Мы живем в непоэтическое время. После эпохи катастрофических общественно-политических перемен в России наступило относительное затишье, люди с наслаждением обрастают бытом, возрождаются мещанские интересы и сознание, самодовольное и самоуверенное, находящее успокоение в повседневном. Вместе с тем, еще недавно, в нашем обществе, поэзия имела совершенно иное значение: ее существование допускали, затаиваясь, давали поэтическому голосу звучать. Со стороны власти существовала попытка поставить поэзию под ружье в идеологической борьбе, в которой, конечно, напрочь отсутствовало понимание неуловимой сути поэзии, которая, будучи сама себе законом, овладевала всем. Когда скрытый поэт – Платон, говорил о том, что из идеального полиса необходимо изгнать поэтов, он в то же время, понимал роль поэзии, и уделил достаточно много внимания на описание подобающих и неподобающих ее форм. Сегодняшняя опасная слепота и поразительное бесчувствие к этим  вещам – не только характерный признак глубокого культурного упадка, но и предвестник реализации неутешительных исторических перспектив.

Говоря о поэзии, я подразумеваю речь, высказывающую существенное, не подчиняющуюся метафизическим порядкам или стилистическим  ограничениям рифмы, а свободно владеющей ими. Неблагодарное дело – давать определение поэзии, но конечно, я считаю, что не следует всякую попытку самовыражения в слове называть поэзией. Определенно, поэтическому стилю выражения в мире «развитого консьюмеризма», обслуживаемым мифом точечной индивидуальности, отказано в значимости за ненадобностью. Он зарегистрирован в реестре развлечений как легкое культурное приложение, загнан в субъективное гетто, или, в лучшем случае, фигурирует в качестве предмета лингвистических штудий, осуществляемых небольшой группой маргиналов, обеспечивающих себе за счет этого «скучного» занятия малобюджетный способ социализации. Однако не стоит забывать, что такие «спокойные» эпохи, как показывает жестокий опыт истории, могут оказаться затишьем перед бурей. Существует любопытная закономерность: поэзия расцветает в переломные эпохи и вянет в «застойные» периоды.

Те же, кто сегодня надевают социальную маску поэта, за редчайшим исключением, не живут поэтически, а занимаются поэзией, превращая дар в ремесло. Об открытом отождествлении поэтического жеста и политической позиции, лучше вообще промолчать. Известный вопрос Адорно о возможности поэзии после Освенцима, не является лишь вопросом о поэзии. Понимать этот вопрос прямолинейно означает оправдывать поэзию, равно как и Бога, допустившего случившееся. Такая поэтодицея оборачивается тем, что то, что стремиться быть защищенным, становится всего-навсего метафизическим бэкграундом, диалектическим снятием и примирением этого и всякого другого насилия. Поэтому адорновское вопрошание ставит под вопрос саму возможность такового, захватывает и ставит под вопрос вопрошающего. Об этом же говорит и М. Хайдеггер, радикализируя эту мысль, утверждая, что бытие мышления, в форме метафизики, пришло к своему концу: «Поскольку философия завершена, нам только и остается, что заново произнести хранимый поэтами вопрос и уловить, как он звучал на протяжении всей истории философии, начиная с ее греческих истоков. Мысль сегодня пребывает на условиях поэтов». Здесь требуется удвоенная бдительность, охраняющая от власти предубеждений, и терпеливо стремящаяся деконструировать всякую иерархию, борющаяся против подавления любого голоса, сколь угодно слабого и, соответственно, против торжества сильного.

На фоне забвения поэтического бытия отчетливо вырисовывается тенденция к кризису религиозного творчества, ибо поэтическое воодушевление сродни религиозному. Однако существует точка зрения, согласно которой эти реальности несовместимы и даже враждебны друг другу. Ее сторонниками приводится аргумент, что христианская вера, в первые века существования, утверждалась в полемике с поэтическим энтузиазмом, основанным на древних культах. Да и апологетический запал первых христианских теологов в большой мере основывался на доказательстве преимуществ христианства, противопоставляя его недостаткам, связанным с языческой одержимостью. Так, Пушкин связывал поэтический дар со служением Аполлону, светлому богу разума и порядка, а Хайдеггер, вслед за Гельдерлином, относил поэтов к жрецам Бога вина, стихии и становления.

Характерной чертой эпохи Модерна является то, что не-религиозная поэзия, шире – секулярная культура, взяла на себя бремя истории. Поэзия манифестирует разрыв с бессознательным детством, выход в историю и возвращение в Итаку, умудренное страданием. Очевидно, что поэзия существует исторически в различных модусах, одни из которых в определенный исторический момент более адекватно отражают социально-политическое умонастроение, другие находятся на периферии сознания. Так, поэзия классицизма характерна для времен относительной стабильности, Корнель и Расин немыслимы в условиях «разрыва нити времен». Классицизм поддерживает центростремительные силы жизни и культуры, приверженность онтологическому монизму – в философии, имперскому принципу – в политике, ортодоксии – в религии. Романтизм, с его поклонением единичному, случайному и сиюминутному, напротив, мало соответствует задачам охранительной риторики. Он – центробежен, защищает локальное – против космополитического, выражает реванш вкуса и вдохновения – против нормы, стихии сектантства и эзотеризма – против традиционной религии. Но важно и то, что поэзия и мир взаимозависимы, и чрезвычайно трудно определить, что же ближе к истоку события. Предостережение от подступа к поэзии с не рефлексирующих собственные основания позиций, является conditio sine quа non слышания того, что высказывается.

Однако насколько убедительна такая постановка вопроса? Действительно ли поэтический нарратив радикально отличен от религиозного? Внушительный ряд христианских поэтов, от Ефрема Сирина, Иоанна Дамаскина, Ангелуса Силезиуса, Ш. Пеги, Вл. Соловьева вплоть до чувствительнейшего ума нашего времени – О. Седаковой, указывает на общность истока двух стилей речи о бытии. Египетские пустыни, берега Босфора, московские терема, невские болота объединились многоголосым хором любителей и служителей Логоса. Невозможно преувеличить степень распространенности идеи «Книги природы» в христианской традиции, как и то, что для нее весь мир есть «высказываемый», и нет такой реальности, которая была бы недоступна поэтической метафоре.

Опознание присутствия поэзии происходит во встрече двух невысказываемых суждений, которые могут быть выражены в диалоге, но не могут стать каким-либо дискурсом, тем более дискурсом универсального, обязывающего, политического толкования. Возможно, античное тождество поэта и священнослужителя не было разорвано христианством, но преображено. И поэтому этот способ выражения опыта бытия не отменяет, а исполняет поэтический эрос, отправляется оттуда, куда стремится поэзия. За каждой литургией христианский мир поет Символ веры, в первом стихе которого, в аутентичном греческом варианте, Творец неба и земли именуется Поэтом.