1.

Шелестит занавеска. Это сквозняк. Анна Георгиевна не любит сквозняки.

Гульнара обтирает комод. Нужно заканчивать уборку. Скоро полдень.

Чтобы осмотреться в гостиной, нужно встать в центре, возле большого, рассчитанного на двенадцать кувертов овального стола (стульев было только шесть). Стоять здесь лучше босиком, чтобы почувствовать ступнями, до чего мягок расстеленный на полу ковёр. Прежде чем осмотреться, можно провести ладошкой по столешнице – мраморной, зелёной, с золотистыми прожилками.

Перед вами (за столом) – светло–жёлтая стена с двумя окнами; под окнами – пластмассовые корчаги, из которых тянутся тонкие пальмы. Правее по стене, в углу, устроен бутафорный камин (две чёрные кариатиды поддерживают его широкую полку). Возле камина – подставки для ваз, шкатулок, серебряных статуэток, хрустальных композиций; за ними, на стене, – зеркало в резной раме.

Если вы посмотрите направо, то увидите выход в прихожую. Слева от вас – дверь в другую комнату; возле неё – фигурка изогнувшейся вокруг шеста кошки. Сзади вас – диван, кресло, комод с вырезанными по бокам амурами и поставец 18–го века. Над ними, по стене, висят ковёр, медальоны, шпалеры, живые картины, копии известных сюжетов, три календаря, фотографии в золочёных рамках. Под карнизом закреплён кондиционер. На потолке виноградной кистью висит люстра.

Гульнара, бормоча рваную мелодию, обтирала рамки фотографий. В соседней комнате ругались. Слова звучали сдавленно, неразборчиво. С улицы доносились гудки машин. На втором этаже играла музыка. Занавеска по–прежнему шелестела, притягивалась к окну.

– Замолчи! – уже отчётливей раздалось из комнаты.

Это Коля ссорился с женой – Машей.

– Тварь! – мужской голос. – Что ты мне вечно пытаешься…

Красивая пара. В самом деле: улыбчивые, не стеснявшиеся показать свою любовь, они были хороши в любом окружении, тем более – в богатом и уважаемом, к которому уже десять лет были привлечены Анна Георгиевна и Александр Николаевич – родители Коли.

– Что?! – мужской голос делался громче. – Тебя спрашиваю! Бегала…

Гульнара включили пылесос; теперь не удастся расслышать ни единого слова. Музыка сверху тоже пропала в гуле заработавшего мотора.

В гостиной пахло утренней росой, пионами и цветками хлопка. Такой перечень был безукоризненно верным; именно эти запахи указаны на купленном вчера освежителе воздуха. Гульнара каждые два часа опрыскивала подобными ароматами первый этаж и прихожую.

Но… вступление получается затянутым; а ведь повествование будет об одной только фарфоровой вазе. Как раз сейчас на неё смотрит Гульнара.

Ваза стояла неприглядная, плюгавенькая. К тому же – старая. Подол её был широкий, разрисованный заострёнными арками. Чуть выше была толстая и неровная линия, за которой начинался основной рисунок. Между покатых боков вазы синими, чёрными и белыми красками была устроена типичная китайская сценка. Так считал Александр Николаевич. По крайней мере, типично-китайскими ему казались путаные стволы бамбука и стоящие под ними мудрецы с раскрытыми книгами в руках. Лица мудрецов были щербатыми, словно булыжники; едва удавалось различить на них глаза, нос, рот и несколько полосок всклокоченной бородёнки. На голове у мудрецов вились не то косички, не то растерзанные по ветром шляпки. К горлышку ваза сужалась; оканчивалась она широким раструбом с закруглёнными краями. На горлышке были вырисованы два жёлтых и, пожалуй, чересчур маслянистых цветка.

2.

И так, на высокой подставке, красовалась китайская ваза. Александр Николаевич такую не поставил бы даже в туалет (для сбора бумаги). Он бы эту вазу разбил, но его волю ограничивала любовь к жене – мужчина думал, что вазу им в новоселье подарила мать Анны Георгиевны. Тёща умерла четыре года назад. Приходилось мириться с памятью о ней.

Анна Георгиевна относилась к вазе с таким же небрежением. Женщина была уверена, что из-за вазы гостиная кажется несколько… ну… как сказать… Анна Георгиевна приподнимала холмиком брови, приоткрывала рот, но точного слово придумать не умела. Выбросить вазу или хотя бы спрятать её в кладовую женщина не могла из-за любви к мужу. Она была уверена, что вазу им подарила Валентина Петровна – мать Александра Николаевича…

Это недоразумение могло бы разрешиться коротким разговором, и ваза со всеми мудрецами перешла бы в подвал, однако подобного разговора не случалось. Ваза стояла на месте, а Гульнара, обтирая с неё пыль, была нежна в прикосновениях – фарфор казался ей хрупким.

Не было бы в доме несчастий и проблем, но однажды Александр Николаевич задумал от вазы избавиться.

Желание это появилось после домашнего обеда с другом по бизнесу. Тот, обмакивая люля-кебаб в горчичный соус, заметил, что такой вазе лучше бы красоваться в детдоме или военкомате. Александр Николаевич не знал, нужно ли оправдываться. Про детдом – это серьёзно? Или шутка?.. Улыбнувшись, он промолвил:

– Зря ты. Она, конечно, страшная, но – дорогая.

– В самом деле?

– Да. Старинная китайская ваза. На аукционе прикупил. В Лондоне.

– Да ну?

– Ну да.

Друг качнул головой. Встал, подошёл к вазе; начал вдумчиво водить по ней пальцем, будто в бугристости или гладкости покрытия мог определить её возраст, имя гончара и название династии, при которой ваза была обожжена…

– Пошла вон! – раздалось из соседней комнаты. Это был Коля, сын Александра Николаевича.

– Ну что ж, цена оправдывает уродство, – заметил, наконец, друг.

– Глухая, что ли?

– Если потом это уродство продать по ещё более высокой цене! – довольный, произнёс Александр Николаевич и открытым жестом пригласил гостя вернуться за стол.

– Вон, пошла! Чего уставилась!? – громче крикнул Коля. Затем были шорохи, ещё несколько слов грубости; звонкий шлепок пощёчины.

Распахнулась дверь. Из комнаты выбежала Маша.

– Когда будешь продавать, скажи. Я, может, сам заинтересуюсь, – улыбнулся друг.

По раскрасневшимся щекам Маши текли слёзы. Девушка была в дезабилье. Под прозрачной тканью пеньюара виднелось её тело. Маша присела на стул возле телевизора. Согнулась; обхватила ладонями лицо; продолжила плакать. Растрёпанный пучок светлых волос подрагивал на её голове.

Александр Николаевич решил избавиться от вазы. «Позор с ней», – думал он и рассказывал гостю, как трудно было провезти китайскую ценность через границу.

Маша всхлипывала, но уже тише. Кожа её пошла пупырышками. В гостиной шумел кондиционер – перегородка в нём опускалась и поднималась, направляя ветерок по всей гостиной; от него на столе подрагивали пластмассовые тюльпаны.

Гульнара принесла десерт.

Разламывая на блюдце пирожное, Александр Николаевич придумал спрятать вазу в кладовую. Пройдёт месяцок. Если Анна Георгиевна заметит пропажу, Александр Николаевич скажет, что отдавал вазу на чистку – хотел устроить сюрприз. «Замечательный план», – заключил он и кивнул другу – тот рассказывал что–то о своём «БМВ».

Маша, наконец, успокоилась. Оправила сбившийся пеньюар, будто это могло хоть отчасти прикрыть её наготу; взглянула на мужчин. Вздохнув, поднялась; вернулась в комнату.

За окном перекрикивались птицы, но в доме этого не было слышно. Окна были затворены. Жужжал кондиционер. На втором этаже о чём–то бубнил телевизор.

Пахло летней ягодой и вечерним садом.

3.

Китайской вазы не было на месте. Вместо неё на подставке стояла другая – глиняная, с изображением двух щенят.

Александр Николаевич, как и задумал, отнёс вазу в кладовую. Скрипнув одной из ступеней, он спустился в подвал. Здесь всё заставлено мебелью, заложено коробками. На полу – семейные портреты, фотографии в рамках, книги, полки, кашпо, вазоны, свёртки целлофана, пакеты – набитые чем-то угловатым, твёрдым. Приходилось не спеша выискивать ногой свободное место; мужчина не хотел запачкаться (слишком тут было пыльно). В дальней стороне подвала, за глиняными горшками, был выход в гараж.

Справа – дверь. Александр Николаевич толкнул её. Кладовая. Пальцем ударил по выключателю. Хороший тайник. Едва ли Анна Георгиевна когда-нибудь сюда спустится. Матрасы, тряпки, одежда, велосипед, газеты, стулья… Александр Николаевич стоял в размышлениях о том, куда бы сунуть злосчастную вазу.

Вздохнул. Сейчас, при достаточном любопытстве, можно было рассмотреть его в зеркале потускневшего от грязи трюмо. Александру Николаевичу было сорок пять; одет в коричневые брюки, жёлтую рубашку. Лицо его из-за коротких волос казалось чересчур округлым. У Александра Николаевича рано проявились залысины, или, как их называла его мать, «зализины». Во всякой обстановке мужчина старался выглядеть опрятно. Понятие «опрятно» ограничивалось коричневыми штанами, которых у него в шкафу было не меньше тридцати пар, и рубашками: жёлтыми, бурыми. Кроме того, он надевал пиджак или жилетку. Другой одежды он не позволял себе ни дома, ни во время прогулок. С оголением у него вовсе были трудности. Виной тому можно указать раздувшийся по возрасту живот. Александр Николаевич был уверен, что показывать его кому–либо – неэтично; точнее – пошло. Даже в ночь, раздеваясь перед женой, он снимал брюки, вывешивал их в шкаф, выключал свет и только тогда, потемну, расстёгивал рубашку; похлопывал пузо ладошкой, ложился спать.

В зеркале сейчас не удалось бы разглядеть гладкого шрама над левым глазом Александра Николаевича, но можно было заметить, как в приоткрытую дверь кладовой заглянул Ариф – девятилетний сын Гульнары. Мальчик осмотрелся, приметил вазу в руках хозяина, тихо ушёл.

Александр Николаевич всё ещё подыскивал место для вазы, когда на подвальной лестнице скрипнула ступень. Мужчина вздрогнул. Дёрнулся. Замер. Нужно спрятаться! Куда тут спрячешься? Здесь всё грязное. Ваза! Избавиться от вазы! Он крутился, не зная, куда податься; даже чуть вспискнул, но затем успокоился.

В подвале, как и прежде, – тихо, мирно. К тишине прислушивались двое. Александр Николаевич, стоявший возле трюмо, и Ариф, застывший на лестнице.

Мальчик приотворил дверь. Впереди – прихожая, парадная дверь. Налево – вход в гостиную. Направо – широкая лестница на второй, третий этажи; под лестницей – дверь на кухню. Ариф шагнул вперёд. Из кладовой послышались шорохи; хозяин разбирал снопы сваленной одежды. Зачем он прячет вазу? Глупость…

Мальчик затворил за собой дверь. Выглянул в гостиную. Никого. Посмотрел на вазу с двумя щенятами. Бережно ступая, обошёл стол; проскользил ладошкой по мраморной столешнице. Он мог бы идти не таясь, но такой уж была привычка.

Прислушался к гудению улицы. Оглянулся, когда зашевелилась занавеска. Это всего лишь сквозняк. Сел в мягкое, глубокое кресло.

Мальчик учился в местной школе. Жил вместе с Гульнарой на третьем этаже. Хозяева не возражали. Анна Георгиевна в первый же день сказала ему:

– Смотри мне тут! Чтобы тебя не видно, не слышно. И не вздумай друзей приводить!

Ариф снизу разглядывал высокую, затянутую в светло-розовое платье женщину: узкое лицо, оканчивающееся тонким длинным носом; бледно–красные впалые щёки; выставленная и оголённая широким декольте грудь – на морщинистой коже, в ложбинке, лежал золотой крестик. Мальчик ничего не ответил. Только кивнул и решил, что научится шагать беззвучно. Вскоре он мог пройти за спиной хозяев так, что те не успевали даже заподозрить его присутствие. Ариф повадился следить за всеми. Для него это оказалось лучшей забавой. Мальчика не было слышно, не было видно – как и просила хозяйка.

Вынырнув с кресла, Ариф встал возле Колиной комнаты. За дверью говорили. Мальчик узнал голоса; улыбнулся; покривился тянувшейся рядом глиняной кошке, показал ей язык; оглянулся к прихожей; затем аккуратно, удерживая дыхание, приложил лицо к замку. В узкое отверстие просматривалась комната: угол кровати, комод, ковёр… Металл холодил щёку. В гостиной пахло лавандой. На улице шумели машины. У мальчика между пальцев на правой ноге позуживала мозоль, но Ариф не думал об этом. Он слушал и смотрел.

Говорили тихо, неразборчиво. В замочном просвете мелькнуло тело. Мальчик замер. Это был Коля. Голый. С таким же животом, как у отца; с такими же залысинами. Сел на край кровати.

По лицу Арифа одна за другой скатывались бисерины пота. Мальчик сглотнул, приоткрыл рот – он увидел Ксюшу. Любовницу Коли. Она тоже была голой. Захотелось пить. Губы иссохли. Ариф выглаживал их языком, но это не помогало. Мальчик смотрел до того настойчиво, что голова начала шириться, тяжелеть. Он въедался взором в Ксюшино тело. В каждый изгиб, оттенок.

Женщина была старше Кости. Ей – тридцать два, ему – двадцать один.

Ксюша посмотрела на выставленные по комоду фигурки собак: фарфоровые, глиняные, титановые, изумрудные, янтарные… Коля уже много лет вёл эту коллекцию. Поначалу даже сам стирал с них пыль.

Ксюша подошла к окну. Во дворе никого. Напротив – соседний особняк; направо, за дорогой – пятиэтажные дома. Небо было мутным, растворившим в себе облака. Из форточки тянуло. Женщина улыбалась. Ей было приятно стоять без одежды и думать, что сейчас за ней могли наблюдать. К примеру, из пятиэтажки. Кто-нибудь обрюзгший, заросший грязными волосами. У него одна радость – усесться на балконе посреди хлама, расчесать живот красными полосами, достать бинокль и пялиться по сторонам. Ксюша чувствовала, как по коже расходится волнение; словно лёгкие поглаживания. Приоткрыла рот. Хочется пить. Ксюша медленно облизала губы. Ей было и стыдно и похотно. Противоположность и уравновешенность этих чувств рассмешили женщину.

– Чего это ты? – удивился Коля. – Ты бы там в окне–то не стояла. Там это… дует.

– Заботишься о моём здоровье? – Ксюша обернулась. Что–то переменилось в её чувствах. Захотелось одеться. Уйти. Никого не видеть. Спрятать своё тело. – «Я толстая» – подумала она; потрогала живот, ягодицы. Собственная плоть была чужой. Срезать её с себя, сорвать…

– Как же не заботиться? – улыбнулся мужчина.

– О жене бы позаботился.

– Чего это ты? – насторожился Коля.

– Отец твой рассказывал…

– Так! – оборвал Коля. Поднялся с кровати. – Мне неинтересно, о чём тебе рассказывает отец. Понятно? Во-вторых…

– Во-вторых, никто не позволял тебе так разговаривать со мной, – промолвила Ксюша. Она надела юбку, майку, блузку. Эта одежда сейчас казалась ей излишне открытой. Хотелось спрятаться.

Коля поднял с пола брюки. Он не знал, что сказать. Кричать или пошутить? Что ей нужно? Чего она вдруг?.. В прихожей хлопнула дверь. Коля притворился, будто шум отвлёк его. Потом придумал испугаться.

– Это может быть Маша! – солгал он. Маша была на обеде у родителей.

– А я что? Я одета. Зашла к тебе за советом. Это ты тут… оказался чересчур гостеприимным.

Коля торопливо натянул брюки. Под дверь зашуршало. Ксюша усмехнулась: «Ариф».

Послышались отдалённые шаги – кто–то поднимался на второй этаж.

Ксюша отворила дверь, вышла в гостиную. Никого. Прошла вдоль стола. Оглядела вывешенные на стене картины. Работает кондиционер. Смятение ослабло. Женщина не любила приступы стыдливости. Этот, к счастью, оказался коротким. Бывало и так, что Ксюша запрётся на несколько часов в ванной и мокнет под душем, мочалкой вытравливает из себя тоску, грязь. Только вот, в чём эта грязь? Что она делает не так? Как тут разобраться?..

Ксюша выглянула в окно. «Ауди» Анны Георгиевны по–прежнему нет. Интересно, где она? У любовника? Было бы забавно.

Что–то изменилось в расположении ваз. По крайней мере, Ксюша не помнила этой – с двумя щенятами… Может уйти? Сейчас же! К чёрту всех! Надоело! Нет… Саша говорил, что завтра в ресторан поедем.

Женщина вышла из гостиной, поднялась по лестнице. Второй этаж. Вдоль стены слева выставлены глиняные горшки с высокими ветвистыми фикусами. Потолок обтянут шёлком – странная затея. По углам стоят подставки, на них – фигурки. На одной из стен Александр Николаевич развешивал привезённые им с отдыха сувенирные тарелочки. Их тут было не меньше тридцати. Почти все – из Турции.

Три комнаты. Две справа – гостевые; сейчас пустовали. Между ними – ванная и туалет. Прямо – спальня Александра Николаевича.

Ксюша медленно шагала по ковровой дорожке. Смотрела на свои запястья, коленки. Кожа у неё была мягкой и тёмной – пропитанной солнцем, маслами… Нет! Ксюша мотнула головой. Это были не те мысли… Что? Что я делаю не так?.. Она постучала. Открыл Александр Николаевич. Улыбнулся. Рукой прихватил за талию, прижал к себе. Поцеловал.

4.

– Что это? – спросил Миша, надевая очки.

– Это? – удивилась Гульнара. – Это… ваза.

Они стояли в конце широкого зала. Тут всё заставлено картинами, книгами, торшерами, статуэтками, шандалами, сумками, бюварами, тумбами, тубусами… В углу – бюст Петра I; здесь же – голова Ленина. В запыленных витринах лежали украшения, шитые серебром закладки, обхваченные стразами карманные часы, шкатулки, гребни, чернильницы. Рядом со столом, на тумбочке – букет пластмассовых роз.

– Я вижу, что ваза, – Миша черкну́л что-то в лежавшей перед ним тетради.

– Ну, тогда в чём дело?

– Вы хотите её продать?

– А ты думаешь, я пришла похвастаться – смотри, что у меня есть?

Гульнара усмехнулась. Миша взял вазу. Осмотрел её. Провёл пальцами по раструбу. Постучал ногтём по днищу. Китайские мудрецы. Стволы бамбука. Густой жёлтый цветок.

– И сколько вы хотите за эту прелесть? – спросил мужчина. Он отвёл очки на макушку и теперь, зажмурившись, так остро всматривался в лицо одного из мудрецов, словно надеялся в морщинах на его лбу прочесть какую-нибудь китайскую мудрость.

– А сколько дашь? – Гульнара тёрла ладонями кофту, моргала. Вздохнула. Дёрнула носом. Свела брови, приподняла голову и – чихнула. Здесь пыльно. Отзвуки чиха прошмыгнули где–то в углу, между книгами.

Миша опустил очки на глаза; отставил вазу.

Антикварная, в которой горничная пыталась сбыть вазу, была в десяти минутах от дома. Нужно только перебежать через дорогу, подняться по растрескавшейся лестнице, свернуть налево, обогнуть школу, пройти не больше ста метров по аллее и – уже видна вывеска: «Подвал антиквара».

Миша был не дурак. Он понимал, что ваза краденая. Откуда узбечке (ведь она узбечка?) взять её, как не с хозяйского стола? Миша знал Анну Георгиевну и Александра Николаевича; многое из того, что висело или стояло в их гостиной, когда-то пылилось здесь, в этом подвале. Значит, краденое. Но мне-то что?

– Так сколько? – женщина взглянула на часы за спиной антикварщика. Лицо её выстудилось. Бьётся сердце. Не может быть. Уже… Нет! Они показывали неправильное время. Гульнара успокоилась. Тут висело ещё несколько часов – все тикали в разнобой…

– Ей не больше пяти лет. Подделка под старину.

Гульнара понимала, что Миша может обо всём рассказать Александру Николаевичу. Но зачем ему это? Она и прежде приносила сюда хозяйские безделицы. У них ведь валяется, а ей – скромная подработка.

– Не ври! Она старая…

– Об этом, давайте, я́ буду судить. Так вот. Ваза новенькая. Хорошая копия. И фарфор добренький. Я бы взял. За две тысячи.

– Две тысячи! – возмутилась Гульнара. Она не знала цен и готовилась протестовать против любого предложения. – Нет. Это невозможно.

– Большего я не дам.

– Не дури.

– Не дурю.

В подвале было душно. Сумрачно. Днём и ночью здесь всё было одинаковым. Ни одного окна. В углу жужжит вентилятор. Тикают часы; много часов; тикают невпопад. Под серым потолком – тихая жёлтая лампа. Пахнет пылью, сыростью. Гульнара чувствовала, как в носу свербит – к очередному чиху, к насморку. Нужно уходить.

– Угадай что? – шепнул ей в прошлую субботу Ариф. Он так говорил, если удалось подслушать что-то интересное. Гульнара сунула ему пятьдесят рублей и узнала о странном походе Александра Николаевича в подвал. Хозяин выбросил вазу. Завалил её шторами.

Гульнара выждала несколько дней. Спустилась в кладовую. Ваза была там. Ариф не обманул. Женщина улыбнулась. Сын никогда её не обманывал.

– Я в другой магазин! – женщина взяла вазу.

– Как хотите, – Миша приподнял плечи. Узбечке нравилось торговаться, но в итоге она всегда соглашалась с его ценой. Мужчина опустил руку в карман; отсчитал от пачки две тысячные купюры; зачем ей показывать лишние деньги?

Гульнара шагнула в сторону. Остановилась. Смотрит на портрет мужчины в синем пиджаке. Ну и страшилище! Бакенбарды – как две дольки арбуза, коркой приделанные к щекам!

– Хотя бы четыре! – она обернулась.

– Две, – Миша протянул узбечке сложенные пополам купюры.

Гульнара посмотрела на деньги, зажатые между толстых пальцев Миши. Две тысячи – неплохо. А за фарфоровую собачку он весной три тысячи дал…

– Хорошо, – женщина поставила вазу на стол. Выхватила деньги; ушла.

За шкафами звякнул привязной колокольчик, хлопнула дверь. Миша вновь остался один. В подвале. Среди антиквариата.

Ваза хорошая. Подделка, конечно, и страшная, но кто-то любит такие. Продать можно тысяч за десять.

Мужчина вышел из-за стола.

Гудит вентилятор. Тикают часы. Пыльно. Всё вымазано жёлтым светом.

Мише нравилось гулять среди шкафов, стеллажей. Он нарочно расставил их лабиринтом – так его подземный мир казался ещё более широким.

Дед завещал Мише ветхий, почти не знавший покупателей магазинчик. Старику нравилось торговать стариной. Прибыли он не искал – довольствовался пенсией. Миша похоронил деда, получил наследство. Он хотел путешествовать. Ему было двадцать шесть. Он тогда сел на кровать. Одет – в единственный костюм; обут – в начищенные туфли (щётка, однако, не стёрла с них морщин). Посмотрел на дверь. Нужно было выбрать: перейти через дорогу, спуститься в подвал и встать за прилавок или же отправиться на станцию, купить билет, уехать (Миша ещё не знал, куда именно; быть может, заграницу)…

С годами магазинчик ожил. В стране закончилась перестройка; люди богатели, строили особняки и заходили к Мише – вынести парочку картин или ваз. Были и те, кто беднел; они тоже шли к Мише – продать что-нибудь из семейных архивов. Приходилось всё классифицировать, раскладывать. Одни коллекции сокращались, их нужно было переносить, чтобы очистить место для коллекций расширившихся. Для кляссеров требовался отдельный шкаф. Для значков – стеллаж, да такой, чтобы к каждой переборке был приклеен поролон. Полка – для гипсовых головок. Паллеты – для больших фигур и двух мольбертов. Консоли – для фризов. Подвески – для фонариков…

Прошло двадцать лет. Миша до сих пор не мог определить магазинчику удобный порядок. Нужно было думать о классификациях. Один предмет можно отнести сразу к двум или даже трём разделам; приходилось искать дополнительные параметры отбора; вновь и вновь раскладывать обширные коллекции. Стоило заменить один параметр другим, и подвал возвращался к изначальному хаосу; только Миша мог найти в нём понадобившуюся покупателю вещицу – будь то заколка времён Марии Александровны или маузер времён революции.

В подвале было две двери. Одна затворяла Мишину спальню (чтобы не отвлекаться от дел, он переехал в магазинчик), другая затворяла небольшой склад. Склад был переполнен старьём. Там пыльным варевом были разбросаны погнутые подсвечники, глиняные руки, плакаты, коляски, столешницы, алюминиевые ноги, мотки проводов, тарелки, заварники, подносы, фолианты, стаканы, огарки, плетённые из ивовых прутьев верши… Мужчина изредка вытягивал из склада несколько вещиц, но приступать к разборам не торопился – подозревал, что ничего дельного не найдёт. Что там может быть? Так, гниль, дедовские вещи (его фронтовые письма, фотографии). Или сломанные часы прадеда; старая кукла бабки. Что с этим делать? Такое не продать.

Были ещё в подвале неглубокие антресоли…

– Добрый день.

Миша спал. Посапывал. Перед ним раскрыты сразу три тетради. По листкам ровными полосами опускались столбцы, в которых не менее ровными рядами теснились надписи и цифры. Очки лежали на столе – дужками вверх. Дужки были сальные, обмотанные по заушинам чёрной изолентой.

– Добрый день! – громче повторила Анна Георгиевна.

– Что? – дёрнулся Миша.

– Добрый день.

– Да… Добрый… Здравствуйте! – Миша провёл ладонью по лицу.

Сон его был беспорядочен. Лавка работала днём и ночью. Все часы показывали разное время и ориентироваться по ним было трудно. Антиквар засыпал, если чувствовал усталость. Остальное время работал.

– Мне нужно вот это. – Анна Георгиевна бросила на стол фотографию.

Миша мотал головой, бормотал. Он всё не мог проснуться. Хлопнул ладонью по очкам; потрогал пальцами стёкла; вставил душки за уши и, наконец, привстал, улыбнулся стоявшей перед ним женщине:

– Анна Георгиевна! Здравствуйте. Что-то вы…

– Сможешь?

– Что такое? – Миша приспустил по носу очки, поднял фотографию к глазам.

Волосы антиквара – редкие, вялые – измялись и сейчас торчали друг против друга, отчего голова казалась чудно́й, почти уродливой формы.

– Видишь вазу в центре? Синюю… С китайскими стариками…

– Вижу, – протянул Миша.

Сонливость ослабла. Мужчин сглотнул. Зачесалась шея.

На фотографии была та самая китайская ваза… Она сейчас стояла у Миши в ногах; он так и не определил ей место. Значит, узбечка… Вот стерва-то, а! Сдала… Главное, не медлить. Самому всё сказать!

– Вы знаете, – начал Миша. Он дышал часто и глубоко, пальцами тёр воротник рубашки. – Я ведь был тут занят. Уезжал…

– Что? – Анна Георгиевна не понимала.

– Я… Моё дело простое. Я не мог ведь сразу к вам не потому что… Я уезжал тут. Кое-какие вещички нужно было захватить. Они сейчас…

Анна Георгиевна нахмурилась. Миша подумал, что его неумелые оправдания злят женщину. Нужно говорить чётче.

– Я ведь… Куда мне ставить-то всё? А тут… Вещички… Я ведь уже сегодня думал к вам идти, всё рассказать. Ведь сразу было понятно. Тут к гадалке не ходи. Откуда у неё бы взялась такая…

– Миш, – Анна Георгиевна вздохнула. – Ты пьяный, что ли? Ты можешь нормально ответить – когда сделаешь?

– Что?!

– Вазу!

– Какую?!

– Эту вот, ну! – женщина придержала сумочку, наклонилась к столу; Миша ощутил дыхание слабого ветерка, в нём были ароматы духов. Анна Георгиевна, цокнув, ткнула несколько раз в фотографию. – Эту, с китайцами.

– Я… Вы… вы хотите, чтобы я сделал такую вазу?

– А я тебе, о чём?

Миша понял, что про кражу пока никто не говорит. Ему опять предложили заработать. Интересно.

– Вы ведь знаете, я сам вазы не леплю. Это мой друг…

– Мне всё равно. Сможешь?

– Ну…

– Там на другой стороне цифра. Это высота подставки.

Миша перевернул фотографию. Ладонью стёр со лба пот.

– Какой подставки? – не понял он.

– Какой-какой… Той, где ваза стояла.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем эта цифра?

– Для пропорции, для чего ещё?! Мне нужна точная копия.

– Понятно. А что с оригиналом?

– Сколько дней тебе нужно?

– Десять тысяч, – твёрдо сказал Миша.

– Дней, я говорю!

– Ну… – Миша чувствовал, что в этой путанице можно хорошо заработать. Нужен один правильный ход. Только ведь не понятно ничего… Хотелось тряхнуть головой посильнее – так, чтобы из ушей высыпался песок ещё шебуршащего за глазами сна… Ей, судя по всему, нужно срочно… Но… – День, чтобы слепить. День, чтобы высушить. Потом – два дня на покраску. Затем – снова сушка. Далее – лакировка… И того… Неделя. А то и больше.

– Мне нужно завтра.

– Завтра?! – вскрикнул Миша.

Оба умолкли. Каждый обдумывал следующие слова. Слышно, как жужжит вентилятор. Тикают часы.

Анна Георгиевна была высокой женщиной. Худоба, которая могла показаться утончённостью, проявлялась во всём теле. Нос был острым, длинным; лицо напоминало мордочку борзой. Продолжением долгих бровей у Анны Георгиевны были извитые и всегда заметные зелёные вены – они огибали виски и прятались в волосах. Руки – такие тонкие, словно в них не было ни мышц, ни крови – опускались из широких рукавов. Из-под длинной юбки виднелись стопы – сухонькие, исчерченные венами и плотно ужатые в сандалии. Грудь, в общем–то скромная, была приподнята крепким бюстгальтером, оторочка которого виднелись в открытом декольте.

– Я готова/ Я готов, – одновременно начали мужчина и женщина. Снова умолкли. Жужжит вентилятор.

– Я готова доплатить за спешность, – спокойно произнесла Анна Георгиевна; провела ладонью по шее; на пальце у неё – кольцо с бриллиантом.

– Ну… конечно… если мой друг отложит другие дела, если пригласит для помощи...

– Тридцать тысяч, если завтра ваза будет стоять на этом столе!

Миша вздрогнул. Чтобы сдержать улыбку, пришлось напрячь шею, скулы. Тридцать тысяч! Полторы тысячи процентов – хороша прибыль от дрянной вазы… Да нет! Прелесть, а не ваза! Миша подумал, что хорошей шуткой было бы сейчас же вручить Анне Георгиевне вазу; и попросить надбавку за мгновенность…

– Хорошо. Приходите завтра… Э… Который час?

– Третий, – Анна Георгиевна сказала это, посмотрев на висящие за Мишиной спиной часы; тут же удивилась: – То есть как, третий?..

Женщина вспомнила особенность вывешенных здесь часов. Посмотрела на запястье – у неё были часики; украшенные бриллиантами и золотом, они весело блестели, но вот ни цифр, ни даже чёрточек в них не было. Да и стрелка была одна. Кажется, часовая.

– Приходите завтра к полудню, – промолвил Миша, устав разглядывать бестолково-дорогие часы Анны Георгиевны.

 Женщина кивнула и, огибая шкафы, направилась к выходу. Тоже мне, лабиринт тут устроил!

Звякнул колокольчик.

На улице свежо. Утром здесь клубилась морось – кроткая, зернистая; она облегчила тянувшуюся больше месяца духоту. По дороге, шелестя, катились машины. Пахло бензином, влажной пылью. По небу были размётаны облака.

Анна Георгиевна широко вдохнула, постояла возле цоколя; пошла к аллее.

Женщина подумала, что устала. Но отчего? Что могло утомить её, не знавшую ни работы, ни домашних забот?.. Глупости… О чём это я?! Это… Ох, Андрюша, надумал, когда шарахаться… И чего тебя понесло в гостиную?..

Хотелось, чтобы дождик прошёл внутри; чтобы вымыл он грязь, воспоминания, всю эту путаницу – слезами, стонами… Глупые, глупые игрушки. Я только забавлялась. Вчера, год назад. А теперь выясняется, что это и есть жизнь… Но… Что же не так? Где я ошиблась?

Женщина испугалась, что может затосковать; пошла быстрее. Не останавливаясь, раскрыла сумочку; приподняла её за ручку, переворошила содержимое; достала плоскую зелёную пачку; длинными, разукрашенными ногтями вытащила сигарету; прикурила. Цокнула, заметив поблизости дворняжку. Анна Георгиевна не любила собак. Те, чуть что, бросались лапами – пачкали одежду, тянулись сопливым носом и заслюнявленным ртом…

– Девушка! – крикнул кто–то.

Оглянулась. Тебя ещё не хватало! Мужчина – небритый, замызганный; в футболке, джинсах, опорках. Тянет руку, улыбается. Зубы почистил бы, прежде чем мне улыбаться.

– Девушка, у вас не будет десяти рублей? Мне на хлеб. – Идёт рядом, хромает. Запах пота, мочи.

– Иди отсюда.

– Девушка, вы поймите. Вы…

– Иди работай! – крикнула Анна Георгиевна. Остановилась. Сдавила ладонями сумочку. Приосанилась; развела плечи. Мужчина уставился на её приоткрытую грудь. Разозлилась ещё больше. – Иди, работай! Бездарь пьяная!

– Что вы, я не пью. Послушайте…

Рядом проехал автобус. На нём – пёстрая реклама курортов Греции. На остановке, возле магазина, люди поднялись с лавки; встали друг за другом витиеватой очередью.

– Всё! Иди, давай,– Анна Георгиевна бросила сигарету, перешла через дорогу. Мужчина остался на месте.

Подходя к дому, женщина улыбалась. Встреча с бездомным взбодрила её. Глупая тоска истончилась. Хорошо она придумала с вазой!

Хлопнула входная дверь. Это Аня. Андрей торопливо сложил украшения в коробочку. Оставил себе пару золотых серёг. Коробочку положил в верхний ящик комода; придвинул к ней покрытый зелёным бархатом футляр, сверху поставил календарик. Так всё и было. Точно. Задвинул ящик. Подбежал к стулу, на спинке которого висели его брюки. Тёплый ковер уютно мялся под ногами. Завернул серьги в платок. Положил в карман брюк.

Сел на кровать. Ждёт. Встал. Слушает. Тихо. Куда же она подевалась?

Андрей подошёл к вывешенному возле двери зеркалу. Распахнул халат. Смотрит на себя. Чуть поворачивается. Поднял руки, напряг мышцы. Улыбается. Хорош, чего тут сказать! О таком любая женщина мечтает. Андрей потрогал свои ноги. Потом грудь. Живот. Повернулся; задрал халат. Смотрит из-за плеча. Хорош!

Аня старше его на двадцать три года. Андрей хмыкнул. Многие в университете завидуют ему. Любовник богатой дамочки. Да и с молоденькими проблем нет; только с них, конечно, доход не получишь. Да и неопытные они – скучно. Приходится учить… Андрей, приспустив халат до локтей, осмотрел свои плечи. Хорошее тело, так почему бы не воспользоваться им?! О целомудрии ворчат только убогие и толстые. Плоть не помеха душе. Я умён. Я первый студент на курсе. Я красив… Дверь отворилась. Анна Георгиевна.

Андрей вздрогнул; повёл рукой, но принудил себя к недвижности; изобразил беспечность и даже не отвернулся от зеркала.

В комнате пахло духами. Андрей носил с собой бутылёк – опрыскивался каждые два-три часа, чтобы запах не слабел. Кроме того, пахло тёплыми одеялами, деревянной мебелью.

– Чем это ты занят? – улыбнулась Анна Георгиевна. Затворила дверь. Повернула щеколду.

Александр Николаевич был в отъезде.

– Думаю, – ответил юноша.

– О чём же? – женщина бросила сумочку на кровать. Подошла сзади к Андрею и теперь вместе с ним изучала его отражение.

– О том, что радости тела не мешают радостям ума.

– Да?

– Как у древних греков. Они тоже заботились о мускулах… Знали красоту, любили её. И при этом неплохо… философствовали. Не так ли?

Анна Георгиевна не ответила. Юноша на шее почувствовал близость её дыхания. Холодные руки коснулись его плеч. Они заскользи вперёд, к груди. Андрей внимательно смотрел на то, как в зеркале тонкие кисти гладят его тело. Красные, с золотыми узором ногти; зелёные вены; два золотых колечка, одно из них – с бриллиантом. В этом была красота. Андрей подумал, что счастлив. Жаль, что его сейчас не видят сокурсники. Юноша тайком, ночью, фотографировал Анну Георгиевну. Голую. Печатал эти снимки; потом случайно ронял их перед знакомыми; приходилось рассказывать о своей связи с женой миллионера. Её фамилии, однако, никогда не озвучивал.

Анна Георгиевна поцеловала юношу в шею. Её губы мягко касались сухой кожи. Над висками у женщины набухли извитые вены.

– Как там с вазой? – спросил Андрей.

Анна Георгиевна вздохнула – пустила по плечам юноши тёплый воздух; отвернулась. Пропела несколько нот, затем включила музыкальный центр. Бах. Орган. Андрей повёл головой; вздрогнул. Ему стало неуютно. Он будто проснулся и осознал, что стоит обнажённым в чужом доме. Захотелось спрятаться. Хорошо бы сходить в душ. Юноша запахнул халат; излишне крепко затянул пояс; лёг на кровать – смотрит в потолок. Тот растянут светло-розовым бархатом. На улице, от дороги, загудела машина. Складка одеяла упиралась в поясницу; неудобно. Андрей слушал пружинящую мелодию и вспоминал приключения этой ночи.

Он пришёл позже обычного – в половине второго. Сам открыл дверь. Сокурсники знали, что у него есть ключи от дома любовницы. Андрей рассказывал всем, как однажды уловчился забежать к Анне Георгиевне ночью, пока её муж сидел в туалете. Он побывал в объятиях женщины; когда же Александр Николаевич вернулся, пришлось прятаться под кроватью. Муж уснул, и Анна Георгиевна тихо спустилась к нему на ковер… Ложь. Ничего подобного не было.

Андрей отворил калитку. Прошёл по дорожке – выложенной красными узорчатыми плитками. Светила луна и придорожные фонари. В стороне, возле пятиэтажек, гоготали пьяные. Под забором, оглядываясь к незнакомцу, кралась кошка.

Андрей вошёл в дом. Тихо. Мягкий воздух. Юноша запер дверь, снял ботинки, поднял их и зашагал к лестнице, но тут справа – от гостиной – послышался чей-то шёпот. Сдавленные, едва различимые звуки… Нет, это не шёпот, это стоны. Шорохи. Андрей улыбнулся. Наверху его ждала Анна Георгиевна. Её муж был в отъезде… Опять стоны! Кожу напитал трепет; в груди горячо. Юноша чувствовал себя шпионом. Никто, кроме Ани не знал, что он в доме…

Андрей прокрался в гостиную. Стоны и голоса расходились из Колиной комнаты. Коля учился в том же вузе, что и Андрей. Эх, дружище, тоже не спит! Делом занят! Колотится сердце. Юноша шёл осторожно. Часто дышит; прислушивается. Держит ботинки. Зеркало… Андрей взглянул на себя. В полумраке глаза казались чёрными; в них – тяжесть звериного, неистового. Юноша смотрел на своё лицо; дышал глубже; свободной рукой выглаживал шею. Захотелось раздеться. Почему нет? Пройтись тут голым. Опуститься на пол и ползти. Ползти до комнаты. Подслушать, подглядеть. Андрей приоткрыл рот. Выставил язык. Глаза. В них мрак. Похоть. Глубокая, неисчерпная похоть. Расстегнул рубашку. Трогает грудь. Гладит себя. Слушает. Стоны. Думает об Анне Георгиевне. Дышит всё шире; раскачивается; усмехается глядящему из зеркала животному. Что-то щикотнуло локоть. Тишина. Дрезг! – глухой удар. Андрей отскочил. Дыхание. Он разбил что-то! Как же так… Понаставили тут… Идиотство! Бежать. Подумают, что вор. Слушает. Шумы в Костиной комнате утихли; лёгким шелестом отворилась дверь. Коля. В халате. Андрей рванул к лестнице. Удар. Вскрик. Кто-то упал на пол. Мальчик. Ариф! Куда бежать?

– Эй!

Ариф лежал на полу. Сердце колотилось. Андрей взбежал по лестнице; замер, дёрнулся назад; потом вновь побежал вверх. Ариф привстал. Поймать могут. Нужно спрятаться. Мальчик огляделся. Никого. Коля вернулся в комнату. Наверху – голос Анны Георгиевны.

Ариф заторопился на второй этаж. Прошёл по ковровой дорожке. Прислонил к двери ухо. В замочную щель тут ничего не видно. Говорили тихо. Мальчик стоял на коленях и ждал.

– Какую вазу?!

– Не знаю… Ты…

– … шёл… Мне теперь…

– Нет! Точно… Там…

– Маша… утром приедет!

– Значит ещё…

– Кто?!

– … нет… вазу… И ботинки! Я там…

 Лёгкие шаги. Ариф отскочил. Спрятался между цветочных горшков; загородил лицо ветками. Дверь распахнулась. На пол в коридоре вылился желтоватый свет. Анна Георгиевна. В халате. Ушла к лестнице. Тишина. Возвращается. Что-то бормочет. В руках – ботинки.

– Ну?

– Что ну! – громким шёпотом отозвалась женщина. – Нашел, где шарахаться… На! – бросила ботинки в комнату. Мягкий удар. Ковёр.

– Я…

– Эту вазу нам Валентина Петровна подарила…

– Это кто?

– Тёща. Подарила на новоселье.

– Плохо.

– А я о чём?! – Женщина говорила от порога.

– И чего делать? – Ариф не видел Андрея, но чувствовал по голосу, что тот был растерян и слаб.

– Чего-чего… Иди, пока осколки собери.

– А если Коля выйдет?

– Не выйдет.

– Да уж…

Анна Георгиевна вздохнула; вошла в комнату. Прикрыла за собой дверь. Темнота иссушила пол от желтизны. Только возле самого порога остались продолговатые пятна света. Пахнет петрушкой. Это от растений. Ариф отмахнул от уха один из листков.

В комнате послышались поцелуи, смешки.

– Думаешь, он заметит?

– Может… Мать всё-таки подарила. Если бы не он, я бы её сама давно разбила… Тобой…

– Да!

– … чтобы… опять?

– Ну! – Андрей усмехнулся.

– Я завтра закажу такую же. У меня где-то были фотографии… В общем, придумаю что-нибудь. А ты пока иди за осколками…

– А если он… ещё не…

– Скажу, что сюрприз ему решила!

– …

– Скажу, что… отдала её на чистку. Потом принесу. Она… новее!

Ариф выполз из-под цветков. Подбежал к лестнице. Поднялся на третий этаж. Прислушался. Снизу шорохи. Андрей.

Мальчик прошёл возле туалета и ванной, подкрался к своей комнате – тихо, опасаясь разбудить Гульнару. Затворил дверь, сбросил на стул шорты, забрался на кровать. Та скрипнула несколько раз, вытягивая пружины, потом затихла.

Гульнара слышала, как пришёл её сын. Она и сама только что вернулась.

В ногах была дрожь. Женщина лежала одетой. Она вспотела. Страх. Как же так?.. Несколько минут назад, заметив, что сына нет, Гульнара вышла из комнаты. Где он может быть? За кем подглядывает? Или опять копается в подвале? Женщина спустилась на второй этаж. Заметила свет; услышала голоса. Спряталась за выступ.

– Эту вазу нам Валентина Петровна подарила.

– Это кто?

– Тёща. Подарила на новоселье.

Они узнали про вазу! Гульнара пошатнулась. Дыхание стало тяжёлым, вязким. Они всё знают… Её ведь могут за воровство… Почему они сразу не объявили? Хотят ещё узнать… Они ведь разнюхают, что она и другие вещи уносила… Начнут сверять, милиция, отпечатки пальцев… Надо было в перчатках! Знала ведь! Дура! Ребёнка подцепила, теперь ещё и в тюрьму… Гульнара медленно поднялась на третий этаж. Идти быстро она бы не смогла. Ноги – неудобные, чужие. Так… Нужно успокоиться и подумать. Чего я так волнуюсь-то… Нет… Всё пропало! Нужно бежать! Бросить всё и бежать. Домой… Приеду одна, мне никто не скажет… Так… Не дури! Гульнара и не заметила, как вернулась в комнату. Легла.

Вскоре пришёл Ариф. Его кровать скрипнула несколько раз, потом затихла.

Нужно сходить к Мише! Выкупить вазу… Вернуть её в кладовку. Там пусть сами разбираются… А если он продал её? Нет, не мог. Куда такую страшилищу продашь… Если заметят раньше, скажу, что в чистку отдала, что грязная…

Гульнара ворочалась. Думала о вазе. Вспоминала вырисованные на ней узоры. Китайские мудрецы. Читают книги. Переговариваются. По–узбекски; но их слова непонятны… Это же отец! Но почему он на китайской вазе? За плечами стариков Гульнара разглядела свой двор. Там, в Андижане. Под стеной течёт речка. Узкий сад. Хурма. Отец поднялся в кухню; сел возле стола и через оконный проём смотрит на Гульнару. Что-то говорит ей. Не понимаю… Женщина вздрогнула. Всего лишь сон… Как же вы далеко… Она не видела родственников много лет. Не звонила, потому что не знала, как оправдать своё молчание. Молчание углублялось, становилось неодолимым. Потом родился Ариф. Теперь нет возврата. Кто её примет? Без мужа, без истории… Что она могла рассказать об этих десяти годах? Никто не узнает... Гульнара мотнула головой. В комнате темно, душно, губы сухие. Женщина не хотела вспоминать. Нет. Нет. Думать о другом… Но память насиловала её сознание, поднимала из глубин образы и чувства. Вокзалы, ночь, милиция. Мужчины. Пьяные; грязные рубахи. Ругань. Грубость. Рваньё. Как… Кто–то кричит. Что?! Гульнара вздёрнулась вверх. Это она стонет. Лицо зудит, словно обожжённое. Прикоснулась пальцами к щекам. Слёзы. Она и не заметила, что плачет. Нельзя. Не дури. Ариф услышит… Будь он проклят… Дура ты… Женщина легла на живот. Сдавила между колен одеяло. Дышит в подушку. Возле губ и носа степлилось. Ваза… Только бы ничего не было… Боже, я тебя умоляю… Сделай так, чтобы я вернула вазу, чтобы всё успокоилось… Нужно только вернуть… И всё будет хорошо…

Гульнара проснулась в семь тридцать. Ариф спал. В комнате было светло.

Женщина переоделась. Синее платьице. Взглянула на себя в зеркале. Двадцать шесть лет. Чёрной тканью волосы опускались на плечи. Нос был изогнут горбинкой и чуть склонён налево. Его сломал отец Арифа. Гульнара в очередной раз упрямо трогала надломленное место. Нет… не видно. Только если приглядываться. А так – незаметно. Тёмная кожа; округлые, мягкие щёки. В ушах – серьги. Шея и ладони широкие. Молодая. Если б только можно было отрезать от себя всю прошлую жизнь. Но чем бы я могла заняться? Что бы изменилось? Могу уехать, бросить Арифа. Но что мне делать со свободой и с молодостью? Этого Гульнара не знала. Она знала только, что нужно торопиться. К Мише. За вазой.

Открыла шкаф; дверка чуть скрипнула. Вторая полка. Рыжий халат. Распорола подол. Вынула свёрток. Отсчитала две тысячи.

Женщина присела к Арифу. Гладит его руку. Он ещё ребёнок. Но уже сейчас в нём проступают черты отца… Станет таким же. В этом нет сомнений.

– Ну… – прокряхтел Ариф. В недовольстве нахмурился; потянулся; зевнул.

– Привет, – улыбнулась мать.

– Ну… – повторил мальчик и толкнул её руку.

– Ты чего? – улыбалась Гульнара. Теперь она гладила ему плечо.

– Отстань.

– Ты чего?

– Отстань говорю! – вскрикнул мальчик; отмахнулся – пальцем скользнул по лицу Гульнары. Женщина вскрикнула. Ей не было больно, сын едва коснулся её щеки, но она закрылась ладонями, отвернулась. Лучше бы он ударил её по-настоящему. Тишина. Почему он даже не пытается меня утешить? Ударил ведь, и лежит теперь… Выродок… Такой же, как отец.

Вой пролетающего самолёта. Нарастает. Гудят стёкла. Ослабевает, удаляясь вдаль.

– Что ты делаешь! – крикнула Гульнара, повернувшись к сыну. Тот забыл сонливость. Затаился. – Тебя спрашиваю! Глаз мне чуть не выбил!

Ариф молчит. Вжал голову в подушку. Смотрит. Маленькие чёрные звериные глаза.

– Что ты молчишь?! – Гульнара схватила Арифа за плечо; трясёт. Лёгкое тело ребенка задёргалось по постели. – Отвечай!

 Ариф молчал. Ноздри его расширились; в глазах была злость.

– Выродок! – сплюнула Гульнара. – Будь ты проклят со своим отцом! Как я… Что ты смотришь!? – Она плакала. Грудь изрывалась красными верёвками. Она всё сильнее сжимала сыну плечо. Одеяло сползло к полу. На улице светло. Из окна видно, как на дальней пятиэтажке двое рабочих устанавливают антенну. На небе – след от пролетевшего самолета.

– Мелкий… выродок! Да я тебя… Отвечай! Отвечай! Что ты смотришь?!

Ариф отдёрнулся. По телу его разлилась чёрная резина. Мыслей не было. Ни одной. Поднял руку. Кинул кулак в лицо Гульнары. Короткий шлепок; оборванное эхо под потолком. Лицо женщины оказалось мягким, влажным. Гульнара отскочила с кровати, задыхается; шатается; красный след на щеке; подогнулась правая нога; упала; юбка задралась; Ариф взглянул на бельё матери; спрыгнул на пол; натянул шорты; застегнул сандалии; выбежал из комнаты. Вниз по лестнице. Замер. Плач матери затих. Подошёл к двери Анны Георгиевны. На ковровой дорожке шаги глухие.

– А тут у нас что… Посмотрим… – говорил мужчина. Других голосов не было. – От богатенькой дамочки выберем подарочек…

Ариф спустился вниз. Вышел во двор.

Светло. Пахнет влагой. Под забором лежит кошка. Солнце. Мальчик смотрел на то, как его растрёпанные коричневые сандалии наступают на твёрдую шероховатую плитку. Идёт по дорожке. Жук. Раздавил – тот тихо хрустнул под ногой. Фу… Ариф усмехнулся. Обшаркал подошву. Вышел в калитку.

Постоял, не зная, куда отправиться. Пошёл направо. К булочной. Там из окна пахнет. И тётка толстая за прилавком. Она угощала его булочками; потом перестала. Он спросил, почему у неё живот такой большой, а она обругала его. Теперь булочек не дождаться.

Ариф шёл по тротуару. По выставленной руке шебуршали листья кустарников; звенели прутья забора. Высоко–высоко была расщипанная вата облаков. Чуть ниже были ветки деревьев. Мальчик задрал голову и продолжал так идти. Шея тянется, как пластилин. Ветер. Пахнет машинами – те, шумя, проезжают мимо.

Ариф, зашатавшись, опустил голову. Хозяйка! Он увидел, как Анна Георгиевна с кем-то разговаривает. Ещё один муж? Жаль, что сам Ариф пока что маленький и не может быть её мужем. Он бы согласился. Мальчик подглядывал за ней; знает, какая она голая – под душем. Да и…

– Иди работать! – крикнула женщина. Мужчина что-то ответил. Тогда Анна Георгиевна, выгнувшись грудью вперёд, сказал ещё громче: – Иди работать, бездна пьяная!

Развернулась. Ушла. Чего это? Она всегда с кем-нибудь ссорится. А ещё у неё родинка на правой ягоднице. Я точно видел. Если спросят, могу сказать, что она была и моей женой – расскажу о родинке и мне поверят…

Мужчина, только что говоривший с Анной Георгиевной, отошёл к изгороди. Хромает. Сел на бордюр. Придвинул лежавшую рядом сумку, расстегнул её; полез рукой. Сейчас достанет бутылку. Точно. Вот смотрите… Мужчина зачем-то достал книгу. Огляделся. Вылистал нужную страницу; читает.

Ариф не спеша брёл по улице. Впереди уже виднелась булочная. Но запахов пока что не было. Нужно ближе подойти.

5.

Александр Николаевич вернулся вечером, в одиннадцать. Он был в бильярдной. Анна Георгиевна приехала ещё позже, в полночь. Она была на похоронах. Позавчера умер её дядя. От мужа пахло алкоголем. Это хорошо. Едва ли он разглядывал домашние вазы. Значит, пропажу не заметил. А то устроил бы…

– Здравствуй, родная, – Александр Николаевич обнял жену. Положил ей на плечо голову. Перегар. Мерзкий запах.

Анна Георгиевна была у Миши. Он удивился тому, что женщина пришла на день позже. О похоронах ему не сказала. Вазу сделал хорошую. Я бы сама ни за что не отличила… И рисунки те же, и цвета… Улыбнулась. Нужно скорее снять чёрное. Оно мне не к лицу.

– Ох уж эти похороны, – протянул Александр Николаевич. Он улыбался, но говорил так, будто готов заплакать, если к этому найдётся удобный повод.

 Женщина не ответила. Отстранила мужа. Разделась. Александр Николаевич прилёг на кровать; держался на локтях и смотрел на жену; ухмылялся.

Быстрее спуститься в прихожую! Ваза была в сумке. Сумка – под вешалкой. Надеюсь, никто в неё не полезет…

– Чего это ты так торопишься? – улыбался Александр Николаевич. – Иди лучше ко мне…

– Подожди, Саш…

– Чего ждать? Иди! – мужчина вяло махнул рукой.

Не насытился ещё? Знаю я твой бильярд…

– Ань, ну ты чего? Зачем одеваешься? Я думал… ты это… – Александр Николаевич загигикал. Шикнул слюной. – Ой… – Пришлось вытираться.

Анна Георгиевна надела домашнее платье – с цветными полосами и оборками. Ворохом забросила траурную одежду в шкаф.

– Подожди. Мне нужно в туалет.

– А… Ну это дело святое, – снова гикнул мужчина. Расслабил руки и весь обвалился в кровати.

Анна Георгиевна спустилась на первый этаж. Остановилась перед отворотом в гостиную. Сумка – на месте.

В гостиной возле окна стояла Маша; в ночной сорочке, с распущенными волосами. Перед ней на стуле сидела Гульнара.

– … тебе говорить?

– Простите, я…

– Что?! – Маша вскинула руки.

Окна затянуты шторами. Включен кондиционер – холодно. Вывешенная под консолью фигурка покачивается. Люстра горит всеми ягодками. На столе лежат тряпичные подстилки для тарелок и деревянные – для кастрюль, чайника. Самой посуды уже не было.

– Простите, мне… – бормотала горничная.

– Что?! – крикнула Маша.

Анна Георгиевна улыбнулась. Невестка бывала дерзкой только в общении с прислугой. С другими она говорила тихо, боязливо. Девятнадцать лет. Полгода назад Коля привел её в дом. Красивая. Анна Георгиевна однажды видела её в ванной. Хорошее тело. Но не более того. Ни образования, ни, собственно, мозгов…

– Я тебе говорила, ничего не трогай у меня на комоде?!

– Я только…

– Что?!

Анна Георгиевна взглянула на сумку.

– Я говорила. И не раз. Почему ты опять переставила статуэтки? А?! Ты русский язык совсем не понимаешь?

Гульнара молчала. Глупое лицо узбечки. О чем ты думаешь? Только и могла себе сына-чёрта нагулять…

– Какой с тебя толк? Ты же вообще ничего нормально сделать не можешь! – продолжала Маша. Задор и злость уже ослабли, но нельзя же просто так её отпустить…

– Ты голову поверни! Тут всё грязное. Ты хоть раз нормально пыль протёрла? Я тебя спрашиваю! Чего молчишь?

Гульнара смотрела в пол. Не шевелилась.

– Ты думаешь, так просто… Пришла побездельничать, а? Езжай в свой Узбекистан, там и… – Маша зевнула. Хочется спать. – Ну?! – Это невыносимо! Она хоть слово скажет?! – Ну!? Чего молчишь? Дура что ли совсем? Слово-то хотя бы скажи!

– Когда вы… – начала Гульнара. Голос её сорвался. Она заплакала. Наклонилась вперёд – так, что едва не упала со стула; сдавила голову ладонями. Плачет тихо, молча. Только трясётся вся; иногда всхлипывает. Ничего. Полезно. Маша улыбнулась. Провела языком по губе. Зевнула. Анна Георгиевна! Женщина стояла на лестнице, следила за ними. Тяжесть. Дыхание участилось.

– Что тут у вас?

– Да вот. Гульнара начудила… Коля же не любит… Я только сказал ей, чтобы… чтобы она так не делала.

Ну чего ты плачешь, дура?! Перестань! Вот ведь…

Маша выпрямилась. Смотрит на тёщу.

– Ладно, заканчивайте, – промолвила Анна Георгиевна. – Поздно уже.

Гульнара встала. Всё так же глядя в пол, направилась к лестнице.

– А убирать кто будет? – Маша указала ей на стол.

– Я сейчас, я только… Я сейчас… – на ходу говорила Гульнара.

 Коричневый ковёр с густым ворсом. Трудно пылесосить. В нём застревают бумажки; иногда монеты лежат – залетают в пылесос и дребезжат там. Полоса паркета. Выцветший, светло–жёлтый. Снова ковёр. Теперь – гладкий. Его можно мыть. Только пены – поменьше; лучше просто влажной тряпкой проводить, а то сохнет долго. Лестница. Гульнара выпрямилась. Глубоко кивнула Анне Георгиевне.

Поднялась на третий этаж. Зашла в комнату.

Ариф стоял возле окна.

Присела на кровать. Вздохнула. Усталость. Тяжело. Где я ошиблась? Когда я сделала что–то не так? Не понимаю… Нужно только вымыть посуду, подмести на кухне, убрать подстилки и – уснуть. К утру тоска пройдёт. Так всегда бывает.

– Мам, ты чего? – Ариф подошел к матери. Положил ей на колени голову. Лёг на кровать.

– Устала я, Арчик… – Гульнара водила ладонью по его волосам. – Как твоя мозоль? Болит?

– Тебя обидели?

– Да. Маша сказала, что я плохо убираю, что грязно в доме… Но это ничего. Я же знаю, что она неправа. Я тут хорошо за всем слежу…

Тишина. Мысли – худые, неразборчивые.

– Расскажи о бабушке.

– О бабушке?

– Да…

За окном темно. Дверь закрыта на защёлку. Это хорошо. Прочий мир остался снаружи. В комнате уютно, безопасно.

– Твоя бабушка умирает. У неё рак. – Гульнара говорила мягко, не спеша. Выглаживала Арифу лоб, покачивалась в такт своим словам. За окном – звёзды. О стёкла хлопочутся мотыльки.

– Почему у неё рак? – спросил мальчик. Он накручивал на палец нитку; стягивал, снова накручивал.

– Так случается…

– Что?

– Что у людей рак… – женщина вспомнила о вазе. Позавчера утром Гульнара была у Миши. Он удивился просьбе вернуть вазу. Ответил, что это невозможно. Пришлось умолять. Наконец, согласился на выкуп. Но придётся заплатить. Десять тысяч… Гульнара плакала, тёрла коленями пол. Миша уступил – восемь тысяч; сказал зайти сегодня вечером. Теперь ваза лежала здесь – под кроватью, в пакете. Значит, всё в порядке. Нужно поставить её на место. В кладовку лучше не класть – ведь хозяева знают, что её там нет. Скажу, что отдавала на чистку.

– …вижу? – спросил Ариф.

– Что? – Гульнара не расслышала. Она боялась ошибиться и хотела заново обдумать всю историю с китайской вазой. И больше ничего, ничего не буду у них брать…

– Я бабушку не увижу? – повторил мальчик. Он опустил руку в карман; нащупал там три шоколадные конфеты. Подумал угостить маму, но отчего-то не решился. Конфеты ему подарила Маша. Она иногда баловала Арифа. Говорила с ним, если они оставались одни. Рассказывала, что прежде хотела работать в садике с детьми; шутила; расчёсывала ему волосы.

– Нет, Арчик, не увидишь. Мы не можем поехать домой. Нам не будут рады.

– Почему? – Ариф порвал нитку.

– Ты знаешь… Я тебе говорила.

– Скажи ещё раз.

– Нельзя… Тебя не признают, если ты приедешь без отца. Так не принято… Меня плохо отпускали, а потом и прокляли. Я давно не писала, не звонила. Они и так поняли, что неладно мне здесь… Ты ведь мало говоришь по-узбекски… И хорошо. Тебе в России жить.

– А дядя?

– Ульмас? Он нас с тобой не считает родными. Говорит со мной из жалости. Помощи не предлагает. Я думаю, он бы не был нам рад…

– Что я сделал не так? – Ариф посмотрел в глаза матери. У него были широкие светло–зелёные радужки. Совсем ещё ребенок… Что с ним будет?

– Ты тут не причём.

Ариф больше ни о чём не спрашивал. Повернулся лицом к животу матери. Обнял её. Тёплое дыхание. Гульнара улыбнулась. Гладит ему голову. Думает о вазе. Нужно встать до рассвета. Чтобы никто не увидел. А то неизвестно, кто будет в гостиной шарахаться. У них тут всегда – то бабы, то мужики…

Снизу, из хозяйской комнаты, послышался смех.

Смеялась Анна Георгиевна. Александр Николаевич целовал ей шею.

– Саш, перестань, у тебя щетина колется.

 Мужчина, шипя и посмеивась, трогал руки, живот Анны Георгиевны. Пытался расстегнуть ей платье. Пиджак на нём был мятый; снизу, под полами, виднелся кончик синего галстука. Сзади из брюк вылезла рубашка. Запах алкоголя.

Женщина думала о вазе – она только что поставила её на место разбитого оригинала.

– Ань… – пробормотал Александр Николаевич; поцеловал жену в декольте, губой подцепил крестик и, гикнув, зажал его во рту.

– Саш, почему бы нам не отправиться в путешествие?

– Что?

Анна Георгиевна играючи отняла крестик; толкнула мужа – тот присел на кровать; опустилась на корточки; начала его раздевать.

– Почему нет? Ты же говорил, что фирма теперь может самостоятельно работать. Так?

– Ещё как может! Я её такую конфетку сделал! – Александр Николаевич откинулся на спину; трогает пальцами лицо.

– Ну вот, а я о чём? Можно было бы уехать. Чего нам здесь делать? Представляешь, ездить по Греции, по… другим странам… – Анна Георгиевна сняла с мужа носки и теперь вытягивала ремень; Александр Николаевич закрыл глаза; улыбался. – Жизнь другая начнётся. Интересно будет… – Женщина почувствовала, что у неё нет слов, чтобы рассказать о своём желании. И не потому что его не исчерпать никакими сравнениями или возгласами, нет. Просто больше и сказать-то нечего. Ей захотелось куда-нибудь уехать; в Грецию, например; и всё, этим суть желания ограничивалась… Надо Гульнаре сказать, чтобы она поискала новый освежитель. С клубникой!

Анна Георгиевна стянула с мужа брюки и теперь расстёгивала пиджак.

– Нет! – закричал кто-то с улицы. Кажется, женщина. Тишина.

Если Сашка вместо путешествий опять в свою Турцию полетит – пусть. Без него в Грецию отправляюсь. Возьму с собой Андрея! Точно! Вместе будем путешествовать по старым храмам, искать древние статуи. Может, в лесах отшельников найдём. Сидят себе в скале, не знают даже о цивилизации…

– Нет! Не-ет! – вновь закричал кто–то. – Помогите! Не… – голос оборвался. Что-то звонко разбилось. Снова тишина.

Анна Георгиевна закрыла окно. Крики повторились, но неразборчивые, приглушённые; они теперь не отвлекали. Неприятно всё это. Тоже ведь думать надо – шарахаться по ночам… По-моему, ваза даже лучше стала. Глупости, конечно… Всё равно страшная, как чёрт…

Женщина ушла умываться.

Александр Николаевич остался на кровати. Дотянулся до тумбочки, взял пульт, включил телевизор. Ничего интересного. Землетрясение. Десятки погибших. Банально… Могли уж что-нибудь поинтереснее найти… Вот ведь! Откопали же корреспондентку! Корова! Ей бы «му» кричать, а она мне тут про жертвы… Мужчина хрюкнул в нос – усмехнулся. Зевнул. Уснул.

Лежал. Посапывал и подёргивался.

Очередной день закончился. Быстро, почти незаметно.

Продолжение следует...