Пусть будет так...

Над морем, со стороны Мариуполя, появилась туча.

Туча двигалась неестественно быстро, рывками.

На туче что-то было.

«Не разглядеть… – он приставил ладонь козырьком, – может, снесёт…»

Вскоре стало видно, что на туче сидят, свесив ноги, два огромных розовых путти в перетяжках, с нелепыми, словно сделанными из голубого простеганного ватного одеяла крылышками на розовых бязевых лентах.

Между ног путти имели огромные шёлковые, шитые жемчугом, памперсы.

«…Красиво…» – подумал он.

Туча замерла недалеко от пляжа, и все, кто был на берегу очумело пялились на тучу, охали и снимали чудо на гаджеты.

Дети хлопали в ладоши, тыркали в тучу пальцем, прыгали и вопили от счастья.

В руках путти появились два огромных удилища и … опля: один закинул леску толщиной с руку в мутную воду Таганрогского залива и … чпок, чпок, чпок: вытащил чудовищную трёхголовую рыбину с драконьим хвостом, гигантского осьминога с башкой с мотоцикл «Урал» и грудастую русалку-блондинку.

«…Во дает… – подумал он, – здесь давно кроме пучеглазых бычков да помойной рыбы «пеленгас» отродясь никто не ловился…»

Другой путти ждал с открытым ртом и, чавкая, сожрал всех и… русалку.

«…Во гадость-то… –  подумал он, – наверно, рыбой пахнет, как баклан…»

Народ на пляже притих.

Потом второй  путти закинул удилище, но на пляж и… чпок, чпок, чпок: выцепил орущего младенца из колясочки, худосочную нимфетку в голубом бикини из прибоя и пузатого мужика вместе с шезлонгом.

«…Странный выбор…» –  подумал он.

Теперь первый путти сожрал всех и этого… в шезлонге.

Потом туча растаяла.

На пляже поднялся гвалт: отпаивали валерьяной бывшую мамашу, истошно вопила родня малолетки, и, похоже, всем было «до барабана» на сожранного толстопуза…

В воздухе  какое-то время витал запах несвежих детских подгузников, и точно кто-то напевал:  «… Let – it – be…»

– А часто это здесь? – спросил он у парочки, под розовым зонтом. Те, сопя, молча  продолжали тискаться и чмокать.

Он посидел ещё какое-то время, одел чёрную латексную шапочку и поплыл ловкими саженками, с выдохом под левую руку на каждый четвёртый удар ноги, как в детстве учила его молоденькая тренерша Юлия Аркадиевна  и, вспенивая коричневую от взбитого волной придонного ила воду, подпевал на забытом со школы плохом английском тающую в воздухе мелодию:  «…Let – it – be, let – it – be…»

– Не мельчи, – кричала Вера Аркадиевна, – раз, два, три, четыре… выдох, гребок… раз, два три, четыре…

Длинная скамейка

Целыми днями Мишка Рябуха сидит на своей синей, облезшей от солнца скамейке под старым разлапистым абрикосом и, притулившись спиной к штакетнику,  шмалявит одну беломорину за другой.  Дел у Мишки невпроворот, за день и вполовину не сдюжить.

Но ещё дело есть у Мишки Рябухи, кроме как пасти  гусей, пить с мужиками мутный магарыч из пластмассового стаканчика, припрятанного за спиной, тыркать в старух палкой:  «Шо, жива вше ведьма…» – да задирать молодух, - «Ось ты ж дывись яка уточка».

Мишка ждёт Гостей.

Как стихнет станица, потонет в цверкотне цикад, да выскочит  бледным лицом над чёрными туями погоста луна – потянутся к Мишке Гости.

Один за другим.

Не торопясь.

А что и торопиться? До первых петухов – вся ночь впереди, а идти-то: два дома, луговина да грейдер – вот он и погост.

Первой придёт первая жена Мишки, Людмила. Любовь у них была, двое детей нажили…

Сядет рядком и смотрит молча перед собою на мазанку Надьки Гунтарь. Было у Мишки с Надькой… А глаза у мёртвой Людмилы его, как две пустые луны.

Одета  Людмила, в чём и хоронили:  голубое платьице в цветок, белые туфли, косынка на голове белая, в мелкий горох.

Мишка достанет папироску, пришмолит, по привычке опустив голову в ладони от степного ветра:

– Людка, ты, что ли?

– Та я, – ответит Людмила, – злякался?

– Ни, – вздохнёт Мишка, искоса оглядывая жену. – «…Молодая ещё, почитай, лет двадцать с гаком назад померла. В теле, хоть и мёртвая…»

– Нравлюсь, – спросит Людмила, – чо млеешь-то исподтишка? Можешь и пощупать  жену свою родную… Право имеешь…

– Та… – отмахнётся Мишка, – який з мэнэ конь, старый вже, сама глянь.

– Та як я гляну? У мэнэ глаза-то… ось побачь! – и повернёт к Мишке выбеленное луной мёртвое лицо.

Не будет Мишка смотреть в её бельма, нельзя. Унесёт его Людмила с собой, как ветер сухой лист… Вздохнет только Мишка: та сидит, руками платок перебирает. Жалко её…

– Да скоро я, – шмыгает носом Рябуха, – не серчай, погодь трошки…

– Ладно, – кивает Людмила, – подожду…

За Женой садится отец. Батя в чёрном костюме и белой рубахе. Рядом на скамейке нагайка; в руках теребит казацкую фуражку с красным околышем. (Его так с ней в руках и нагайкой по боку гроба и схоронили.) Объездчиком по колхозным полям лётал. Лютый был, но Мишку любил: первая черешня в фуражке – Мишке.

За батькой мать садится. Её почти и не видно. Рано померла. Мишка её и не помнит…

А потом и другие сядут: и родня, и соседи, и дружки-подружки… Всех Мишка и не упомнит… Тянется скамья, а эти всё идут и идут… Вот уже упёрлась щербатая облезлая доска  скамьи в щекастую луну…  Всем места хватит…

– Та скика ж вас? – шмыгает ноздреватым носом Мишка и бьёт клюкой по кряжистому стволу абрикоса. Звенят абрикосы на ветвях, как колокольца на шеях коров, пылящих вечером по грейдеру по своим дворам, и, разом начинают голосить станичные петухи…

Глядь, а «этих» и нет никого…

Мишка дотянет папироску до патрона, вотрёт микропоркой вельветового тапка чинарик в хрустящую ракушку и, цепляясь сухими, как ветки абрикоса, руками за штакетник, попрыгает подбитой саранчой на своих искорёженных подагрой ногах к своей мазанке.

Большим жёлто-алым абрикосом уже покачивается на коричневой воде Таганрогского залива за Мишкиной спиной спелое ароматное солнце.

2013 год, июнь, станица Должанская.