Сержант Матвеев прохаживается возле узорчатой,  кованой и плетеной железными прутьями двери. Свой автомат он почесывает, как  щенка за ухом, со скучным добродушием. Так же нехотя он разговаривает и с узником по другую сторону двери.

– Ты вот не понимаешь своими пропитыми мозгами, что не я тебя посадил, а ты меня. Ты там прохлаждаешься, можешь сесть, встать, захочешь даже оправиться, пожалуйста, параша наготове. А  я – в неволе. Стою, хожу, глаза напрягаю, чтобы ты не утек.

Дверь, она одна. И с двух сторон у нее зэки. Ты – зэк. Я – зэк, только лишь с зарплатой.

Узник, мужичок лет пятидесяти, звать его Юрчик, не вникает в суть, просит сигарету.

– Я сказал, низ–з–зя, не положено. Опять вот нервы, сигарету тебе вынь да выложь. За нас сейчас взялись, дам тебе закурить, а  меня вон живехонько дежурный прижучит, да доложит. А  там и  с зарплаты чикнут. Низ–зя–ни–з–зя, жена у меня, двое детей. Тебе хорошо, никого нет, ты и пьешь, гуляешь. Свобода, блин. А у меня: тут – тюрьма,  несладко.

– Взятки-то брать, несладко. Слышь, земель, дай закурить, мне мамаша должна принести, верну.

– Сейчас я тебе покажу, какие  взятки, запротоколирую. И еще тебе припаяют, уголовку заведут. Отбись со своим куревом, я сказал, отбись.

– Как звать–то тебя, хлопец, – сделал жалкое лицо узник. Оно стало  резиновым, в морщинах, как у куклы–голышки.

– Иван Палыч я. Палыч, по отчеству.

– Ну, дак вот, Палыч,  у меня начальником был тоже Палыч, Андрей Палыч, ты ведь знаешь, архитектор он… Помер… «Бонд» курил. Дорогие. И все мне советовал. Не кури эти американские, не кури,  Юрчик, загнешься от них. Ну, я и нашу «Приму» смолю. Раньше то  «Памиром» дымил.  Куда–то  делся он. И говорили так «Памир– елец, как покуришь так амбец»

– Не выражайся!

– А что я сказал?! Андрей Палыч, душа человек. Я  ему все возил, куда пошлет, в доску расшибусь, а достану. Даже баб ему доставлял. Ну, и он, значит, того… В долгу не оставался. И мяса отрубит, и рыбы, если на прудах возьмем, один раз полмешка толстолоба отдал. За так. Я домой принес, а моя–то  Женька, так она с ног до головы облизала за толстолоба.  Слышь, Палыч, дай закурить, мамаша вот–вот принесет. «Примы» пачек пять.

– Отбись, я  тебе сказал, а то счас другой дверью закрою, сплошной.

– Не закрывай, скучно.

Лицо сержанта Матвеева Ивана Павловича осветилось каким–то внутренним светом. Ему  было приятно, что он одним махом может  закрыть человека второй из цельного  стального листа двери.

– То–то  же, не канючь, терпи, леденцы соси.

– Где ж они, леденцы–то, – изумилось обиженное, вспыхнувшее  тоже живым светом лицо.

– Где, где, придумай. Язык соси. Или щеку.

– Много не высосешь. А вот Андрей Палыч бы дал. Да помер от них. От «Бонда» своего заграничного. После этого и у меня все покатилось. Пересел я на другую машину, на землеустроительную, там – жук навозный, а не начальник. Никаких милостей тебе, душевность нолевая. Дрянь, короче. И Женька моя посурьезнела. Все отворачиваться стала, разговаривает и то через губу. Или завелся у нее кто. На морду–то она ничего, лупоглазая. Да и так задком… фигура… но ушла от меня. Грит, зануда. Неужели ей толстолобиков этих хотелось. А ведь книжки  читала про любовь, эх–х, сигареточку бы…

– Кру–у–гом, – Неожиданно заорал на узника  сержант. Щелкнул или топнул каблуком, да Юрчику показалось, что вроде бы снял автомат с предохранителя.

Юрчик напугался.

Сержант Матвеев мотнул головой и миролюбиво  расплылся: «Фу–ты, показалось, что в армии. Не спал почти, вот и примнилось. Ты вот что, я тебе сигарету–то дам, но ты в угол вон в тот воткнись. И чтобы ни–ни. Дым глотай, чтобы он не изо рта, не из ноздрей не выходил»

– А откуда? Из жо…

– Вот, вот…

Сержант вытащил  твердую пачку сигарет. Достал цилиндрик, переломил его напополам. И сунул за решетку двери. При этом лицо у него оказалось чрезвычайно испуганным.

Рядом, метрах в тридцати от этой двери, в то же помещении находился  «скворечник». Так  везде и всюду называют пристроенную  остекленную будочку. В узенькое окошко поцарапалась  бабушка, вся в  каких–то узлах и завязках.

– Это, кто же вас  впустил, гражданка? – услышала она строгий, механический голос.

– Сынок, тут мой сидит, родёменький…

– Кто такой?

– Алкаш он, Юрчик. Его каждый знает. Ничего он и не делал особого, а вы  его захватили. Выпимши был... Выпусти его, сынуль.

Глаз в окошке прищурился и сморгнул:

– Не за что не сажают, мамаш. Может, для профилактики  закрыли. Сейчас борьба!

– Он смирный, мухи не обидит. Женька–то его бросила, загуляла баба, вот он и заливаться стал. Он, у меня  уважительный.

– Показалось  лицо полицая. Оно было худым и внимательным.

Лицо моргнуло и отвернулось от окошка:

– Стеценко, принесите папку с этим, как его….

– Сынуля, он архитектора возил. Ой, уважительный у него начальник. Сулил: «Стройся, Юрчик, я помогу». И с материалом. Цементу машину обещал, да куда там…  Юрчик, то мой голубок, смирный, мухи не обидит. «Че, – баит, – я буду этот цемент брать. Он же нечей. А ну как меня за этот… как то назвал… за шкворняк»... Не–э.  Мой никогда ничего  на производстве не брал. Я уговариваю: «У вас в канторе бумаги много. Принеси окно обклеить»… Не  хочет. Государственная, грит, бумага. А Женька–то его и выгнала. «Шуруй, – орет, – государственный, на все четыре…»  Из своей квартиры вытурила…

Голос  за  перегородкой опять стал металлическим:

– Это, мамаш, твой сынок–то, Юрий Петрович Копылов.

– Мой, мой, Копыловы мы.

Сухое и изумленное лицо высунулось из окна:

– Мухи, говоришь, не обидит.

– Не обидит, – закивала мать. И потуже затянула  узел старой, вязанной шалёнки. – Что ты?

– А кто его сюда отправил? Не вы ли, мамаша?

– Ну я… А что делать, ведь придушил бы. Кинулся, к стене прижал, сыночек, к стенке самой. Не вздохнуть, воздуха не хватало. Давай, грит, пенсию, мне, грит, надо, на пальто, грит, Вере, внучке моей. Это у него хитрость такая. Просодит пенсию. А я  Вере–то сама дам, на пальто. А этот – на вино. Алкаш он.

– Вот – протокол лейтенант Анисимов  составлял. Мамаш, рука у вас вывихнута, синяки. Гематома. Бил что ли?

– Ну, энт я вырывалась. Бил, конечно, но ведь сын же. Пусть хоть порешит. А я ему не дам денег. Пропьет с Васькой  Меркуловым, все начисто спустит. Вот я и вырвалась. К соседям. Да те и позвонили и вашего–то вызвали мильцонера..

– Так  чего же вы от нас–то хотите?

– Чего, чего! Выпустите  его. У меня рука зажила. Зачем он вам. Я и штраф за него отдам.

– Странная вы какая–то, гражданка… Мы для чего здесь приставлены. Учить таких алкашей, как ваш сын.

– А он придет и меня совсем порешит. Мол, мамонька родная, в милицию или как вас там… в полицию отдала. Ножом кухонным и пырнет. Он обещал.

– Мы ему пырнем. Пожизненную статью закатаем. За мать–то…

– Выпусти его, сынко, а я и тебе тыщёнку накину.

– Нет, мамаш, у нас  с этим строго. Мы за чистоту рядов боремся.

– Вот тыщенку. На смерть берегла, да пришлось снять с книжки. И штраф отдам, не сумлевайся.

– Не проси, ничего не получится, – голос стал утомленным, – пусть у нас науку примет. Не помешает.

– Сколько ему лет то?

– Да, пийсят вот на Троицу было?

– О, какие  его года!

– Сынок, я ему и курить принесла. Вот, в узелке, пирожка купила с капустой. Он любит, Юрчик–то мой, ласковый. Бывало напьется, рядом сядет. Конфеток на кровати рассыплет. «Ласточки» конфетки. Кушайте, грит, мама, вы любите. Величал меня. На «вы».

Скрипнула  железная дверь «скворечника». Дежурный с худым и темным лицом приблизился к посетительнице. И как–то боком вывернул свою руку:

– Давайте, мамаш, ваши пирожки, а сигареты оставьте. У нас сейчас  курить в камере не положено. Пусть привыкает так, без курева…

Старуха шмыгнула носом и протянула  дежурному узелок с  пирожками и сигаретами. Тот взял и унес в свой скворечник.

Мать  пятидесятилетнего Юрчика вышла из милиции, перекретилась и уперлась плечом в угол «пропускника».

«Что–й то он, руку–то так держал, минцонер–то, – сказала она сама себе, – уж ни калека ли. А то. Может, из горячей точки. Бедняжка… А может, он, а может,  – старуха стукнула себе по лбу сухим кулаком. – Выпустить Юрчика собирался, да вот и вышел за тыщей. Эх, я дурра-то темная. Рука-то у него как ложечка, и пальцы шевелились».

Она вернулась к милицейской двери. Нажала на кнопку звонка, потом  стучала кулаком по металлу. Никто не открывал. И сил уже не было колотить дальше.