Глава третья

ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ ЕВРОПЫ

4.

Я записываю сейчас эти фразы, припоминаю, как он их говорил, и думаю: нет, он не лицемерил. Он говорил о Родине и о Новом порядке, люди оживали, слушая его. Не надо ловить меня на слове –  да, я знаю о  жертвах! Да, я написал «люди оживали», хотя слишком хорошо знаю про тех людей, что погибли. Я пишу эти страницы много лет спустя, и мне известно про лагеря смерти. Не надо, не надо передергивать мои слова! Я неповинен в жертвах Освенцима, мне неприятна самая мысль о  газовых камерах! И неужели вы думаете, что за все прошедшее с тех пор время я не получил полной информации? История пишется победителями, а сорок миллионов погибших словно удостоверяют смертями подлинность обвинительных тезисов. Да, история назвала Гитлера палачом. Пусть так. Но скажите мне: разве ни до, ни после Второй мировой войны люди не гибли?

Кто ответит за те девять миллионов, что были уничтожены на полях Первой мировой? В них-то Гитлер, я полагаю, не повинен? Тогда кто? Ведь  если мы определяем Гитлера как виновного в бойне сороковых годов, надо найти и виновного в бойне четырнадцатого. Ведь цифра-то немаленькая, не так ли? Добавьте сюда потери гражданских войн и революций – увидите, цифры сопоставимы с потерями во Второй мировой. А если из общей цифры вычесть двадцать миллионов убитых русских (кто там в России разберет, что было причиной их смерти), мы поймем, почему именно Первую войну европейцы считают страшной. Вот и получится, что по вине Гитлера погибло не больше людей, чем по вине уважаемых политиков, которых мы отчего-то не записали в людоеды. Они  прекрасные респектабельные люди, им прикалывают ордена, и они пишут мемуары. Скажите мне: если по их вине погибли всего девять миллионов – они что, менее виновны?

А те несчитанные жертвы, что перебиты колонизаторами в Алжире, Вьетнаме, Корее, Индокитае, Камбодже, Чили, Парагвае, Афганистане, Иране, Ираке, Индонезии, Анголе, Конго, Руанде, –  их кто посчитает? Мы все ученики политики Дизраэли, это именно он, лорд Биконсфилд, и был инженером того мира, который породил Гитлера. Именно он, хитрый еврей, самый консервативный из тори, и привил нашим мозгам эту логику – логику исторической правоты. Про афганские и зулусские войны, которые вела Британская империя, кто вспоминает сегодня? Разве что в связи с русской интервенцией. Мне довелось дожить до советской интервенции в Афганистан, я проглядывал английские газеты с улыбкой. Ах, как коротка, как избирательна человеческая память! За сто лет до того как советские танки вошли в Кабул, правительство королевы Виктории дважды пересекало границы Афгани стана –  и я ни минуты не сомневаюсь: едва русские выйдут оттуда, как туда снова войдут британские войска. Ах, не рассказывайте мне про жертвы –  лучше внимательно почитайте исторические труды. Вы поймете, что цивилизация никогда не бывает сыта.

Думаете, с сорок пятого года по конец века погибло меньше народу, чем за мировую войну? Полагаете, сорока миллионов убитых не наберется? Больше, уверяю вас, много больше – одна Африка даст убедительные показатели, держу пари, хватит одного лишь Черного континента. Посчитайте, сколько жизней унес развал Российской империи. Посмотрите на Восток, туда, где железная поступь Новейшего порядка повторяет шаги порядка, некогда именовавшегося Новым. И заметьте – здесь тоже Гитлер ни при чем, не правда ли? И если все так, разрешите спросить: справедливо ли, чтобы в историческом анализе столетия все зло сконцентрировалось в одном человеке? Выродок, аномалия, чудовище – вам, господа, проще так сказать, чем посмотреть в зеркало и увидеть в себе черты сходства с этим монстром. Я, англосакс Ханфштангель, заявляю: Адольф – ваш кузен, он наш родственник, он мне близок, и я не предам его память. Ах, вы не хотите меня слушать, вы показываете мне материалы Нюрнбергского процесса! Не разумнее ли спросить, почему данный человек поступал так и каковы были причины?

Впрочем, не следует обольщаться: едва ли найдется много желающих поддержать любопытство исследователя. Судьба моей рукописи тому пример. Я слишком хорошо знаю, что в своих воспоминаниях тронул запретную тему, заговорил о том, о чем не принято говорить. Нет, никаких пикантных подробностей – этому как раз все были бы рады; всего лишь скучная правда – а правда никому не нужна. Либеральное общество не хочет знать свое прошлое – мы отменили некрасивое прошлое, вместо него используем удобную легенду.

На военной базе в Штатах, куда я был доставлен по личному распоряжению Рузвельта в сорок четвертом, у меня было довольно времени, чтобы вспомнить все, чему я был свидетелем, и все записать. Меня удостоили звания военного советника, в то время победители использовали офицеров противника для построения новых бастионов в предполагаемой войне с коммунистами. Генерал Гален, чья сеть тайных агентов пригодилась Даллесу, тому отличный пример. Я почти не удивился, когда мне предложили взяться за перо и написать мемуары – кто еще может рассказать то, что знаю я? Тем же самым занимался и генерал Франц Галь дер, спасая себя от петли, и сотни других офицеров вермахта. Отчего же не согласиться?

Прекрасная библиотека была в моем распоряжении, предупредительные тюремщики доставляли газеты и документы, которые я запрашивал. Пусть Ханфштангль, этот странный англосакс, служивший германскому дьяволу, пусть он напишет свои записки! Наивные победители полагали, что я обладаю секретной информацией, которую они смогут вычитать в моем опусе. Мой персональный надзиратель по имени Ричардс, одетый в форму лейтенанта флота (но, полагаю, пребывавший в чине майора разведки), ежедневно просматривал мои записки – и морщился: как, опять про Леонардо? снова про античную демократию? еще раз о прозрениях Гегеля? Где же подробности о секретных хранилищах произведений искусства в Линце? Где сведения о личных счетах фюрера?

Вы уверены, что вам больше нечего вспомнить, мистер Ханфштангль? Мы ждем от вас правдивой истории, мистер Ханфштангль, а вы нам рассказываете сказки о Лютере и Меланхтоне! Дайте совместных преступлений нацистов и большевиков, плана раздела Польши! Терпение, милый лейтенант, улыбался я, терпение! Что сокровища Линца! Что швейцарские аккредитивы, аргентинские тайники, подводные клады! Все золото мира будет перед вами, все рубины и изумруды Голконды рассыплю я у ваших ног! И лейтенант (он же майор) терпеливо ждал обещанного, не понимая, что сокровища уже перед ним. Он ждал паролей, карт, ключей –  я же предлагал ему тайны мира. Читайте внимательнее, господа! Ах, немногие умеют пользоваться моими подсказками – вот, например, Адольф умел. И то – не надолго хватило его умения.

Так прошло очень много лет. Я вел ежедневные записи, а тюремщики знакомились с ними и не находили главного. Где секретная переписка Сталина и Гитлера? Где протоколы встреч Молотова и Риббентропа? Где русский план по захвату Запада? Дважды в год мой надзиратель направлял своему начальству отчет, сопровождая его наиболее значимы ми из моих откровений. И всякий раз он приходил ко мне взбешенным: начальство негодовало! Вы обманываете наше доверие, кричал Ричардс. Мистер Ханфштангль, почему вы не разоблачите связь красных комиссаров с коричневыми нацистами? Я рассказывал про знакомство Гудериана с Тухачевским, а он меня перебивал: не то!

– Вы меня запутали, –  отвечал я. –  Если искать связи советских с немцами, вот хороший пример. Тухачевский восторгался Гитлером. – Это плохой пример! –  свирепел надзиратель. – Неужели не ясно: пример плохой! Маршал Тухачевский был ложно обвинен в шпионаже в  пользу Германии, и неразумно разрушать общее верное представление о тех страшных годах ради сомнительной детали. Наша задача показать идеологическое срастание коммунизма и фашизма, их роль была сходной в историческом процессе. Теперь наконец понимаете? Тянулись годы,  я привык к монотонной работе –  и стал глубоким стариком. Работали на них все – и Гальдер, и Гелен...  полагаю, что и Гесс в  Тауэре тоже сочинял для победителей тексты. Рудольф очень помог в свое время с написанием «Майн кампф», у него был хороший слог... Он сумел бы найти веские слова для борьбы с коммунизмом.

В  то время уже и термин соответствующий придумали, весьма удобный в политической жизни, –  появилось слово «красно-коричневые».  Признаюсь, я не сразу понял, что имеется в виду; меня просветил мой надзиратель –  оказывается, современной демократии противостоит союз потерпевших поражение красных и националистов, которые тяготеют к  фашизму. Вот так и был получен искомый оттенок – красно-коричневый. В мире победила демократия, а красно-коричневые готовят реванш.

– Ах, вот что, – сказал я, – теперь ясно. Прежде была Антанта, «Антикоминтерновский пакт», Интернационал... это помню. «Стальной пакт», было и такое... Потом Атлантический союз, Варшавский блок. А сегодня ветераны коммунизма и нацизма, по-вашему, объединились?  Красно-коричневые, да? Заговор против демократии?

– Есть очевидная тенденция, –  заметил мой страж, –  и корни такого союза следует искать в истории. Вспоминайте, вспоминайте! Мы будем благодарны за любую деталь. Мы не торопим, но имейте в виду, времени осталось мало.

Почему времени мало? Лично у меня времени было достаточно. Я продолжал писать, нервные люди в белых рубашках пили кофе и просматривали мои записи и не видели в них ничего любопытного. Меня не имело смысла содержать на военной базе –  я даром ел их бюджетный хлеб.

Иногда про меня забывали на годы – я понимал, что в это время их экономика цветет и лишних гамбургеров они не считают. Но однажды на базу приехал высокий чин. Зашел в мою комнату, задал несколько вопросов, остался недоволен. «Вы знаете, Ханфштангель, что состоите на довольствии нашего ведомства уже почти полвека?» Надо было бы добавить: лишние рты демократии не нужны! Я подумал, что он готовит мне приговор. Я был никчемным работником, дряхлым стариком, отчего бы меня не усыпить? Сколько демократических гамбургеров я съел – и без всякой пользы для глобальной демократии... Я ждал, что войдет медсестра и предложит закатать рукав. Знали бы они, как я жду смерти.

Однако решено было переправить меня в Британию, поселить под надзором английских офицеров. Переезд я перенес неплохо. Меня поселили в специальном квартале, на юге Лондона, неподалеку живут былые советские диссиденты, ныне сотрудники русской службы Би-би-си.

 Здесь же разместились арабские провокаторы, внедренные в племена единоверцев, чтобы сеять раздор; беглые советские разведчики, находящиеся на довольстве у МИ-6; оплачиваемые британскими службами  советологи-кремлинологи. В сущности, следует спасибо британским военным: меня не держали в Тауэре, как Рудольфа Гесса, – за мной приглядывает британский майор, вот и вся стража. Как и его американского коллегу, его тоже зовут Ричардс – говорят, все русские следователи называют себя «Иван Иванович»... а впрочем, какая разница?

– Скажите, майор, у вас нет родственника в Америке?

– Насколько мне известно, нет.

– Может быть, ваш кузен –  тоже Ричардс?

– Это распространенная фамилия.

– Да, верно.

 В конце концов, мне безразлично, кто за мной смотрит и в каком я городе. Я редко покидаю свою комнату. Lebensraum сократился до 12 метров.

5.

В  окно я вижу продуктовый магазин, которым владеют ямайские негры. Там продают какую-то пёструю ерунду. Рядом магазинчик игральных автоматов, принадлежащий тоже темнокожей семье. Дальше закусочная, в которой итальянка Диана (как явствует из вывески) потчует посетителей жареным беконом и яичницей с бобами. Сомневаюсь, чтобы в Неаполе, откуда она родом, такую кухню одобрили. Но вкусы Брикстона (так называется этот южный район) именно таковы – и вот уже Диана пишет на вывеске, что подаст в полдень настоящие камберлендские сосиски с бобами. Мой надзиратель, майор Ричардс, однажды угостил меня такой сосиской – невообразимая мерзость! Старикам – а я ветхий старик – такая пища противопоказана.

Помню, я пошутил, что если бы Гитлер знал больше о холестерине и  камберлендских сосисках, он решал бы планы по Холокосту иначе. К чему «Циклон Б», если есть камберлендские сосиски?

Итак, закусочная. Следующая дверь – служба миникэбов. Ямайские парни на убогих машинах составляют конкуренцию классическим британским кэбам –  возят за полцены. Правда, майор Ричардс жалуется, что черные плохо знают город, могут не доставить в пункт назначения. Следующая дверь –  обувная мастерская; там работает толстый лысый человек в переднике, его зовут Мэлвин, так написано на окне его лавочки. Обычно Мэлвин сидит на пороге и кушает большой сандвич, видит, что я его разглядываю и машет мне рукой, на которой изображен синий якорь.

– Понимаю, сказал я, вы не трогаете негра Бенджамена, который вымогает деньги, а негр Бенжамен не трогает вас, если вы решите разбомбить Африку. У каждого свой интерес.

Раз в неделю главный брикстонский бандит приезжает на длинной серебристой машине собирать дань с магазинов. Это грациозный негр грязно-серого цвета в золотом костюме с бахромой и войлочными волосами, заплетенными в косички. Костюм, конечно, не буквально из золота, но ткань сияет как золотая, возможно намазана фосфором. Негр движется в ритме африканского танца, вскидывая колени и потряхивая руками, на которых брякают браслеты. Видимо, он танцор или очень любит национальную музыку. Он входит в магазинчики, танцуя, за ним движется его охрана. Они выходят с пачками денег в руках, садятся в автомобиль и едут медленно дальше, вдоль домов. Тормозят у следующей двери, сцена повторяется: негр, танцуя, заходит в магазин, выходит с деньгами. В этом квартале живут в основном эмигранты– в большинстве это негры с Ямайки. Они безропотно отдают деньги бандиту, а тот похлопывает мужчин по щекам, а женщин шлепает пониже спины.

Я спросил у майора Ричардса, почему власти Лондона не положат конец этому вымогательству. Танцующего негра и его охранников следует немедленно арестовать и изолировать. Майор Ричардс сообщил мне, что такого рода решение не в его компетенции, сам он не полицейский, но лично он полагает, что гораздо разумнее сохранить вещи как они есть.

Лучше позволить танцующему негру (кстати, его зовут Бенджамен, он  наш сосед, живет за углом) собирать свою мелкую дань (ну что это за деньги, сами посудите!), чем ввергнуть район Лондона в этнический конфликт. Ведь немедленно выяснится, что половина семей Брикстона –  родственники танцора, что их права задеты, и так далее. Нет уж. Лучше не связываться. Вам лично Бенджамен мешает?

Майор Ричардс умеет промолчать. Англичане вообще очень спокойный народ, это особенно понимаешь, если на соседней улице наблюдаешь суету негров с Ямайки. Кастовое общество предполагает разницу в поведении. Брамины хранят спокойствие, потому что кшатрии трудятся, а воины совершают полеты на сверхзвуковых бомбардировщиках. Каждому –  свое. В сущности, об этом Адольф и мечтал. Он ошибался, полагая, что мечтает один.

Как и его американский родственник, Ричардс снабжает меня прессой, а взамен забирает исписанные мной листки. Я всегда просил толь ко книги по истории, только доклады политиков, только опубликованные архивы – и Ричардс не возражал. Раз в неделю приходит коробка с пометкой «Для Ханфштангеля» – там книги и журналы.

У майора Ричардса короткие пальцы с узкими полосками ногтей. Он говорит тихим голосом и краснеет до морковно-рыжего цвета, когда  врет. У майора жена и двое детей: взрослый сын и маленькая дочка. Майор любит пиво и камберлендские сосиски. Когда майор хочет сделать мне приятное, он обещает на следующий день заказать для меня большой ланч в пабе «Лягушка и цапля», в этот момент майор шалеет от собственной расточительности.

– Знаете что? – говорит майор и становится похож на русского купца, едущего к цыганам. – Отчего бы вам не попробовать камберлендских сосисок?

В  порыве щедрости он готов на все.

– You know what I am going to do tomorrow? I am going to order the special lunch for you!

Русские купцы, швыряющие в печь пачки ассигнаций, не выглядели такими мотами, каким кажется себе в этот момент майор Ричардс. Я вижу по выражению морковного лица, что он занят торопливым подсчетом: камберлендские сосиски с яичницей – четыре фунта пятьдесят пенсов, пинта пива – два фунта... Правды ради, свои планы майор никогда не приводил в исполнение: наступал новый день, я получал стандартный рацион – чай с молоком, бульон, галеты. Я радуюсь избавлению от мерзкой пищи, благодарю Провидение, что сосиски меня миновали, но проходит три месяца, и майор снова начинает сулить обильный ланч.

Книг много, я книгам рад. Издали две тонкие книжонки моих мемуаров –  не совсем фальшивки: тюремщики настригли строчек из моих ежедневных записок, скомпоновали в нужном виде. Из послесловия я узнал наконец о своей судьбе. Оказывается, я бежал из Третьего рейха через Испанию и благополучно скончался в Швейцарии. Будто бы Геринг готовил план моего убийства: меня собирались вытолкнуть из самолета, а я улизнул, сам прыгнул с парашютом и так далее. Неправдоподобная история. Кто только это сочинил? Указал майору Ричардсу на этот абзац, Ричардс пожал плечами, слегка покраснел. Рекомендовал мне побольше писать – вот соберем материал, издадим правдивую книгу.

Он аккуратно собрал написанные сегодня листочки, унес к себе.

Любопытно, писал для них что-нибудь Рудольф Гесс? Гесса, как я слышал, перевели из Тауэра в Берлин, в тюрьму Шпандау, находящуюся в юрисдикции Британии, в Западном секторе. К Рудольфу приставлен был, как и ко мне, британский майор. Не сомневаюсь, тоже Ричардс. Поразительная подробность: Гесс считался пленником коалиции, и требовалось согласие всех стран-победительниц, чтобы отпустить его на свободу. Пока советская сторона была настроена мстительно по отношению к германским преступникам, Британия выдвигала предложение освободить Гесса. И естественно, получала советский отказ. Когда же рухнула Берлинская стена, советский руководитель Горбачев сам обратился с инициативой освободить Гесса. Дескать, довольно мучить старика! Тут же Рудольф Гесс повесился; точнее, его нашли повешенным на шнуре от электрической лампы. Зачем девяностолетний старик, который отсидел в камере пятьдесят с лишним лет, вдруг решил повеситься – об этом никто не спросил. Уверен, его удавил британский майор. Они испугались, что на воле Гесс заговорит. Он говорил не хуже Геринга, который заставлял зал Нюрнбергского суда вслушиваться в свою аргументацию.

В начале нашего знакомства я полагал, что майор Ричардс удавит меня. Не стали усыплять на американской базе – значит, удавят в Британии. Тем более что, как выяснилось, по официальным данным я давно покойник. Пару раз майор входил ко мне в комнату поздно вечером, безмолвно стоял у притолоки, переминался с ноги на ногу, бросал взгля ды на мою подушку.

– У меня просьба, майор, – сказал я ему, – не душите меня подушкой. Это вульгарно. Я не хочу, чтобы вы подвесили мой труп, как сделали ваши коллеги с Рудольфом Гессом.

– Не говорите ерунды, мистер Ханфштангель, – майор Ричардс покраснел, стал похож на отварную морковь.

– Послушайте, – сказал я Ричардсу, – я живу уже так долго, что смерть для меня – избавление. Но когда представляю, как вы душите меня подушкой, мне делается неприятно. Возня мужчин в постели, причем один из них дряхлый старик. Отвратительно. Выберите иной способ.

– Никто не собирается вас убивать.

– Однако Гесса вы убили.

– Рудольф Гесс повесился.

– Спустя пятьдесят лет старик не вынес одиночества. Понимаю.

Дни мои однообразны: пишу воспоминания, смотрю в окно, размышляю. Мы поладили с майором. Однажды он сказал так:

– Сейчас в мире идет важный процесс –  революционные изменения коснулись многих стран. В Ираке, как вы знаете...

– Знаю, – сказал я, –  Саддам был новым Гитлером, вы почти нашли у него ядерное оружие.

– Оружие могло быть... – сказал майор Ричардс.– Плохо искали...

– Искали не хуже, чем Адольф –  польскую провокацию... –  На это Ричардс ничего не сказал.

– Пал режим Мубарака в Египте, – продолжал майор, помолчав, – пал режим Каддафи в Ливии; на этот раз даже не войска НАТО, сам народ сместил тирана...

– Вы немного бомбили, – сказал я.

– Каддафи был тиран, – сказал майор. – А что наши с ним раньше обнимались... С Гитлером тоже обнимались. Дипломатия! – Майор Ричардс, судя по всему, был противником дипломатических ухищрений. – Важно то, что процесс идет уже и в России.

– Позвольте, – сказал я, – еще двадцать пять лет назад, когда я жил в  Штатах... Перестройка, Горбачев...

– Попытка была неудачной, мистер Ханфштангель. Власть опять стала авторитарной.

– Уверен, вы что-нибудь придумаете.

– Сегодня на площадях Москвы опять толпы...

– Работаете не покладая рук, майор?

– Находимся в контакте с лидерами оппозиции... – Майор всегда улыбается тихой улыбкой.

Я забыл сказать, что на Рождество его дети присылают мне открытки. Однажды его дочка назвала меня в письме дедушкой.

 – Чего вы от меня ждете?

– Вы интересны как человек, который активно занимался геополитикой в прошлом веке. Я прошу вас включиться и в сегодняшние события.

 – Майор, вы знаете, сколько мне лет?

– Делитесь воспоминаниями. Иногда случайная деталь рассказа поможет в формировании концепции. Мы учимся на чужих ошибках. Здесь несколько гостей из Москвы, люди достойные, демократической ориентации.

– Ну что ж, – сказал я. А сам подумал: неужели мой мафусаилов век закончится еще одной авантюрой?

Вот, значит, как меня будут использовать. У них ничего не пропадает, кадры здесь берегут: все пошло в дело. Генерал-майор Рейнхард Гелен, глава оперативной разведки на советско-германском фронте, пригодился  для работы в ЦРУ, его сразу, еще в 1945-м зачислили, а в 1949-м разведслужба Гелена уже вовсю работала как подразделение ЦРУ; «лионскому мяснику» Клаусу Барбье нашли занятие в Латинской Америке, он разгромил боливийских партизан, работал советником безопасности у диктатора Уго Бонсера; фельдмаршала Альберта Кессельринга, приговоренного к смертной казни за уничтожение Роттердама, личным распоряжением Черчилля вытащили из тюрьмы в 1947-м.

Я всё недоумевал: зачем его освободили, он же занялся созданием реваншистских партий? Значит, так надо было. Генерал-майора Отто Ремера, того самого, который подавил мятеж генералов в 1944-м и арестовал заговорщиков, специальным распоряжением освободили в 1947-м. Я тоже недоумевал: из неудавшегося заговора генералов вермахта сделали легенду, а того, кто заговорщиков арестовал, – освободили. Еще больше я удивился, когда узнал, что Отто Ремер основал в 1949-м неонацистскую партию – Социалистическая имперская партия, так она называлась. Он и Отто Скорцени  путешествовали по Востоку, переводили на арабский язык «Майн кампф». Или Пауль Шефер: он пригодился Аугусто Пиночету для создания лагеря – поселка «Дигнидад». Всем дали работу. Вот и мне нашли применение. Ну что ж, я готов.

В гостиной ожидали трое упитанных мужчин – то были представители  современной российской фронды. Один раскинулся на диване, двое по креслам – причем заняли самые удобные. По книгам я знаком с  портретами былых поколений русских фрондеров – от Желябова до Солженицына. Сегодняшние оппозиционеры не были похожи на хрестоматийных борцов. В героях прошлого поражало сочетание каменных лиц и стремительных тел. Лица сегодняшних вождей были оживленные, а  тела малоподвижные.

Я и сам плохо хожу, ноги уже не слушаются. Ни один из фрондеров не встал, не сделал попытки предложить мне свое место. Майор довел меня до стула у окна, я сел на жесткий стул, разглядывая гостей. Сегодня русский язык изменился, русские пользуются английскими словами столь же часто, как родными. Мы поймали окончание разговора.

– Англичане научились готовить lobsters! – говорил тот, что сидел на диване. – Совсем другая кухня. Меня Курбатский соблазнил. Amasing!

 – Come on! – сказал упитанный господин с синими от бритья щека ми. – Не лучше, чем в Москве.

– Меня приглашали в «Палаццо Дукале» в Москве, – сообщил самый старый из них, с лицом скомканным, как носовой платок. – Поспорить  с Европой.

 Майор представил меня гостям. Представились и они. Тот, что сидел на диване, оказался лидером оппозиции Николаем Пигановым. Пиганов – личность известная, в газетах часто публикуют портреты: Пиганов на водных лыжах, на трибуне митинга – несмотря на возраст, он охотно позирует в пляжном костюме.

Лидер оппозиции лениво пошевелил пальцами, изображая приветствие. Я в ответ пошевелил, как и он, пальцами поднятой руки. Жесты, которыми мы обменялись, напоминали стандартное нацистское «хайль!», но произвели мы эти жесты расслабленно, как принято в либеральной среде.

Синещекий господин отрекомендовался журналистом. Борис Ройтман – так звали его – сиял, как начищенный сапог эсэсовца, но блеск был не казарменный, то был самоуверенный блеск безнаказанного светского человека. Так лоснятся лица удачливых евреев, которым не надо прятаться по чердакам, в просвещенном мире они пожинают плоды своих былых невзгод. Впрочем, я тут же поправил себя. Блеск часто обманчив. Самоуверенности в Ройтмане не было, напротив, была растерянность, которую блеск скрывал – так сквозь лаковую поверхность картин Рембрандта пробивается горе; я задержал взгляд на этом человеке.

Третьим был историк Халфин, старик, однако не столь древний, как я. Старик смотрел лукаво: годы научили его выбирать правильный путь и  прогрессивные взгляды. Господин Халфин держал в руках книгу – скоро я узнал, что это его собственный труд, трактующий судьбу России. Ройтман же выделялся любознательностью – свойством, присущим журналистам. Он спросил для чего-то про высоту потолков, подошёл к окну, оглядел улицу и палисадник.

– Престижный район? – осведомился Ройтман, увидев цветных соседей. Наличие негров его насторожило.

– Нет, – сказал майор Ричардс, – не очень престижный.

– Говорят,– сказал Ройтман, – в Хемпстеде хорошо. Интеллигентная публика.

– Чепуха, – Пиганов знал мир, – в Хемпстеде уже никто не селится.

– Интересно, – спросил Ройтман, – этот дом в какую цену?

–Присматриваете жилье в Британии?

Я обратил внимание, что русские интеллигенты неплохо разбираются в недвижимости. Ройтман осмотрел пятно от протечки на потолке, осведомился, как выведена канализационная труба. Поэт объяснил, что в Москве ценится сталинская архитектура – в то время строили добротно.

– На крови строили, – заметил Халфин. – Дома строили рабы.

– Немецких военнопленных принуждали строить дома для русского генералитета, – жестко уточнил Пиганов.

Ройтман помрачнел: стыдно за сталинскую архитектуру.

 – Надеюсь, с английскими домами подобные истории не связаны, – сказал Ройтман. Майор Ричардс покивал: что вы, какие рабы на английских стройках! Раньше трудились ирландцы, сегодня работают поляки и украинцы, свободные люди.

Халфин заметил, что, если задержится в Лондоне, придется думать о  жилье. Из дальнейших реплик стало понятно, что ситуация в России накаляется.

– Несколько дней назад... – начал Халфин.

Дверь распахнулась, и вошел четвертый гость – русских сделалось очень много, столь шумен был новый господин.

То был композитор Аркадий Аладьев, брюнет с некогда пышной шевелюрой, отхлынувшей со лба далеко назад, подобно русским войскам в  первый год германского вторжения. Волосяной покров отступал в беспорядке, обнажив возвышенность лба, темя, виски – но прочно закрепился на затылке и за ушами. Там локоны вились и спадали на воротник. Движения музыканта были порывисты.

– Мы проснулись в другой стране! – сказал Аладьев и протянул каждому из гостей белую ладонь. Получил руку и я. – Заснули в казарме – проснулись на поле боя!

Главной чертой Аладьева была эмоциональная избыточность. Возможно, музыкант любил звук своего голоса; голос действительно был красив. Когда Аладьев открывал рот, он будто нажимал на спусковой крючок – слова выстреливали из него очередями: вместо одного – сразу пять.

– Я взволнован, – говорил он, – потрясен! Возбужден! Заворожен! Окрылен! Да, я нахожусь в приподнятом состоянии духа! Колонны демонстрантов! Прекрасные лица! Молодые ждут перемен! И перемены неизбежны!

Сказанное относилось к России, разумеется, а не к Лондону, где проходила наша встреча. Неизменность Британии – вот что всегда привлекало к Британии революционеров, которые находили здесь пристань в непогоду. Бунтари мечтали, чтобы их собственная страна что ни день просыпалась иной, но наличие покойной гавани в Британии их радовало. Я не встречал людей, столь склонных к консерватизму, как русские фрондеры.

6.

В начале нового века Лондон наводнили русские. В большинстве своем это были люди крайне богатые. Любопытно, что почти все богачи, приехавшие в Лондон, называли себя оппозиционерами, инакомыслящими. То, что они мыслят отлично от большинства населения, было очевидно: рядовому гражданину нипочем не получить столько денег.

 После Октябрьской революции дворяне бежали в Париж, диссиденты бежали от Брежнева в Америку, а теперешние вольнодумцы хлынули в Британию. То была финансовая эмиграция: те, кто отщипнул кусок от разваленной русской экономики и превратил этот никчемный кусок в деньги, – немедленно бежали в Лондон. Это были виртуозы финансового капитализма, директора обанкроченных предприятий, владельцы разрушенных заводов. Бессмысленная советская рухлядь была конвертирована в акции свободного мира – теперь инакомыслящие осваивали цивилизованную жизнь.

Цены на лондонскую недвижимость подскочили благодаря русским эмигрантам – беженцы скупали особняки в Белгравии и Ричмондке, коренные лондонцы недоумевали, отчего современные русские вольнодумцы – сплошь миллионеры? Свободолюбие сроду не приносило таких барышей: дворяне, осевшие в парижских такси, и диссиденты брежневских времен, прозябавшие на пособия, не произвели впечатления на западную публику – почитайте газеты тех лет, вы не отыщете ни единого упоминания. Но сегодняшняя пресса отдавала первые страницы русским фрондерам.

Быть инакомыслящим либералом – значило быть богачом или доверенным лицом богача. Вольнодумцы колесили на «Бентли» и держали мажордомов. Фрондеры ели лобстеров и пили коллекционные вина. Они любили традиционную викторианскую архитектуру, разве что добавляли подземный этаж с бассейном; ценили тихий английский пейзаж, разве что выставляли по периметру участка морских пехотинцев. Да, все, на первый взгляд, тихо в поместье в Дорсете – но взгляните на офицера, несущего службу на парковой дорожке! О, кремлевские сатрапы не дремлют – они охотятся за свободомыслами и здесь! Хозяин поместья стоит до последнего, он отдал себя борьбе!

Русские оппозиционеры были ревнителями британских традиций: чаепитий в пять пополудни, загородных домов с плющом, скачек в Аскоте с обязательными шляпками для дам. Они приноровились покупать костюмы на Севил Роу, завели себе домашних врачей на Харли-стрит, знали, какой пиджак надевать для крикета, а какой – для гольфа. Они выписывали «Times» и подозрительно косились на «Guardian», а некоторые даже приобрели убыточные английские футбольные команды и обанкротившиеся лондонские газеты – чтобы британская традиция ни в коем случае не поменялась! Они поддерживали британский порядок деньгами, добытыми в неспокойной России. То, что выжато из российских суглинков, отмыто в сибирских болотах, выкачано из нефтяных труб, отвоевано у пенсионных фондов – ушло в британскую стабильность. Стабильность и традиция – вот чего алкала душа русских вольнодумцев в цивилизованных странах. Но как ждали эти люди перемен в  своем отечестве, как приветствовали брожение умов на родине! Судя по всему, время перемен действительно настало – возможно как раз потому, что все силы и средства из страны были выкачаны за двадцать лет.

– Я снова молод, – восклицал Аладьев, – и жду перемен!

– Говорят: не раскачивайте лодку! – презрительно сказал Пиганов. – Они боятся шторма.

– Не раскачивайте лодку – крыс тошнит! – сказал Ройтман. И опять: Ройтман сказал едкую фразу, но в глазах его я увидел тоску. Словно не революция была главным для этого человека.

То был типичный диалог заговорщиков: сколько подобных бесед провели мы с Адольфом и Рудольфом Гессом в Мюнхене! И упреки, брошенные заговорщикам, были типичны. «Раскачивать лодку» – именно эту метафору и употребляют обычно. Ах, если бы вы не будоражили общество, мы бы жили спокойно! Сколько раз это говорили большевикам и нацистам! Однако никто не спросил: если лодка идет ко дну – не все ли равно, раскачивать ее или нет? Ах, не раскачивайте нашу тонущую лодку!

– Вот реальный эпизод, – сказал историк Халфин, привлекая внимание общества. Его скомканное лицо наморщилось еще больше: он улыбался. – Вообразите, меня пригласили в кремлевскую администрацию! Получаю конверт – а там приглашение: профессора Халфина ожидают в Кремле. Вход через Боровицкие ворота! Итак, я отправился…

 – Приняли приглашение? – спросил Ройтман.

– Не забывайте, я историк! Мне исключительно любопытно! Отправился, и встретил... не самого, но из ближнего круга... И вот я прямо спросил: долго будете мучать Россию?

– Так и спросили?

– Предпочитаю называть вещи своими именами! Я, извините, профессор американского университета. Свой вес в обществе имею... За меня встанет вся мировая общественность. Долго, говорю, будете Россию топтать?

– Так и сказали?

– Слово в слово! И вы знаете, что он мне ответил?

– Да, что он ответил?

– Он говорит: «Триста лет!» Мы, говорит, пришли на триста лет!

– Считают себя новыми Романовыми!

– Демагогия, – объяснил происходящее Аладьев и уточнил свою мысль: – Цинизм, подтасовки, фальсификации!

– Однако я не закончил историю. И вот, неделю назад... – продолжал Халфин.

– История с галереей, – сказал лидер оппозиции Пиганов, морщась. – Полагаете, связано?

 – Да! История с галереей!

 – Расскажите майору, – сказал Ройтман. – Это должны знать все.

Халфин изложил историю. В некоей галерее современного искусства («Вы только послушайте, это же вопиющая нелепица!») нашли сейф,  внутри сейфа – миллионы от игорного бизнеса, а водителя машины...

– Какой машины? – Майор хотел подробностей; профессиональный интерес засветился в тусклых глазах британца. – Вы про сейф говорили.

– Сейф стоит в галерее, у владельца галереи есть машина, а машину водит водитель.

– И что тут особенного?

– Они везде найдут криминал! – сказал Аладьев и добавил: – Подлог! Ложное обвинение! Неправый суд!

– При чем здесь водитель?

– Водителя Мухаммеда задушили!

– Задушили! – Пиганов сделал жест, показывая, как именно душили.– Задушили водителя, чтобы свалить оппозицию. Для КГБ – стандартная операция.

– Полагаете? – майор стал серьезен.

– Безвестного Мухаммеда убивают. Но виноват буду я! – Халфин всплеснул руками. – Меня вызывают на допрос!

– Наймите хорошего адвоката, – сказал майор Ричардс.

– Не поможет! – Пиганов покачал головой. – Если надо, докажут что угодно. Расскажите им про следователя.

– Это шедевр в своем роде. Фанатик! Он Ленина пропагандирует!

 – Таких мы наблюдали в тридцатые годы, – сказал Ройтман.

– Если завели дело – разумнее остаться в Британии, – сказал майор.– Я бы остался.

– Невозможно, – сказал Ройтман. – Что скажут читатели?

 Россия переживает исторический момент, неделю назад на площади собрались тридцать тысяч человек, вчера на демонстрацию вышли сто тысяч, а завтра выйдет миллион – и еженедельных статей Ройтмана ждут.

 – А полиция? – спросил майор Ричардс. – Не боитесь?

Ройтман молча достал портмоне, вынул из портмоне фотографию – снимок пустили по рукам, взглянул и я. На фото я узнал Льва Ройтмана; снимок отражал момент задержания Ройтмана полицией – мы видели спину полицейского и руку, положенную на плечо журналиста.

– Это на митинге, – объяснил всем Ройтман. – Подошли, скрутили. Три часа провел за решеткой.

В  ответ композитор Аладьев (он ревниво следил за реакцией майора) извлек из своего портмоне фотографию и тоже пустил ее по рукам.

Фотографический снимок был нечеткий и темный, но Аладьева можно  было различить. Аладьев объяснил, что его с другими оппозиционера ми тоже задержали на митинге протеста – и этот снимок показывает, как их везли в полицейский участок в специальной машине. «Видите, это сиденье внутри машины! А вот – колено полицейского, он сам в кадр не вошел».

Гости сравнивали снимки, не зная, какому отдать предпочтение, – оба снимка, несомненно, хороши. Снимок у Ройтмана был лаконичнее, но в документе, предъявленном Аладьевым, был своего рода репортажный шик. Мне показалось, что этот маленький поединок выиграл композитор.

– Меня арестовывали трижды, – сказал композитор.

– Три раза арестовывали?

– Да.

Сообщил он это будничным голосом, словно о поездке к тете. Точно так же, без аффектации, Адольф описывал мне свой арест в 1923-м: собрали митинг в пивной, пошли по улице, демонстрацию расстреляли, зачинщиков скрутили...  Потом год в тюрьме Ландсберг, работа над книгой. Всех поражала простота рассказа, это уже потом погибших канонизировали, а простреленное в 1923 году знамя стало национальной реликвией.

– Полагаю, целят в меня, – сказал Халфин, но это заявление не понравилось его товарищам.

– Разве не понятно,– сказал Аладьев, – что им нужна жертва? Жертвой станет самый неспокойный, самый активный и честный.

 Я уловил нотки соперничества в разговоре. Пиганов был политиком и  воспринимал прочих как свой штаб. Штабные же ревновали друг друга к славе. То были интеллектуалы, но, судя по всему, признание распределялось меж ними неравномерно.

Должен сказать, фатум весьма чутко выбирает неудачников; уже по первой демонстрации было видно, кого и как он будет охранять.

В Мюнхене в 1923-м Геринг получил две пули в живот, еле выжил,  Адольф и Людендорф не получили ни царапины, а охранник Людендорфа погиб на месте – закрыл собой генерала. Я приглядывался к заговорщикам и гадал: кто из них готов закрыть другого – или таких среди них нет?

– Александр Янович, возвращаться нельзя! Поселю вас у Курбатского в Белгравии, – Пиганов жестом отмел возражения. – Оппозиционеры должны объединяться.

Господин Пиганов проживал в Лондоне у своего друга миллиардера Курбатского, владевшего половиной российской нефти.

– Полагаете, стану прятаться? – Халфин рассмеялся саркастически.

Господин Халфин имел возможность скрыться, но выбрал борьбу. Он заканчивал новую книгу, в которой сказал последнюю правду. «В письмах Тургенева нахожу такое! О, я выведу Россию на чистую воду!»

 – Ну, что ж, – сказал Пиганов. – Понимаю ваш выбор. Ситуация революционная.

Гости заговорили хором. Часто повторялись слова «новая элита».

– Качественно новая ситуация: возникла новая элита!

– На площадь вышли те, кто ни в чем не нуждается! Не пролетариат!

– Бимбом отдыхает в Риме, но на баррикады прилетит.

– Чпок кинул тридцатку.

– Пусть подавится тридцаткой.

– Власть не понимает новую элиту!

– У вас грант на создание книги об оппозиции? – спросил я Халфина.

В сущности, гранты макартуров, соросов и прочих магнатов – это индивидуальные планы Маршалла. Так мир выстраивает касты жрецов, готовит новую элиту.

– Это последняя битва с коммунизмом, – ответил Халфин невпопад. – Формируется новая элита, принятая Западом.

– Я держу свои пальцы скрещенными,– сказал британский май ор. – I keep my fingers crossed. – Это английское выражение; майор Ричардс не буквально имел в виду, что его скрещенные пальцы помогут делу либерализации в России. Но прозвучало обещание торжественно – я  видел, что майор заинтересован в победе на тиранией.

Гости продолжали обсуждать, как именно российская госбезопасность охотится за ними. Два-три слова было сказано о том, кто станет в будущем премьер-министром и кто – президентом. Называли разные  имена: упомянули беглого миллиардера Курбатского; опального богача, отбывающего срок в колонии; присутствующего здесь Пиганова; радикального националиста Гачева; журналистку Фрумкину; публициста Бим-бома. Кандидатур было много.

Я думал: любопытно, кто из них окажется Ремом, кого пустят в расход в «Ночь длинных ножей»? Победа в 1933-м  была важна, спору нет, но окончательно все решилось в 1934-м… Кто из них станет Геббельсом, кто Борманом, а кто – самим фюрером? И на сколько лет это предприятие рассчитано? Теперешняя российская власть планирует править триста лет, Адольф говорил о тысячелетнем рейхе – и его хватило на двенадцать лет... Любопытно, на сколько лет рассчитывают эти люди?

Я прикидывал также, сколько мог украсть Курбатский, чтобы заслужить британскую защиту. Англичане не выдают беглых директоров банков, воров-миллиардеров, а если богачи назвались узниками совести,  британское правосудие спасет их от тоталитарного режима страны, где находится разворованный банк. Не так давно я читал в британской газете интервью с московским бандитом, который утверждал, что скажет правду в лицо гнилому режиму – потому он и выбрал свободный мир. Впрочем, что я знал об этом бандите? Возможно, он социальный философ и филантроп, а разбой – это так, прикрытие.

Особняк в Белгравии, друзья в парламенте, новая элита, грант в Оксфорде, счета в банках – русские фрондеры чувствовали себя в Британии как дома. Я недоумевал, для чего я могу пригодиться московской оппозиции – у них уже все есть.