28 апреля 1920 года – падение Первой Республики, вход в Азербайджан 11-й Красной Армии…

....то губу закусит, то вдруг глаза бешеными станут, то улыбку в уголках рта спрячет, то нахмурится, то взор увлажнится, а то и гримаса ненависти лицо исказит. Целая, короче, гамма эмоций, как книга раскрытая, иди и читай, догадывайся. Впрочем, в такое время такая гамма на лицах, да и сами лица вовсе не редкость… Лихолетье ведь. Третий год трясет то, что еще четыре года назад называлось Российской Империей.

Едут, все едут, а кто не едет – тот бежит, время такое, никому на месте не сидится, ни старому, ни молодому, смотришь так – ну, казалось бы, сам Бог ему велел в конторе скромной до скончания века бумажки со стола на стол перекладывать, ан нет, тоже едет куда-то, только бороденка тощая на ветру развевается. Не иначе, к Батуму пробирается. Все сейчас в Батум спешат, потому что от Батума до Стамбула – рукой подать, а там – хочешь, в том Константинополе оставайся, хочешь – дальше до самой Европы езжай. И глаза, глаза… У кого пустые, у кого жалкие, у кого кровью до самой середины зрачка налиты. Глазам в смутное время многое видеть приходится. Кто не бежит, те счеты сводят, кто счетов не сводит, те бежать собираются, а кто ни бежать не хочет, ни счетов сводить – так сидит и ждет, от чего и седеет.

Всё, всё валится, а все словно с ума посходили, даже дворники волками смотрят, вчера еще человек простым разносчиком был, по дворам ходил, да кланялся каждому, а сегодня патронташем перепоясан и крови не боится, трястись и то перестал.

Кран откроешь – вода не идет, а если идет – считай, повезло, да ведра подставляй, в любой момент закончиться может. Устал я, очень устал. Какие книги да собрания в такое время? Гляди, как бы в горло не вцепились, тут не до пледа в кресле-качалке, сначала армяне нас резать начали, на куски, по-живому, всплыла вражда вековая при первой же слабине центральной власти, еле отбились, говорю, русские с армянами смотрели друг на друга с плохо скрываемой неприязнью, что и закончилось тем, что последние призвали в Баку англичан.

Наши тоже хороши, провозгласили республику, подняли флаг красного цвета с полумесяцем и звездой в восемь концов, а как англичане на них ножкой топнули – враз еще две полоски пририсовали. Государственные деятели… Дрищи толстомясые, вчера еще половина инжиром вразнос торговала, теперь в политику лезут. Полковник Коноплев, один из немногих офицеров, что сумел избежать ареста, по крышам уходил, целый полковник, а как кот блудливый меж труб скакал, с великим трудом добрался до Тифлиса, и сообщил командиру корпуса генералу Шихлинскому о беспорядках и безвластии в городе, но было поздно. Поздно. Кровь глаза застила, всем сразу причем.

После марта восемнадцатого нас, мусульман, в городе всего ничего осталось, как только оставшиеся выжили – не знаю, не ведаю, не иначе как милостью Аллаха. В клочки нас рвали, различия между детьми и стариками не делая, но в Баку вернувшись, мы своё наверстали, кого не пулей, того шашкой надвое, не греши, потому что Бог всё видит. Там вообще каша жуткая была, большевики, дашнаки и англичане с одной стороны, мы и турецкая армия с другой, слилось, говорю, несовместимое, кто бы подумать мог, большевики и англичане в одной упряжке, тьфу, союзники…

15 сентября мы вошли в город. Кого в плен, кого к стенке, с нами тоже никто особо не церемонился, время, время, смута… парада не помню, им, говорят, сам Халил-паша командовал, я тогда без малого три месяца в горячке лежал, когда же вставать начал, турецких войск в городе уже не было. Ушли. Но с развернутыми знаменами. Жаль, жаль, конечно, но у них и своих дел невпроворот. А солдаты-то ненадежны, ненадежны, что наши, что чужие, только и ждут случая, чтобы разбежаться, зато у населения на руках оружия – на две армии с лихвой хватит. Не пришли ли вправду времена последние? Ведь в один день, в одну проклятую ночь вся Российская Империя сначала встала на дыбы, а потом добилась своего – расползлась кашей, поглотила царя, вихрем армию разметала, отменила чины и звания, уравняла в правах и правых и неправых.

Царь тоже хорош, сука такая, отрекся, за престол держаться не стал, вот теперь и дергаются господа офицеры, что насчет присяги делать. Расплатился, правда, государь император за немочь да слабость минутную, говорят, расстреляли его где-то на Урале. Вместе с детьми… Детей жалко, конечно… сейчас вообще больше всего жаль именно их, они-то в чем виноваты… всё, не хочу больше, устал… 

Человек покачнулся и настолько приблизился к вагонному окну, что со стороны могло бы показаться, что он, как в детстве, прижимается к стеклу носом. Вдруг он резко отпрянул, словно что-то увидел за окном, полез в карман за часами, посмотрел на циферблат, и снова погрузился в размышления, поигрывая часовой цепочкой… всё, что есть, часы, да револьвер ободранный… всё, вот и всё, что осталось… доберусь до Батума, Аллах над всякой вещью мощен, а там видно будет… револьвера не продам, не такое на дворе время, чтобы револьвер продавать, с часами посмотрим… может быть да, а может быть и нет… размышлял человек, думал, и даже не обратил внимание, как за ним пристально следили три пары глаз… переглянулись, друг друга без слов понимая, уж больно время паскудное было, или без слов понимаешь, или на митингах по любому поводу глотку дерешь, кому что больше по вкусу… приглянулись людям часы на цепочке, их трое – он один, а в такую пору был человек, и нет человека, до тех пор, пока не хватятся, да если и хватятся, особого толку не жди, смута, смута, сколько таких хватали, не дожидаясь, пока хватятся… только зря они это дело замыслили, им бы не на часы пялиться, а в глаза, в глаза его посмотреть.

Не учли, не глянули… вот посмотрели б – враз насчет часов думать зареклись бы, не подошли б даже, не то чтоб выслеживать… казалось, их даже машинист паровоза гудком надрывным предупреждал: «Быыыыыыыыыть бе-дееееееееееее»… 

Одного застрелил, другому прокусил горло, а третьего забил насмерть рукояткой револьвера… потом самому наглому, ну, тому, чье горло прокусил, рану его же ножом расковырял, да прям в глотку часы и засунул… цепочкой наружу. Так его и нашел патруль, три трупа, сам на корточках сидит, руки в крови, и хохочет безудержно… а у одного мертвяка из горла цепочка торчит… часовая… какой патруль, говорите?

Обыкновенный патруль, военный… сапоги, винтовки, облезлые посеребренные пуговицы, кто их сейчас разберет… 

Что с ним потом стало – не знаю, не ведаю. Не особо виноват, конечно, самооборона всё-таки, хотя, какая там самооборона, если вокруг все только и знают, что обороняются. А тем временем… тем временем наступило утро… обычное апрельское утро…  двадцать восьмое, тысячу девятьсот двадцатого года…