Продолжение...
6.
Утром в гостиной было светло.
Между камином и проёмом, ведущим к лестнице, на подставках красовались статуэтки, часы с золотыми ободком и циферблатом, хрустальный глобус. Из приоткрытого окна сквозило, и тряпичная юбка на фарфоровой статуэтке подрагивала. На одной из подставок – китайская ваза. Синяя, с мудрецами. В стороне, ближе к углу комнаты, стояла ещё одна китайская ваза. Синяя, с мудрецами. Вазы были точными копиями одна другой. Ариф моргал, ковырял в носу указательным пальцем. Почему их теперь две? Непонятно… Мальчик отошёл к дивану; сел; взглянул на глиняную кошку – ту, что замерла возле двери. В Колиной комнате сейчас никого не было – Ариф уже посмотрел.
Нужно придумать, о какой сумме говорить с Александром Николаевичем. Не зря же мальчик подслушал разговор хозяйки с Андреем… Или пойти к Анне Георгиевне? Она могла бы заплатить за молчание. Ариф улыбнулся. Он представил, как подзывает женщину, как говорит ей, что знает её тайны, угрожает; она просит не рассказывать мужу о разбитой вазе, обещает откупиться; мальчик отказывается от денег; приказывает Анне Георгиевне раздеться; она, конечно, возмущается, начинает ругаться, но потом – куда денешься – расстёгивает платье. Ариф трогает её грудь, живот. Так поступал с женщинами Коля. Целует… Ариф вздрогнул – кто–то хлопнул калиткой.
Мальчик взбежал на второй этаж.
– Куда?! – вскрикнул Александр Николаевич, затягивая на халате пояс. Он только что вышел из ванной.
Ариф замер. Нет… к чёрту бабу! Деньги лучше.
– Куда эт ты понесся?
Ариф молчал. Пальцами стягивал подол футболки. Наконец, посмотрел мужчине в глаза и промолвил:
– Угадайте что…
Александр Николаевич понял.
– Сто рублей хватит? – спросил мужчина. Он подозревал, что Ариф расскажет что–нибудь занимательное. От него он узнал, что Ксюша навещает Колю. Хорош сынок…
– Пятьсот, – прошипел мальчик. Глаза его были чёрными, звериными.
– Ишь… Пятьсот. Чего это ты тарифы завышаешь? – усмехнулся мужчина.
Мальчик не ответил.
– Ладно. Жди в подвале.
Ариф кивнул. Сбежал вниз. Огляделся. Никого. Во дворе, перед домом, – голоса. Спустился в подвал. Пахнет пылью и, кажется, заплесневевшим сыром.
В прихожей хлопнула дверь. Шорохи. Заговорили Коля и Александр Николаевич. Мальчик замер. Слушал. Надо было к хозяйке идти. Что мне эти пятьсот рублей?
Темно. Вдоль стен – картонные коробки.
Наконец, спустился хозяин. Включил свет. Протянул бордовую купюру. Ариф взял её, нежно скрутил, положил в карман.
– Ну? – спросил мужчина.
– Ваша жена… – Мальчик говорил тихо, будто опасался, что их сейчас могли подслушать. – К вашей жене… Тут… Я…
– Говори уже!
– К вашей жене приходил мужчина. Ночью. Он часто приходит, когда вас нет. В вашей комнате. Ваша жена… А тогда он пришёл… В гостиную. Искал что–то. Украсть хотел. Всё смотрел. А пока искал, локтём вазу ударил. Китайскую, вашей мамы. Ваза разбилась. И ваша жена тогда сказала, что боится вас. Что скандал будет. И вазу решила снова сделать. Она ходила куда–то. Там ей сделали такую же. Она теперь стоит вместо разбитой… – Ариф вспомнил о второй вазе. Умолк.
– Это та, что с китаёзами? Со стариками?
– Да.
– Вот, тварь… – Александр Николаевич цокнул. – Ох уже эти жёны… Как была дурой, так и осталась, – он говорил тихо, не обращаясь к мальчику, но лишь озвучивая свои мысли. – Синяя такая, да?
– Да.
– Вот ведь… Ну да, это подарок мамы… А она, значит, подделку мне подсунула. Вот тварь… Ничего, будет ей радость… А ты?!
– Что? – испугался Ариф.
– Что–что, – передразнивая, мужчина скривил губы. – Долго думал – что! Сразу надо было сказать. Ладно…
Александр Николаевич поднялся из подвала. Хлопнул дверью.
– Доброе утро, – возле лестницы стояла Гульнара.
– Доброе.
– Завтракать будете сейчас?
–Да, – мужчина кивнул. Посмотрел на горничную. Вошёл в гостиную. Там уже сидел Коля. Ваза была на месте. Вот ведь… Вторую вазу он не увидел. Но её увидела Гульнара. Она вошла вслед за хозяином, чтобы положить на стол салфетки. Замерла. Откуда?! Как?.. Почему?! Она не знала… Чертовщина… Как…
Александр Николаевич думал о жене. Первый порыв негодования прошёл. Мужчину, в сущности, не беспокоил обман – ну подменила вазу другой, ну и что? Молодец – не хотела меня расстраивать. Чего же тут плохого? Мужчина хлопнул себя по упругому, приподнятому над брюками животу. Но… Чёрт возьми! Это – отличный повод для скандала. Чтоб не зазнавалась. Чтоб не скучала!
Александр Николаевич был директором оптики. Фирма началась от одного магазина – старого, с плешивыми стенами. Теперь магазинов было двенадцать. Мужчина закупал оправы в Китае у знакомого фабриканта; дешёвые, крепкие. Приходилось самостоятельно проверять контракты, продажи, отчёты. Но этой весной Александр Николаевич, наконец, отстранился от дел. Всё было отлажено. Сеть возглавил новый директор; Александр Николаевич, как владелец, ограничил своё участие ежеквартальными проверками. Он был рад свободе; работа в оптике утомила его. Хотелось чего–нибудь нового. Вот только мужчина не знал – чего именно. Он ездил с друзьями, с женой или с Ксюшей в рестораны, казино.
Тратил деньги. Пил, развлекался, пьяный нырял со скутера; летел в Турцию и там опять пил, развлекался, пьяный нырял со скутера. Соблазнял подарками девушек, подумывал купить на Чёрном море особняк. Однако хотелось большего. Встряски, энергии, ветра – такого, чтобы лицо задеревенело от напряжения. Мужчина улыбнулся; он представил грядущую ссору. Хорошее будет дело. Встряхнёт нас обоих. Ей это полезно. Почему нет? Она двадцать лет сидит без работы! Как она вообще от скуки не сгнила… Чем она, собственно, занимается? Сидит с подругами, ходит на фитнес, ездит загорать…
В гостиной забубнили. Это Коля включил телевизор. Реклама. Дети завтракают кукурузными хлопьями; потом, радостные, прыгают на батуте.
– Привет, – Коля кивнул отцу.
Гульнара раскладывала приборы.
Александр Николаевич вздохнул. В нём ширилось недовольство. Он сейчас не смог бы объяснить его, найти ему причину. И дело не в жене, не в вазе… Нет… Тут было что–то иное. Мужчина нахмурился. Взял вилку; крутил её между пальцев, перечислял себе свою жизнь. Окончил университет. Похоронил отца. Начал с торговли куртками; открыл магазин. Женился; Аня тогда была учительницей, вела литературу в классе, где учился сын Бори – одного из друзей Александра Николаевича; Боря называл её «лучшей бабой в округе»; он тоже к ней лез; но Анька знала, чью кровать выбрать. Где теперь Боря? Да… Хороша была… Александр Николаевич дёрнул головой. Продолжил перечень. Появился Колька. Продал магазин, открыл оптику. Семь лет сидели в подвале; затем – Китай: знакомство с Хао; дешёвые оправы. Теперь у Александра Николаевича двенадцать магазинов. Он богат. Купил этот дом. Всё отлично.
Жене сорок один, но тело у неё по–прежнему хорошее. Ещё есть Ксюша. Та помоложе. В доме – порядок, уют. Друзья завидуют… Так чего тебе не нравится, что не так?! Мужчина дышал. Сдавил вилку; кончики пальцев побелели от напряжения. Он не понимал своего недовольства. Оно было невыраженным, зреющим так глубоко, что не получалось разобрать ни его причин, ни его сущности. Словно зародился на щеке фурункул – большой, с ноготь размером; зреет в коже, рвёт её гноем, а наружу не показывается. И ходишь к зеркалу, вычесываешь щёку, царапаешь, пытаешься понять, отчего же она так зудит, и не можешь…. Нужно напиться, чёрт возьми. Это всё… Позвонить Ксюше! Она умеет развеять…
Александр Николаевич заставил себя вспомнить тело любовницы. Закрыл глаза. Её шея, грудь, живот. Её тёплая мягкая кожа… Сейчас в этом была только тошнота. Ненависть ко всему. Ещё и жена со своей вазой поганой. Эх, проклятье… Купить домик где–нибудь в горах, вдали от го́рода. Поселиться там одному. Горы, леса, настоящая – тёмная – ночь. Крики птиц. Шорохи. Зайцы носятся по дубраве… Но что там делать? Чем занять себя в уединении? Бросить эту жизнь? Но чем её заменить?..
Коля смотрел в телевизор. Там показывали передачу о пользе сырых овощей. Улыбчивая девушка наре́зала свёклу кружками; кружки сложила в миску; миску поставила на стол; за столом уже сидели трое едоков; едоки улыбались; улыбались все; и все хотели попробовать свёклу – убедиться в том, что она полезная.
Гульнара принесла кастрюлю.
На завтрак были овсянка, тосты, джем, яичница, бекон, салат из огурцов и помидоров. Горничная поглядывала на китайские вазы. Грудь стягивалась изнутри. Откуда, откуда взялась ещё одна ваза?!
Александр Николаевич уныло разглядывал вилку, Коля улыбался рекламе. Пахло тостами. Если бы они вышли – хотя бы на несколько секунд! Этого бы хватало. Боже! Мне бы тогда больше ничего не надо! Я убрал бы эту вазу назад, в кладовку. И всё…
Спустилась Анна Георгиевна. Она была в светло–фиолетовом платьице; от женщины пахло лёгкими, розовыми духами – она знала, что скоро придёт Андрей; его пригласил Коля.
Анна Георгиевна прошла возле дивана. Из приоткрытого окна дуло; женщина хотела сказать об этом Гульнаре, но заметила вторую вазу – ту, что стояла с краю, – и вместо слов произнесла краткий шипящий звук. Коля удивился, посмотрел на мать.
Из комнаты к столу вышла Маша. На левой щеке у неё был густой синяк. Девушка тихо поздоровалась со всеми.
Начали есть. Лязг вилок, ножей. Все молчали. Только в телевизоре продолжался разговор о полезности свёклы. Гульнара сидела на кухне; приложив к груди ладонь, слушала сердце. Появление второй вазы было слишком неожиданным; мысли горничной вскручивались туже и туже; потом обмякли безразличием, прекратились. Гульнара смотрела в окно, на берёзу; сознание узбечки было пустым, выпотрошенным. Как?! Как… Надоело… Устала… Бросить, уехать…
– Ну?! – спросил Александр Николаевич. Он не ел; поглядывал на жену, выглаживал пальцами край тарелки.
– Саш, ты что–то… – начала Анна Георгиевна, но муж её перебил:
– Что?!
Женщина замерла. Он всё знает!
– Что ты тут?! А!? Ничего сказать не хочешь?
«Опять свистопляска», – подумал Коля. Усилил громкость телевизора. Начались новости.
– Давай! – Александр Николаевич махнул рукой; сбил стакан; тот стукнулся о тарелку; по тряпичной подстилке растеклось тёмное пятно от воды.
Он всё знает… Конечно… Вазы–то две, вот и сообразил. Откуда она взялась?! Как…
– Ну?! Я со стенкой общаюсь?
– Беспорядки в Ливии продолжаются. Известно о тридцати погибших среди мирного населения. Я сейчас нахожусь в центре освобожденного повстанцами города… – кричал из телевизора корреспондент.
– Саш, я не понимаю, о чём ты, – Анна Георгиевна побледнела. Сейчас лицо её стало ещё более узким и острым.
Скорее бы пришёл Андрей. Уж при гостях–то этот идиот не будет кричать. Хотя… Что ему…
– Чёрт… – мужчина выругался. Расстегнул две верхние пуговицы на рубашке. Тяжело продавил ладонью от затылка к темечку. – Эту вазу нам подарила моя мать.
«Какую ещё вазу, что за бред! – Коля покачал головой. – Не могли подождать, пока я уеду...»
Анна Георгиевна не знала, что ответить, как оправдаться.
– Надоело! – Александр Николаевич ударил кулаком по столу. Маша вздрогнула; овсянка упала с её ложки на тряпичную салфетку.
– Криворукая, – промолвил Коля, взглянув на жену.
– В Сомали продолжается голод. Вследствие небывалой засухи погибли более пяти тысяч человек. В основном гибнут дети.
– Ты понимаешь? – Александр Николаевич кричал. Надо было перед ссорой выпить. Хотелось разворотить что–нибудь, изломать, вытоптать. – Что ты мне эту подделку суёшь? Обманываешь, а потом улыбаешься, лезешь ко мне в кровать! В кровать – ладно, дело не хитрое. Главное – в кошелёк! Тебе ведь больше ничего не надо. Да?! Что молчишь?! Шастаешь тут со своими… хахалями по дому. Стоит отвернуться, устраиваешь тут…
– Ну, ты недалеко ушёл, – тихо ответила Анна Георгиевна. Она решила, что завтра же уедет к отцу. Тот жил в соседнем городе. Старая двухкомнатная квартира. Ничего. Проживём. Разведусь; половина твоих денежек – моя.
– Что ты говоришь?!
Мужчина делано улыбался и раскачивал головой. Громко дышал. Сглатывал. Тварь… Иди к чёрту. Прибить тебя. А лучше – развод. И не мечтай отсудить хоть что–то. Меньше надо было…
– Говорю! – неожиданно произнесла Анна Георгиевна. Над висками у неё разбухли, позеленели вены. – Говорю, что ты смешон… Сам приволакивает в дом кого попало… шлюх разных, а теперь решил ко мне в кровать заглянуть. Тоже мне… нашёлся.
– Что?! – Александр Николаевич привстал. – Вот тварь…
– Гуманитарную помощь не удаётся передать из–за проблем с исламистскими группировками на востоке страны. Представители Красного Креста заявляют, что в ближайшие дни количество погибших от голода детей может увеличиться в несколько раз. Опасность эпидемии…
– Замолчи! – крикнула Анна Георгиевна. – Кто ты такой так со мной разговаривать?! – Женщина резко выдохнула; почувствовала, что к глазам поднимается резь. Нет, нельзя плакать. Как это надоело… Что я сделала не так? Почему… Чёртова ваза… Откуда, откуда взялась вторая?!
На третьем этаже никого не было. В пустых комнатах были слышны отголоски ссоры. Занавеску беспокоил сквозняк. Под потолком, возле карниза вяло ползла муха.
На тротуаре переговаривались прохожие. На балконах пятиэтажки курили. Некоторые из куривших смотрели в окна особняка. Видели семейный завтрак; издали он казался тихим, уютным. За спиной куривших – в тесной комнате – шумел телевизор; ведущая говорила что–то о голоде в Сомали, но с балкона не удавалось толком разобрать её слов.
Ариф сидел на лестнице; обхватив руками балясины, склонив голову – так, чтобы лучше видеть происходившее в гостиной. Слушал. Гульнара стояла возле кухонной двери. Слушала. Она забыла о своём страхе и теперь ждала, что будет драка. Хорошо бы он бросил в неё чем–нибудь. Хорошо бы побил её.
– Мелкий ты, Саша, мужичок…
– Это я мелкий?! Да кто ты такая! Да, чёрт тебя возьми! Разбила подаренную мамой вазу, а теперь…
– Да ты мать свою ненавидел! Сам говорил, что она старостью воняет, что она…
– Заткнись!
Задрожала Маша; вскочила; за ней упал стул. Девушка плакала. Закрыла ладонями глаза.
– Сядь! Ты–то куда? – Коля дернул её за подол.
Маша ринулась к комнате. Захлопнула за собой дверь.
– Идиотка…
В дверь позвонили.
– О! – улыбнулся Коля. – Хоть один нормальный человек появится в этом доме.
Гульнара вышла отворить.
Андрей. Юноша широко стоял на пороге и думал, что мог бы войти самостоятельно – ключи у него лежали в кармане.
– Ну как, я опоздал? – спросил он у горничной, но та отвернулась и, сгорбившись, ушла.
– Послушай, ты! – Говорил Александр Николаевич. – Двадцать лет сидишь без дела, зад свой греешь. На мои деньги одеваешься, ешь, летаешь в свою поганую Турцию; шубы, горжетки не знаешь куда запихнуть, шкаф от них трещит…
Андрей стоял недвижно. Я не вовремя. Это точно. Лучше уйти. Они уже знают, что я здесь?..
– Андрей! – позвал Коля. – Ты чего там застрял?
Над домом прошумел самолёт.
– Да там, это… – Юноша снял ботинки, ветровку. Вошёл в гостиную. Улыбается. – Здравствуйте.
Воздух был сгущённый, резиновый – так пахнет злость.
– Андрей, – промолвила Анна Георгиевна, глядя в глаза Александру Николаевичу, – можешь не садиться.
– Это почему? – спросил её муж.
– Потому что мы уходим.
– Куда это ты с ним собралась?
– Не твоё дело.
– Ты и с ним успела переспать?
– Только из спелой тыквы и свежих лимонов можно приготовить этот чудесный сок. Такого вкуса вы ещё не встречали!
– Мам, давай не будем ещё и Андрюху в это дело…
– Я, наверное, не вовремя пришёл; я…
– Ты никуда не пойдёшь.
– Пойду.
– Ты будешь делать только то, что я тебе скажу.
– Ещё чего. Кто ты такой?
– Я твой муж.
– Ты никто.
– Заткнись.
– Свежее начало свежего утра с нашими соками. Если наш сок вас не взбодрит, мы вернём вам деньги!
Гульнара, прижав ухо к двери, слушает.
Ариф приоткрыл рот, покачивается.
В комнате рыдает Маша.
На улице слышен шум проезжающих машин.
Шебуршит занавеска – это сквозняк.
– Вначале ты расскажешь, кто из твоих хахалей разбил мамину вазу.
– Тебе надо, сам и выясняй.
– Может, это Андрей и был?
Анна Георгиевна встала. Вышла из–за стола.
– Стоять! – Александр Николаевич вскочил, выбежал ей навстречу. Женщина шла к Андрею. Тот пятился.
– Да успокойтесь вы! – поднялся Коля.
– Наша туалетная бумага такая мягкая, что могла бы заменить вам подушку…
– Иди сюда…
– Андрей, скажи что–нибудь!
Александр Николаевич схватил Анну Георгиевну за руку. Женщина дёрнулась. Вырваться не смогла. Впилась пальцами в лицо мужу. Хрустнув, сломались два ногтя. Мужчина зарычал. Ударил жену в плечо. Сдавил руку. Потянул вниз. Подвернулись ноги. Анна Георгиевна упала на колени. Заломил руку. Давит.
– Нет! Коля!
Юноши замерли. Стоят молча. Гульнара приоткрыла рот. Ариф раскачивается и тихо стонет. Маша рыдает. Галдит телевизор. Шелестит занавеска. На улице, от пятиэтажек, кто–то кричит. Машины. Ещё один самолет. Анна Георгиевна дёрнулась; вырвала руку; упала на ковёр. Андрей смотрит на её оголившиеся ноги. Дыхание! Громко. Ругань. Дребезг. Это разбилась китайская ваза… Александр Николаевич, задевший её локтем, отпрянул. В испуге смотрит на жену. Та лежит. Рукой загородила лицо. Дышит. Андрей отошёл в прихожую.
Молчание. Только телевизор настойчиво рассказывает о ливийских повстанцах.
Возле подставки теперь лежали светло–синие черепки; крупными кусками лежали днище, горловина и половина одного из боков.
Анна Георгиевна, упираясь руками, встала; оправилась; ступнёй подобрала отлетевшую тапку. Шагнула вперёд. Муж не мешал ей. Вышла в прихожую. Набросила на плечи куртку. Взяла за руку Андрея – юноша спешно надел ботинки, ветровку. Захлопнула за собой дверь.
На веранде – голоса.
– … нет. Зачем?! Что ты…
– У тебя что ли…
– Нет!
– …
– …
– Ну!
Дверь вновь распахнулась. Андрей. Александр Николаевич и Коля посмотрели на него. Юноша кивнул, чуть улыбнулся и поспешил к лестнице. Спугнул Арифа – тот, застучав по ступенькам босыми ступнями, убежал наверх. Андрей поднялся на второй этаж. Вошёл в спальню. Огляделся. Схватил сумочку; спустился вниз.
– Совсем обнаглели, – качнул головой Александр Николаевич.
Дверь захлопнулась. Забубнил мотор машины.
Анна Георгиевна уехала. Ворота остались открытыми.
В гостиной было тихо. Коля, наконец, выключил телевизор. Он знал, что к его матери иногда приходят любовники, но чтобы Андрей… Бред. Собственно, это их дело. Коля взглянул на блюдце с недоеденным бутербродом. Вздохнул. Выругался. Ушёл в комнату. Маша недвижно лежала на кровати. Коля приблизился к комоду. Взял изумрудного пуделя. Усмехнулся; у того была такая глупая, задорная мордочка… Коля в детстве хотел живую собаку. Анна Георгиевна не разрешала.
Александр Николаевич ещё долго стоял на месте. Мыслей не было. Были только отзвуки ссоры. Зачем всё это?..
Наконец, он поднялся наверх.
Позвонил Ксюше; попросил ту немедленно приехать.
– Что–нибудь случилось? – спросила она.
Мужчина не ответил; положил трубку. Лёг на кровать. Смотрит в потолок. Глупо как–то… Я знаю, это всё театр – так… забавы. Аня вернётся. Долго с этим не пробегает. Надоест. Разводиться не захочет. Зачем ей это? И я не захочу… Будем жить, как прежде. До новой вазы, до новой ссоры. Разругаемся, помиримся… И так до смерти. Зачем всё это? Зачем? Как–то не успеваешь даже толком подумать. Нет времени. Всё дела какие–то, вазы, ссоры. Нужно просто сесть, подумать и понять, а… не получается. Найдёшь себе минутку, остановишься, замрёшь, а мыслей–то и нет вовсе. Заставляешь себя думать о жизни, вспоминаешь прошлое, а мозг ворочает по сторонам своё рыло – словно ребёнок, которому суют на ложке горькую кашу. Вот покажи ему крендель, это он с радостью – пасть раззявит, да заглотит. Позволь мозгу думать о ерунде какой–то, он и рад – пыхтит во все свои извилины.
Александр Николаевич задремал. В сумраке полупрозрачных снов витало что–то знакомое и понятное.
– Эй… Эй!
– Что? – мужчина открыл глаза. Над ним было Ксюшино лицо. Улыбнулся. Потом нахмурился – вспомнил ссору, Аню…
– Ты чего? – Ксюша села на кровать. На женщине была длинная синяя юбка, серая футболка. Сквозь футболку проглядывал белый бюстгальтер.
– Эх… Ксюша, Ксюша… – Александр Николаевич приподнялся.
– Чего у вас тут случилось?
– Да… ваза китайская…
– Ваза? – Женщина отчего–то вздрогнула.
– Да… И не спрашивай, долго объяснять… Тут ведь… мать подарила нам… Ладно, чего уж… Как там твой муж?
Ксюша встала. Александр Николаевич редко заговаривал с ней о семье. Он знал, что Ксюша замужем, знал, что у неё – ребёнок и даже привозил ему подарки из–за границы…
– Нормально, – промолвила женщина.
– Где он сейчас?
– Дома.
– Пьяный?
Ксюшин муж не работал уже три года. Пил. Иногда пропадал на несколько недель, но потом возвращался. Знал, что у Ксюши есть любовник; знал, что любовник этот богат; хвалил жену и шутя называл добытчицей, кормилицей. Драгоценности, которые Александр Николаевич дарил Ксюше, муж её продавал. Напивался. Лез к Вале – к их дочери. Ей уже было шестнадцать.
– Как Валька?
– Ничего…
Муж никогда не бил Ксюшу. Говорил, что её мордашка их кормит. Тоже он говорил о дочери: «Вот кто поможет мне в старости. Смотри, какие щёчки! С такими не пропадёшь». Валю он бил. Несильно. И не по лицу. Напивался, приставал, а потом бил.
– Сколько ей?
– Шестнадцать…
– Не хочешь нас познакомить?
– Зачем?! – почти испуганно спросила Ксюша.
– Значит, подарки дарить, это можно, а познакомиться уж и нельзя? – улыбнулся Александр Николаевич. На самом деле ему было тошно. Гадостно. Мерзко. Зачем здесь эта женщина? Зачем он произносит эти слова? Она ходит к его сыну, спит с пьяным мужем, а потом идёт сюда, в эту кровать. Тело свело судорогой. Захотелось исчесаться в кровь, вызвать рвоту, сорвать с себя всё… Тошно.
– Саш, ты…
– Разденься.
– Что?
– Раздевайся, говорю. Мне надо развеяться.
Ксюша отошла от кровати. Взглянула на дверь. Повернулась к Александру Николаевичу. Ей нечего сказать. Подумала о вазе. О китайской вазе, которая стояла в гостиной.
Приподняв руки, женщина стянула с себя футболку. Ничего. Это будет платой. За вазу. На прошлой неделе, когда Александр Николаевич ушёл в душ, Ксюша открыла его секретер. Она и прежде туда заглядывала. Перебирала бумаги, ворочала бумажник, кошелёк. Если купюр было много, забирала несколько штук. Всё равно он не считает деньги.
Сняла юбку.
Ксюша тогда нашла документы на дом. Там же был список купленных вместе с домом вещей. В списке была ваза. Страшненькая, синеватая, со стариками: «Китайская ваза династии Синь».
Сняла бельё. Осталась голой. Провела рукой по животу. Посмотрела на мужчину. Тот сидел на кровати.
– Теперь раздень меня.
Саша как–то по пьяни признался, что ему эта ваза не нравится, что если бы не жена, он бы её с радостью разбил. А в документах было указано, что ваза стоила сто тысяч рублей. Саша, наверное, и не знал об этом. Покупал всё скопом.
Ксюша стянула с Александра Николаевича носки, брюки. Мужчина коснулся её спины, пото́м лица.
Значит, и не заметит, что ваза пропала. Не заметил же в прошлом месяце, как исчезли две серебряные статуэтки.
Александр Николаевич трогал женщину, целовал ей плечо.
Ещё десять минут назад в доме было тихо. Гульнара вышла на звонок; отворила дверь и тут же ушла – на кухню. Ксюша заглянула в гостиную. Решила, что лучшей минуты не будет. Взяла вазу – та почему–то стояла сбоку, возле камина, а не по центру, как прежде (тем лучше!) Закутала её в пакет. Вынесла во двор. Посмотрела на окна спальни. Никого. Затянуты шторами. Посмотрела на камеру наблюдения – повёрнутую к воротам. Положила вазу под куст, возле калитки. Другие вещи она выносила точно так же.
– Отойди, – Александр Николаевич неожиданно оттолкнул Ксюшу; посмотрел на её ступни, кисти, грудь. Ему было тошно. Ничего не хотелось. Всё это не то…
– Деньги нужны? – спросил мужчина.
– Нет, – ответила Ксюша и пожалела об этом. У Саши сегодня муторное настроение. Он может ударить. Может унизить. Но может и бросить всю наличность. С ним такое бывает.
Александр Николаевич молчал.
– Нужны, – промолвила Ксюша.
Мужчина усмехнулся.
– Принеси барсетку.
Ксюша шагнула в сторону.
– Куда?! На коленях ползи. – Александр Николаевич презирал Ксюшу. Хотел ударить её; разбить это мягкое, развратное лицо; увидеть кровь и слёзы.
Ксюша на коленях принесла барсетку.
Александр Николаевич достал кошелёк; бросил женщине пятидесятирублёвку – купюра ширкнула, упорхнула вниз, на ковёр.
– Теперь пошла вон! И больше здесь не появляйся.
Злоба. Мерзость… Разорвать себя. Разбиться, размозжиться. Нет. Лучше нажраться. И что? Лечь с другой шлюхой? Чем эта хуже?..
– Вон, я сказал! – заорал мужчина; с губ сорвались мелкие плевки; подскочил; замахнулся. Ксюша повалилась на пол. Прикрыла голову руками.
Александр Николаевич смотрел на лежавшую в его ногах голую женщину и улыбался. От груди к животу и ниже разошлось тепло. Провёл языком по губе. Потом дёрнулся; задышал часто и тяжело. Отступил к кровати. Сел. Смотрит в пол. Молчит. Пустота. Зачем всё это… Что делать…
Ксюша поднялась. Подобрала одежду. Вышла – голая. Медленно затворила дверь. Между фикусов таился Ариф. Женщина посмотрела ему в глаза – тёмные, звериные. Она думала о вазе. Нужно зайти в антикварный магазинчик; тут рядом. Не таскаться же с ней по городу. Сто тысяч… Хорошо, если даст хотя бы шестьдесят. Дешевле не отдам… Оделась, взглянула на тарелочки с изображениями Турции, на Арифа; спустилась в прихожую.
В гостиной стояла Гульнара.
Ксюша не попрощалась. Обулась; ушла.
Горничная, закрыв дверь, села в кресло; положила на колени тряпку, которой только что протирала стол. Женщина не могла объяснить исчезновение вазы. Только что их было две. Одну разбили. А вторая где? Куда она делась? Может, её и не было? Значит, я с ума схожу? Дурость какая–то… Надо было сразу, а я… Что же делать? Или, пока я посуду мыла, вазу кто–то забрал? Зачем? Не понимаю… Всё неладно…
В комнате неспешно, мягко пела Маша. Коли сейчас не было в доме. Девушка никогда не пела при муже. Гульнара прислушалась.
– И тяжело и странно… Но чему обманывать себя… Я здесь одна. Вокруг всё тихо. Послушай, ночь, тебе одной могу поверить тайно… – вытягивала Маша. Голос у неё был светлый, почти прозрачный, и гладкий.
В гостиной пахло клубникой.
Под потолком жужжали две зелёные мухи.
7.
– Ты у нас идёшь сюда, – шептал Миша. – Вот, молодец. Хорошая девочка. Умница. Так, а ты у нас садись вот сюда. Мо–ло–дец! Хорошая девочка. Смотри, какая у тебя славная соседка! Пять тысяч сто сорок. Это у нас… Это у на–а–ас… Ага… Вот! Это у нас за бронзовую балерину. Отлично. Ну что? Что ты на меня так смотришь? А? Прелесть какая, ну–ка давай…
Миша говорил с числами, которые записывал в книгу продаж. Так было веселее. Всё равно никто не слышит. Иначе – скучно. Мужчина однажды купил радио: среди подчинённых ему вещей заговорили чужие голоса; начались рассказы об убийствах, грабежах и прочей грязи. Мише это не понравилось. Радиоприёмник он продал. И рад был вновь в тишине говорить с числами. Они отвечали ему послушанием – садились в той колонке, которую он им определил.
Миша поправил очки, провёл вспотевшей ладонью по лысине. Вздохнул. Всё, продажи вписаны.
Мужчина достал яз ящика зачитанную до ветхости книгу по антикварному делу. Положил на неё голову. Задремал. Проснувшись, огляделся. Зевнул. Открыл книгу. Прочёл несколько строк; отвернулся к стене. Зевая, взглянул на шкафы. Нужно всё–таки разобрать склад. А то глупо получится. Я всё разложу; потом разберусь с завалами и – всё заново раскладывать, классифицировать? Эти мысли Миша повторял себе уже много лет.
Закрыл книгу. Зевнул – долго, глубоко; прослезился. Вспомнил Надю – девушку, с которой дружил в молодости. Миша рассказывал ей о свободе путешествий. Говорил, что начнёт странствовать.
– Что за счастье прыгнуть в поезд, ночью, не разбирая дороги, – шептал он Наде. – Спать на крыше или в багажном отделении, чтобы утром соскочить на незнакомой станции. Даже не спросить её названия… Представляешь? Не знать ограничений! Мчаться на машине, перебираться на корабль – плыть; потом – вновь поезда; путаные дороги… Всё это – кувырком, без оглядки. Затем усесться в тихом углу; открыть атлас – и гадать, где ты очутился: пробовать на вкус всякие имена, выписывать их и спорить, какое окажется ближе к истине… Так познать людей и весь земной шарик!
Девушке нравилось слышать эти слова: «земной шарик».
Миша звал её путешествовать. Она соглашалась. Ей было семнадцать. Отец её сидел. Мать – запойная. Надя была высокой, с короткими каштановыми волосами. Волосы её всегда пахли табаком – мать курила в квартире. Миша помнил этот запах. Он рассказывал девушке о далёких странах – о Фиджи, о Шри–Ланке, о Зимбабве – и она тесно прижималась к нему. Миша не знал этих стран, но уверенно говорил о слонах (высоких, топчущих землю), о джунглях (полных обезьян, анаконд), о туземцах (раскрашенных татуировками, проколотых палочками). Надя дышала ему в шею и просила скорее уехать. Она оставалась у него ночевать; ложилась спать в футболке; Миша откатывался на край кровати – опасался во сне прикоснуться к девушке, к её тёплому телу.
Его смущала подобная близость. Миша был старше Нади на девять лет. Ночью, в бледном свете звёзд, он разглядывал её лицо, слушал её дыхание. Совсем ещё ребёнок… Такая уютная, мягкая. Миша просил девушку подождать. Он был бы рад сегодня же отправиться в путешествие, но нужно было разобраться с наследством – дед оставил ему антикварную лавку. Миша обещал в два месяца решить все дела. Он хотел прибраться на полках, отремонтировать шкафы и продать магазинчик. На полученные деньги они смогли бы облететь земной шарик.
– Куда поедем в первую очередь? – спрашивал Миша. Девушка не отвечала; улыбалась и, счастливая, целовала его в щёку. Миша смеялся, едва касался ладонью её коротких волос и заговорщицки шептал: – Думаю, начать надо с Африки. С Зимбабве.
Через два месяца Миша сказал, что нужно рассортировать товары. Иначе не узнать их точную стоимость, а для путешествия важен каждый рубль.
Надя помогала Мише расставлять книги, вазы, статуэтки, часы, подставки для зонтиков, корчаги, заводные павлины, чучела рыси, картины…
Прошло ещё полгода. Продажи участились. Миша теперь зарабатывал в месяц не меньше двадцати пяти тысяч.
– И это только начало! – говорил он. – Нужна реклама. Чтобы люди знали, где найти антиквариат, или куда его сдать. Тут ведь несколько плюсов. – Антиквар по очереди зажал два пальца: – Во–первых, известный магазин можно удачно и быстро продать. Поверь, через годик его цена удвоится! Во–вторых, за этот самый год можно скопить тысяч сто! Понимаешь? Важно не лететь оголтело чёрти куда, а продумать всё. Подготовиться к долгому пути… Понимаешь?
Надя кивала.
Однажды она пришла ночью. Миша спросонья долго всматривался в дверной глазок. Отщёлкнул замки; толкнул дверь; проворчал, что не стоит ночью ходить по улицам; а потом замер. Лицо Нади – в крови. Разбухшие брови, налитые металлом щёки. Миша онемело разглядывал девушку; внутри у него что–то рвалось, перерождалось. Сон пропал. Тошно. Антиквару было неприятно, что в его прихожей стоит грязная, вымазанная в крови девка. Он был уверен, что Надя напилась. От неё пахло спиртом. Яблоко от яблони…
Надя упала на колени. Заплакала. Миша испугался. Хотел утешить её, но брезговал подойти – боялся испачкать пижаму. Стоял перед ней и думал, что нужно закрыть дверь. Во–первых, опасно держать квартиру настежь; во–вторых, ничего хорошего, если соседи проснутся.
Надя утихла. Дрожа, поднялась; ушла в ванную. Миша закрыл дверь; придётся отмывать раковину…
Лицо девушки взбугрилось. Мужчина подумал, что такие же лица у бомжей.
Надя пробовала обнять антиквара, но тот попросил сперва объясниться.
Девушка сказала, что из тюрьмы вернулся отец. Напился. Начал приставать, а потом избил. Бил долго; по лицу. Он ослаб из–за выпитого; иначе, верно, до смерти изуродовал бы. Мать была рядом, кричала. Она тоже была пьяной. Отец смеялся и поливал Надю водкой. Потом уснул. Девушка убежала из квартиры.
– А ты… ты пила? – спросил Миша.
Надя пыталась что–то ответить, но не могла. Опять заплакала. Тошно смотреть на неё. Дочь своих родителей. Что он в ней нашел? Мерзкий запах алкоголя…
Надя скулила, бормотала… Миша заскучал; вспомнил о найденном на антресолях шахматном наборе. С одной стороны, его нужно отнести в раздел игрушек. Но с другой – фигуры были посеребрены, значит, его следовало отнести в раздел драгоценных поделок. Все фигуры аккуратно выточены. Ручная работа… Надя наклонилась; соскользнула на колени. Дрожит. Подползла к Мише. Тот отстранился к столу. Сдавил в кулаке загривок клеёнки – по ней растянулись морщины; стоявшая рядом ваза с пластмассовыми розами пошатнулась, но не упала.
– Мишенька… Мишенька… Не могу я… – Надя обняла его ноги.
Тело её тряслось, изрывалось. Голос разбрасывал слова дёргаными интонациями. Девушка умоляла сейчас же уехать из города. Говорила, что могла бы жить с Мишей, что она уже три месяца, как совершеннолетняя. Пыталась сказать что–то про отца, но тут голос её делался особенно взвихренным; стонала, вскрикивала. Миша чувствовал, как широкий, колючий камень изнутри вылупляется к горлу. Мужчина задыхался. Глаза растянулись мокрой плёнкой. Лицо исскребал жар. Миша напрягался, давил в себе слёзы. Только не плакать! Всё сильнее выкручивал кулаком клеёнку. Дёрнул.
Ваза упала на стол. Покатилась, оставляя цветы; грохнула на пол, но не разбилась. Миша давил локтями спинку стула. Никогда прежде он не знал столько нежности к этому ребёнку – беззащитному, измученному поганой жизнью. И была в нём злость. Убить, уничтожить отца. Заботиться о ней… Сделать всё, чтобы личико, её светлое личико… Миша закрыл глаза. Разбить тело о твердь! Криком издёргать в лоскуты своё горло! Бежать, бежать! Сердце выколачивало грудь. Сознание Миши наполнялось чем–то чуждым, прежде не испытанным; это что–то могло безвозвратно преобразить его. Нужно только дотянуться, ухватиться, понять. Но тут антиквар подумал, что из–за Надиных криков проснутся соседи. Не хватало, чтобы они потом пожаловались… Могут ещё милицию вызвать – подумают, что тут кого–то убивают… Внутри всё оборвалось тишиной.
Дыхание успокоилось. Сердце утихло.
Миша вытер с глаз влагу.
Он пробовал утешить Надю. Объяснял, что нужно пойти в милицию. Что сейчас не время говорить о путешествиях. Что не может Надя жить с ним, так как соседи наверняка выскажутся против этого – ведь он старше её на девять лет. В любом случае, сперва нужно пойти в милицию. Написать заявление на отца. На мать.
Антиквар ходил по комнате. Он не смотрел на Надю – ему были неприятны синяки и кровоподтёки.
Девушка просидела у него до рассвета. Ушла, не прощаясь. Больше её Миша никогда не видел.
Ему теперь нравилось вспомнить о Наде. Ведь она была его единственной подругой. Мужчина представлял её детское личико, её тонкие пальчики и улыбался. Хорошая была девушка. Жаль, что у неё не хватило терпения. Если бы Надя подождала ещё годик, он бы обязательно продал магазин, и они бы отправилась в Зимбабве. Или на Фиджи. А так…
Миша вздохнул. Огляделся. Вспомнил о том, как ловко разобрался с китайскими вазами, и улыбка его растянулась ещё больше; потом мужчина вовсе рассмеялся:
– Да… Хорошенько я…
Он заглянул в журнал продаж, чтобы ещё раз сосчитать заработанные на вазах деньги. Двадцать две тысячи рублей. Прелесть! Затем снял очки, протёр пальцами веки и вновь по порядку рассказал себе всю историю этого числа. Двадцать две тысячи. Мише особенно нравилась концовка, однако он не торопился и говорил по порядку.
Началось с того, что пришла горничная Александра Николаевича. Узбечка. Красивая женщина; только нос кривоват. Она принесла вазу. Китайскую, бело–синюю, с забавными мудрецами. Просила за неё десять тысяч. Глупая. Думала, что выкрала у хозяев древность какую. Миша её купил. За две тысячи. Думал потом всучить кому–нибудь за четыре (нужно только сказать, что это – точная копия известной, но сейчас утерянной вазы: «Поскольку оригинала нет, считайте, что она у вас будет стоять единственная в своём виде и, значит, – ни чем не хуже оригинала»; покупателям нравились такие слова).
Но история вазы не окончилась перепродажей…
На следующий день пришла Анна Георгиевна. Женщина, надо сказать, особенная. Аристократка. Узкое надменное лицо, тонкие пальцы с длинными крашеными ногтями… Миша решил, что Анна Георгиевна ищет очередную безделицу. Она любила прикупить золотой подсвечник или старую иконку в серебряном киоте – у неё по такому поводу и крестик был на груди. А грудь–то… Такая мягкая, нежная, в тесном декольте… Женщина, однако, в этот раз по сторонам не смотрела. Попросила сделать ей вазу. Как удивился Миша, увидев по фотографии, о какой вазе был разговор! О той самой, что тогда стояла у него под столом! Хоть сразу доставай. Тут, конечно, была любопытная история…
Женщина ушла; Миша переложил вазу в сумку, выпил чаю. Собрал портфель – нужно было зайти в Энергосбыт, заплатить за свет. Едва он прошёл между шкафами, едва поднялся на первые ступени лестницы, как дверь в подвал отворилась – звякнул колокольчик. В антикварную вошла узбечка – горничная Анны Георгиевны. «Уж не за вазой ли прибежала, дорогуша?» – подумал Миша. Женщина, спустившись, протянула ему две тысячи:
– Верните мне вазу.
«Какая прелесть… Вот так история...» Антиквар отступил к шкафу. Поддавил по носу очки; провёл ладонью по лысине.
– Вазы нет. Я её продал.
Помолчав, Миша добавил, что торопится, шагнул к лестнице. Женщина вскрикнула. Заплакала, запричитала.
Разговор был долгим, если можно разговором назвать нытье горничной и краткие ответы антиквара. Гульнара, кажется, намекала на что–то пошлое, но Миша сразу возмутился подобным словам.
Договорились о восьми тысячах. Миша обещал выкупить вазу (на деле – заказать её другу–гончару). Гульнара, вздохнув, призналась, что отдаст ему деньги, обещанные больной матери для операции. Миша не поверил; сказал, чтобы женщина приходила послезавтра вечером. Кроме того, забрал предложенные две тысячи – назвал их задатком.
Узбечка, отирая лицо платком, ушла. Миша вздохнул. Да… Отложил портфель. Энергосбыт подождёт. Сейчас – к другу–гончару. Заодно спрошу о заказанных на прошлой неделе глиняных фигурках. Взял сумку с вазой, вышел на улицу. Запер магазин. Заложил руки в карман и пошёл вверх по улице. Наконец, можно было всё обдумать.
Да тут к гадалке не ходи! Всё понятно! Гульнара обнаружила, что Анна Георгиевна встречается с любовником. У такой женщины наверняка есть любовник. Так вот. Гульнара обнаружила любовника… Миша усмехнулся; представил голую Анну Георгиевну, рядом с ней – мужчину. Их тела, их кожа… Гульнара всё видела. Антиквар сплюнул.
Прошёл вдоль аптеки, свернул на другую улицу. Спустился во двор; пересёк его. Здесь на детской площадке часто ссорились и даже дрались пьяные. Мише нравилось за ними наблюдать. Но сейчас тут было пусто. На скамейке в ряд стояли несколько пивных бутылок.
Анна Георгиевна, ясное дело, испугалась, решила откупиться от горничной. Александр Николаевич не дурак. Убил бы жену. Ну, не убил бы, но выбросил бы из дома. Тут вопросов нет. Отдала узбечке всё, что было в кошельке, и предложила ей взять из спальни любую вещицу. Точно! Прелесть! Гульнара взяла вазу. Думала, что древняя. Принесла мне. Но, вот, зачем ей выкупать вазу?.. Любопытно – что же у них там происходит…
Миша вышел к стройке. Идти нужно вон к тому кирпичному дому с тарелками на крыше (перед ним ещё универмаг синий и три тополя).
Антиквар поднялся на пятый этаж. Он уже тогда решил, что закажет не одну, а три вазы. Пригодятся.
Гончар долго спорил о цене. Согласился сделать всё за двенадцать тысяч. Затем спорил о сроках – это было обычной последовательностью в его разговорах с Мишей. Договорились, что первую вазу он сдаст послезавтра, днём.
Жужжит вентилятор.
Антиквар зевнул. Прежде чем продолжить историю, нужно было выпить чаю. Ведь окончание было не менее забавным, чем начало: Анна Георгиевна пришла на день позже назначенного времени – вечером; ей не хватило двадцати минут, чтобы встретиться с Гульнарой. Но – сперва чай.
Едва Миша включил чайник, на входе в магазин звякнул колокольчик. Пришлось вернуться за стол.
Тишина. Шелестит вентилятор. Тикают часы. Шорох шагов между полок. Женщина. Пожилая. Лет… шестидесяти.
Гадать о том, какой пришёл покупатель, было излюбленным развлечением антиквара. Он соревновался с собой в предсказании пола и возраста идущих от лестницы людей. Для этого вёл отдельную тетрадку, где в два столбика записывал победы и поражения: выдав первому столбику каждую чётную попытку, а второму – каждую нечётную. За эти годы антиквар хорошо узнал людей, и теперь нередко оказывался прав в своих предположениях.
Точно! Женщина. Не больше шестидесяти лет.
– Здравствуйте! – улыбнулся Миша и черкнул галочку в правую колонку. Прелестно… Скоро сравняемся…
Женщина кивнула, посмотрела по сторонам.
– Страшно у вас тут.
– Это почему же? – удивился мужчина.
– Мне нужно что–нибудь подарить сыну, – громко, будто подозревая в продавце глухость, произнесла женщина.
–Что же вы хотите ему подарить? – Миша оглядел покупателя. Жёлтая курточка. Чёрная сумочка. Коричневые брюки.
– Не знаю. Тысяч на десять. Не больше.
Миша долго не думал. Достал из–под ног вазу. Китайскую, с мудрецами. Ещё две лежали на складе.
– Вот, – промолвил он почти торжественно. Вентилятор отчего–то шумел всё громче.
– Что это?
– Ваза.
– Нет. Что за шум? – женщина опять посмотрела по сторонам.
Миша прислушался. Вентилятор теперь шумел так, будто разросся до небольшой турбины… Антиквар растерялся. Как… Чайник!
– Это чайник!
– Чайник?
– Да. Я хотел выпить чаю. Включил…
– Понятно…
– А это вот… то, что вы хотели, – Миша бережно провёл пальцами по бело–голубому рисунку.
– Это десять тысяч? – спросила женщина. Достала из сумки очёчник. Сумку сдвинула к локтю. Надела очки; нахмурившись, принялась рассматривать мудрецов.
– Это шестнадцать тысяч.
– Я же ва…
– Но для вас, это будет десять тысяч.
– Это почему же? – усмехнулась женщина.
– Потому что у меня с прошлой пятницы началась распродажа древних ваз.
– Она древняя? Страшные какие… Это у них косички что ли?
– Это – копия.
– Подделка?! – женщина теперь разглядывала Мишу.
– Настоящая ваза утеряна. Она стоила больше миллиона. А это – точная копия. Поскольку оригинал исчез – вы наверняка читали об этом в газетах – то эта копия, можно сказать, стала оригиналом по наследству.
– У него этих ваз – до чёрту… Куда ему… За восемь отдадите? – женщина убрала очки. Достала кошелёк.
– Поймите, я ведь и так…
– Ладно. Вы только ей снизу наклейку пришлёпайте.
– Что, простите? – Миша смотрел на раскрытый кошелёк. В нём лежали голубенькие и бардовые. Сколько же их там?!
– Наклейку, говорю, пришлёпайте. Напишите, что эта ваза стоила двадцать шесть тысяч.
– Двадцать шесть тысяч? – улыбнулся Миша.
– Да.
Когда женщина ушла, антиквар вписал в графу дохода ещё десять тысяч рублей.
С ума сойти! Миша качал головой. Хотелось рассказать кому–нибудь об этой истории. У него не было друзей. Жаль. Сейчас они бы пригодились. Антиквар решил навестить тётю. Он не видел её несколько лет. Придётся выслушать жалобы о здоровье – у неё всегда одна тема для приветствия; потом уж можно будет рассказать ей об этих вазах… Надо же! Миша улыбался. Он был счастлив. Подошёл к чайнику. Да… Такое не часто случается. Вот ведь… Миша в задоре толкнул коленом табуретку. Та качнулась, но не упала. Мужчина давно не знал подобного довольства. Нет! Нельзя откладывать. Сегодня же поеду к тёте… Сейчас же! Но… нет; лучше дождаться понедельника; не хотелось терять покупателей, а в понедельник их всегда мало…
Размешивая в чае сахар, антиквар решил рассказать себе эту историю заново. Только теперь – с подробностями.
Нарушая хронологию, он вспомнил, как к нему недавно пришла Ксюша – двоюродная сестра Нади. Лет десять назад она работала маляром. Забавно… всё представлялась художницей, рисовала, бегала по галереям, а потом – в маляры. Хорошее художество. Трижды пробовала поступить в училище. Говорила, что какой–то преподаватель придирается к ней; Миша ей не верил; видал он её мазню… Так или иначе, маляром она была неплохим. Миша приглашал Ксюшу красить в магазине потолок, а потом познакомил с Анной Георгиевной – они с мужем только купили дом. Ксюша устроилась к ним малярничать.
Уже тогда женщина два или три раза приносила антиквару поделки, которые он сам ранее продавал Анне Георгиевне. Смеху было. Воровка, что сказать. Но ему–то какое дело? После этого Миша не видел её несколько лет. В прошлом году Ксюша пришла к нему с серебряной статуэткой. Женщина повзрослела, приоделась, надушилась. Уж, верно, оставила малярство. Чем же она теперь занималась? Серебряная статуэтка была из дома Анны Георгиевны – тут к гадалке не ходи. Но по какому поводу Ксюша туда ходила? Не удивлюсь, если она нанялась малярничать в постели Александра Николаевича…Что Ксюша, что Надя, что их родители – вся семейка одинаковая…
Когда на днях Ксюша вновь спустилась к антиквару, тому пришлось до боли сдавить зубы – иначе он бы непременно рассмеялся. Ведь женщина принесла ему китайскую вазу! Они там точно с ума посходили! Только и бегают к нему – то купить её, то продать… А потом… потом Мише пришлось напрячь живот и до боли сдавить себе указательный палец – такой силы поднимался смех… Ксюша попросила за вазу сто тысяч; сказала, что она принадлежит династии Синь… Умора! Интересно, она это сама придумала? Антиквар ответил ей, что вазу эту не купит, так как она – подделка. Кроме того, сказал, что фарфоровых ваз династии Синь не существует, так как о фарфоре в те времена никто не знал. Даже открыл ей в книге по антикварному делу соответствующую страницу. Ксюша не поверила. Кричала. Угрожала. Умоляла. Потом начала торговаться. Снижала цену сперва по тысячи, потом по пять тысячи, наконец – по десять, пока не предложила купить вазу за две тысячи. Миша согласился. Фарфор всё–таки.
Но… Нет! Миша мотнул головой. Всё по порядку! Начнём с того, как пришла горничная.
Антиквар сел на стул. Поставил перед собой чашку. От чая вихрился пар. Тикали часы. Шумел вентилятор.
– Пришла, значит, ко мне узбечка, – начал мужчина вслух…
8.
– Анют, передай хлеб. Спасибо.
– Так вот. Решили они фонтан себе поставить.
– Зачем?
– Как зачем!? Красиво же… Так вот, начали они землю долбать, каналы рыть, трубы прокладывать. Сам фонтан привезли.
– Дай мне масло. Спасибо.
– А фонтан большой, метров пять. На скале сидит русалка, и у неё отовсюду струи, значит, летят.
– Прямо–таки отовсюду, – улыбнулся Александр Николаевич.
– Ну тебя! – Валентина Петровна махнула рукой. Перемешала в тарелке рагу, попробовала. Пришлось ещё солить. – В эту же ночь у них дом сгорел. Всё погибло! – Женщина опять махнула рукой. Снова попробовала рагу. Вот теперь хорошо. Узбечка готовит неплохо, только соли мало сыпет. – Понимаешь?
– Понимаю.
– То есть всё сгорело! А у них–то там до чёрту всего было! – Валентина Петровна засмеялась гортанным гулким смехом. Анна Георгиевна улыбнулась, глядя на тещу. – Фонтан один остался. А у них там и картины, и фаянс и серебро… Чего только нет! Всё сгорело. Милочка! – женщина обратилась к Гульнаре. – Принеси–ка мне чаю.
– Сейчас, – горничная кивнула и заторопилась на кухню.
Коля включил телевизор. Разговор за столом стих; все прислушались к голосам ведущих. Один канал рассказывал о продолжавшейся в Ливии войне. Другой – о торговле девушками на Востоке. Третий перечислял совершённые вчера преступления. Коля, цокнув, переключил дальше. Но там и вовсе была передача о девушке, которую отец несколько лет держал в подвале гаража. Отец работал электриком; пил запоями. Его и раньше судили. Известно, что когда девушке…
– Бред! – Коля выключил звук.
– Ничего нормального показать не могут, – вздохнула Маша.
– Ну их… Всякую ерунду несут! – махнула рукой Валентина Петровна и тут же промолвила: – Теперь, значит, один фонтан и стоит. Смешно смотреть.
– А хозяева?
– А им чего? У них ещё два дома. В другой уехали. Так что смотри мне!
– Чего? – удивился Александр Николаевич.
– Чтобы никаких фонтанов, а то ведь тоже сгорите тут! – Женщина притворно сплюнула три раза и постучала по столу костяшками. Все рассмеялись.
Маша склонила голову Коле на плечо. Тот поцеловал её в лоб. Молодые о чём–то перешёптывались, улыбались. Анна Георгиевна ела и поглядывала на семейные фотографии в золочёных рамках.
В комнате пахло лавандой и свежестью леса. Шторы, стянутые шнуром, недвижно висели вдоль окон. Окна были закрыты. Работал кондиционер. Покачивалась привешенная к консоли фигурка. Вечер. Люстра светила всеми ягодками. Телевизор мерцал светлыми оттенками. Там по–прежнему рассказывали о девушке, которую отец прятал в гараже. Анна Георгиевна смеялась. Муж сидел напротив неё и, приподнимая брови, склоняя голову, указывал ей в сторону подставок. Там, среди прочих поделок, стояла китайская ваза.
Бело–голубая, с мудрецами. Её сегодня в подарок принесла мать Александра Николаевича – Валентина Петровна. Женщина ещё с порога заявила, что ваза эта древняя, что куплена на аукционе. Наказала выставить её повиднее, чтобы можно было гордиться. Пришлось определить её на центральную подставку, где стояли разбитые предшественницы. Едва тёща ушла в ванную мыть руки, Анна Георгиевна и Александр Николаевич торжественно всунули в вазу пластмассовые розы, обнялись и рассмеялись; но смех удерживали тихим – их могла услышать Валентина Петровна. История действительно получилась забавной.
– Ничего, – шептал мужчина. – Мы эту вазу как–нибудь передарим моему знакомому. Она ему приглянулась… – Сказав это, зажмурился, прикрыл ладонью лицо; сдавленный смех был похож на слёзы.
В гостиную тогда вошла Гульнара. В руках у неё был графин с водой. Горничная увидела вазу. Вздрогнула. Графин выпал из рук. Глухо упал; не разбился. Вода прыснула сотнями брызг, а потом, булькая, выпросталась на ковёр. Александр Николаевич, не удержавшись, расхохотался. Сквозь громкий смех и слёзы он говорил горничной:
– Гуля… Что? Не ожидала… возрождения?.. Только ты… маме не говори…
Женщина кивнула. Подняла графин. Шёпотом извинилась. Ушла за тряпкой – протирать ковёр.
Семья сидела за столом. Ужинали. Все были довольны. Смеялись, радовались. Сыты, спокойны, счастливы. Шутки, истории, улыбки.
Синяк у Маши почти сошёл; припудренный, он и вовсе был незаметен. Девушка ластилась к Коле; о чём–то шептала ему. Юноша, довольный, усмехался.
Валентина Петровна задумала расспрашивать Гульнару об Узбекистане. Горничная улыбаясь рассказала о родном городе, о радушие и порядочности соотечественников. О матери, об отце, которым она звонила каждую неделю. Отец звал её с Арифчиком домой. Но Гульнара считала, что им лучше оставаться здесь. В Узбекистане хорошо, но там зарплата плохая… Валентина Петровна уговорила узбечку сесть рядом на стульчик и подробнее говорить о своей родине. Горничная, довольная таким вниманием, рассказывала о светлых водах Амударьи, о затенённых лежаках в чайхане, о красивых мечетях, о шумных рынках. Тёрла руки о фартук, поглядывала на вазу и думала, что сегодня, как и в прошлый раз, Валентина Петровна, быть может, даст ей на прощание тысячу – «для мальчика». Нужно только чтобы Ариф вышел с ней попрощаться.
Ариф сидел на лестнице; прислонив голову к балясинам, наблюдал за ужином.
Глаза его были тёмные, но спокойные.
К нему из гостиной вперемежку приходили звуки смеха, слов, восклицаний, но он им не внимал. Мальчик прислушивался к тому, как внутри него живёт грусть.
Ему было тихо и пусто.
Он только изредка отвлекался от грусти – чтобы подумать о новой вазе. Откуда она могла взяться?