Место было прекрасное. Время было золотое. По крайней мере, таким они стали считать его позже, хотя никто из них не хочет туда возвращаться. Но даже и тогда, когда тема большинства разговоров за бутылкой выражалась недовольством устройства строя, эти периоды жизни почитались почти за святое.
Командировка. Что может быть лучше, чем такое времяпрепровождение, когда и делом как будто не очень занят, и не мучит за это совесть, и каплют в Москве деньги, жена знает, что ты при работе, и даже сам вроде веришь, что ты не бездельник. А тем более здесь, в Южном Приморье. Где в маленьких бухтах плещутся теплые волны, где фазаны и вечернее пение квакш, и пятнистые олени, подпускающие близко-близко, и ночной парад светлячков, когда кажется, что само звездное небо спустилось на землю, где тигровые лилии по склонам до самых верхушек сопок, где крабы, рыбы, бакланы, и черные гигантские махаоны Мокко с перламутрово-синим отливом на крыльях.
Сказочное место. Климат, правда, бывает тяжеловат, но ведь это мелочи. И все же Костя считает, что все испортил нежданный тайфун.
Жили они тогда в одной из бухт залива Посьета, что является частью залива Петра Великого в акватории Японского моря. Жили в маленьком дощатом домике местной биостанции. Занимались сбором материала для будущих научных исследований.
Кроме Кости в том же домике обретались еще трое – Генка Филюшин, научный сотрудник; Голобородов – старший научный; и самый старший – завлаб Романчик, который на самом деле не имел никакого отношения к Риму или Румынии, а был настоящим еврейчиком, единственным представителем этой рассеянной по миру нации в их полузакрытом институте.
Леня Романчик парень был неплохой, во многих отношениях даже хороший, а так как группироваться по национальному признаку ему было не с кем, то органично вливался в любую компанию их научного заведения. Тем более что выраженной юдофобией почти никто там не страдал, разве что двое-трое сотрудников, но и тех в тот момент в Приморье не наблюдалось.
Так что жили они хорошо и очень весело. Теплое море плескалась у подножия высокого берега, на котором стояла биостанция, и спирта тоже было море, и они плескались в обоих морях, и погода стояла прекрасная. Пока не тот самый тайфун.
Правда, не совсем нежданный, о его приближении за три дня до начала оповестило местное радио. Так что всё они знали и имели возможность заранее подготовиться. Что, собственно, и сделали. Кроме того что проверили наличие ставен на окнах (во время хорошего тайфуна иногда летают увесистые булыжники), убрали с улицы разбросанные вокруг домика вещи и снаряжение, спрятали на чердак недосушенные на солнце водоросли, которые собирал для своих нужд Голобородов, кроме всего этого они поставили настаиваться на корках маньчжурского ореха три литра разведенного до шестидесяти градусов спирта ректификата медицинского, который должен был им помочь скоротать три или более дней приближающейся бурной непогоды.
И все бы, наверное, обошлось и тут без проблем, и даже тайфун по боку, если бы еще не водолазы. За день до возможной даты ненастья заявились Лобастый и Мессер. Оба они тоже работали на биостанции, но в отличие от Кости и его товарищей были местными, из соседнего небольшого поселочка. Кроме них двоих, слывших и являвшихся самыми примечательными личностями в округе, на биостанции работал еще один водолаз и житель того же поселка – Толя Ковтун. Все вместе – троица почти неразлучная, но сейчас у Ковтуна оказалась серьезная причина остаться дома.
– Готовится, – пояснил Лобастик, присаживаясь у двери на перевернутое цинковое корыто, служившее ванной для вымачивания в формалине морских звезд. Костя еще не успел его затащить в бытовку.
– А мы уже подготовились, – похвастался Романчик, – почти.
– К чему? – будто только что родился, удивился Лобастый.
– Как к чему, к тайфуну, по сводке завтра начаться должен.
– При чем тут тайфун, – возмутился Лобастый. – У Толяна день рождения, тридцать пять завтра стукнет, почти юбилей.
– Ё-моё, – в отчаянии опустил руки Голобородов.
– Да, – подтвердил Лобастый, – мы за вами пришли. Толян вас ждет.
– Уже, что ли? – выглянул из домика Генка, – завтра же день рождения.
– Так ведь завтра тайфун, может и ночью начаться, так что вы еще и не дойдете. Толя нас за вами прислал, собирайтесь. Нельзя Ковтуна обижать, у него дома переночуете.
Ковтуна действительно обижать было нельзя. Толя Ковтун пользовался особым уважением и у водолазов, и у командировочных, потому что человек он обязательный, безотказный, хотя и обижался, если кто-то задевал его достоинство. Качество тоже не из плохих. А вообще водолазы командировочным были нужны так же, как и они им. Приезжие поставляли в поселок спирт и компанию, водолазы помогали в сборе биоматериала и во всем остальном. В те времена за двести грамм девяносто-семиградусного здесь можно было раздобыть ведро горючего, поставить почти новый мотор на лодку, выйти в море на МРБ, затовариться на неделю рыбой или крабами и многое-многое другое. Хорошим людям водолазы делали кое-что и бесплатно, просто так, от души. Компания Кости приезжала на биостанцию почти каждый год, все они считались "хорошими", а марку надо держать.
Так что на день рождения Ковтуна стали собираться почти немедленно. Убрали недоубранное, в том числе и цинковое корыто. Взяли с собой полтора литра спирта – Романчик сказал, хватит, – кое-кто позаботился о других подарках, заперли домик и пошли, вернее поплыли, потому что недалеко от берега в бухте покачивался на мелких волнах водолазный бот.
Толя готовился к приему гостей основательно. За таким столом и три тайфуна пересидеть недолго. Полтора литра настойки от командировочных смотрелись символом вежливости на фоне ящика коньяка и ящика же шампанского. Из закуски к этому прилагались крабы, свежевыловленные сырые и маринованные гребешки, плов с мидиями, хе из спизул, три подстреленных накануне баклана, цезарские грибы, до жути похожие на мухоморы и называемые здесь императорскими, жареный осьминог, ну и всякая ерунда вроде шашлыка из колючей акулы, помидор, вареной кукурузы.
Конечно, отмечать сели немедленно, хотя и решили воздерживаться до следующего дня от тостов в честь не родившегося еще новорожденного. К ночи уже возжелали женщин и танцев. Неутомимый Ковтун двинул компанию в поселковый клуб, уверяя, что дискотека: "Ща будет".
– Да поздно уже, – сомневался Голобородов, – клуб закрыт, все уже спят.
– Ща будет, – не сдавался Ковтун.
Через пятнадцать минут к запертым до той поры дверям центра местной культуры и развлечений Мессер привез на мотоцикле зав. клуба – симпатичную маленькую женщину с японским магнитофоном, кассетами, ключом от дверей и еще более маленькой заспанной дочкой.
– Сейчас соберутся, – тут же пообещала мамаша и отперла дверь. Еще через полчаса во внутреннем помещении гремела музыка, работал бесплатный буфет и содрогался пол от буйного танцевального топота двух десятков людей обоих полов, появившихся словно по волшебству. Сам именинник вакхических плясок чурался, он сидел за круглым столиком в окружении наипреданнейших друзей, самых уважаемых гостей и элитарных красавиц. Верный себе Ковтун поклонялся Вакху лишь через обильные возлияния. И тогда Костя понял, как не прав был давеча Романчик, – выпивки на весь тайфун у Ковтуна могло и не хватить, не пришлось бы во время стихийного бедствия тащиться назад на биостанцию, где в домике оставалась половина настойки и еще жидкий ЭНЗЭ.
Дискотеку закрыли в начале третьего. Почему-то так и не сняли баб.
Возвращались в прежнем составе. Путь к Толиному дому был не таким уж и близким – около полукилометра. Учитывая нагруженность каждого и кромешную темень, можно понять возникшие затруднения.
Сначала потерялся Мессер, потом Голобородов стал искать Филюшина, но Костя уверял, что тот остался с Романчиком в Толином доме, так как оба чувствовали себя плохими танцорами, посредственными ухажерами, и не желали отрываться от яств. Голобородов спорил, что: "Генка вот только что был тут, и уже нету". Остальные соглашались с Костей, потому что на самом деле он был прав. Голобородов же упорно стоял на своем и заявлял, что без Филюшина не двинется с места. Лобастый предложил оставить упрямца здесь, а потом из дома прислать за ним Генку, но в этот момент нашелся Мессер. Голобородов обвел всех значительным взглядом, выпятив лопаточную бороду, которую никогда не сбривал назло своей обидной фамилии, и гордо заявил: "Вот, что я говорил". Подмены личности пропавшего он не заметил.
Когда до дома Ковтуна оставалось около сотни метров, разыгрался тайфун, начавшийся с дикого ветра и такого ливня, будто с неба обрушился водопад, ну, если не Ниагара, то хотя бы Виктория. В сени ввалились уже все мокрые до нитки, а Голобородов успел даже упасть в свежую грязь.
– Все вы жиды такие, и ты, Леня, не исключение, – эту фразу, сказанную злым голосом Генки Филюшина, услышали все, едва Ковтун приоткрыл внутреннюю дверь сеней, ведущую в комнату.
– Слушай, я терплю, терплю... – отозвался Леня.
– А что? Что тебе остается? Только терпеть. Потому что ты жид! Потому что то, что я говорю – правда! Ты продал мои результаты своему жиду из Мечниковского! И так вы поступаете всегда! Поэтому тебя вместе со всеми вами надо в ров закопать.
Зазвенела посуда, ударил в пол падающий стул и с кряхтением два, слившихся в одно, тела тяжко обрушились в середине комнаты.
Ковтун влетел первым и тут же вмешался в свалку.
– В моем доме! В моем доме! – кричал он. – В моем доме своего товарища! С–сука!
Не особенно разбираясь, чью сторону занял Ковтун, в конфликт вмешались Костя и все остальные, дерущихся растащили в стороны. Держали и именинника.
Леньку, у которого была расцарапана левая щека, прорвало:
– У меня бабку живой в ров закопали, сволочь! В Киеве, сволочь! Дайте, я ему рожу набью, сволочь!
Генка притих на стуле, согнувшись, повесив голову и изредка вытирая сочащуюся кровью губу.
– Леня, ша, замолчи, – скомандовал Ковтун и Ленька заткнулся. – А ты, пошел вон! Тебе здесь больше не рады, понял? Пошел отсюда, мразь!
Генка молча встал и побрел к выходу. Костя заметил, что у самых сеней он заплакал. Когда двери за Генкой закрылись, Ковтун снова решительно пригласил всех к столу.
– Мужики, сколько сейчас времени? – громко спросил он, как ни в чем не бывало.
– Да вон же, – указал на настенные часы Лобастый, – две минуты четвертого.
– А–а–а! – заорал Ковтун. – Все! Я родился! Пьем за мое здоровье!
Полчаса продолжались тосты, перемежающиеся всякими воспоминаниями о замечательных событиях из жизни новорожденного. Леньку, пытавшегося было вернуться к пережитому эпизоду, мягко, но решительно заткнули вторично. А в половине четвертого Костя вдруг встал из-за стола и, никому не говоря ни слова, вышел из комнаты, а потом и из дома под бушующий дождь. Его никто не задерживал. "Я думал, ты поссать", – пояснял потом Голобородов.
Столько воды, падающей с небес, Костя не видел еще никогда в жизни и даже не думал, что такое бывает. Булыжники, правда, не летали, но ветви деревьев, и весьма приличные, носились над мутным коричневым потоком, который всего час назад был дорогой, ведущей через две сопки к биостанции. Костя не жалел, что вышел без плаща и сапог – это не имело никакого значения, когда вокруг столько воды. С таким же успехом он мог в плаще и сапогах искупаться – результат получился бы тот же. Так что больше всего подходил к сложившимся метеоусловиям водолазный костюм.
Вообще-то идти было трудно – трудно шагать, трудно дышать, трудно даже не сбиться с широкой дороги, ограниченной с одной стороны склоном сопки, а с другой кое-где густыми зарослями, кое-где ничем от того же каменистого склона, только убегающего вниз к берегу моря. Да еще ноги Костю слушались не так уж и хорошо. Очень скоро он неоднократно повторил подвиг Голобородова, с ног до головы извалявшись в грязи.
За первой сопкой Костя от холода и постоянной прохладной ванны начал трезветь, как обычно стала мучить икота. Зато он немного приспособился к обстановке и шагал уже увереннее, все быстрее и быстрее. Только на двух, совсем не прикрытых от ветра участках, ему пришлось ползти на карачках по краю дороги, цепляясь за камни и придорожную низкую поросль.
То, что Генка пошел или пополз тем же путем, Костя не сомневался. А куда еще может пойти пьяный униженный человек, как не к запасам спиртного? Но навсегда так и осталось загадкой – как, не отличавшийся Костиным атлетичным сложением, Филюшин смог преодолеть этот путь.
Факт остается фактом – Генка преодолел. Когда измученный и все еще икающий Костя добрался до домика, хилый замок на двери был уже сорван, дверная створка хлопала по стене, мотаясь на ветру, и дождь хлестал прямо внутрь жилища.
Икота сразу прошла.
Филюшин лежал раскинув руки на полу в общей комнате и не шевелился.
Сначала Костя подумал, что Генка спит, но приблизившись и включив свет – тайфун не успел еще порвать провода – он убедился, что Генка не дышит, а лицо его фиолетового оттенка. "Цианоз", – понял бывший студент медицинского института и тут же догадался о причине оного. На столе стояла более чем ополовиненная полуторалитровая бутыль со злосчастной настойкой. Как Генка умудрился так быстро столько вылакать, тоже по сей день остается загадкой.
Остальное понятно. От избытка принятого на грудь алкоголя вырубился дыхательный центр, смерть в России распространенная. В этом случае, если удастся вернуть человека к жизни, показано искусственное дыхание и гемосорбция – очистка крови, поможет переливание, но в той ситуации рассчитывать на любой вид подобной помощи не приходилось. И даже неизвестно, сколько времени провалялся здесь уже бездыханный Филюшин.
Все-таки Костя попробовал, он попытался запустить отключившийся механизм Генкиного организма. Собственно, это все, на что он тогда был способен. Костя толкал хилую Генкину грудь, в надежде спровоцировать молчащее сердце на сокращение, зажимая Филюшину нос, загонял ему в легкие воздух рот в рот, благо Костин выдох в полтора раза превосходил жизненную емкость легких реанимируемого, он поднимал и опускал Генкины руки, словно помпу качал, раскрывая и сжимая грудную клетку.
Костя так и не заметил, когда сердце пошло. Пропустил он и момент первого вдоха. Он понял, что его поход имел смысл, а труды не пропали зря лишь тогда, когда физиономия Филюшина перестала быть фиолетовой. Но останавливаться на достигнутом Костя не мог, он по-прежнему продолжал раздувать и сдувать мехи Генкиных легких. А вдруг дыхательный центр опять вырубится? Алкоголя-то в крови не убыло, да еще в желудке наверняка булькает. Едва Филюшин распахнул глаза, Костя заставил его сблевать через собственные два пальца.
Когда Генка попросил разогреть чайку и самостоятельно уселся за стол, Костя спокойно вздохнул.
На следующий день к вечеру вернулись из гостей Голобородов с Романчиком. Тайфун закончился на третьи сутки, и сразу же Генка Филюшин отправился через Владивосток в Москву.
2000 год.