ЗНАМЕНИТЫЙ ГОРОД

В гранитных берегах рекой-вонючкой

Мой город знаменит. Еще - двуличьем:

Советский по манерам и обличью,

По-европейски вдруг целует ручку.

И нежно врет, что жить без нас не может.

И без ушедших пропадает прямо.

На поводке влачит его, стреножит

Постмощная, поствечная держава.

Он перед прошлым голову склоняет,

Войти мечтая в канувшую реку.

Мой город ничего не понимает,

А это можно только человеку, -

Мне, например, ведь я не знаменита.

Российский гражданин, люблю, что дали.

Живу себе легко и несердито,

Из пропасти оглядывая дали.

А за спиной чугунного урода

Восходит храм любви и присноверы.

Ветрами ошельмованные скверы

Почем у нас - расскажут - фунт свободы.

 

 

ПИВНАЯ ПЕСНЯ

Я люблю прокуренной пивнушки

Низкий грот,

Где пивко из запотевшей кружки

Тянет сброд,

Где известный миру алкоголик

Безымян,

Где хохочет девочка до колик,

Лбом в стакан.

Здесь одна поношенная дама

В цвете лет

Честно врет взведенному Адаму:

“Что вы, нет!”

А Адам влюблен до изумленья

Просто в дам.

У него в крови гудит с рожденья

Злой Агдам.

Экс-профессор (мой восторг поймете),

Впавши в грусть,

Вдруг читает по-немецки Гете

Наизусть.

А его бандитский сотоварищ

Во хмелю

Говорит: “Люблю, как ты базаришь,

Блин, люблю!”

Даже если я при всем параде,

Не горжусь.

Может, я еще на этом складе

Окажусь,

Как вон та чумазая старушка

(Водка, хлеб).

На поверку кислая пивнушка -

Склад судеб.

Выхожу со склада на свободу,

Долг зовет.

Дует пиво. В ус не дует сроду

Мой народ.

 

АНЬКА

Анька - старая дева, красивая и молодая.

Вечно ходит в концерты, где плачет в компании Баха.

Впрочем, сказано мягко, что плачет, поскольку рыдая,

Заливает слезьми и подол и исподню рубаху

Анька хочет ребенка и дарит племянницам кукол.

Но от старого Баха ребенок не может родиться.

Если небо - не просто пустыня над нами, а купол,

То под куполом самым душа этой Аньки гнездится.

Впрочем, было и с нею: и вени, и види, и вицы.

Красавец улизнул, за собою оставив вопросы.

Он боялся связаться с чудной прибабахнутой птицей,

Ну она и осталась, как птице положено, с носом.

Разменяла четвертый десяток уже и при этом

Все с чужими детьми затевает то прятки, то скачки,

Терпеливо сияя негромким насыщенным светом,

Отдавая всю душу, себе не оставив заначки.

“Да спустись ты на землю”, - твержу, уповая на разум.

Только разум у ней размещается где-нибудь в пятке.

И даруются детки каким-то халдам и заразам.

Анька аиста ждет и сажает капустные грядки.

 

 

ПРИОБРЕТЕНИЕ ШЕДЕВРА

Часы пробили девять точно в срок.

И из угла косился час десятый,

Когда ввалился Славка Коробок,

Чтоб выклянчить червонец до зарплаты.

А у меня четырнадцать рублей

На всё про всё. Меня душила жаба.

Я завела бессмертное: “ Не пей...” -

Как мудрая хозяйственная баба.

Беспрекословно слушал Коробок.

И я себе представилась пророком.

Но Коробок не знал, что я - пророк,

Поэтому смотрел немного боком.

“Соседка, это что же за дела? -

Он загудел, чаек хлебая с мятой. -

Ты никогда так мелко не плыла,

Чтоб на похмел не дать червонец рватый.

Ведь я художник, ты ж понять должна!” -

И тянет из-за пазухи картонку.

На той картинке Богова жена

Вела за ручку Богова ребенка.

Я раньше только пьяную ее

Видала, даже - спящую на лавке.

Не в багряницу строгую - в рванье

Задрапированную с помощью булавки.

Мария эта с Коробком живет.

А Богов сын - их младший, даунёнок.

Он через стенку плачет и ревет

Четвертый год, с рассвета до потемок.

(Когда я принесу ему лапши,

Он побежит навстречу, толстый, влажный,

Так чубом затрясет, что брызнут вши

По сторонам, но... это все не важно.)

“Ты, Коробок, наш Феофаний Грек”, -

Сказала я, входя в печаль, как в реку.

И отдала червонец человеку.

(Чего и не прощу себе вовек.)

Картинку непременно застеклю.

Она прекрасна и аляповата.

Как раз такую живопись люблю,

Хоть вроде бы ни в чем не виновата.

 

* * *

Вопреки всем надеждам и чаяньям

Вывод сделан такого рода:

Свобода не есть отчаянье,

Но отчаянье это - свобода:

Из всех обстоятельств выпасть,

Пренебречь диктатурой долга,

Выгнать душу на вольный выпас

И забыть про нее надолго.

Посещая друзей ли, прочих,

Боль глушить у трактирных стоек,

Сожаленьем себя не мороча,

Не платя никаких неустоек.

Разлюбили друг друга двое,

Раз-рубили, аж захрустело.

Я пою теперь или вою -

Разберемся, такое дело.

Ты давай, поскорей отчаливай,

Обойдусь без моста и брода.

Свобода не есть отчаянье.

Но отчаянье, это - свобода!

 

ГОРОД

Подъезд в лохмотьях винограда,

Как гений, пьющий сам с собой.

Тумана вкрадчивость. Громада

Небес. Мучительный гобой

Дождей. Природа променяла

Червонец солнца ни за грош.

Уже на паперти вокзала

Во влажную кидает дрожь.

Душе, отчаянье вкусившей,

Бежать из логова потерь!

Но город, душу погубивший,

Но город, душу приютивший,

Её отпустит ли теперь?!

Он был, мой серый и зеленый,

Оплотом рейховских земель,

Пока тевтонские знамена

Не сбросил яростный апрель

С фортов, опутавших предместья,

Со стен и башен вековых -

Под гул великого возмездья

К ногам отрядов штурмовых.

Над вечным сном Иммануила

Ревела смертная метель,

Готовя городу могилу

И, в одночасье, колыбель.

Еще курились равелины,

Вулканы сдохшие войны,

Еще стреляли их руины

В больное сердце тишины,

А город стал приемным сыном

Непостижимейшей страны.

Он под обугленные крылья

Своих ветров собрал народ,

Ломивший по страданью - вброд,

И авантюрный и всесильный.

Для сбора был весомый повод:

Валила валом вербота,

Руин саднила нагота,

Но из развалин вышел город.

Влилась в германскую аорту

Российская шальная боль.

Ни богу не молясь, ни черту,

Мой город обнажает голь

Своих проветренных окраин,

Просторно-хмурый и сквозной,

Былому - брат. Но Авель? Каин?

Не постигаю. Просто мой.

Растет все яростней и круче.

Мужает. В жизнь мою войдя,

Тревожит музыкой дождя,

Из голубых упав излучин.

И нет причин для пессимизма.

Свое величье не отверг

Фанат, хлебнувший атеизма,

Калининград фон Кёнигсберг!

 

 

БЕСПРЕДЕЛ

Когда ты горюешь, что сдохнем мы все под забором,

Сидишь на игле, свесив ножки скуля обо мне,

Я с самым надменным, угрюмым и страшным задором

Маячу в высоком и чистом, как небо, окне.

Не веришь ты, видно, что я поняла слишком рано,

Не знаешь, должно быть, что я все равно не умру?

Залижет ли Родина пролежни, язвы и раны,

Пока ты как жаба холодную мечешь икру?

Когда б не коснулась дремавшего нашего слуха

Кромешная правда позора - на сломе судеб,

Что Родина наша была, как вокзальная шлюха -

Себя продавала за скудный обыденный хлеб,

Что Родина наша детей разбросала по миру,

Своих сутенеров кормила, считая гроши,

Утерли б ей слезы кровавым ошметком души?

И взяли бы в руки надсадно хрипящую лиру?

Наверное, нет. Но сейчас, не слепые кутята,

Чего же мы тычемся жалко в пустые соски?

Крест наших надежд, на котором Россия распята,

Кому и тащить, как не нам, чтобы била в виски

Тяжелая кровь от - возможно - пустого напряга.

Возможно - пустого. Да поздно базарить уже.

И срам не избыть. Не укрыться за рдеющим стягом.

Да что из того? Лишь Россия осталась в душе.

И стало быть, - нам до последнего смертного оха

Виновным во всем, и в неведенье - в первый черед,

Тащить на горбу беспредельную нашу эпоху.

Покуда петлею отчаянья не захлестнет.