BAR

Сегодня в баре у Давида – за стойкой и Джулия, и Франческа. Разом. Ферагоста.

Два англичанина с яхты в обкоцаных  футболках и шортах от D&G отирают гульфики об искусственный мрамор стойки: их задницы покачиваются в такт какой–то неслышной мелодии: туда–сюда.

– Дове уно бикиери,  – произносит один с деланным акцентом. Барменша хихикает.

Чёртов англичанин, пьёт уже четвёртый стакан воды. Куда лезет?! Англичанин смеётся и показывает барменше язык: на языке вытатуирован английский флаг.

– Прего, – Франческа подаёт воду и кончиком розового язычка облизывает пухлые губы.  – Прего, синьор.

– Прего, – Джулия подливает второму джин в кофе из бутылки с натянутой на горловину розовой пипеткой. Второй дурачится и двигает высунутый  язык: туда-сюда. На языке английский флаг. Чёртовы патриоты.

Татуированная змейка  Джулии выползла из под воротничка её черной майки и покачивает  любопытной плоской головкой: туда-сюда.

Океанская яхта англичан  лениво покачивается у мола Villa Nova напротив бара: туда–сюда.

Огромный английский флаг безвольной тряпкой свисает с флагштока, причудливо напоминая гобелен в каминном зале Винсдорвского аббатства: «Омовение девственниц в святых водах Синая»...  или что-то в таком духе. В его тени распласталась на камнях набережной стая местных дворняг. Их вывалившиеся от жара языки дрожат мокрыми розовыми тряпками на жарких розовых известняках. (Хоть какая–то польза от чёртова Северного Альбиона.)

Я втискиваю между их, грубого сукна шорт от кутюрье, свои джинсовые портки из сетевого гипермаркета.

Англичане переглядываются и, с пониманием, нехотя раздвигаются. Их задницы на миг замирают. Я прислушиваюсь. Откуда-то сверху, сквозь древние камни сводчатого потолка бара льётся чарующая архаичная мелодия. Три наших задницы, в такт, начинают медленно раскачиваться перед стойкой.

Шесть пар загорелых ног, словно сохраняя равновесие, переступают, как на палубе, на начинающих раскачиваться выщербленных плитах пола. В такт покачиванию четырёх гигантских слонов, стоящих на древней гигантской черепахе.  Вечно гребущей своими чешуйчатыми перепончатыми лапами в бесконечном космическом океане…

Черепаха устало моргает: кожистые веки её глаз медленно ползут вверх.

Медленно ползут вверх веки татуированной змеи Франчески.

– Граппе, синьор? – Франческа подносит к моей чашке с кофе длинный розовый сосок, натянутый на квадратную зелёную бутылку.

– Си, – водка капает в мою чашку.

Три пары мужских ягодиц медленно раскачиваются перед стойкой портового бара.

Раскачивается  маленький итальянский городок Villa Nova.

Раскачивается порт. Море за молом. Облаками над морем и, надо всем этим, пульсирующий жаром медный таз солнца.

Водка капает в мою чашку, как молоко в ритуальную чашу с сосцов  жриц-девственниц храма Изиды во время их сакральных танцев-соитий с богом Озирисом.

Черепаха медленно подтягивает морщинистую лапу…

BONNE

У Фабио новая барменша, Фабрициа. Браво, Фабио! Хороша!

Красивое тонко очерченное лицо северной итальянки.

Короткая стрижка.

И один длинный брэд на затылке. До талии.

И маленькие серебряные колечки. В розовых мочках слегка оттопыренных ушей и тонкой ноздре. Колечки звенят, когда Фабрициа капризно крутит головкой.

«Скорее всего, это не все колечки на её теле…» –  Сладкая мысль об этом разливается томливым теплом от моей макушки до паха.

Ещё у Фабио крупная дебелая молья (жена) Ангелина из восточных славян.

Молья на верхних этажах виллы Фабио, над баром, нянчит детей и готовит пасту к сиесте.

– No, – Фабио печально качает набриолиненной головой и вынимает из тонких мраморных пальчиков Фабриции молочник. И несколько раз ударяет его днищем по столешнице. – Уно, дуэ, трэ (раз, два, три), – с брутальной хрипотцой повторяет Фабио: – Капито (понятно)? – Крылья его огромного горбатого носа раздуваются, как юбка медузы в брачный период.

– Уно, дуэ, трэ, – поднимаются и опадают острые грудки Фабриции, обтянутые слишком узкой фиолетовой кофточкой. Слишком облегающие шорты Фабриции стыдливо прикрыты спереди сиреново-охристым сарацинским платком-фартучком. А что под стойкой?

– Можно? – я тянусь через стойку за пакетиком сахара.

– Алехандро! Сахар под носом, – покатывается Фабио.

Фабрициа подливает в мою чашку кофе из молочника, постукивая донышком по столу. В конце фирменный цветочек. Фабрициа с невинно-порочным лицом наклоняется и ставит передо мной чашку.

– Bonne! – говорю я и проваливаюсь взглядом в ложбинку, куда только что передо мной как «Савраска на салазках» провалился золотой Христос на цепочке. Христос не в счёт. Я беру двумя пальцами чёрную фарфоровую чашечку, отхлёбываю. Кофе сварено так себе. Богини не для этого.

– Bonne, – качаю я головой и причмокиваю.

– Bonne, – с надеждой качает головой Фабио.

– Bonne, – зло качает головой через два бетонных перекрытия дебелая Ангелина.

– Bonne, – придушенно шепчет Христос, блаженно раскинув золотые руки, пришпиленные изящными золотыми гвоздиками под тугим лифом Фабриции. – Белиссимо!

СТЕРВА

Что-то нервозное привлекло Его взгляд к этой женщине. Дёргано вышагивающей по стёртым известнякам соборной площади Пьява Витта маленького городка Никотера. В самое пекло сиесты.

Большая уродливая белая сумка через плечо?

Прямые, которых он терпеть не мог, волосы блондинки?

Вздёрнутый подбородок?

Острый носик с болезненно тонкими вибрирующими, пронизанными голубыми капиллярами, ноздрями типичной стервы?

Или, может быть, само по себе неплохое, но в этой ситуации нарочито безвкусное чёрное расклешённое короткое платье с избыточной отделкой? Платье, открывающее сильные загорелые ноги игрока в теннис с чётко прорисованными двуглавыми и икроножными мышцами?

Может, слишком полные щиколотки для этих сильных ног?

Возможно, идиотские, грязно-фиолетовые туфли с той самой «платформой», на которой любая женщина становится коровой на коньках?

«Теннисистка» ходила взад-вперёд, кружа вокруг выносной террасы с красной пластиковой мебелью небольшого бара Бьере. Она нервно жестикулировала, разбрасывая вокруг себя обрывки разговора, как скомканные куски туалетной бумаги. Туалетной бумаги, которую она отрывала от рулона своих непростых отношений с неким синьором Чезарио из Неаполя. (Наверняка набриолиненный хлыщ и жигало.) Смятые фразы сносило жарким ветром, задувающим в арку под нормандской стеной, с моря и они мотались по площади, подлипая к архаичным фасадам, фигуркам людей…

– Уно джелато терамиссу и аква, перфаворе. (Пожалуйста, мороженное и воду) – повернулся ОН к подошедшему бармену.

– Си, синьор, – лиса Бьере тоже косит глаз-маслину на «его блондинку».

Он понял, что в…бал бы эту стерву тут же, – растерянно покрутил головой, – к примеру, в узком неудобном туалете бара. Бьере с пониманием проводил Его взгляд до сортира и пошёл за мороженым. Он даже представил, как «блондинка», спустив красные кружевные трусики от Армани, (других такие не носят) задерёт своё дурацкое чёрное платье. И, в готовности выпустить газы, слегка раздвинет сильные ноги. Прежде чем отклячит аккуратную упругую попку над белым фарфором унитаза.

– Боно сера, – скажет Он, закрывая за собой дверь сортира на задвижку. И сходу просунет ей свою потную от похоти ладонь в курчавую бесливыми колечками промежность: – Опля.

– Прего. (Пожалуйста). – Лысый бармен ставит перед Ним капуччино, рюмку ликёра и пепельницу.

Стерва подсела к компании за соседним столиком: мужчина с благородным лицом в очках с тонкой золотой оправой, миловидная горбоносая итальянка, скорее всего, жена «Благородного»,  и подросток-ботаник, лет четырнадцати, с чувственными полными губами и милыми аккуратными розовыми ушками, которые смешно и беззащитно шевелятся и, кажется, скрипят, когда он выковыривает малиновой ложечкой синий десерт из салатовой пластиковой розетки.

Теперь под ноги «его стервы» тыркнулся глупый чёрный пудель в голубом ошейнике. Взгляд Его:

беспомощно побежал по украшенному стразами поводку собаки,

по тартильей, увешанной тяжёлыми ожерельями женской руке и

уткнулся в полное обтянутое розовыми лосинами женское бедро,

проскользнул под её узкой, обтягивающей белой блузкой,

ощупал ухоженное капризное лицо в больших стильных солнцезащитных очках

и, по другой руке женщины,

соскользнул на гульфик пожилого синьора, раскинувшегося на грубого льна

подушках чёрного плетёного кресла бара.

Дородный нос и перстни на руках старого синьора, одной из которых он прикрыл ладонь женщины, убеждали в его денежной и социальной состоятельности. Бармен сел между двумя компаниями, как истерзанный любовник, готовый отдаться обеим.

В «розовом» достала из большой алой сумкой пачку тонких чёрных сигарок. Горбоносый элегантно поднёс ей золотую зажигалку.

– Бьере, дове иль баньо (можно в туалет)? – неожиданно резко выпрямляется стерва.

– Прего, – понимающе машет рукой бармен. - Дритте а синистра (прямо и налево).

Все:

и в розовом,

и горбоносый синьор,

и красавец с благородным лицом,

и его жена Франческа, и ботаник с розовыми ушками,

и бармен – теперь смотрят на Него.

– Ну? – ободряюще кивает ему Бьере.

Тягостная пауза.

Синьора «в кольцах», элегантно оттопырив мизинчик со сладко дымящейся набитой марихуаной сигаркой, тыркает указательным пальчиком одной руки в кулачок другой и смотрит на Него:

– Ну?

Он подносит чёрную фарфоровую чашечку с кофе ко рту, отпивает глоток, ставит на место. Только идиоты пьют капуччино в такое время.

ПОД СЕНЬЮ СЕРЕБРИСТЫХ ОЛИВ

«Дольче фа ньенте»

Чистернино – итальянский городок, затерянный среди холмов Итрии.

Я сижу,  нога на ногу, под голубым тентом бара Пазолини на видовой террасе под собором святого Доменика, и давлюсь второй чашкой капуччино. Кроме меня, дураков пить капуччино в сиесту – нет.

На мне облегающее розовое поло, обтягивающие «гульфик» брючки лососёвого цвета и бежевые мокасины на босу ногу – глупо быть «белой вороной».

У меня деланно оттопырен мизинец. Я беру чёрную матовую фарфоровую чашку, подношу к губам, делаю маленький глоток и ставлю чашку обратно на салатовую столешницу. Беру снова…  Всё. 

Это и есть «дольче фа ньенте» – сладостное ничегонеделание!

Серебристо-зелёное платье

Прямо передо мной холмы Итрии. Белые кубы ламий, вилл и конусов труллей торчат, как куски рафинада среди серебристых шапок олив и зонтиков пиний. (До оскомины пошлый, приторный пейзаж.)

Слева женщина: серебристо-зелёное платье, копна рыжих волос. Официантка подносит ей чашку кофе и стакан воды. На чёрной столешнице красная дамская сумочка. Женщина открывает её, вытряхивает пачку сигарет и зажигалку. Прикуривает. И теперь, как и я, затягиваясь, смотрит на долину.

До этого время было расплёскано по холмам еле видной голубой дымкой. Теперь оно тлеет на кончике её длинной дамской сигареты.

Ситуация осложняется.

Раньше мой взгляд беспрепятственно стелился над долиной. Теперь нас двое. И я невольно думаю, касаемся ли мы единовременно той розовой – слева – виллы за двумя пиниями. Или она рассматривает еле видный отсюда топорщащийся на холме городок Локоротондо.

И всё же, серебристый столбик пепла её сигареты, тлеющий над серебристыми листочками олив под нашей террасой, и  сама женщина с рыжими волосами в лёгком серебристо-зелёном платье – достаточно весомое очарование для компенсации некоторого внутреннего неудобства.

Некоторое внутренне неудобство

Их трое, французов: двое мужчин и коротко стриженая женщина.

Это не итальянцы: грассирующая речь, жесты резче. И замирают на кончиках пальцев. «Дольче вита» здесь уступает место внутренней пружинке. Мужчины – точно голубые, и, может быть, один (тот, что крупнее и в белом поло) – гетеросексуален. По крайней мере, для меня это  выигрышнее… (Наблюдать изысканную мерзость извращенности предпочтительней пошлой обыденности.)

Тогда получается удобная во всех отношениях, для нас всех, ситуация… и для их путешествия. Да он и смотрит на собеседников с некоторой повелительной снисходительностью. Властью доминирующего самца. Словно имеет обоих.

Коротко стриженая заливается смехом: слишком громко для гетеросексуальной троицы. Мне неловко. Или я ошибся. Или она просто пошлая дура. Это ещё не гортанный булькающий хохот немки. Но всё же слишком «брутто». Им, по сути, нет дела до «Белла виста» (прекрасный вид). Это в наборе: лёгкий обед с десертом плюс «вид».

Всю эту группу можно осторожно, маникюрными ножничками, чтобы не поранить французов, выстричь с террасы без ущерба для ситуации. Тут немного работы. Они сидят под тентом и даже не отбрасывают теней. (С этими тенями всегда проблема.) Тогда, если  «выстричь» французов, то будет видна недостающая в пейзаже терракотовая стена храма и почти целиком  девушка за ними.

Девушка за ними

Она курит и что-то набирает на смартфоне.

У неё красивая пышная грудь под чёрной облегающей майкой с низкими проймами и тонюсенькие розовые бретельки от нижнего белья.

Коротко остриженные волосы.

Скорее шатенка, чем блондинка. Но это всегда меня ставит в тупик.

Немного беспокоит, что плохо видны её ноги. Скорее всего, у неё тонкая щиколотка и немного полноватые икры. Она и руку с сигаретой откидывает именно так, как делают девушки с пышной грудью и слишком полными икрами ног. Немного сильнее и решительнее, чем сделала бы это субтильная  брюнетка или блондинка с бледными тощими икрами в нервных голубых прожилках. Без ненужной истеричности.

Широкая кость.

Крестьянская порода.

Низкая задница архаичной неолитской бабы.

Такие пренебрегают глупой причудливостью поз Камасутры, предпочитая простые животные способы.

Всё должно быть грубо и решительно.

И никаких простыней. Глупых смятых простыней.

Никакой «клубнички в сливках».

Клубничка в сливках

Кажется, я вырезаю ножницами французов слишком агрессивно. Капельки крови на известняке террасы, болезненные гримасы. Тот, субтильный, в фисташковом поло, нервно вскакивает и возвращается из бара с подносом. На подносе большие куски пирога с клубникой. Он сбил мои планы, этот мелированный хлыщ в чёрных вытянутой формы очках от D&G, в обтягивающих брючках и чёрных остроносых мокасинах на босу ногу.

Это их «глупое французское пристрастие» к «клубничке в сливках» – пустая затея.

Неудивительно, что:

моя женщина в серебристо-оливковом раздраженно встаёт, нервно запихивает в

красную сумочку сигареты, зажигалку и, замерев, точно ждёт, что окликнут, идёт

к выходу;

моя пышка излишне агрессивно комкает сигарету в чёрную пепельницу. Достаёт

из сумки гребень. Несколько раз порывисто проводит по волосам. Встаёт.

У неё действительно немного полные икры и тонкие щиколотки.

Французы продолжают подцеплять вилками и запихивать в свои говорливые рты

куски пирога с этой пошлой клубникой в сливках. Облизываются.

Жесты «бритой» в полосатой безрукавке омерзительно грубы.

Браво, Кутузов! Браво, Одноглазый гений!

Барменша несёт французам третий пирог.

Похоже, французы намерены сожрать все клубничные пироги Италии.

Похоже, мне до всего этого нет никакого дела.

Я подношу к губам чёрную чашечку с кофе.

Мой мизинец изящно оттопырен.

ЧИТАТЕЛЬ ГАЗЕТЫ

На огромном плакате при въезде в городок разломанная надвое пикантная Ндуя с красным, неприлично вывалившимся нутром и надпись: «Коммуна Спилинья».

Ндуя – местный специалитет. Как и Madonna de la Fontane и римский виадук, но, похоже, никому до этого нет дела.

Сальваторе, его знакомый, не торопясь вышел из бара, сел под зонт в глубокое плетёное кресло и разложил перед собой на плетёном журнальном столике Il Quotidiano  – ежедневник. Достал из футляра в кармане бирюзового поло стальной футлярчик.

Вытащил недокуренную «гаванну».

Раскурил.

Откинулся в кресле.

С силой потер одну о другую ладони и положил их на титульный лист, любовно, как реаниматолог утюги электрошока на грудь больного. 

И выпустил под оливковый купол зонта пахучую сизую струйку.  Белиссимо! 

И перевернул страницу – хренов Сальваторе, носатый англичанин с виллы в Йопполо.

Это припереться сюда за тридцать километров на своём старом чёртовом армейском джипе времён второй мировой, чтобы выпить в баре кофе с водкой? Похоже, и джип он привёз из своей хреновой Англии, как и худую воблу-жену из какого-нибудь зачуханного Йоркшира. Сам Сальваторе, наполовину сицилиец, наполовину ирландец – дикая смесь! Сальваторе берёт чашку, отхлёбывает.

Его вобла Кейт отчаянно торгуется на площади с зеленщиком. Вопли стоят на весь Спилинья. Голуби обалдело крутят змеиными головками из своих дырок в стенах храма Сан Джованни Батиста.

Сальваторе сладостно чмокает, кряхтит и ухает, как перегретый самовар – читает.

Этот Сальваторе полный псих: купил бетонный остов четырёхэтажной виллы, привёз через местный порт Джоа Тауэра из своего «Туманного Альбиона» контейнеры с чёртовым английским тёмно-бордовым кирпичом. («Местный – дерьмо», – тыкал Сальваторе сигарой в архаичный виадук. – Капито?  Понятно?)  И в четыре руки со своим чокнутым братом Джоном, крупным сетевым менеджером и педерастом, отмахал виллу за сезон под крышу. Красную черепичную крышу из чёртовой английской черепицы. Все четыре хреновых этажа. С четырьмя одинаковыми огромными ваннами.

И заставил одинаковой не распакованной мебелью.

Все этажи.

Как под копирку.

– Александр! – плющил в меня тупой конец «гаваны» Сальваторе и наседает толстым животом. – Англичанин, как улитка, тащит Родину на загривке. – И поднимал вверх к перекрытиям виллы дымящуюся сигару. – Капито?

Сами братья ютились в спаленках, обставленных облупленной с антикварных развалов мебелью на первом этаже: «…Потому что жарко, Алехандро! Капито?..» Или вечно сидели в холле с камином у взятой на распродаже старой барной стойки, и варили в огромной кофе-машине густой, как кисель, чёртов кофе: выпьешь – сдохнешь.

Сальваторе откидывается в кресле, бьёт себя по толстому английскому животу и хрюкает: верно, прочитал про «мерзкого сексуального маньяка» Берлускони – тайного любимца и надежду нации.

На двух  Веспа, лазоревом и нежно-розовом, подъехали два набриолиненных в жопу татуированных мачо.

– Чао, Сальваторе!

– Чао, Винченцо! Чао, Сильвио! – Сальваторе делает жест, как все итальянцы в подобных случаях: словно ловит над головой невидимых бабочек. У Сальваторе с ними какие-то «дела»… Похоже у этого чёртова Сальваторе со всеми дела: от облезлой неаполитанской кошки до Мадонны с младенцем из папье-маше в местном соборе.

Ещё у этих чёртовых братьев гостиница в Кокорино с бассейном и отдельно стоящие виллы под аренду. Но это не моё дело.

«Так какого рожна, – размышлял я, размешивая в своём капуччино ложечкой тростниковый сахар, – “этот”, в сиесту, притёрся в Спилинью из своей Кокарино? За тридцать километров? А хочется! Чего бы этому чёртову англичанину не потереться своей английской резиной по итальянским серпантинам».

Страница за страницей Сальваторе перелистал всю газету, взял следующую, снова с силой потёр одну ладонь о другую и положил их на «Спортивный ежедневник»…  Лицо его источало сладостное предвкушение… и – развернул...

Это сколько поколений его предков прожили как он, чтобы  так ощущать эту жизнь с её «Дольче фа ньенте» – сладостным ничегонеделанием? Не понимаю.  Сколько его предков должны были  болтаться по всему миру пиратами под «Весёлым Роджерам», содержать притоны и гостиницы в Индокитае, Африке и Индии; кантрады, миссерии и плантации с шустрыми неграми по всему Средиземноморью от Гибралтара до Мессианского пролива? Я чувствую себя второгодником на этой «школе жизни», недоучкой.

«Блинов! Столица Португалии? Сходу! – толстая женщина с большой «кичкой» на голове стучит указкой по классному журналу. – Всем тихо!»

 Я встаю: «Роза Аркадьевна! Я учил, честно!»

Толстые сардельки училки сжимают вечное перо, как шпицрутен: «Садись, Блинов, два!»

Я деланно закидываю ногу на ногу и жестом подзываю официантку:

– Кофе граппе и “это” на тарелке, что у синьора напротив, – и киваю на Сальваторе. Но отчего-то неловко привстаю как школяр.

«Садись, Блинов, два!» – голосом Розы Аркадьевны говорит официантка.

– Да, синьор, – улыбается богиня в фартучке. – Уно кафе граппе, э уно ндуэ.

Я счастливо киваю.

Два моих лица с растерянной улыбкой покачиваются в бархатных оливах её глаз. Вверх ногами.

ПРИЧАЛ

Маленький припортовый городок Villa Nova. Бар у мола.

Всё, я причалил.

В Италии третий день, но внутри суматошливая «болтанка». «Мотает», как яхту на рейде. И, чувство, словно не долетел, «завис» где-то над Словенией.

Я делаю шаг в прохладную темноту бара, и железные кольца занавеса  со звоном стекают по моим плечам.

– Чао, Алехандро! – звучит голос Давидо.

Глаза привыкают к полумраку.

На высоком барном табурете, поджав короткие ножки, как буддистский  божок на амвоне, восседает мой Давидо. Как прежде десятки его предков перед стойками конторок, сбрасывая перхоть с седеющих курчавых волос на чёрные лацканы длиннополых сюртуков.

Ряды бутылок за его спиной таинственно лучатся светом из витражного окна под потолком. Как свечи с благовониями за спиной идола.

Иудейские кудри Давидо звенят, стекая, по его плечам.

Голубая футболка Давидо обрисовывает «пиколо стомако» – маленький животик. (Давидо немного набрал за зиму.)

За стойкой новенькая барменша, Мария. Но первое «капуччо» сезона мне сварит сам Давидо.

– Чоколате? (Шоколад) – кричит Давидо. – Граппа? (Водка?)

– Си, Давидо, – радостно кричу я.

Новенькая в строгих офисных очках и острым носиком. Из северных итальянок. Давидо любит неожиданное. Её быстрые оливки глаз исподлобья осмотрели меня всего, по крайности, то, что торчит над стойкой: мне немного щекотно. С деланной застенчивостью она опускает глаза. Я делаю инстинктивно жест, как футболисты перед пенальти.

– Мария, – хихикает Давидо и нежно тыркает пальцем в открытый пупок девушки.

– Кортетти? – невинный взгляд блудливой монашки.

– Си, – киваю я.

– Этот, – Мария тыркает острым пальчиком в огромный напряженный розовым кремом рогалик на салатовой тарелке.

–  Си, – киваю я.

– В счёт заведения, – кричит Давидо.

– Капито (понятно), – улыбается Мария и поворачивается к Давидо.

Я облегченно выдыхаю, как новобранец на плацу по команде прапора: «Вольно!»

Мария кладёт руку на плечо Давидо, колдующего у шипящей кофе-машины, и что-то шепчет ему на ухо. У Марии под широкими проймами футболки чувственные небритые подмышки: Давидо любит погорячее.

На стене за стойкой неплохая картина маслом – зимний пейзаж за окнами бара: нормандская крепость с длинным грустным молом, у причала застыли три-четыре баркаса, серые тучи, ветрено, у парапета набережной большая серая собака.  Сейчас за дверью бара невыносимый жар феррагосты. Не надо спешить, я пережду до вечерней прохлады здесь, в этом гомоне посетителей, разочарованных возгласов игроков у одноруких бандитов и тотализатора, шуршании карт за игровыми столами... В отличие от них я всегда буду в выигрыше.

– Бона сера (добрый вечер), – одними губами произносит входящая с жара синьора. Но весь барный зал поворачивается к ней: возможно, слишком обтягивающая майка с тонюсенькими ниточками бретелек, возможно, все заждались вечернего бриза...

– Бона сера, – отзывается Давидо.

Значит, действительно вечер. Сиеста закончилась, и хотя солнце лупит во всю, через час в городке включат уличное освещение. Какого чёрта? Не знаю, но включат.

Мне пора.

– Чао, Давидо, – я встаю.

– Чао, Алехандро. – Давидо машет рукой в кольцах. – Боне джорнате, чивидьямо… (Хорошего вечера, увидимся.)

Конечно, увидимся! Я раздвигаю звенящий железный занавес и делаю шаг  в слепящий жар – я же теперь в Италии!