***

Ты пишешь мне, что в Пруссии дожди,

и долго сохнут детские колготки,

что свет не зажигают в околотке

и спать ложатся ранее шести.

 

Что в комнате ночами валит снег,

теряют очертания предметы,

и в зеркале, которое при мне ты

повесила, все сводится на нет.

 

Настенные часы пошли назад,

тем самым увеличивая пропасть

во времени, но вряд ли эта новость

заставит населенье бить в набат.

 

Новехонькая дамба не смогла

сдержать прилив, в ту ночь он был все выше,

безумная вода достигла крыш, и

морские рыбы терлись у стекла

 

оконного. И не купить чернил,

чтоб выписать из куцых сообщений

хоть что-то о грядущем, и вообще ни-

кого, кто бы светильник починил.

 

Все чаще снится древний Назарет,

какие-то растения, лачуги,

безумный царь, толкующий о чуде,

которого давно в помине нет.

 

Становится ненужным алфавит,

соседи заколачивают ставни,

и из окна все тот же грустный вид:

руины, пустыри, кусты и камни.

 

 

***

 

В Кенигсберге нет немецкой речи.

На базаре русский люд купечий,

сидя по рядам, торгует лапти.

И пеструха спит на пыльном тракте.

 

В колокольне лютеранской кирхи

сушатся пеленки после стирки,

и садится свет автомобиля

на иглу готического шпиля.

 

На Имперской площади булыжник,

слушая ораторов облыжных,

вспоминает факелы и крики,

пепел, догорающие книги.

 

Генералам при плохой погоде

снится по ночам Тевтонский орден,

и грохочет над казармой туча,

как во времена пивного путча.

 

В древнем околотке Лукоморья -

мухи, паутина, мухоморье.

И гниет разбитое корыто

в огороде бабки Маргариты.

 

В снах, как ливень, сыплется побелка,

и на пустыре лопочет белка,

из скорлупки грецкого ореха

извлекая этой песни эхо:

 

“В прусском во саду ли, в огороде,

в тридевятом царстве на болоте,

там, где журавлю под стать синица,

плачет синеокая царица

 

над младенцем в деревянной люльке,

смотрит в строки писем из шкатулки,

гонит мух с молочного бидона,

но никто не превращается в Гвидона”.

 

 

***

 

Морской курорт, где некий Клаус Блох

рукоплескал в театре некой Гретте.

Потом война, разруха в оперетте,

и этот Рай Беспечности заглох.

В один из дней, устав от перемен

в своем быту и следуя привычке

прогуливаться в обществе Камен,

я прибыл в тот курорт на электричке.

Вокзал. Перрон. Фонтан с фигурой льва,

в чьей пасти матерьяльной формой рыка

торчит наружу пышная трава.

Почтарь стоит, не вяжущий ни лыка,

с письмом в руке, покуда адресат,

супруга отставного генерала,

надев халат, пересекает сад.

Ручей струится в ширину Урала

по Площади, где некогда курфюрст

заведовал постройкой парового

котла, и за углом ржавеет бюст

вождя пролетарьята мирового.

Взглянув окрест в подзорную трубу,

узришь линкор в дыму, сторожевые

две вышки, запустелую тропу,

ведущую туда, где чуть живые

курортники, как родственники - в склеп,

построились в пельменную, и чайки

таскают свежевыпеченный хлеб,

как некогда - гвардейцы “чрезвычайки”.

Руины кирхи в центре городка,

поскольку архитектор был неистов,

торчат обрубком башни в облака

как символ местной секты морфинистов.

Кричат кухарки. Древний ветеран

застыл перед могилою поэта,

отдавши честь, и проржавелый кран

пустил слезу скупую. Скоро лето.

И без тебя. Пустеет променад,

луна взошла бельмом над электричкой,

и я сижу один, склонившись над бумагой,

освещая буквы спичкой.

 

 

***

 

Июль. Жара. У моря на песке,

вдыхая телом солнечные брызги,

белеют две студентки-германистки,

как мел - на ученической доске.

И волны - как фантазии Калло.

По воздуху, из недр магнитофона,

летит Чайковский, как во время оно -

лебяжий пух. И рядом - никого.

“А знаешь ли, подруга: немчура,

приехав к нам, так сыпет чаевые,

что скоро здесь зашпрехают немые.

Сдается, наша Прусь обречена”.

- “Ты думаешь?” - “Уверена”. - “А мозг

Шекспира все же больше мозга Кафки”.

Струится пар от белой безрукавки,

и оба тела плавятся как воск.

Жара. Потеют ангелы. Вдали

Америка пьет баночное пиво,

и шейх кричит во сне в Абу-Даби: “Ва,

полцарства за полотнище Дали!”

Жара. И наша прусская жара

таким прошита ультрафиолетом,

что кожа лезет словно кожура

лимона или ящерицы. Летом

и грешник ближе к небу, ибо там,

куда в итоге и поется ода,

как “слава Богу” бродит по садам

Эдема много большее - Свобода…

 

 

***

 

В доме хлеба нет, и кагор иссяк,

средь бутылок друг мастерит косяк

для дверей в хоромы, в которых сам

побывав, не верит своим глазам.

 

На пустой стене серый вид камней

не влезает в раму, и я под ней,

осовев вконец и колеблясь в такт,

речевой под рэгги свершаю акт:

 

“Ничего, что пуст, зато словом густ.

И привычней нету для этих уст,

чем шептать букварь в теплоту окрест,

поелику Бог много ближе звезд”.

 

 

* * *

 

Семь слонов идут по небу над землею Адальберта,

семи ангелам подобны, зову трубному сродни,

видят поле, дом, ступени, стол, подвыпившего смерда,

пару в свадебных нарядах в окружении родни,

слышат голос, выводящий из гортани эти звуки

в мир окрестный, как омытый сын Востока - ввечеру,

как в годину войн - дружину, в черновую землю - плуги,

и кровавые стекают капли пота по челу.

Ибо вот - в годину жатвы мировых глухих каменьев,

в день, когда испить земные чаши ярости вина,

эта песня глуше, тише многих гуслей и бубеньев,

но акустикой ей будут все людские племена.

 

 

* * *

 

А мы сидим и пьем коньяк.

И, сидя в кресле, друг обмяк.

И хлеб в тарелке - свет в окне.

И алкоголь, увы, на дне.

И льется музыка, и мы,

ночь пережившие зимы,

сидим, согнув в колене ногу.

И хорошо. И слава Богу.

 

 

* * *

 

Ты помнишь сумасбродное кафе

на Выборгских задворках Петербурга?

Дрожанье в пальцах тусклого окурка

под взглядами гвардейцев в галифе?

То был источник пищи, но иной.

Насущный хлеб плакатного формата

не ведал от рожденья аромата,

за что и был к поверхности стенной

прибит. Жизнь начиналась ввечеру.

Взрывной волной распахивались двери,

входили трое, ставили портфели

и, вилками пронзая ветчину,

судили о бессмертии души.

Поэт, а между делом - пат. анатом,

страдал над пересоленным салатом

и вдохновенно грыз карандаши.

Вино текло чем дальше, тем длинней.

Колени дев склоняли к словоблудью,

буфетчица с шарообразной грудью

лоснилась жиром жертвенных свиней,

и с Беккером заигрывал тапер.

В графине сохли чахлые бадылки,

философ, пальцем щелкнув по бутылке,

кивал соседу слева: “будь добёр”,

и пели “Из-за острова”. В дыму

божественно царили Клеопатры,

молчали в оба, целовали в патлы,

клялись и были счастливы - тому

уже лет пять...

 

 

* * *

 

Здесь, в кофейне, с бумагою, я,

не мигая, не глядя на кофе,

отодвинув тарелку с люля,

как философ не смог на Кнайпхофе,

говорю, дорогая, слова

о любви за такие минуты

и за все остальное Ему - ты

убедишься, когда целова...

 

 

* * *

 

И снова рыбаки, и пастухи, и судьи.

Раб, взявшийся за плуг, труд светоносных пчел.

Когда бы знал пророк итог реченой сути,

он стал бы сам любовь и звезд соборы счел.

Живой огонь глядит на детский сад земельный

и, не найдя на нем горчичного зерна,

из книги мировой, что ты - альбом семейный,

рвет с горем пополам фрагменты полотна.

Так голосу сосны внимают в Суринаме.

Парящему листу - в созвездии Стрельца.

История встает нагая перед нами.

И ни глаза поднять, ни отвести лица.

 

 

* * *

 

Возле самого синего моря, в плаще, в ноябре,

во шезлонге являя собою тебя на игле,

я смотрю, не мигая, поверх океана и рек

на Америки брег.

 

Одесную - Литва. Вдалеке шепелявит братва

из Мазурских болот. Предо мною - родное аш два

о безумно ревет. За спиною - сказать не берусь -

то ли Русь, то ли Прусь.

 

Водяные стада, приближаясь, встают на дыбы.

Но, как часто - двуногие, пав под ударом Судьбы,

отступают. И я, не решив - досмотреть ли, уйти ль -

ставлю в губы бутыль.

 

Ветер хлещет сырой пятерней по лицу. Облака

как налитые кровью глаза племенного быка.

Небо в трубы трубит, и не нужен пророк, чтоб сказать,

кто пришел аки тать.

 

Чу! Под пристальным взором планет, словно кинозвезда

в окружении цейсовских линз, пряча слезы, места

оскорбленные в мертвый песок, замышляя пожар,

кружит в Космосе шар.

 

Время сбора камней, пред которыми даже Сизиф

не годится в подметки. Три меры муки замесив

вкупе с хлебной закваской вскисают, и пекаря - ба! -

мировые хлеба

 

ожидают как дети. Роняя слезу на рукав,

человек из окна долго смотрит на город. Упав,

стены кирхи и биржи встают стеной пыли, и вот -

утварь зрит небосвод...

 

 

* * *

 

Есть точка бытия, где речь теряет смысл.

Газета, ветер, смех дитя - все в чистом виде.

Тогда ход суток прост, сон чист, вкус сливы кисл.

И нет нужды перу в листе и алфавите.

О, ясность немоты теснит, что воздух - грудь.

Вдохни - и речь камней, деревьев, ос услышишь.

И нет иных миров, куда не заглянуть.

И нет любви иной, чем та, которой дышишь.