КОМЕДИЯ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
Действующие лица:
Генрих, подполковник НКВД в отставке, крепкий алкоголик, отец.
Володька, подполковник ФСБ, бизнесмен, непьющий, спортивный, сын.
Лера, безработная актриса, малый предприниматель.
Сын, отрок в матросской курточке, кретин.
Мать.
Сережи – охрана Володьки, два-три человека.
Телевизор.
Действие происходит в Минусинске.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Изба, тускло освещенная одной лампочкой. Слева печь. Справа выключенный телевизор. На заднем плане мутное окно, дверь. В центре стол без скатерти. На столе бутыль, стакан, блюдце с закуской и пепельница, разбросаны овальные сигареты. Генрих спит, сидя за столом, положив под голову сжатые кулаки. Воет вьюга.
Генрих (подвывает во сне). У-у-у-у. У-у-у-у.
Вьюга завывает сильнее.
(Приподнимает голову.) Кто здесь? Покажись!
Тишина.
(Берет в руки бутыль, замахивается.) Я живым не дамся! Я, мля, подполковник!
Тишина.
Так-то. (Успокаивается, наливает, выпивает, глядит в зал.) Я таких, как вы… голыми руками… Что на меня смотрите? Не нравлюсь? Щас понравлюсь. А ну быстро встать! Смирно! Смирно, говорю! Смирно стоять. (Наливает, выпивает.) Вольно! Две минуты покурить – оправиться. (Роняет голову на кулаки.)
Самопроизвольно включается телевизор. Генрих поднимает голову и тупо смотрит на экран.
Телевизор:
– Назовите слово из шести букв.
– Я возьму деньги!
– Или вы назовете слово?
– Мне нужны деньги!
– Даю вам подсказку: это слово – цель нашей жизни.
– Деньги!
– Вы угадали!
– Я сказал: беру деньги, мне не нужны слова!
Вьюга воет. Генрих воет. В телевизоре смех, музыка…
Генрих (ударяет кулаком по столу). Продали родину, сволочи. Всех расстрелять! Отделение, готовсь. Целься. Отделение, огонь! Я сказал: огонь! Огонь, мля!
Внезапно и резко открывается дверь. В избу влетает несколько человек в масках и камуфляже. Выбивают из-под Генриха стул. Укладывают лицом вниз.
Сережа (самый маленький из вбежавших Сереж говорит по рации). Демиург, демиург, я плебей, плебей. Можно заходить. Все чисто.
Входит Володька. В костюме и бронежилете.
Володька. Эй, Сережа, я что тебе сказал? Я сказал: почистить все. А вы чего с ним сделали?
Сережа. Мы его зачистили.
Володька. Вон отсюда!
Люди в масках убегают. Вьюга за окном стихает. Володька осматривает избу беглым профессиональным взглядом, достает айфон, что-то пишет в него. Осматривает отца, недвижимо полулежащего на столе, фотографирует на айфон, снова что-то пишет. Фотографирует полупустую бутыль. Совершает несколько странных движений, напоминающих танец, что-то пишет в айфон, фотографирует себя. Наконец отбегает к двери и оттуда, картинно раскинув руки, вновь устремляется к столу.
Володька (громко). Батя, мать твою! Сколько лет, сколько зим!
Генрих не реагирует.
(Задумывается на секунду.) Нет, лучше так. (Снова отходит к двери.) Здорово, отец! Встречай сына, мать твою!
Генрих недвижим. Володька подходит к отцу с некоторой настороженностью, снова фотографирует его на айфон, аккуратно пинает ногой стол.
Генрих (медленно поднимает голову). Бить будешь? Ну, бей. Все одно ничего не скажу. Не сдамся. (Переворачивается на спину, садится.) Я таких, как ты, в тридцать седьмом вот этими вот руками… (Подносит к лицу руки, пальцы дрожат.) …душил, как цыплят. Пули берег для родины.
Володька (отступает на шаг). Тише, Генрих Григорьевич. В тридцать седьмом ты только в детсад ходил. Причем в специальный. Так что не надо. Я ведь при исполнении. Вооружен. Одно слово охране – и...
Генрих (перебивает). В расход?
Володька (улыбается). Зачем же в расход? Времена сейчас мягкие. Демократия. Посадим тебя в долговую яму. Будешь сидеть, пока родня бабки не соберет.
Генрих. Нет у меня родни.
Володька (с нервным тиком). А я кто?
Генрих. А пес тебя знает.
Володька (в сторону). Все же надо было делать люстрацию. (Генриху.) Сам ты пес. А я – подполковник государственной безопасности.
Генрих (оживляется). Так и я подполковник. Запаса.
Володька. Уже ближе. Давай, шевели полушариями, гражданин дознаватель.
Генрих. Сын! Володька! (Пытается встать, неудачно.) Сынок!
Володька. Наконец опознал. (Облегченно вздыхает.) Теперь можно и броник снять. Совсем в нем запарился. (Возится с лямками.) Никогда не думал, что ты меня встретишь вот так...
Генрих. Ты прости отца. (Встает, отряхивается, приглаживает волосы, облизывает губы.) Он ведь думал, что ты, как и все, в Москве в пидорасы подался.
Володька. Кто он?
Генрих. Да я! Твой отец. Погоди, сейчас на стол наметаю. У меня картошка в печи. Сухари. Тушенка китайская. Много. Полгода можем с тобой оборону держать.
Володька. Оборону? Ты шутишь?
Генрих (роется на полках, достает еще один стакан, нож и вилку). Володька, ты помнишь, чтобы я когда-нибудь шутил?
Володька листает блокнот, тужится вспомнить.
(Заглядывает в печь.) Слышь, Володька, картохи нет. И тушенки. Одна самогонка.
Володька. Нет, батя, не помню. Но могу узнать, если надо. В архивах все есть.
Генрих. Не надо, я сам скажу. В ноябре восемьдесят девятого, когда наводили конституционный порядок в Молдавии. (Закуривает.) Я на допросе на спор одному гагаузу три зуба мудрости с одного удара выбил... (Улыбается, хмурится.) Вот ты, сынок, говоришь, ты подполковник.
Володька кивает.
Ты сколько зараз зубов выбивал у подследственного?
Володька (садится). Это гостайна, отец. Потом, помимо зубов, у людей есть другие материальные ценности. Говорю: времена изменились.
Генрих. Я знаю, что это за времена. Была страна. Пятнадцать республик. Двадцать тысяч ракет. Пятьдесят тысяч танков. Заводы и фабрики. Теперь... как их... как его... сферы влияния... зоны интересов... рынки сбыта... А страны нет... и сил больше нет никаких. (Тушит окурок, выпивает.) Я, сынок, с девяносто первого года, с тех пор как Союз распался, на улицу не выхожу. Веду оборону. Практически в одиночку...
Володька (настороженно). Что значит «практически»?
Генрих (смущается, кашляет, закуривает). Приходит тут одна. Продукты приносит. Того. Сего.
Володька. С этого момента подробней.
Генрих. Продукты приносит. Хлеб. Консервы. Картошку.
Володька. Еще что?
Генрих. Ну, сам понимаешь... нет у нас в Минусинске мужиков репродуктивных... Вот теперь ты появился... Да что это я все о своем? Нет закуски – зато покурить-выпить есть. Закуска, она в нашем деле на самом последнем месте. Так что наливай, не стесняйся. Кури. (Протягивает Володьке стакан и пачку.)
Володька (выставляет перед собой ладонь). Не курю и не пью.
Генрих. Это как это?
Володька. Ты что же, не знаешь, кто я?
Генрих. Знаю, ты – сукин сын! К отцу родному приехал, а выпить по-человечески брезгуешь...
Володька. Я не брезгую. На мне, батя, ноша.
Генрих. Чего?!
Володька. Отец, я на службе у родины. Прикован, как раб галерный!
Генрих. Чего?!!
Володька (устало). Государственный муж.
Генрих. Ты, что ли, женился?
Володька (смущенно). Да нет. Я хотел сказать, что я личность известная.
Генрих. Певец, что ли? Пидор?
Володька. Не пою и не пью. Ну как тебе объяснить? Ты когда-нибудь набирал нашу фамилию – Параличи – в интернете?
Генрих (с угрозой). Где?!
Володька (морщится). Хорошо, извини. Ну а телевизор ты смотришь?
Генрих. Смотрю – исключительно как разведчик. Не на что там смотреть! Да ты сам взгляни. (Топает ногой, телевизор включается.)
Параличи смотрят в экран. По их лицам и по комнате бегают кровавые блики. Зрителям не видно, что происходит на экране.
Телевизор (хриплыми голосами).
– Что уставился? Бабки гони!
– Бабки?
– Баксы, тугрики, титимити... Кошелек или жизнь?
– Кошелек не отдам.
Раздается выстрел.
– А-ха-ха-ха...
Генрих. Что творится, Володька?
Володька. Батя, это ж кино...
Генрих. Знаю я ваше кино. Банкиры, шлюхи, бандиты, оборотни в погонах. Все друг друга мочат, друг с другом торгуются, друг с другом спят. И самое, мля, поганое, что даже с моим дознавательским нюхом, я не могу отличить банкира от шлюхи, а бандита, мля, от опера. Все воняют одинаково гадко. Каждый день на каждом канале. А страна? Где страна? (Выпивает в сердцах.) Всё продали, пропили. (Смотрит в пустой стакан.) Наливай отцу и сам пей. А не то… (Замахивается.) …щас у меня детство сопливое вспомнишь!
Володька (сгруппировавшись на стуле). Нет, отец, о детстве не надо... И пить без закуски больше не надо. Ты так опять наберешься. А нам надо много чего обсудить. Погоди. Я скажу – нам еды доставят и спиртных напитков, достойных. (Достает айфон, говорит в него.) Сережа, принеси нам поесть и попить.
Генрих. Откуда? У нас сейчас все лабазы закрыты. Один ларь работает круглосуточно. С бытовой химией. Но я не употребляю химию. От химии начинаешь светиться. А мне светиться нельзя! Я дело одно готовлю... Так что, товарищ подполковник, разрешите бухнуть по старинке. (Тянется к бутылю.)
Володька. Что, батя, за дело?
Входят Сережи. Все в костюмах (переоделись из камуфляжей). Расставляют морепродукты, вина, лимонад и виски. Володька борется с самодовольной улыбкой. Рука Генриха замирает на полпути к бутылю. Сережи уходят.
Генрих (осиплым голосом). Ё-ё-о-о-о...
Володька. Вот так-то, батя!
Генрих. Это ленд-лиз или нас совсем оккупировали?
Володька (берет палочками и запихивает в рот нечто извивающееся). Это, батя, трофеи...
Генрих (трогает, нюхает, но не ест). Хорошая пайка. За что же такие почести? Закрыл диссидентов козлобородых? Или диверсантов каких мочканул?
Володька. Да нет. Все диссиденты уехали, а кто остался – на нашего брата работает. Диверсантов нет вовсе. Нету объектов диверсий. Фабрики, заводы, пароходы, ракеты, мосты, телефон, телеграф – все приватизировано. Так что, батя, всё под контролем.
Генрих (поворачивается к залу, пучит глаза). Кранты! До глюков допился. (Володьке.) А ну, повтори! Сделай официальное заявление.
Володька (торжественно). Товарищ подполковник Паралич-старший, разрешите доложить?
Генрих (пощипывает себя). Товарищ подполковник, докладывайте.
Володька. Наше задание выполнено! (Открывает виски, разливает себе и отцу.) Долгоиграющая операция внедрения во власть, операция с кодовым названием «Опоссум – два» завершилась нашей полной победой! Конституционный порядок наведен. Фабрики, заводы, пароходы, ракеты, мосты, телефон, телеграф, гастарбайтеры, электорат – всё теперь наше. Всё под себя взяли.
Генрих. Ура! Гип-гип ура!
Сам собой включается телевизор. Из него доносится хрипло-надсадное: «Та-ри-ра, ри-ра, ри-ра, ри-ра, ри-ра! Тач!» Генрих в это время приплясывает на стуле, изображает элементы танца «Эх, яблочко». Телевизор сам собой тухнет. Генрих застывает под взглядом сына.
Володька. Вот только не надо... кричать. Не надо кричать на меня! Давай лучше выпьем.
Генрих. Так ты же не пьешь.
Володька. По такому поводу выпью.
Выпивают.
Генрих (заливает в гортань и вытирает рукой губы). Хорошая штучка. Как называется?
Володька (отпивает чуть-чуть, морщится). Шотландский виски.
Генрих. Виски? (Повторяет на разные лады.) Виски. Уиски. Зовут, как собаку. А и ладно! Все одно – уничтожим эту жидкую заграничную сволочь. Давай наливай еще!
Володька (поправляет на темени жидкие волосы). Виски не уничтожают. Виски смакуют. Виски принято пить со льдом. Отец, у тебя есть лед?
Генрих. Сколько угодно. Сразу за дверью. Почти круглый год. Ты в Минусинск приехал, сынок.
Володька. Но он не пищевой.
Генрих. Кому как. Некоторым – пищевой. Некоторым – питьевой. Некоторым – дом родной.
Володька (испуганно). Ладно. Давай смаковать безо льда.
Генрих. Нет, Вовка, смаковать я тебе не позволю. (Раздвигает тарелки, выставляет виски на середину стола.) Мы бухать будем. Как люди. (Наливает, толкает в сторону Володьки стакан.) Вздрогнули!
Володька всем телом вздрагивает. Генрих выпивает.
Ты не дрожи. Ты пей. Дрожать на допросе будешь.
Володька выпивает, обжигается, глубоко дышит.
Так-то лучше. (Наливает еще.)
Володька (закидывается моллюсками). Мне все. У меня норма.
Генрих. Я те устрою норму. Будешь упираться – сядешь у меня на десяточку. Здесь моя территория.
Володька. Хорошо, еще одну безо льда.
Выпивают. Генрих обыденно, согласно полученным навыкам. Володька – заметно бодрее, чем прежде.
Генрих (закуривает). А теперь рассказывай.
Володька. О чем?
Генрих. О том, как вы телефоны и мосты захватили. Об операции. Как ее? Вылетело из головы. «Дважды обоссан»?
Володька (обиженно). «Опоссум – два». Умный, находчивый зверь. Из учебника биологии. Физиология ни при чем.
Генрих. Я из биологии уважаю собак. Служебных. Остальные так...
Володька (подсказывает). Классы и виды...
Генрих. ...предпочитаю видеть в бульоне. (Тушит сигарету.) За это и выпьем!
Выпивают. Генрих не ест. Володька откладывает палочки в сторону и начинает ковыряться в тарелке руками.
Хорош харчеваться. Продолжай. Скоро отбой. А до отбоя – поверка.
Володька. Отец. Ты на пенсии. Какая, к черту, поверка?
Генрих. Именно – к черту. А больше тебе знать не положено.
Володька. Отец, я сперва решил, что ты так придуриваешь. Изображаешь глупого следователя, чтоб у подследственного вызвать ложное чувство, будто он сможет обвести тебя вокруг пальца... А ты не придуриваешь, ты в самом деле не понял, кто перед тобой.
Генрих (скалится). Кто-кто: Володька-малой...
Володька. Он самый. (Гордо поднимает голову, откидывается на стуле.)
Генрих. Я думал, ты обидишься....
Володька. Я сам так долго думал. Сначала, когда меня в слесарном ПТУ Малым дразнили. Потом меня завербовал один серьезный человек...
Генрих (закуривает). Мой, межу прочим, подчиненный, по моей, между прочим, просьбе...
Володька. Я знаю. Я вас видел вместе много раз в пивной на улице Подвойского. Хорошая такая улица: с одной стороны лес, с другой – колючка зоны, где ты тогда работал.
Генрих (перебивает). Давай не будем о гостайне вслух.
Володька (шепотом). В общем, завербовал. (Обычным голосом, не без гордости.) И уже через неделю я первое самостоятельное задание выполнил: накрыл нашего мастера за хищением набора надфилей. И посадил.
Генрих. Знаю, сын, знаю. Я негласно курировал твое первое дело. Он ведь – мастер тот – не только расхититель народного добра был. Он еще и прелюбодей. К мамке твоей подкатывал. Жаль, судья добрый попался и всего пятерик тому мастеру залепил.
Володька. Это что? Это потому мамка уехала?
Генрих (с силой вдавливает хабарик в банку). Я не знаю, почему мамка уехала...
Володька. Но ты говорил, что она разведчица. Убыла на задание. Внедрилась, законспирировалась... революцию будет делать в загнивающей буржуазной стране... что мы когда-нибудь получим разрешение на свидание. Как семья Штирлицев. Я так много раз представлял себе это свидание. Гаштет в Дрездене. Мы с тобой вдвоем за столиком. У меня лимонад, у тебя – три литра пива. Через два стола – мама. Ест мороженое. Нас не видит. Но она знает, что мы где-то здесь. Оборачиваться ей нельзя. Таковы правила. Я совсем маленький, но у меня в кармане специальный портсигар с красной кнопкой, чтобы в случае провала я мог дать команду нашей стратегической авиации нанести ракетный удар, вызвать огонь на себя... и на маму...
Генрих. Замолчи!!! (Руки и губы его трясутся, но под глазами сухо.)
Володька. Отец, ответь – это все была неправда?
Генрих. В нашем деле не бывает правды и неправды. Есть легенда. И есть гостайна. Больше ничего нет вообще. Заруби себе на носу! А не то я тебе зарублю.
Володька (в смятении). Не надо.
Генрих. Давай тогда легенду рассказывай.
Володька. Не понял?
Генрих. Что не понял? Легенду о матери.
Володька. А-а! (Сосредотачивается, лицо делается непроницаемым.) В общем, гражданин начальник со мной вышло так. Не было у меня матери. Только батя. Как я на свет появился? Гражданин начальник, не помню. Документы утеряны. Но люди говорят, что меня аист бате принес.
Генрих. Стоп! Какой, на хрен, аист? Я столько раз говорил: не аист, а дятел... В легенде, Володька, каждую мелочь надо запомнить. Через мелочи засыпаешься! Через мелочи.
Володька. Всех приносят аисты, а меня – дятел. Почему дятел, отец?
Генрих. Потому что есть явное сходство. Бихевиористика.
Володька. Но тогда и ты дятел, выходит. Гены одни.
Генрих (встает со стула). Чего ты сказал? (Замахивается.) Я не посмотрю, что ты спортсмен.
Володька (словно кукольник, крутит ладошками). Все, батя, закончили. Выпьем.
Выпивают. Володька заедает. Генрих занюхивает и закуривает.
Батя, тебе есть надо. Скушай вот омара. Я под него специальный самолет заказал. Прямой рейс, не чартер. Живым еще довезли.
Генрих (вскинув брови). Омара? Помню был у меня Омар в семьдесят девятом году. Осу… осудж… осужденный. Это не его родственник?
Володька. Батя! Омар не человек, это рак. Рыбка с клешнями.
Генрих (поперхнувшись дымом). Ты из Парижа привез рака на самолете?!
Володька. Не я привез. Мне привезли.
Генрих. Ну ты, Володька, дурак! И кто только тебе звезды на погоны накидывал? Если бы я был твоим начальником, ты бы у меня до сих пор в младших лейтенантах ходил. Не хочу я твоих раков. Где моя картоха? (Ищет по столу.)
Володька. Отец! Картошка неактуальна. Элиты ее не едят. Сейчас принято кушать морепродукты. Свежие овощи без пестицидов.
Генрих (пускает струю дыма Володьке в лицо). Сынок, ты что, забыл, где ты? Где ты тут видел элиты? Я сам последнего в восьмидесятом году аккурат перед Олимпиадой из страны выдворил. Наверно, профессорствует теперь где-то. Унижается. Эксплуатируется. Учит азбуке детенышей мирового империализма. А ведь мог здесь валить лес. Оказывать посильную помощь стране.
Володька. Так ведь я про другие элиты.
Генрих. Это про кого?
Володька. Да про нас с тобой. Если не будешь перебивать, расскажу, что к чему.
Генрих (наливает). Я молчу. Молчать умею. Веришь, я вообще не разговаривал лет десять. Только квасил каждый день.
Володька. Верю.
Генрих. Тогда выпьем.
Володька. Выпьем.
Выпивают. Оба начинают хмелеть. Володька быстрее.
Генрих. Ну давай, рассказывай историю победы.
Володька. Только не перебивай. Мы закончили на том, что учась в путяге, я слесарного мастера уличил в хищении. И как следствие, пошел на повышение. В институт меня устроили – в нашу «лесопилку», чтобы я собрал на ректора досье. Это оказалось просто. Он был пидор. Это сейчас их стало много, и они не пидоры, а геи. Не таятся, все делают в открытую. А тогда таились, все косили под интеллигенцию. И мне стоило больших трудов такого лицемера вычислить. Тем более что он был не практикующий. Латентный. За студентами подсматривал, как они в футбол играют. Коллекционировал флюорографии мужских легких. Рисовал картинки разные. В основном, конечно, мальчики. То у кульманов стоят. То деревья сажают в субботник. Все в одежде. Все вроде прилично. И выдало его только то, что они на всех картинках за руки держались. Дальше дело техники. Там припугнули. Здесь надавили. Вот вам готовый пидор. Липа липой, но завели дело.
Генрих (хлопает в ладоши). Ну ты лихо! (Наливает.) Выпьем теперь за ректора!
Выпивают. Теперь уже оба не прикасаются к еде.
Володька. Так я прошел вторую проверку боем. Ты ведь, батя, понимаешь меня, бой был невидимый. Невидимый бой. Невидимый фронт. Невидимый враг. Никаких доказательств, только чутье.
Генрих. В точку, сын! Я сам всю жизнь презирал и УК и ГК и т. п. Только на чутье и рассчитывал. А если б задумываться стал, тут мне сразу и трендец.
Володька. И мне. Слушай дальше. Дальше получил звезду, тоже, в общем-то, невидимую. Малость обучился. И началась заграница. Германия. Дрезден. Фройлены. Мереседесы. Гаштеты. То есть не сразу, конечно, но в перспективе. По выслуге лет. Но и поначалу уже было неплохо. Карманные расходы. Жвачка. Джинсы. Я так счастлив был, отец, только один раз: в пионерском лагере, когда кота столовского, как врага родины, повесил... Знаешь, эти лохи из интеллигенции любят говорить о ностальгии. Типа там – березки и осины – тоска по отчизне. А по мне, это все выдумано. Я бы там и жил законсервированный вплоть до самой пенсии, а то, может, даже и до смерти. Там ведь, батя, даже сдохнуть людям удается как-то легче... Но не удалось.
Пошло все кверху жопой в один день, когда перестройка наступила. Все! Настал конец войне. И холодной. И невидимой. Нас не то что разоблачили. Хуже. Оказалось, немцы знали, что мы все агенты. Только виду не выказывали из политкорректности. Нет от вас вреда – живите. Это немцы. А командование на наш счет другое мнение имело. Вытащило всех назад. Выпороло. И на вольные хлеба пинком под зад. А какие вольные хлеба? Я ведь, батя, как и ты, ну ничего руками делать не умею. Да и головой, пожалуй. Только вот чутьем... чутьем врага. А врагов-то и нет. Перестройка отменила...
Внезапно в избу вбегает отрок, одетый в матроску и шапочку для плавания.
Сын (радостно). Ы-ы-ы-! Ы-ы-ы!
Пробегает два круга по комнате. Генрих улыбается. Володька напуган.
Генрих (берет из тарелки нечто шевелящееся). На-ка, замори червячка.
Володька (Сыну). Ты кто?
Сын. Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Володька (Генриху). Кто он?
Генрих (смущенно). Никто. Мальчик-кретин.
Отрок проглатывает червячка и убегает.
Володька(кричит в айфон). Я не понял, Сережа! Я говорил – никого не пускать! Что ты сказал? Ребенок? Ты его обыскал хотя бы? Ты видел его кулаки? Что? Был под прицелом? Ну тогда ладно. Увидишь его еще – дай шоколадку. Нет. С орешками. Без полония. Без полония, я сказал!
Генрих. Полоний, говоришь? Слыхал я о ваших теперешних нравах.
Володька. Яд как яд. Мы ведь, батя, как вы в свое время, пули для родины бережем. Это преемственностью называется....
Генрих пытается понять смысл сказанных слов, закуривает и выпивает.
Не перебивай, слушай дальше. Значит, вызвали меня обратно на родину, дали подполковника с барского плеча и на пенсию выкинули, считай – на улицу. А на улице, батя, жизнь совсем другая. Никто больше строем не ходит. Никто не работает. Все торгуют. Кто джинсами. Кто жвачкой. Кто-то водку катает. Кто-то валюту ломает. А кто-то пирожки в подвале печет из навоза. Арендаторы. Кооператоры. Можно все. Сытые жирные морды. Непонятно, когда успели отожраться... И на всем этом торжествующем фоне – я – офицер, подполковник – в шинели с оторванными погонами, исхудавший, испуганный, полуголодный. На работу не берут, глаза отводят, за спиной шепчутся про люстрацию. А иной раз даже прямо спросят: вы случайно не родственник палача Генриха Паралича?
Генрих. И что ты отвечал?
Володька. Ну, конечно, говорил: никогда не слышал о таком, говорил, что сирота я, дятлом принесенная.
Генрих. Ты что, сын, значит, предал отца?
Володька. Предал? То ж была спецоперация.
Генрих. Ах ты, мля!
Володька. Спокойно, батя, сиди на заднице ровно. Дом окружен. Тебя четыре снайпера держат на мушке. Пей и слушай.
Генрих выпивает. После него и Володька.
Вот так, молодца... Все победы держатся на предательстве. Это я от тебя, между прочим, усвоил. Так и победили через строгую последовательность предательств... Но это случилось чуть позже. А тогда... Тогда... такая безнадега была, что родилась в голове мысль стреляться, но оружие табельное при демобилизации отобрали... Я вернулся в Минусинск – к тебе не заходил, стыдно было без погон. Перекантовался пару дней у... у друга... Огляделся – здесь ничего не изменилось: двадцать пять жилых домов, магазин, медпункт, холод, лес и зона. Да и... друг, к которому приехал, оказался мне... не друг... Я уехал в Питер. Чтобы утопиться. Здесь ведь, в Минусинске, хрен утопишься. Лед не тает до июня. А там рек, каналов много... (Вспоминает что-то, закуривает.)
Генрих. Ты же не курил!
Володька. Теперь курю... Молчи... Долго выбирал, где план осуществить. Искал надежный мост, достойную глубину, и чтобы дно было не илистым, а каменистым, ровным. Остановился на Охтинском. Пришел туда ночью. Встал на перила и тут... грузовик на мост въехал. Остановился рядом со мной. Из кабины вылез мужик. Внешне интеллигентный. Открыл кузов и стал из него сбрасывать в Неву мешки и коробки. Я вместе с коробками, естественно, умирать не хотел. Поэтому спрыгнул с перил – и к машине. Завязал разговор. Грузовик оказался забит гуманитарной помощью: шмотками и жрачкой иностранной. Я мужика спрашиваю: «Зачем в воду?». А он: «Лучше рыб кормить, чем развращать народ. Народ сам кормиться должен! Демократию на гуманитарной помощи не построишь. К демократии идут через лишения и трудности».
Генрих. Под идейного косил?
Володька. Вот-вот... Я сразу смекнул, что он лох. И что это мой последний шанс. Говорю ему: «Давайте я вам работу облегчу?» «Это как же?» – спрашивает. А я отвечаю: «Давайте утоплю все оптом, вместе с грузовиком?» Он: «Умно, как я сам-то не додумался!» И визитку мне протягивает: «Как утопишь, приходи ко мне – устраиваться на работу».
Генрих. Утопил?
Володька. Кого?
Генрих. Да их обоих.
Володька. Нет, зачем? Гуманитарку я на черном рынке втюхал за валюту. Грузовик, стало быть, тоже. А человек тот оказался большим чиновником. И через него я попал на государственную службу в Петербурге... Днем сидел в большом кабинете, слушал радио, пил кофе. Ночью продавал гуманитарную помощь... Но не долго это длилось. Вскоре меня вызвали в Москву. Я думал, трендец, посадят за хищения в особо крупных, а меня, наоборот, повысили. Сам будущий президент меня вызвал. Встретились в Кремле. В подвале шумоизолированном. У меня колени трясутся, думаю, конец мне пришел. А он маленький такой, меньше меня, но грозный. Говорит: «Что, струхнул? Расслабься. Нет у меня с собой ни маузера, ни удавки, будешь жить. И жить очень хорошо. Думаешь, мы – офицеры безопасности и контрразведки – спились, сдались и отошли от дел? Нет уж! И показывает мне такую фигу. (Показывает фигу отцу.)
Мы из фронта отступили в тыл. Потому что фронт теперь в тылу – там, где деньги и недвижимость. Возьмем их – возьмем все остальное... Я, брат, за тобой давно слежу. Ты довольно быстро понял суть нашего времени: деньги, деньги, только деньги. Ты неплохо адаптируешься. Мимикрируешь. Сейчас тебя трудно отличить от обычного барыги. Но в душе ты офицер. Так, собственно, и надо действовать. Постепенно. Незаметно. Прибирай к рукам все, что плохо лежит, если возьмут за жопу – звони мне, отмажу. И не думай, что ты такой один. Нас много. И каждый занят примерно тем же. Придет время. Я знаю. Придет это время. И мы заберем эту страну себе. И погоны снова наденем».
Генрих. Так и сказал?
Володька (наливает). Так и сказал. И сказал правильно. Великий он человек. Мы победили. Выпьем!
Выпивают. Включается телевизор.
Телевизор (шансонно-хрипло). Та-ри-ра-тач-тач-тач-тач-тач! Люберы мы люберы, остальные пидоры... (Выключается.)
Володька. Батя, а как у Леры дела?
Генрих (сухо). У какого Валеры? Никакого Валеру не знаю.
Володька (вполголоса). Всех, значит, знаешь, а Леру не знаешь. Отец называется. (Оглядывается по сторонам и наливает Генриху полный стакан.) Батя, тогда еще раз за победу до дна!
Генрих выпивает и со старых дрожжей вырубается.
Правильно, батя, поспи. А мне поджениться надо. Пришло время. Имею право. Она еще пешком под стол ходила, а я ее уже любил. Леру мою. А он мне: «Валеры не знаю». А еще отец называется... Паралич... (Крадучись выходит из комнаты.)
КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Та же изба. Тусклый свет лампочки. Задний план: мутное окно, дверь. Генрих спит, сидя за столом, положив под голову сжатые кулаки. Воет вьюга.
Генрих (подвывает во сне). У-у-у-у. У-у-у-у.
Вьюга завывает сильнее.
(Поднимает голову.) Кто здесь? Сын, подполковник Паралич?
Тишина.
Генрих. Я подполковник. Запаса. А для чего нужен запас? Запас – это когда других ресурсов не осталось. Враг думает, что победил. И тут вот я!!! Вот так ему. (Замахивается, бьет воздух.) Вот так! Володька говорил – мы победили! Победили! (Обращается в зал.) Нате вот выкусите вещественные доказательства! (Тычет в виски, затем наливает, пьет.) Мало... (Наливает еще, выпивает, прислушивается к себе.) Мало доказательств... Недостаточно... Улик... Мы победили? (Встает из-за стола, пошатываясь идет к окну, смотрит в окно.) Мы победили... Почему тогда так холодно? Почему темно? Где лампочки? Где электрические провода? (Обходит кругом комнату, пытается включить телевизор, тот не реагирует.)
Володька доложил, что мы все к рукам прибрали. И где оно? Оно исчезло. Где фабрики, колхозы и заводы? Нет! Тут что-то не так! Володька-Володька, допросить бы тебя с пристрастием! Да силы неравные. Придется дознаваться самому... (Чешет голову.) Думай, Паралич, думай! Ищи нестыковки. Значит, так. Раньше что было? Все! Колхозы и фабрики, самолеты и корабли, пушки и ракеты. Летали ракеты – не падали. Гагарин летал. Белка и Стрелка летали. Даже Муса Манаров летал. Теперь только клоуны в цирке летают... (Улыбается сам себе.) Так, хорошо. Думай дальше. Так... Раньше и культура была: Пушкин, Гоголь, Чук и Гек, Мальчик был из Уржума...
А теперь? Теперь в телевизоре голые свиноматки под тру-ля-ля скачут... и это в День милиции, мля! Раньше ел колбасу – понимал: это, мля, колбаса. Сегодня не съел – завтра испортилась. А теперь она на батарее может месяцами лежать, цвести, значит, и не пахнуть. Потому что сделана из не нашего... Да что колбаса, если раков из Парижа на самолетах привозят! Ничего своего не осталось... (Мечется по комнате.) Так... хорошо-хорошо, домысливай дальше! Дожимай логику! Раньше ведь как все было просто! Партия говорит: «Стране нужен хлеб!» Мы хватаем телеги, боеприпасы и Декрет «О хлебе». И по уездам.
Через неделю – порядок в стране: и хлеб, и мука, и рогалики... Партия заорет… (Кричит.) …«Стране нужен уголь!» И через месяц заешься углем. Тем же «Макаровым» или «Маузером»... Понадобилась наука – всех ученых в одну кучу собрали – в шаражки, чтобы мысли за колючую проволоку не улетали. И не улетали! Такого придумали, что мне до сих пор не понять... Разнадобились ученые, ученых – в расход. Другим дорогу давайте. Пролетариям тоже жилплощадь нужна... Ну, и так далее… Раньше долго не заседали и дважды не повторяли.
И мы в этой системе стояли во главе угла... были кем-то вроде... менеджеров антикризисных, креативных дизайнеров, если по-современному называть... И всего было вдосталь... работало все, как надо. Раньше вообще было по-честному. Цель у всех одна. Если кто-то чего не понимал, табуретом по башке – «бах»! (Бьет воображаемого непонимающего.) И понимание проступало на лице вместе с фингалом. Ну, а если и после этого не согласен – в расход. Вот и шли все быстро и прямо, никуда не сворачивая, на ходу оправляясь. Шаг вправо, шаг влево – в расход. И пришли... (Снова смотрит в окно.) Почему же так холодно? Почему так темно? Не понимаю... Хотя понимаю... (Смотрит в зал.) Это все нынешние.
У них ни идеи, ни цели, ни плана... Заседают и заседают. Деньги по карманам раскладывают. Морды наели, как жопы. А ты говоришь «победа», Володька! Стало быть, врешь! (Ждет ответа.) А где Володька? (Осматривается.) Сволочь! Не иначе к моей Валерке пошел. (Стучит кулаком по столу.) Понятно, зачем пошел! (Наливает и выпивает.) Ты, Володька, наставляешь рога отцу. И родине!
Твоя, Володька, победа – это измена! Родине. И отцу! Приговор – расстрелять! Дело закрыто. Точка. (Встает, ищет что-то на полках.) Не зря я готовился. Держал оборону. Подполковника Паралича не проведешь и не купишь! Я ждал долго и выпил много. И вот дождался: время запаса пришло. Подполковника запаса Паралича. (Достает из-за крынок промасленную тряпицу, разворачивает «маузер».) Ты за все мне ответишь, сынок! Сын и офицер-оборотень! (Прячет маузер в сапог и выходит из избы.)
Смена декораций. Комната в хрущёвке. Лера сидит перед телевизором с пультом в руках. По телевизору показывают Париж. Звучит оркестр Поля Мориа или что-то еще более пошлое.
Телевизор (ведущий с придурковатым лицом, жуя французский багет). Посмотрите, перед нами Елисейские поля – излюбленное место отдыха французов, их девушек и их собачек...
Лера (тихо выматерившись, закуривает сигарету, с горечью в голосе). Французы далеко. И итальянцы. Даже финны. (С акцентом.) «Далеко ли до Таллина?» Через тайгу и направо... Из иностранцев рядом – одни таджики. Но это не французы ни разу… Один раз правда был... в нетрезвом виде... А что наши? (Выдыхает дым, опускает сигарету на край пепельницы и загибает пальцы.) Сашка Хорек – бандит. Колька Ивашкин – стукач. Юрка Сиплый – вообще черномазый бурильщик. Артур?
Да... у него свой ларек... Но и у меня свой ларек... Два ларя на двоих – это на каждого по ларьку. То есть, блин, никакой разницы. И все, как один, алкаши с эректильной дисфункцией. Только у деда в штанах настоящий Везувий, хотя тоже алкаш. Но ему, поди ж, скоро в отставку. В последнюю. У нас столько жить, занимать чужую жилплощадь как-то даже нескромно... (Берет сигарету. Вдыхает и выдыхает дым. Щелкает пультом.) Какая тоска... Какая непроходимая тоска…
Т е л е в и з о р. «Ага! Сукин сын! Думал, сокровища твои?! Шиш тебе, а не сокровища! Дырку от бублика ты получишь, а не пин-код!»
Лера (выключает телевизор. Её профиль напоминает профиль колхозницы знаменитого памятника. Волевой профиль. У нее вообще крупные крепкие формы. И обесцвеченные волосы с сильным начесом.) Бежать отсюда... Бежать... Куда угодно... (Задумывается. Кусает ногти. Расширяет глаза.) Вот! Вот оно! (Тушит окурок. Встает, достает с полки тетрадь и ручку. Начинает писать и проговаривать вслух.) Уважаемый Иосиф Пригожин... (Кусает губы.) Не то... Надо так. Сладкий Йосик!
Пишет вам тезка вашей жены... из солнечного Минусинска... нет… не буду писать откуда... Милый Йосик-пампушечка! Я имею право вас так называть, потому что люблю вас. Я хочу вам сказать, что ваша жена не подходит вам по феншую и гороскопу. Она тощая и старше меня на пять лет... Бросайте ее! Приезжайте ко мне! Или нет... я сама к вам приеду. Так, отлично по-моему вышло... Теперь подпись. Другая Валерия... нет... Твоя настоящая Лера. Чмоки-чмоки.
Тьма за окном внезапно рассеивается, озаряясь вспышками фейерверка. Слышны громкие хлопки. Лера в смятении, комкает письмо и упрятывает его в большой бюст... Телевизор включается сам собой. На экране звезды Кремлевских башен. Звучит пафосная гимноподобная музыка. Раздается настойчивый звонок в дверь. Лера хаотично бежит к двери, к шкафу, снова к двери. Открывает. На пороге Володька в костюме и бронежилете. Рука за спиной. На лице румяная уверенность победителя.
В о л о д ь к а (достает из-за спины мегафон). Всем стоять – не двигаться! Это...
Лера. Ах! (Падает в обморок.)
В о л о д ь к а. Всегда была непослушная. (В мегафон.) Сережа, достаточно!
Канонада за окном стихает, телевизор выключается.
Приготовьте шампанское и... (Смотрит на Леру.) …нашатырь. (Проходит в комнату – фотографирует на айфон, делает несколько странных движений, напоминающих танец, подходит к Лере – фотографирует ее на айфон. Берет Леру на руки, кладет на диван.)
В это время все Сережи сервируют стол.
(Нюхает нашатырь.) Дрянь! Сережа!
Все Сережи вытягиваются в струну.
Здесь закончили?
Сережи кивают.
Значит так: охранять дом по периметру. Видеонаблюдение выключить... И приборы ночного видения тоже... а то потом в интернете такого насмотришься... Ну все. Пшли вон!
Сережи уходят. Володька наливает шампанского в бокал, отпивает, но не глотает, а выдувает на лицо Леры, приводя в чувство.
Лера (приходит в себя). Кто здесь? Артур? Иосиф? Генрих?
В о л о д ь к а (напрягается). Генрих?
Лера (натягивает на лицо плед). Ах! Генрих Гейне как-то сказал, что родственные души расстаются, чтобы встретиться вновь.
В о л о д ь к а (что-то пишет в айфон). Генрих Гейне никогда такого не говорил... Во всяком случае у нас не значится.
Лера. Ну, может, и не говорил. Ах! Что-то мне опять нехорошо. (Закатывает глаза, изображая обморок.)
В о л о д ь к а (сует Лере букет роз под нос). Давай же, нюхай! Нюхай!
Лера (открывает глаза, лживо). Как вкусно! Кто вы? Кто вы? (Неуверенно.) Володька?
В о л о д ь к а. Все! Нет больше Володьки. Кончился! (С ухмылкой в зал.) Разрешите представиться. Действительный подполковник и государственный (с ухмылкой в сторону) пока еще муж – Владимир Паралич!
Лера. А! А я, дура, подумала это... пришел налоговик. Списывать имущество за то, что я налоги не платила с ларька. Государству...
В о л о д ь к а. А вот я никому ничего не плачу. Платят мне. Все платят. И барыги. И лохи. И государство. Так что, будешь со мной – и тебе платить будут. Будешь?
Лера. Это что? Это ты меня в жены, что ли, взять хочешь?
В о л о д ь к а. Пришло твое время, Лера! (Вынимает из кобуры и кладет на тумбочку пистолет.) Хочу!
Лера (вскакивает, хватает помаду и тушь и начинает краситься, пытаясь скрыть охватившее ее ликование ужимками, отдаленно напоминающими кокетство). А как мне знать, что ты не врешь? Допустим, я поверю и отдамся, а ты окажешься женатым и командировочным?
В о л о д ь к а. Лера! Так ведь ты мне отдалась однажды...
Лера . О том и говорю.
В о л о д ь к а. Не о том. Ты ушла тогда... не я... ты предпочла меня Алешке... с его маленькой головой и большими бицепсами... Помнишь?
Лера. Бицепсы...
В о л о д ь к а. И где они – те бицепсы – теперь?
Лера. Не знаю. Спились наверное.
В о л о д ь к а (злорадно). Нет, не спились. Не удостоились таковой чести. Сидят в тюрьме!
Лера (откладывает косметику, смотрится в зеркало). За что?
В о л о д ь к а (продолжает). Потом ты обтиралась с Колей, потом гуляла с Борей... а я?
Лера. А ты?
В о л о д ь к а. Я уехал, а они остались тут. А где они теперь?
Лера (пожимает плечами). Ну, спились, наверное.
В о л о д ь к а (торжественно). В тюрьме!
Лера (напряженно, откладывает зеркало). За что?
В о л о д ь к а. Неправильный вопрос. Тут важно не «за что», а «почему»?
Лера . Почему?
В о л о д ь к а (разливает шампанское). Потому что я люблю тебя!
Лера (испуганно). Шампанское довольно дорогое!
В о л о д ь к а. Самолетом из Куршавеля! (Протягивает бокал.) Пей!
Лера (принимая бокал, наклоняется, из бюста вываливается скомканное письмо Иосифу). Ой!
В о л о д ь к а. Это что? (Бросается поднять.)
Лера (опережает его). Так, ничего. Зефир. Закусывать шампанское. (Засовывает в рот, жует, нечетко говорит.) Как вкус-с-сно!
В о л о д ь к а (с подозрением). Здесь не было зефира. Я не ем... сладкое... Это вредно... Его не могло быть... Лера, что ты съела?
Лера. Даже не знаю. На вкус – примерно как китайская тушенка... Я ем всегда, когда волнуюсь... все.
В о л о д ь к а. Лучше ешь морепродукты. В них много белка. (С напором.) Ешь белок!
Лера (берет с тарелки червячка, разглядывает). Да это ж червяки! Они там будут ползать – у меня в желудке!
В о л о д ь к а (с удовольствием). Недолго. Желудочные соки их быстро переварят, почти как на допросе...
Лера глотает, превозмогая отвращение, напряженно ждет.
Ну как?
Лера. Приятно. Хорошо. Они так нежно ползают внутри. Немного даже щекотно. Ой, щас я рассмеюсь... Вот, значит, от чего французы такие веселые...
В о л о д ь к а. Все ради тебя.
Лера (морепродукты успокоили ее). Все?
В о л о д ь к а. Все!
Включается телевизор. На экране рябь, но громко звучит проникновенно-истеричный голос.
Телевизор. Где бабки?! Говори, где бабки упрятал, сука?
Телевизор гаснет.
Лера. Кстати, о деньгах. У меня здесь свое дело. Свой ларек... Ты знаешь, как дорог мне Минусинск. Тут ведь вся родня, предки мои. Мы род свой еще от декабриста Бухалова-Рюмина ведем...
В о л о д ь к а. От бунтарей? Давай-ка без подробностей. Короче!
Лера . Володя, можешь ты Артура попросить... ну, чтобы он мне свой ларек отдал и... уехал...
В о л о д ь к а (в айфон). Сережа! Где-то здесь живет Артур. У него есть ларек. Найдите! Пусть собственность свою запишет на имя Валерии Паралич. И... Что? Нет... только без рук. Посадите его на ближайший поезд... на плацкарту... Молодец.
Лера (удивленно). Ну, Володька... Так ты это серьезно?
В о л о д ь к а. Серьезнее некуда. С тех пор как я в погонах, я больше не шучу. Вообще.
Лера (восторженно). Здорово... Давай еще пару скважин приватизируем... и заживем... Заживем?
В о л о д ь к а. Скважины, вообще говоря, уже несколько лет как мои, только оформлены на одного кипрского лоха. И жить мы будем в Москве... Ты не представляешь, какая квартира у меня на Лубянке, ну в самом центре, и гаражище подземный... с баром, сауной и... не суть...
Лера. В Москве хорошо. Тепло. Электричества не берегут. Только людей вот много. Слишком много. И становится больше. А еще там коррупция, особенно в высших органах власти, и организованная преступность. Такое ощущение что она, Москва, не выдержит и скоро лопнет.
В о л о д ь к а (подскакивает). Что значит «лопнет»? Бунт? Мятеж? Переворот? Ты что-то знаешь... Откуда? Говори быстро!
Лера. Так пишет «Правда».
В о л о д ь к а. Какая еще правда?
Лера. Минусинска. «Минусинская правда». Газета. Ее один якут издает. Онуч Гойгу. Известнейший человек. Бывший оленевод, ну а теперь лицо медийное. Оленей продал и купил районную газету. Точнее, у главы района на оленей выменял.
В о л о д ь к а (с облегчением и снисходительно). Лера, ты что несешь?! Оленевод купил газету...
Лера. И сам в нее пишет...
В о л о д ь к а. И на каком языке?
Лера. На разных... Наестся мухоморов сушеных, потом в бубен бьет... бормочет... общается с духами. Потом откладывает бубен в сторонку, берет ноутбук и по клавиатуре пальцами водит. На следующий день обычно новый номер газеты выходит.
В о л о д ь к а. А ты на каком языке его газету читаешь?
Лера. Я сама не читаю... Люди рассказывают.
В о л о д ь к а. Люди? Какие люди? Что говорят?
Лера. Про власть. Про коррупцию. Про пидорасов. Про пидорасов в коррупции и во власти. Про то, что скоро появится большой человек... и поведет народ...
В о л о д ь к а. Куда?
Лера. Как куда? На Кремль...
В о л о д ь к а (вынимает айфон, отворачивается). Сережа, найдите мне местного газетчика грибоедова... Я знаю, что давно умер... Но этот пока что живой. Найдешь – сажай в вертолет, и в Москву... (Обращается к Лере.) Прости. Что-то я заморочился. Ты можешь не знать, но у страны по-прежнему много врагов. (Страдальчески.) И я – один из немногих, которому хватает чести и мужества... (Губы его дрожат.) …поэтому и у меня очень много врагов... За мной постоянно следят... в меня целятся... метят словом и пулей... Заглядывают в мой кошелек, в мой куршавель...
Лера (глубоко дышит). Не бойся. Здесь ты в безопасности. Иди ко мне, милый...
Лера кидается на Володьку, пытаясь стащить с него бронежилет. Володька отвечает взаимностью. Его объятия похожи на захват дзюдоиста. Затемнение. Из мерцающего пятна телевизора звучит задорная романтическая музыка.
Телевизор (поет женским голосом). «Я, я яблоки ела… Я, я просто сгорела... Я, я просто сгорела… Мысленно...»
Музыка стихает. Через комнату шумно пробегает Сын.
С ы н. Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы-ы!
Зажигается свет. Лера лежит на тахте... Володька в бронежилете неуклюже скачет по комнате, пытаясь просунуть ногу в штанину, одной рукой держит брючный ремень, другой – пистолет.
В о л о д ь к а. Что это? Что это было?
Лера. Не бойся – это свои! То есть свой.
В о л о д ь к а. У меня нет своих...
Лера. Теперь есть! Ты помнишь – ведь у нас с тобой было однажды...
В о л о д ь к а. Помню. У меня абсолютная память, в особенности – моторная... Было восемнадцатого июля, около двадцати двух часов: мы совместно распили бутылку «Солнцедара» в подсобке... и это...
Лера (перебивает). Да! Это плод нашей общей любви с тобой! А еще плод нашей новой культуры и школы... и телевидения плод...
В о л о д ь к а. Какого еще телевидения? Какого канала?
Лера . Наверное, всех в совокупности.
В о л о д ь к а. Не понял...
Лера. Что тут понимать? Это твой сын – твой наследник! Тоже будущий подполковник. Преемник!
В о л о д ь к а. Преемник? Это надо обдумать.
Лера. Не слушай меня... я так волнуюсь... Иди сюда снова! (Кидается на Володьку.)
Затемнение. В темноте звучит задорная романтическая музыка.
Телевизор (поет женским голосом). «Я, я яблоки ела… Я, я просто сгорела... Я, я просто сгорела… Мысленно...»
Музыка стихает. Свет на сцене. Та же комната. Беспорядок. Володька (без штанов) и Лера (в нижнем белье и бронежилете) сидят за столом, пьют шампанское.
В о л о д ь к а. Эх, Лера! Ты даже не представляешь, какая у меня в Москве жизнь...
Лера. Какая?
В о л о д ь к а. А вот! (Показывает Лере, затем залу айфон.) Щас расскажу. (Подливает обоим шампанского.)
Лера (выпивает, чихает, вытирает ладонью нос и скачет на стуле). Какая? Какая? Какая?
В о л о д ь к а (приглаживает редкие волосы). Да как сказать? В общем, все суета какая-то... Министры толпятся (отпив из бокала), чиновники всякие, депутаты... Честно, Лера, тебе (глядя в зал) и только тебе скажу: ду-ра-ки! Но ведь все при чинах, все при деле, и у каждого свой бизнес, свой процент, свой откат... (Постепенно начинает хмелеть.) Эх, Лера, знала бы ты, какими делами я ворочаю. Ты вот думаешь, я только бабки у врагов Родины отжимаю? Э нет...
Между прочим, сам (многозначительно тычет пальцем в айфон) главный Володька со мной на дружеской ноге... Бывало этак, хлопнет по плечу: «Пойдем, Володька, в сауну - бухнем!» И я ему по плечу: «Идем, с меня вобла, Володька!» Да я и в управление-то захожу так только – чтобы распоряжения передать – у кого да какой бизнес сегодня Родина потребует. А уж там шестерки все – инспектора, журналисты да прокуроры, тут же, как забегают, зазвонят, запишут... Э, да что там... (Выпивает.) Вот недавно как раз предлагали нацпроект «Госоткат» возглавить. Между прочим – генеральская должность... Да я подумал: зачем мне... и отказался (Выпивает.) Для меня главное – Родина – и беречь ее и стеречь ее и мать ее.. (Фальшиво поет.) «С чего начинается Родина?..» Эх, Валерия, чего только не было! В Америку звали! В ФБР лекции читать, а я не поехал – заказал бл... э... «Хеннесси» и пошел на реку с генералом –рыбачить... Э-э-э! Ты знаешь, Лер, (отхлебывает шампанское) я, вообще-то, не люблю ложного пафоса. Я (смотрится в айфон) человек по природе скромный, простой. Хожу тихо, незаметно – даже по управлению. Но ведь черт знает что такое!
Меня знают и уважают все! Давеча шел в Кремле, ну к... ну не важно – так рота почетного караула натурально, меня увидев, из ружей своих палить начала! (Отпивает из бокальчика.) На всю Москву слышно было (Володьку несет.) Сам! (Тычет пальцем вверх) Из своего окна выглянул и мне пальцем грозит... А глаза добрые-добрые... Да я, если ты хочешь знать, Лера, (зажимает айфон ладонью, шепотом.) я и сам бы мог... А что?! (Выпив, становится заметно смелее.) Точно бы мог, да я лучше б мог…
Раздается звонок в дверь. Володька в панике судорожно шарит руками по карманам – ищет айфон, не находит. Входит Генрих. В его руках «маузер».
Ге н р и х (грозно). Что, голуби, воркуете?
В о л о д ь к а (мечется по комнате в поисках айфона, бронежилета и пистолета). Сережа! Лера! Папа!
Лера. Мальчики!!!
Ге н р и х (надвигается). И родину, значит, продал мою! И бабу мою зацапал!
Володька сует руку в трусы и выхватывает оттуда крошечный пистолет. Параличи замирают, направив оружие друг на друга.
В о л о д ь к а и Г е н р и х (вместе). Ты как стоишь перед подполковником?
В о л о д ь к а и Г е н р и х (вместе). Оружие на пол!
В о л о д ь к а и Г е н р и х (вместе). Под трибунал захотел?
Слова явно не действуют. Поэтому Параличи одинаково выпучивают глаза, раздувают щеки, пытаясь подавить противника психологически. Неизвестно откуда появляется сын.
С ы н (как обычно, бежит через комнату). Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
Володька не выдерживает и стреляет. Сын падает. Генрих стреляет в ответ. Свет гаснет. В темноте продолжается перестрелка, раздаются женские крики.
КОНЕЦ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Володька сидит один на темной сцене в круге света. Растерянный, взъерошенный, дрожащий, в исподнем. Обнимает себя руками. Ему холодно.
Володька. Кто я? Зачем? Зачем я? Кто? Отец бил быдло кулаками... Руками душил гадов... Выдавливал мещанское сознание. Запихивал... в них веру в коммунизм. Лепил из них людей, как зодчий-скульптор. Бил откровенно, не таясь. По сути – зверствовал. Поэтому был любим. Уважаем. И он любил (с дрожью в голосе) их всех. Добра желал... не каждому в отдельности... но всем... Люди костьми ложились, зато пятиэтажками вставали города... А я? Людей не бью... нет, бью, конечно. (Смотрит в зал.) Ну как же вас не бить?.. (Пугается своих слов.) Но не открыто... не под протокол и не под камеру... и даже не руками...
Для этого теперь используют дубинки и слезоточивый газ. Полоний иногда. Но вежливо... Вам чай с полонием или сами все расскажете? (Издает короткий смешок и опять пугается, зажимает себе рот.) А грязную... кхе-кхе... работу и вовсе поручаем лицам, так сказать, других... национальностей... Еще мы бьем рублем. И долларом... В том смысле... были ваши – стали наши... Экспроприация как финансовый инструмент наведения конституционного порядка... Скажу вам, бить рублем значительно больней, чем бить по морде... Отец! Мне тоже говорят, что меня уважают. И говорят, что любят. Но я знаю – они врут. Они меня не любят... И я их не люблю... Я их презираю... И боюсь. Они за мной следят. (Садится на край сцены.)
Отец их не боялся. Отец. Он нищим был, но он был настоящим, цельным, как бревно. Что его сделало таким? Идея? Да, идея! Вера. Да! Он бил их – но они его прощали, потому что верили в одно... А я? У меня свой духовник и свой шаман и свой, мля, астролог. Я вечно жить хочу, но я не верю ни во что... и потому... умру... и все они (тычет пальцем в зал) умрут. Умрут за то, что у них идею отобрал и вместе с ней заводы, корабли, полеты в космос. Точнее, не отобрал, а выменял на... иномарки, взятые в кредит... Отец! Я памятник ему построю – из того, кем был он. Из бревна и камня. И льда. И спирта. А я кто?
Я ем французскую еду, ношу итальянские костюмы, езжу в немецких машинах, продаю газ китайцам. Говорю в американский (достает айфон и делает им неприличный жест) телефон. Еще пока по-русски... У меня шесть особняков, во всех концах света. И десять банковских счетов... в оффшорах... а родина? где моя родина? Какой страны я подполковник? Да какой я вообще подполковник?! (Вскакивает.)
Я – никто... И я – никто – убил кого? Отца! Того, кто жизнь мне дал и звание. И сына моего... кому я жизнь дал и должен был дать звание... За что убил? Из страха? Нет... Из похоти? Нет... Из-за стабильности... Из экономической, мля, целесообразности! Отец! Сынок! Простите! (Встает на колени.) Я ведь не плохой, (шепотом) я музыку люблю – «Щелкунчика».
Тихо звучит «Вальс цветов».
Суки! Суки! Суки!!! (С надрывом) У-у-у!
Ему вторит вьюга за окном.
(Воет). У-у-у-у! У-у-у-у!
Входит Мать. Она очень похожа на Леру, только крупнее и одета в военную пару: китель и галифе.
Мать. Встань с колен, сынок!
Володька(стучит зубами). Не могу – мне холодно.
Мать. Неудивительно, на градуснике минус тридцать, а ты в трусах. На вот, оденься. (Бросает ему ватник.) Прикрой срам. Даже мне – твоей матери – смотреть на тебя неприлично.
Володька. Ма, откуда ты появилась? Как узнала, что я здесь?
Мать. Настучал один дятел!
Володька (понимающе). Дятел. Так отец всегда говорил... еще он говорил...
Мать. Представляю...
Володька. Нет. Он, вообще-то, мало рассказывал. Объяснял, что это военная тайна.
Мать. Военная... хорошая, доложу я тебе, отмазка... работает безупречно...
Володька. Ну, хорошо... еще говорил, что ты в разведку часто ходила.
Мать. Хм...
Володька (натянув ватник). Где мой айфон? И где Сережи? Где вертолеты со снайперами?
Мать. Они улетели. Услышав стрельбу.
Володька. Предатели! Я знал, что они такие... предвидел... Компроматы имел на всех. Держал на крючке, ждал момента.. Специально подбирал народец с дефектами: один – вымогатель, другой – зоофил, третий... даже не могу при тебе произнести… но опоздал...
Мать. Да что ты знаешь о предателях? А сам ты кто? Что приумолк-попритих?
Володька (нахмурившись). Я – сын твой.
Мать. Ты – сын отца. Смотрю на тебя – вижу его. Такой же.. Только непьющий...
Володька. Тоже сказала. Он в отставке. Он нищий. Его презирают за причастие к репрессиям КГБ... А у меня – квартира на Лубянке, недвижимость в шести странах мира... народная любовь, уважение... (Озирается, подтягивает трусы.) Час назад все еще было... теперь не уверен... Мам, ты не видела мой бронежилет?
Мать. Ты носишь бронежилет? Исподнее трусов?
Володька. Ношу. Он легкий, надежный и не мешает ходить в туалет. В Японии сделан.
Мать. Я ошиблась: ты не похож ни на меня, ни на отца... ты... (Подходит к Володьке, берет за подбородок, смотрит внимательно.) Вроде бы роды прошли нормально... Или тебя действительно принес дятел?
Володька напуган, ноги подкашиваются, но мать крепко держит его за воротник ватника.
А ну говори: ты зачем отца, зачем сына убил?
Володька(извиваясь). Ради тебя!
Мать. Врешь! По глазам вижу – врешь!
Володька не выдерживает напора, обмякает, теряет сознание и плавно выпадает из ватника на пол.
Да уж... богатырь... (Тянет его за кулисы.) На отца не похож... На кого он похож? На клоуна? С клоунам я никогда не встречалась, не люблю цирк. В нем воняет... в нем все фальшивое... Хотя, в общем-то… (пристально смотрит в зал) все люди – клоуны… и никто не хочет знать про себя горькую правду… Никто! Что ж, Володька, пойдем дознаваться…
Свет гаснет. Зажигается. Изба Генриха. Мать приводит в чувства Володьку. Вокруг стола сидят Генрих, Лера и Сын. Связанные, с кляпами.
Володька (приходит в себя). Мама, это рай?
Мать. Да, мы хотели строить рай. Но вышло то, что вышло. Пришлось назвать Минусинск.
Володька (со смешанным чувством радости и разочарования). Значит, все они живы?
Мать. Твой отец точно жив. Его ничего не берет, он у нас как сейф несгораемый. Насчет остальных сейчас уточним.
Володька. Я поищу айфон?
Мать. Отставить! Со всеми садись. Тебя тоже касается. (Указывает Володьке на свободный стул, сама по очереди обходит связанных Параличей, вытаскивает кляпы. Начинает с Генриха.)
Г е н р и х (в избытке чувств, глядя то на Володьку, то на Мать). Володька, ты? Мать, ты? Ух ты! Мать, ты! Живы! Мать их! Нать их! Мать их!
Мать (залу). Это называется – абстиненция. Предвестница белой горячки. (Володьке.) Что смотришь? Дай опохмелиться отцу… Иначе будет тараторить до утра. Как канарейка.
Володька берет со стола бутыль с чем-то мутным и заливает в рот Генриху. Генрих смолкает с блаженным выражением лица. Мать удовлетворенно кивает и освобождает рот Леры.
Лера (откашлявшись). Володька! Это что с тобой за сука такая? Не успел жениться, а уже бабу в родной дом привел?
Володька испуганно смотрит на Мать.
Мать (благодушно). Полагаю, это вместо «здрасте». (Осматривая Леру.) Плотоядная. Плодовитая. Боевитая. Коня остановит. А зубы? (Берет Леру за подбородок.) И зубы в порядке. У тебя есть вкус, сынок.
Володька (сгибается в книксене). Валерия!
Лера (сообразив, кто есть кто). Здравствуйте, мама! Извините, у нас тут не убрано…
Мать. Я тебе не мама, но мать! Разницу понимаешь?
Лера. Мать что ли… более официально?
Мать. Не знаешь. (Вытаскивает кляп у Сына.) Кто-нибудь знает?
С ы н (вытаращив глаза, смотрит на Мать, тянется в ее сторону телом). Ы-ы-ы-ы-! Ы-ы-ы-ы-ы!
Мать. О как кричит! Богатырь! (Володьке.) Прямо вылитый ты.
Г е н р и х (пьяно). И я!
Лера (приложив пальчик к губам). Ш-ш-ш…
Володька (гордо). Преемник!
Мать. Кто?
Володька (менее бойко). Преемник!
Мать. Ты это сам сочинил?
Володька. Сам… (Под взглядом Матери поправляется.) Лера сказала.
Мать. Ушлая. Молодец. (Лере.) Сколько ему? Пять?
Лера. Пятнадцать.
Мать. Ну, вы… герои… интеллектуала зачали.
Г е н р и х . Рады стараться.
Лера. Дурак!
Володька. Вы это о чем?
Г е н р и х. У нас с тобой общий отпрыск.
Лера. Не слушай его, Володька! Он пьян!
Володька. Инцест кровосмешения! Оба под трибунал! Где мой айфон? Где Сережа?
Г е н р и х. Сережа! Айфон! Ха-ха-ха! Нету их. И не будет: здесь для педиков
слишком холодно.
Лера. Что же вы, мальчики! Вы же родственники. Зачем друг друга ревнуете?
Володька (с угрозой). Да я тебя без айфона урою…
Г е н р и х (с пьяной бравадой). Попробуй! Я тебя со связанными руками уделаю. Сапогами одними, понял?
С ы н. Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
Мать. Молчать! Нашли повод для ссоры. Все мы произошли от одной матери… если углубиться в историю…
Лера переводит дух. Володька и Генрих усиленно, но бесполезно думают.
Мать. Вижу я, вы так и не поняли, кто я!
Лера. Свекровь? Своя кровь?
Володька. Тайный агент влияния?
Г е н р и х . ОсУжденная?
Мать. Близко, очень близко, но нет... Однобоко...
Включается телевизор, звучит «Марш мышиного короля».
С ы н . Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
Мать (указывая на Сына). Он понял! (Сыну.) Но не подсказывай им, помолчи. (Остальным.) А всех вас, дорогие граждане подозреваемые, я буду испытывать до тех пор, пока не сами не догадаетесь. А кто не догадается, того… (Выдергивает телевизионную вилку из штепселя.)
С ы н . Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
Мать. Правильно, мальчик! Итак, начинаем… Кто первый?
Допрашиваемые Параличи переглядываются, молчат.
Мать. Володька, давай. Ты ведь только что самобичевался, резал правду-матку на улице.
Володька. Так ведь я считал, что там никого нет. И не знал, что ты подслушиваешь. Да и эти... (Кивает в сторону зала.) Я -то думал, они вообще ни во что не врубаются. Палец им покажи – и они «бу-га-га, бу-га-га»... а они, оказывается, с ушами... Так что, мать, запиши в своем протоколе, это была минутная слабость. Я отказываюсь от своих уличных показаний... А эти (снова кивает) – они за свидетелей не посчитаются. У них прав таких нет, только долги по кредитам. Это, мама, электорат, с ним каши не сваришь... Так что я уж лучше, как все, – помолчу... (Поднимает с пола обрывок веревки, начинает себя вязать, довольно сноровисто.) Побичую...
Мать. Как хочешь. А мог бы себе срок скостить. Что скажешь, Генрих?
Г е н р и х . Я? Я, гражданка начальница, ничего тебе не скажу... Тем более я не буду показывать против себя. Статья 308 УК, прим... и еще 51-я статья Конституции... плюс Устав караульной службы... плюс военная тайна...
Мать. Валерка?
Лера. Мама, мне хотелось бы присутствия адвоката. Лучше иностранного и богатого... типа этого, который нашу футбольную сборную тренировал и... сбежал...
Мать. Адвокатов – не будет! Да и не было никогда. Так – подручные при судилищах. Что молчите? Сами знаете. Только тройки и были... Обвинение стандартное – враг. Типовой приговор – расстрелять... Тройки... (Реплика не в зал и не для Параличей, что-то личное.) Куда мчались и мчитесь? Чего натворили и что еще натворите? Дайте ответ! Не даете ответа...
Сцена темнеет. Мать стоит прямо и грозно в красном пятне.
Мать (Параличам со страшным лицом, металлическим голосом). Коли не дадите, я сама за вас выдам... (Вынимает заколку. Волосы рассыпаются по плечам. Взмахивает заколкой, словно кинжалом.) Только вы тогда пойдете по делу, как ОПГ – организованная преступная группа, со всеми отягчающими последствиями!
Г е н р и х , Володька и Лера (их освещают зеленые пятна, хором). Мама!
Мать. Нет. Всем вместе уже не получится. Давайте еще раз, и не так дружно. На счет три. Раз...
Лера. Товарищ мать, я первая! Все-все скажу. Все-все.
Г е н р и х и Володька. Обманула. Вот ведь какая сука!
Мать. Сука – а как же иначе. Женщина на Руси только обманом прожить и может. Лера, давай. Только смотри, только правду. Раз соврешь – разговор окончен.
Лера (встает). Я ни в чем не виновата, это – они... Сначала он. (Тычет пальцем на Володьку.) Потом о-он (на Генриха), потом он (на Сына): «Ы-ы, ы-ы». Теперь вот все вместе... Они только с виду брутальные, казенные да козырные. Они только по документикам офицеры, а изнутри – хуже баб: тоскливые, хлипкие... И все только: дай-дай-дай, дай-дай-дай, дай-дай-дай...
Г е н р и х . Ах ты,гнида!
Володька. Ах ты, коза!
Мать. Молчать! Не то вставлю кляпы обратно! (Лере.) Продолжай, доченька, продолжай. (Подходит к Лере, развязывает.)
Лера. А я, между прочим, в детстве в балетную школу ходила, мечтала быть Майей Плесецкой... (Пританцовывает.) А стала? Даже этот – Пригожин – и тот себе другую Валерию выбрал... Мам, я ведь просто хотела жить, как люди... но чтоб здесь, чтобы здесь жить, как люди... тут же по-человечески поступать-то нельзя... ври... лицемерь... крутись-перекручивайся... А главное дело: то этому дай, потом тому дай... так вот ларьком обзавелась и в пятиэтажке халупкой... Так вот, блядь, и становишься блядью. Каждый год бегала в абортарий... – то гандоны дырявые, то таблетки бодяжные... Один этот (смотрит на Сына) как-то прорвался. Как-то умудрился, а с виду – дегенерат...
С ы н . Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
Мать. А вот это, Лера, ты зря... Все бы я тебе простила. И обсчет. И овес честных граждан. И неплатонические утехи. Даже силикон бы простила в заднице и ботокс в губах... Что стоишь? Сядь на место! Твоя миссия, как у каждой бабы, – детей миру вынашивать, от невзгод защищать, любви учить, чтобы жилось им потом хорошо и хотелось в жизни хорошее делать... А ты что?
Лера. Что?
Мать. Ну, что бы ваши славные тройки по этому делу решили?
Г е н р и х . Расстрелять!
Володька. Расстрелять!
Лера (через плач). Расстреля-а-а-а-ть! (Садится, засовывает себе в рот кляп.)
Мать. Теперь Генрих!
Г е н р и х . Чего я? Я в отставке, я болен алкоголизмом...
Володька. Вот как заговорил? Давай всыпь ему, мамка!
Мать (Володьке). Рот прикрой, иначе пойдешь в пекло наперед батьки... (Генриху.) Ну, Генрих Григорьевич, давай, не тушуйся, распиши свои подвиги!
Г е н р и х (встает, держится неровно, мешают веревки). А чего рассказывать, мать? У меня, думаешь, был большой выбор? Я учился в столярном. Мне профессия нравилась. Стружка, клей, паркетный лак – это так хорошо пахло. Я столешницы людям делал, наличники, полки. Даже почти научился делать оконные рамы... Почти... Мать, развяжи ты меня, не позорь перед детями... (Мать перерезает веревки заколкой. Генрих растирает руки.) Спасибо... (Тянется к бутылке.) Позвольте для храбрости? (Наливает и выпивает.) Сразу на душе лучше стало. И с памятью. Так на чем я закончил?
Володька. На рамах...
Г е н р и х . Тебя мы не спрашивали... Да... Значит, научился делать рамы... почти. Сижу как-то, обедаю в нашей столовой – ем суп гороховый, густой, как каша, запиваю компотом... И тут... бригадир меня подзывает. Говорит мне: «Геша, ноги в руки и в мой кабинет бегом. Тебя там человек ожидает». «А как суп?» – спрашиваю. А он: «Подождет твой суп... десять лет, ежели не поторопишься». Головой я не сообразил, о чем он, но ноги... ноги уже несли меня вон из столовой...
Человек оказался плюгавый, лысый, в выщерблинах от оспы, а глаза – как из нержавеющей стали, и в глазах такое высокомерие, такое презрение, будто я какой-то древесный жучок... Говорит мне: «Мы читали ваше дело, Генрих Григорьевич. Характеристики положительные. Не хотите послужить родине?»
Мать. Так и сказал?
Г е н р и х . Как на духу.
Мать. А ты что?
Г е н р и х . Я сказал, что и так служу... стамеской, рубанком, фуганком... А он рассмеялся... говорит: «Этим ты не родине служишь, а роду, иначе говоря – людям. Из болванок вытачиваешь или там вырубаешь полезные вещи. Мы же предлагаем тебе людей вытачивать-вырубать, доводить до ума. Чтоб в конце концов наша жизнь раем стала…» Мне идея понравилась, но я зачем-то спросил: «А что будет, если я откажусь?» «Обычно никто не отказывается, – отвечает. – Но коли ты необычным окажешься, то, собственно, ничего и будет. Ничего абсолютно. Вечный мрак. Или, может, ты веришь в поповские сказки?» Я сказал, что согласен, повторил несколько раз, потому что зубы от страха стучали...
А потом, когда малость с духом собрался, сказал, что не знаю, как людей доводить до ума. Он в ответ улыбнулся и говорит: «Это проще простого. Сейчас научу». Взял за ножку табурет, плод моей работы недавней и как заорет: «Иди сюда!» Я послушался. А он меня моим же табуретом хвать по башке! Я на пол упал, он рассмеялся, наклонился, положил на грудь листок бумаги: «Понял – вижу. Завтра в семь утра придешь по этому адресу. И чтоб никому ничего не рассказывать!»
Мать. А дальше?
Г е н р и х. Дальше... Днем руководил... Иди сюда! сюда иди!.. – и наотмашь табуретом. Вечерами пил. Потому что вечерами здесь (показывает на грудь) все ныло. И привык к бухлу... и табурету... А стал офицером – ко всему привык. Потом вот тебя встретил – полюбил... Веришь или нет, но все, что делал, – делал для тебя.
Мать. Зачем же меня посадил?
Володька. Посадил? А говорил – мама в разведке! Ах ты...
Лера (выплевывая кляп). Володька, не юродствуй! Тут любовь...
Г е н р и х (начинает нервничать). Так ведь тогда все... ну это... перековку проходили... вот и я решил тебя подделать... для твоей же пользы... и тогда любил, и до сих пор люблю...
Мать. Спасибо. Да ты, папочка, у нас садист...
Г е н р и х (едва сдерживается, чтобы не зарыдать). Ну а что мне было делать, ежели на Руси одно только увещевание «иди сюда» и действует? Остальное все – мимо ушей. Да и говорю, какой было выбор? Либо мне «иди сюда», либо – тебе.
Мать. Иди сюда!
Г е н р и х . Мать, прости! (Падает на колени.) Прости! Не бей!
Мать. Не сейчас. Приговор узнаешь позже. А пока садись.
Генрих на карачках ползет к своему месту.
Следующий!
Володька (делает глупое лицо). Следующий! Кто следующий?
Лера. Ты!
Володька (встает, начинает нахраписто). Мне стыдно было вас слушать, Лера! Значит, ежегодный абортарий у тебя! Абонемент, можно сказать... А я в это время с невидимыми врагами сражался. Представлял тебя каждый вечер: как ты сидишь у окна, ждешь меня, с томиком Тютчева в руках и котом на коленях...
Лера. Не заливай, нахал! Знаю я, где ты врагов искал – по борделям и саунам...
В олодька (развязывается самостоятельно). Не перебивай меня, женщина... А ты что делал, папа? Я-то думал, ты весь идейный. А ты из-под палки, из-под табурета... Мамку посадил... К Лерке лазил... Что же ты за человек?
Г е н р и х . Человек не человек, а родина две звезды повесила!
Мать. То не родина, а дружки твои – стукачи-палачи...
Володька. Так его, мать-перемать. (Окончательно освобождается от веревок.) Не придумали еще тех узлов, которых Володька-малой не сумел бы разрубить. (Поднимает веревки над головой.) Вот это видели?! В сравнении с вами, я... сверхчеловек. Богатое медийное лицо. Господин, можно сказать, охранитель... держатель и содержатель земель российских...
Г е н р и х . Ты – мелкий вор... мелкий бес... лучше бы ты пил... лучше был бы...
Володька. Вот сейчас Сережа вернется. А с ним на вертолетах силы быстрого реагирования. ФСК... ФСБ... ФПС... ФМС... и УФСИН... Не оставят камня на камне от вашего Минусинска...
Параличи и Мать смеются в ответ.
Что смеетесь? Меня уже ищут! Да вы телевизор включите!
Мать включает телевизор. После шансонной отбивки повторяется прежний диалог.
Телевизор:
– Назовите слово из шести букв.
– Я возьму деньги!
– Или вы назовете слово?
– Мне нужны деньги!
– Даю вам подсказку: это слово – цель нашей жизни.
– Деньги!
Мать. Эх, Володька, Володька... Сколько времени с твоего исчезновения прошло? Сутки? Меньше. И где великий Володька... нет Володьки... и не было никогда... Есть только деньги... А кто дал деньгам абсолютную силу, присвоил абсолютную ценность? Ты! С дружками своими... Твои деньги сейчас, может, и ищут, а тебя – не ищет никто. Даже твой любимый Сережа... Что, Володька, дошло до тебя? Дошло?
Параличи смеются.
Володька. У-у-у-у! У-у-у-у!
Мать. Ну, так есть что рассказать-то тебе? Есть слова для последнего слова?
Володька. Последнего? Как же так – последнего? Я, может, книгу написать хочу. Воспоминания прежних лет... Балладу. Как я наверх вскарабкался. Да я и не хотел... Подкинули меня... Меня почти что кинули – они... Банкиры жирные – свирепые такие олигархи... Я в Питере тогда ходил в одном пальто – пешком ходил по улицам холодным. Один ходил, совсем один. Без бронежилета. Даже без охраны... Так, подворовывал по мелочам – для поддержания штанов, по мелочам же все воруют... А они – банкиры жирные – подкараулили меня, схватили, привезли на свой сход, поставили в центр круга и принялись разглядывать. Разглядывали так, как будто я был редким насекомым, каким-то альбиносом-тараканом. Потом ушли советоваться. Вернулись молча – думал, будут бить. И они вправду взяли меня за шкирятник и... пинком отправили на самые верхи... Так стал царем я... мужем государства... И понеслось... ведь все вокруг мое.
Все кланяются в ноги. Лижут... башмаки... песни сочиняют... и деньги все суют... я потерялся, мама, растерялся... Я виноват! Но виноваты (показывает в зал) и они... Они ведь попустительствуют мне... Я вру им, а они мне аплодируют... Я их порю и нагибаю, а они – целуют руки мне... Я на деньги их живу, они же пишут письма... с просьбами... с мольбами... Как на таких надеяться? Скажи мне, мама, как их уважать?
Мать. Ты закончил?
Володька. Нет. Еще одно. Служить хотел! Но некому служить! Нельзя служить рабам!
Мать. А я? А мне? Вопрос ко всем!
Параличи молчат.
Мать. Другого и не ожидала. Вы ведь не понимаете, кто я! Я вас рожаю и кормлю, грею солнцем, укрепляю холодами. И нефть даю и даже... газ... мед, лен, пеньку... рассветы и закаты... А вы меня то предаете, то сажаете... Три человека в хате – друг другу три врага... Три человека в зале... и так далее... Опять не поняли! Нет, в самом деле, брошу вас и заселюсь таджиками, узбеками, китайцами... а лучше даже – дикими зверями...
С ы н (настойчиво). Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы! Ты – бабушка. Ты – Родина моя!
Мать. Красава! Умный будет мальчик!
Лера. А я тоже знала. Я чувствовала, что ты женщина, а не просто баба.
Г е н р и х . И я догадывался. А когда напивался – даже точно знал. Но, думал, что вслух нельзя признаваться. Поэтому и посадил. Я за всю жизнь дал столько разных подписок, что мне теперь и слова-то сказать нельзя...
Володька. Я а вот застрелюсь, пожалуй, от стыда... Я родине служил, а родину не знал...
Мать. Не надо. Я столько всяких вас перевидала. Бывали и похуже персонажи. Бывали и похуже времена. Вы, главное, – миритесь. Обнимитесь... Протрезвейте и для начала порядок наведите в хате... Вы ведь не кто-нибудь, а Параличи! Параличи! А это звучит гордо.
Параличи встают со своих мест, подходят друг к другу и неловко (это для них непривычно) обнимаются. Потом дружнее и плотней. И наконец, смеются – настоящим смехом радости...
Хотя бы так... С чего-то надо начинать. С простых вещей: семья – ячейка дружбы, сота меда... пусть и в бочке дегтя... (Залу.) Непросто разглядеть в Параличах людей. Еще сложней узнать Паралича… в себе…
Параличи поднимаются со своих мест, достают зеркала и смотрятся в них, двигаясь к краю сцены.
…в каждом из нас…
Параличи направляют зеркала в зал – зрители (их отражения) оказываются на сцене.
ЗАНАВЕС