрагоценных камней. Со случайными насупленными карликами-разносчиками, с черными мотоциклистами патрульной службы, совершающими по несколько раз в сутки объезд особо важных кварталов. С молчаливыми охранниками, тени которых маячат в  слабо освещенных окнах контор.

Игорек отлично знал ловушки и западни Черного города, его тайники, подземные туннели, забегаловки, притоны и тайные квартиры для сходок домушников и окраинных банд. Он знал в лицо карманников из электричек, сгорбленных заводских работяг, шатающихся по ночам бездельников. Он смог бы опознать, где угодно, торговок краденым, ютящихся пугливым рядком под железнодорожным мостом, молодых окраинных беспризорников, шлюх с расплывшимися алыми ртами и потеками туши на дряблых щеках. Разбуженный среди ночи, он смог бы отличить от тысячи других, местных бледненьких швей в юбках ниже колена, офицеров патрульной службы, затянутых в черный хитин, насупленных ленивых таксистов. И множество теней Черного города он умел отличать одну от другой, был осведомлен, как от них оторваться, где от них спрятаться, чем отпугнуть.

 Он помнил, как когда-то давно, в детстве, добрый старик, хозяин лопоухого пса, шепотом объяснил, что Черный город возник на месте курортного поселка. Море постепенно отступило отсюда, попятилось на юго-восток, по шагу в день, по шагу за ночь, ушло прочь, лишь бы не быть рядом, лишь бы не соседствовать с Черным городом, в который рано или поздно, хоть раз в жизни попадает каждый.  

***          

Каморка окраинной коммуналки оклеена выцветшими желтенькими обоями с косым коричневым пунктиром, будто идет нескончаемый дождь. Игорек заливает в себя две бутылки мутноватого пива с плесневым привкусом. Брезгливо обтирает руку о брюки после заляпанной, никогда не мытой здесь кружки. Он рассеянно выслушивает несколько сиплых наставлений о завтрашнем ночном налете. Кивает. Подставляет ладонь, чтобы тут же оценить горячее, твердое рукопожатие. Он торопливо накидывает плащ. В кромешных потемках выкатывается по скрипучей деревянной лестнице в ночь. И движется дальше, краем глаза недоверчиво выхватывая сиплые двери подъездов, затаившие недобрую тишь углы домов, заколоченные будки, заборы строек, бараки, нескончаемые ряды сараев и гаражей, утонувшие в тревожной окраинной темени Черного города.

Он старается не слышать лишнего, не вникать в то, что его не касается. Пропускает мимо ушей выкрики, скрипы, стоны, кошачьи песни и гудки. Руки его упрятаны в карманы плаща. Правая, на всякий случай, превратилась в клешню, окончание которой – крепко сжимаемый пистолет. Эта холодноватая, страшащая тяжесть внушает Игорьку уверенность в настоящем. Он быстро идет по проулку мимо деревянных бараков, большинство из которых давно опустело, пялятся в ночное небо выбитыми окнами безлюдных каморок, постепенно ставших пристанищами беспризорников и бродяг.

Левая рука Игорька перекатывает в своем кармане россыпь ошивающихся там безделиц. Между пальцами кружат монетки, тыквенные семечки, маленький ключ, отжившая зажигалка, граненая алая бусина в форме слезы, потерявшая пару запонка, подтаявшая карамелька в потрепанном фантике, крышка от пивной бутылки. По правую сторону проулка в низком зарешеченном оконце первого этажа вспыхивает огонь – кто-то прикурил, потом в потемках поставил чайник на газовую плиту, озарив тьму синей вспышкой. Именно в этот миг  Игорьку начинает казаться, что оттуда, издалека кто-то тихо и медленно движется ему навстречу. Насторожившись, он вжимает голову в плечи, не испуганно, а насуплено и угрожающе, чтобы в случае чего с ним побоялись связаться, чтобы его как всегда опасливо обошли стороной. Он продолжает размашисто, настойчиво  шагать вперед. Тем не менее, пальцы его правой руки сильнее срастаются с пистолетом в кармане плаща. Прищурившись, Игорек пристально всматривается в роящуюся темень проулка.

Не одинокая ли тень бродит по Черному городу в этот поздний час. Голодная, обескровленная, дрожащая от слабости, разыскивает в темноте, к кому бы прибиться, к кому бы пристать и не отвязываться потом никогда. Игорек недоверчиво всматривается в тягучий мазут ночи и снова улавливает впереди легкое движение, как если бы посреди проулка вилась стайка черных бабочек с атласными отполированными крыльями, на фоне мягкой велюровой темноты, среди бараков и деревянных фонарных столбов. По правую сторону на втором этаже у кого-то бьют часы. Чинно и неуклонно, возможно, это бьют одинокие часы в заброшенной квартирке, каждым новым дребезжащим ударом они раскалывают, разделяют тишь ночи на вчера и сегодня, заставляя Игорька встрепенуться и на всякий случай окончательно протрезветь.

Он протирает ладонью лицо, умываясь зябким сырым ветром. Еще шаг и еще. Игорек уверен: кто-то идет ему навстречу, кто-то медленно и плавно надвигается, проступая из темноты. В уме он на всякий случай прокручивает разнообразные маневры, с помощью которых не раз удавалось увернуться и отбиться от привязчивой тени точно так же, ночью, в проулках, в темных подъездах, на окраинных пустырях Черного города.

Игорек давно догадался, что тень является будущему хозяину не случайно. Он сам это уловил однажды и пока лишь убеждался, что одинокая тень всегда привязывается к тому, кто тяготится одиночеством, кто ищет поддержки, блуждая в потемках по окраинным пустырям, мучаясь от своей вселенской незавершенности. Догадавшись об этом, Игорек стал защищаться. Он многие годы вырабатывал холодноватую целостность, тщательную невозмутимость одиночки, грубоватую независимость от одобрений, от ласк. Он учился день ото дня и в конечном итоге преодолел скулящую необходимость нежности, жалобную жажду участия, собачее желание быть прирученным. Звенящий, разгоряченный, он несколько раз в месяц посещал окраинные притоны, всегда отдавая предпочтение разным шлюхам.

Если ему случалось развлекаться засветло или при заунывном свете замызганных ламп, он обматывал им головы теткиным платком из плотного синего шифона. Чтобы не видеть лиц, гримас боли и наслаждения, чтобы не заглядывать в распахнутые глаза с размазанной тушью. Чтобы ни к кому не привыкать.

Подтверждая его опасения, из темноты окончательно проступает, от ночи отделяется силуэт. Ничего пока не видно. Только очертания. Игорька неожиданно пронзает страх. Ему кажется, что по темному проулку на него надвигается сама смерть. Кроткая и невесомая, она медленно и упрямо шествует навстречу, волоча за собой по выщербленному асфальту дребезжащую тележку костей и черепов. Игорьку кажется, он почти уверен, что это его мать Валентина, не такая, как сейчас, а молодая, в длинном цветастом платье, медленно шествует ему навстречу. Спотыкаясь, пошатываясь, как всегда пьяная, потная и веселая после ночи любви, но зато такая пышногрудая, с крепкими душистыми бедрами, с высоко зачесанными волосами. Теплая, в которую хочется прыгнуть с разбега, нырнуть с головой и утонуть. Игорек начинает дрожать всем телом.

Ему хочется пуститься наутек, свернуть в первый попавшийся подъезд заброшенного барака, лишь бы избежать этой встречи. С одинокой ничейной тенью, со своей подступающей смертью, со своей молодой и такой желанной матерью. Но он все же делает шаг навстречу. Неуверенно и робко. Как испуганный восьмилетний мальчишка.

-6-

Марина уже превратилась в прозрачность, утратила ощущение земли. Она почти на краю, за секунду до провала в мраморную безбрежность обморока. Сейчас Марина – лишь пристальный взгляд, устремленный в лицо вестника. Ее губы сжаты, она готова увидеть грубую резиновую маску без черт. Она готова вынести вышибающий дух лик ангела обморока, леденящий вселенским безразличием, устрашающий неучастием, – без глаз, без носа, без бровей, без губ, без выражения, без дыхания. Только надменность. Только властный приказ следовать за ним. Луна играет в уцелевших стеклах бараков. В этом ненадежном, трепещущем свете Марина неожиданно различает неровную челку черных волос на широком лбу, прямой нос с горбинкой, шрам на щеке, а еще – настороженный насупленный взор, тоже внимательно и пугливо изучающий ее сквозь темноту.

Игорек разглядывает лицо, вырвавшееся ему навстречу из ночи. Нет, это не одинокая тень Черного города, ищущая, к кому бы пристать, от кого бы наполниться жизнью. Это не его смерть, кротко тянущая за собой по морщинистому асфальту дребезжащую на выбоинах телегу костей и черепов. Это не мать Валентина, молодая, румяная, пышущая жаром, томно возвращающаяся домой после ночи любви. Игорек различает незнакомое личико, слипшиеся пряди волос, почти хилое тельце, затянутое в кружево, под которым, кажется, ничего не надето. Он тут же начинает ворчливо и сосредоточенно рыться в карманах плаща. Он вылавливает из кармана горсть звякающих там безделиц и внимательно разглядывает, лишь только ничего не говорить, лишь бы ненадолго спрятать глаза. Посреди его широченной ладони – крышка от пивной бутылки, маленькая отвертка, монетка, несколько тыквенных семечек в шелухе.

Искоса изучая незнакомца, громадного, насупленного, от которого исходит клокочущая опасность, грубый бессловесный вызов, Марина замечает на середине его ладони подтаявшую карамельку в потрепанном мокром фантике. Она выбрасывает дрожащую руку, чтобы выхватить, чтобы вырвать. Она уже знает, что постарается заслужить свою последнюю надежду любой ценой, сделает все, чего он только ни попросит, пусть даже это будет мерзостно, грязно. Марину колотит мелкая ледяная дрожь, несущая окончательное бессилие. Ее руки, колени, ее сжавшееся, исхудавшее за эту ночь тельце, затянутое в тесное бордовое кружево, дрожит и трепещет, теряя остатки тепла.

Игорек сразу улавливает это юркое вороватое движение руки девушки, чувствует ее смятение, на всякий случай прячет горсть безделиц обратно в карман. А потом молчаливо и насуплено извлекает оттуда спичечный коробок. Он чиркает спичкой, привычно оберегая огонек ладонью от ветра, подносит мечущееся пламя к Марининому лицу, будто предлагая ей прикурить. На самом же деле, он внимательно заглядывает ей в глаза, читает все, что плавает там на поверхности и спрятано поглубже, проникая во все Маринины тайны, до самого дна. А еще он изо всех сил, почти панически пытается вспомнить, кто она такая, когда и где он мог видеть ее раньше. Или это всегда существовало в нем, всегда тлело внутри томящим предчувствием, болело в костях и в жилах нехваткой в его жизни девушки, затянутой в бордовое кружево, и теперь вот неожиданно появившейся прямо из  ночи в окраинном проулке Черного города.

Несмотря на порывистый ветер, на редкий лай, на стук удаляющегося поезда, на скрипы форточек, деревянных ступеней и дверей, даже здесь можно без труда уловить, как сквозь ночь трубы заброшенного военного завода поют свои тихие призывные песни, не умолкая ни на миг: «Дети-дети, идите скорее сюда! Идите сюда к нам! Со стороны школьного сада отодвинута одна из бетонных плит ограды, вы сможете проскользнуть. Не трусьте! Здесь в перегонном отсеке, возле цистерн, можно набрать почерневших подшипников. Вы найдете оловянные колпачки, похожие на пульки огромного духового ружья. Вы найдете дробинки размером с крупную ягоду черной смородины. И гибкую медную проволоку, которую можно накручивать на спицы велосипеда, чтобы было красиво». 

Кажется, на этот слащавый и ласковый зов Игорек и ведет Марину по темным проулкам и улочкам Черного города. Сначала он держит ее бережно, под локоток, помогая обходить попадающиеся на пути лужи, выбоины асфальта, канавы, булыжники, горы мусора. Потом, угадав безвольную и податливую прозрачность, он медленно и нежно приобнимает Марину за талию. Как бы нечаянно его теплая ладонь соскальзывает к бедру, а потом продвигается выше, к груди, ощущая шершавое кружево платья, узнавая мелкую дрожь бескровного тела, безошибочно угадывая ее испуг, ее оглушенное отчаянье и настороженное, затаенное ожидание, что же будет дальше.

-7-

Марина плетется рядом с незнакомцем. Она чувствует себя маленькой, ломкой, совсем бессильной, не возражая против грубоватых исследований его руки. Изредка спотыкаясь, нечаянно сталкивается бедром с его крепким упругим телом. Уже почти не смущаясь, старается не смотреть в его сторону, просто шагает из последних сил туда, куда он ее направляет. Она тоже молчит, не решаясь нарушить настоявшееся, крепкое, на удивление ровное молчание. И про себя гадает, куда он ее приведет и что заставит там делать. Ей кажется, что он обязательно заставит ее раздеться. Настойчиво и тихо, потребует так, что любые возражения рассыплются в пепел. И Марина начнет покорно снимать с себя бордовое кружево. Медленно, при ярком свете настольной лампы. А он развалится в низком уютном кресле, в полутемном углу, и будет дымить горьковатой удушливой папироской.

Весь превратится в пристальный и суровый взгляд. Потом, он наверняка, предложит стянуть с себя ботинки. Голая, с проступающими на боках ребрами, Марина опустится перед ним на корточки. Склонится так, что на ее спине будут отчетливо прорисовываться жалобной лесенкой отростки позвонков. И она стянет с него огромные грубые ботинки, один за другим, облепленные жирной грязью и травинками, будто гусеницы трактора, проехавшего по болотистой местности поздней осенью. Она снимет с него ботинки, как всегда снимала ботинки отцу, вернувшемуся домой под утро пьяным и потным, попахивающему падалью и гнилью, мямлящему грубости и всхлипывающему о своей загубленной жизни.

Между тем они медленно движутся по проходу между ржавыми гаражами. Почти на ощупь пробираются по лабиринту коридоров и тупиков, среди железнодорожных контейнеров и шатких покосившихся будок. Чтобы отвлечься от мрачных предчувствий, Марина думает, что иногда двое людей сходятся близко-близко, а на самом деле между ними нескончаемый многоэтажный лабиринт, состоящий из коридоров, пожарных лестниц, заколоченных лифтов и тупиков. И, попробуй, найди друг друга. Приблизься на расстояние вытянутой руки хоть раз в жизни.

Вот они пересекают пустырь, мерцающий волчьими очами луж, заваленный ящиками, канистрами, арматурой. Они проходят сизый двор, освещенный мутным скучающим фонарем, вокруг лампы которого вьются обезумевшие пяденицы, трепыхаются зачарованные мутным светом мухи и мотыльки. Марине хочется просить пощады, хочется выть о кратковременной остановке, хотя бы о минутной передышке, но она по-прежнему не решается взглянуть в сторону незнакомца, боится любых его слов, любого взгляда, угадывая в его порывистом дыхании звериную грубость и необузданную силу. Они пробираются по темному саду, почти по щиколотку в мокрой траве. Марина ощущает пальцами ног и ступнями леденящую росу. Мозоли, натертые ремешками босоножек, пылают, будто ей на ноги плеснули кислоты. Несколько раз стрекает крапива. Царапает колючими листьями чертополох. Иногда тут и там на щеку падает холодная капля, по лбу наотмашь хлещет влажный лист дерева, подбородок царапает шершавая мертвая ветка. Над садом снуют летучие мыши. Над головой кружит неуемным облаком мошкара.

Подвернув ногу на кочке, Марина хватается за плащ на спине незнакомца. Но потом почему-то не отдергивает, не убирает руку, так и ковыляет, вцепившись в чуть влажную ткань плаща, готовая к чему угодно, мечтая лишь о том, чтобы поскорее скинуть каменные, истязающие босоножки и заполучить свою спасительную карамельку. Ей кажется, что незнакомец захочет связать ей руки за спиной. Растрепанной веревкой обмотает ей запястья несколько раз, лишив возможности освободиться самостоятельно. Марина трясет головой, стараясь освободиться хотя бы от настигающих ее картин будущего. Тем временем сад отступил, они вплотную подошли к высокому бетонному забору. Ухватив за предплечье железной хваткой, незнакомец увлекает Марину за собой по траве, по кочкам одуванчиков, по взрытым кротовьим холмикам. Потом легонько толкает ее вперед, не грубо, но настойчиво.

И Марина бочком проскальзывает в узкую щель забора. За ней, сопя, покашливая и свистя от негодования, кое-как протискивается незнакомец. Он тут же снова ловит Марину за предплечье. Сжимает железным тиском, стараясь придушить любое желание вырваться, любую попытку сопротивления. Чуть подгоняя, подталкивая в спину, он настойчиво и нетерпеливо ведет Марину через большущий пустынный двор, не давая толком осмотреться.

Ей кажется, что это больница. Заброшенные, безлюдные корпуса. При свете луны различимы пробившиеся сквозь асфальт деревца, чахлые кустики полыни. Густые, чавкающие лужи мазута мерцают черными зрачками в ночь. Под ногами хрустит битое стекло. Несколько громадных цистерн темнеют возле вросшего в землю, одноэтажного строения без стекол. В слепых проемах его окон клубится застоявшаяся плесневелая темнота. Пахнет сыростью. Бензином. Жженой резиной. Марина поднимает голову: перекрывая темное небо, перед ними громоздится многоэтажное строение без окон. Чуть поодаль, в густой затуманенной темноте различимы две черные трубы, в которых завывают пропитанные гарью, ржавчиной и мазутом здешние сквозняки.

Незнакомец крепко вцепился в предплечье, от его железной хватки рука полностью онемела, но Марина молчит, не дергается, не шевелится. Она через силу плетется  навстречу неизвестности, в густую застоявшуюся темноту здания. Внутри помещения холодно, сыро, промозгло. Пахнет кошками, тряпьем и мазутом. Тут и там темень пронзают шорохи, тихие скрипы – скорее всего, разбегаются крысы, напуганные незваными гостями, или разлетаются ночные бабочки: жирные, сонные, с пушной серой шалью кружевных крыльев.

На полу – черепки плитки, стекла, доски, мотки железного троса. Они идут сквозь нескончаемый вестибюль в кромешной тьме. Марина старается ступать осторожно, чтобы не поранить ногу. Изредка она зажмуривает глаза, чтобы не видеть клубящейся темноты, напоенной горчинкой ртути, червоточиной застоявшейся воды, запахами тины и падали. Но потом она все же пытается рассмотреть, что  вокруг и угадать, что будет дальше. Они идут по коридору. Поднимаются по темной лестнице, у которой отсутствуют перила. Второй этаж. Третий. Четвертый. Нависающий над пропастью коридор-балкон пошатывается, когда они медленно и пугливо продвигаются по нему сквозь потемки. Или это пошатывает Марину, которая окончательно сдалась, несет в горле огромный свинцовый слиток, еле-еле сдерживая слезы, готовая скулить, молить о пощаде и делать все, что ее заставят.

На стене – маленькие оконца, сквозь них в помещение струится подкрашенный серой дымкой свет сломленной ночи, подступающегося дня. Где-то внутри здания поскрипывает. Капает. Они снова оказываются на темной лестнице. На этот раз спускаются. Третий. Второй. Наконец, первый этаж. Видимо, другой корпус здания. Насупленная сырая темнота потихоньку светлеет, становясь сине-сизой, выдавая контуры труб и цистерн. Марина снова срывается, начинает панически гадать, куда он ведет ее и что заставит там делать. Пока они пробираются по коридору без окон и дверей, она почему-то представляет огромный ручной жернов, который ей скоро предстоит крутить в одиночестве, до полного изнеможения. Крутить, перетирая в порошок отсыревший цемент, пока платье не изорвется в лохмотья, пока на месте содранной кожи ладоней не растечется саднящая сукровица. Может быть, тогда вестник обморока сжалится, возникнет из сумрака, и бездонная пропасть проглотит ее окончательно и бесповоротно.

-8-

Сосредоточенный и насупленный, Игорек хочет курить, но никак не решается достать сигареты из кармана брюк. Он старается не смотреть на девушку. И, чтобы она не вырвалась, не сбежала от него в темноту, затаившую острые обрывки проволоки, торчащие из пола штыри, Игорек крепко сжимает ее худенькое, почти детское предплечье. Изредка, чтобы нагнать страху, чтобы лишить желания сбежать, грубовато подталкивает ее в спину. Ему кажется, что они идут вдвоем очень долго. Целую жизнь. Ему нравится это молчание. Оно тревожное, трепещущее, прозрачное, лишенное каких-либо противоречий, дерзости, препирательств. Он ведет Марину по коридорам, мимо заброшенных цехов, бездонных колодцев, перегонных цистерн, тупиков и шахт, попавший в которые теряет надежду вернуться назад живым.

Этой отступающей ночью, этим на глазах зарождающимся утром, Игорек безошибочно чувствует, куда надо свернуть, где пройти по нависшему над сырой подвальной бездной мостку. С каждым шагом по темному, окутанному шумами лабиринту, он все сильнее чувствует покорность и нарастающую прозрачность девушки в бордовом платье, ее трепет, ее кроткое и жалобное согласие на все, что угодно.  

Они входят в огромный цех, расположенный в центре завода, заросший чахлыми кустиками и бесцветной белесой сурепкой. Многоэтажный цех во всю высоту здания. По его потолку проложено множество тонких и толстых труб, коленчатых шлангов, свисающих проводов в почерневшей изоляционной фольге. Марина гадает, что он задумал, что он заставит ее делать. Они продвигаются по проходу между рядами укутанных в мешковину станков к середине цеха, в самое сердце руин завода. В двух шагах от края шахты Игорек останавливается, разворачивает Марину к себе лицом. Заглядывает ей в глаза. Слабый свет проникает сквозь трещину одной из стен, распадается на льняные прядки, на бледные косые лучи. У нее глаза цвета голубя и маленькая родинка на левой щеке.

Игорек легонько обнимает Марину за плечи. Встряхивает ее, обмирающую, дрожащую от холода и страха. Потом он настойчиво, но все-таки нежно прижимает ее голову к своей груди. Вслушивается в колышущуюся, настороженную тишь здания. Слышит ласковые и приторные песни, которые обычно поют черные трубы. И тогда он зажмуривает глаза. Слушает внимательнее. Далеко-далеко, за сотни километров отсюда. Но все же можно расслышать, если очень постараться. Если рядом с тобой – девушка в бордовом платье, та самая, выросшая девочка с прыгалками. Можно ухватить за самый краешек. Вот оно. Это шум моря, которое когда-то было здесь, но потом отступило. Это шум волн, легкий свежий ветер и крики парящих над волнами чаек. Игрек и Марина долго-долго стоят, слегка покачиваясь в медленном, неуловимом танце, в двух шагах от пасти бездонной серной шахты, клокочущей на самом дне, испуская удушливые пары. Ему кажется, ему всегда казалось, что именно так это место будет повержено, будет побеждено.

Он мечтал об этом с самого детства. Он мечтал привести сюда ту девочку из соседнего подъезда. С ее медовыми волосами. С ее оборками на пышной зеленой юбке.  Несмотря на скрипы и тихие шумы, растаскиваемые эхом по коридорам и тупикам, ему все же удается уловить: вот оно. Трубы как будто запинаются, как будто чуть тише поют свои призывные песни. Он слышит, как они сипнут, улавливает, что их тоненькие нежные голоски становятся слабее, растворяются в шуме моря, дребезжат, задыхаются и умолкают. «Значит, – думает он, не размыкая глаз, не шевелясь, не размыкая объятий, – больше не будет вечного тихого часа. Не будет прибежавших на этот зов и заблудившихся здесь на заводе детей. Не будет мертвых детей, чьи души превращаются в голодные и бескровные тени с остановившимися глазами, рыщущие в потемках, к кому бы привязаться, от кого бы наполниться жизнью».

Игорек закутывает дрожащую Марину в свой плащ. Он берет ее на руки, невесомую, воздушную, совсем прозрачную. И медленно несет по светлеющим коридорам, чувствуя пугливое сиреневое дыхание на своей щеке. Он сворачивает наугад, выучив это здание почти наизусть. Доверчиво засыпая, сдаваясь усталости, Марина грезит, что вестник обморока навсегда заблудится в этих пустынных коридорах, на шатких лестницах, в переходах и тупиках заброшенных заводских корпусов. Он больше никогда не явится. Он теперь никому не страшен. Он будет дремать без дела где-нибудь в углу центрального цеха, среди закутанных в мешковину станков. Марина засыпает, точно зная, что проснется здоровой. Что рядом с ней теперь будет этот сумрачный и молчаливый незнакомец, которого еще предстоит разгадать. А там – будь что будет.