Рассказ «Письма Иванова» (далее — ПИ) — последний рассказ, напечатанный при жизни писателя («Новый журнал», 1963. № 73), — несмотря на свою очевидную значимость, до сих пор почти не привлекал внимания исследователей (такова, впрочем, судьба почти всего корпуса рассказов писателя, который пока воспринимается как заведомо «второстепенный» по отношению к романам; отметим здесь статью Л. В. Костюкова[1], нарушающую эту «традицию».  Данная статья — попытка исправить сложившееся положение и сопоставить газдановский рассказ с его гипотетическим интертестом — незаконченными «Посмертными записками старца Фёдора Кузмича» Л. Н. Толстого.

Само имя героя рассказа Газданова — Николай Францевич — задаёт целый ряд ассоциаций, ведущих читателя к мотиву властитель / император, который, по мере развёртывания повествования, утверждается всё более и становится одним из ключей к пониманию «тайны» героя. Попробуем показать это. Имя «Николай», ассоциирующееся у русского читателя среди прочего с императором Николаем I, «подкреплено» отчеством «Францевич», которое отсылает к именам Франца Иосифа I, императора Австрии и короля Венгрии, и Франца Фердинанда, австрийского эрцгерцога (исторически значимой фигуры, чьё убийство, по мнению историков, привело к началу Первой мировой войны); соединение же этих имён в одно имя «Николай Францевич» усиливает эффект (получается своего рода «Император Императорович»), который поддерживается во втором предложении рассказа нарочитым повтором словосочетаний «Российская империя» и «императорская Россия». Отсутствие фамилии героя (которая так и не будет названа, «Иванов» же окажется лишь фамилией мнимого адресата, от лица которого ведёт переписку Николай Францевич) также поддерживает ощущение, что речь идёт о высочайшей особе, которая вынуждена инкогнито жить среди простых смертных. Этот же мотив позволяет объяснить и такое качество Николая Францевича, как отсутствие у него «бытовой убедительности, которая была у любой прачки» [2].

В сущности, рассказ построен на приёме обмана, характерном для жанра детектива: автор так описывает объект, что читатель вынужден проделать определённые умозаключения и прийти к предсказуемым выводам, однако финал рассказа опрокидывает все эти «правдоподобные» и «единственно верные» заключения и выводы: жизнь — в который раз — оказывается много богаче теоретических умозаключений (данная имплицитная теза типична для газдановской художественной философии; например: «Будучи очень умным человеком, он не мог не знать, что так называемые законы и теории, как бы они ни казались соблазнительны, не могут претендовать на универсальность, и в конечном итоге оказываются несостоятельными; и вот это он всякий раз выяснял с несокрушимым упорством; затем он принимался за что-то другое — с тем, чтобы прийти к такому же результату» [3]). В ПИ «путь обмана» ведёт читателя к пониманию Николая Францевича как высокородной персоны, вынужденной скрывать своё имя. Этой трактовке способствуют: во-первых, особое имя героя (и его «вопиющая» бесфамильность); во-вторых, его аристократическая образцовая культурность; в-третьих, особое достоинство героя («...первое время жестоко нуждался, перенося лишения с тем достоинством, которое его никогда не покидало» [4]); в-четвёртых, неизвестный источник его доходов («бывшие» богатства?).

Вышесказанное позволяет предположить наличие у ПИ толстовского интертекста — «Посмертных записок старца Фёдора Кузмича» (далее — ЗФК). Попробуем доказать это.

Сопоставление ПИ с ЗФК даёт следующие корреляции.

1. Названия произведений показывают общую использованную модель: нечто, записанное на бумаге (письма / записки) + имя (Иванов / Фёдор Кузмич) (отметим, что имя газдановского героя — «Иванов» — коррелирует и с другим рассказом Толстого — «Смертью Ивана Ильича»).

2. Мотив властителя инкогнито: эксплицитен в ЗФК, имплицитен — в ПИ.

3. Мотив хорошей жизни. В ЗФК очевиден: «Я родился и прожил сорок семь лет своей жизни среди самых ужасных соблазнов и не только не устоял против них, но упивался ими, соблазнялся и соблазнял других...» [5]. В ПИ идеальная устроенность жизни Николая Францевича неоднократно подчёркнута; приведём лишь один пример: «...просто хорошо жил, вкусно ел, вставал утром, принимал ванну, гулял по Булонскому лесу, беседовал с друзьями, лето проводил в Швейцарии или на Ривьере, а в октябре месяце... опять возвращался в свою квартиру...» [6].

4. Мотив псевдожизни. В ЗФК Александр I понимает, в чём смысл его существования: «Ясно сознал своё положение в мире: я — вся моя жизнь — есть нечто нужное тому, кто меня послал. И я могу делать это нужное ему и могу не делать. Делая нужное ему, я содействую благу своему и всего мира. Не делая этого, лишаюсь своего блага...» [7]. Очевидно, что годы, проведённые им вне этого понимания, во грехе — внеблагая, неистинная жизнь, псевдосуществование. В ПИ же мотив псевдосуществования становится ключевым: «...Николая Францевича, того, каким мы все его знали и помнили, — тоже не было, несмотря на обманчивую его вещественность, — квартира, обеды и итальянка. Та изменчивость форм, в которой проходило его существование, то неправдоподобное множество превращений, о котором свидетельствовали его письма, всё это были, быть может, его судорожные и безуспешные попытки воплощения...» [8]; «...этого несуществовавшего человека...» [9].

5. Мотив псевдосмерти. В ЗФК — «смерть» императора. В ПИ присутствует двояко. Во-первых, в постоянном и далеко не безмолвном quasi-умирании различных креатур Николая Францевича; во-вторых, в финальном выводе нарратора, оформленном — частично — четырёхстопным ямбом: «Всё было ложью и химерой — и его философия, и его жизнь, и эпистолярная литература Иванова, всё было неверно и обманчиво, вплоть до календарной даты его похорон, потому что Николай Францевич, которого я знал столько лет и в реальность которого я не мог поверить до конца, растворился и исчез в той пустой могиле... не тогда, когда была произнесена речь о несуществующих заслугах этого несуществовавшего человека, а несколькими днями позже...» [10].

6. Мотив преступления. В ЗФК: «Я, величайший преступник, убийца отца, убийца сотен тысяч людей на войнах, которых я был причиной, гнусный развратник, злодей...» [11]; «...многие другие, которые именно за то, что они были участниками моего преступления, мне были ненавистны» [12]. В ПИ перед нами целая жизнь, построенная на виртуозном мошенничестве.

7. Мотив совести. ЗФК: «Я считал себя таким («…благодетелем человечества, исключительным совершенством…» [13] — В. Б.), но бог не совсем оставил меня, и недремлющий голос совести не переставая грыз меня» [14]. В ПИ мотив присутствует в финальном резюме нарратора («...не могли спасти Николая Францевича... от сознания своей тягостной вины перед доверчивыми людьми...» [15]; справедливость данного вывода подтверждается во второй части рассказа (рассказ поделен на четыре части, отделенные друг от друга полиграфическим значком): а) «…за много лет моего знакомства с Николаем Францевичем я ни разу не видел, чтобы он смеялся» [16] (полное отсутствие смеха у героя — очевидный признак тяжелого душевного состояния); б) «Но иногда он вдруг начинал казаться мне похожим на человека, которому что-то тягостное мешало жить с той безмятежной лёгкостью, которая должна была бы быть его уделом, — так, точно в его безоблачном существовании что-то было не так, как нужно, было какое-то сознание вины, какое-то постоянное сожаление» [17]. Если рассматривать сюжетное движение ЗФК как тернарную схему (от греха — через символическую смерть — к праведности), каждое звено которой воплощается своим героем, то в ПИ данная схема не имеет последнего звена, хотя на его имплицитную возможность наталкивают вышеприведённые финальные замечания нарратора.

8. Мотив двойничества. В ЗФК пара двойников очевидна — это Александр I и солдат Струменский, «...в своё время известный всем гвардейцам по своему сходству со мною. Его шутя называли Александром II» [18]. Именно смерть этого «известного» двойника делает возможным «освобождение» Александра I. Хотя в ПИ двойничество Николая Францевича и Иванова носит скрытый характер, аналогии тоже очевидны. Заметно и особое соотношение имён: Александр / Николай Францевич (не названа фамилия) — Струменский / Иванов (не названо имя); очевидно, что только вместе они дают полное имя. Интересно заметить также, что Александр I, раскаявшись и «умерев», получает имя Фёдор Кузмич, у которого также нет фамилии.

9. Мотив мук. И в ЗФК, и в ПИ разделяется на муки физические и душевные. В ЗФК муки душевные — у «величайшего преступника» Александра I («Какие душевные муки я пережил и что совершилось в моей душе, когда я понял всю свою греховность и необходимость искупления...» [19], медовый месяц император описывает как «ад в приличных формах, притворный и ужасный» [20], число цитат можно легко умножить), муки физические — у прогоняемого сквозь строй Струменского. Именно эти муки (и отношения императора к ним) становятся толчком к внутреннему перевороту («А между тем я чувствовал, что если я не признаю, что это так и должно быть, что это хорошо, то я должен признать, что вся моя жизнь, все мои дела — всё дурно, и мне надо сделать то, что я давно хотел сделать: всё бросить, уйти, исчезнуть» [21]). В ПИ мы наблюдаем почти то же разделение: муки душевные — «прерогатива» Николая Францевича (см. цитаты в разделе о мотиве совести); муки же физические и душевные испытывают все его креатуры, вечно балансирующие на грани жизни и смерти, вечно цепляющиеся за последнюю надежду о помощи «далёкого друга» («В некоторых случаях он был одиноким человеком. В других случаях речь шла о тяжёлой болезни его жены. Но независимо от того, упоминалось ли о семье или нет, он сам всегда был тяжело болен» [22]).

10. Мотив религиозной «всеядности». В ЗФК читаем: «Я обращался к богу, молился то православному богу с Фотием, то католическому, то протестантскому с Парротом, то иллюминатскому с Крюденер, но и к богу я обращался только перед людьми, чтоб они любовались мною» [23]. В ПИ видим: «Но особенно патетический тон был характерен для тех писем, которые посылались людям духовного звания и где речь шла о религии. С одним и тем же неизменным вдохновением Иванов писал о католицизме..., о лютеранстве..., о буддизме...» [24]. Вариантом мотива религиозной «всеядности» (учитывая место культуры в целом и литературы в частности в сознании русской интеллигенции начала 20 в.) можно считать и неоднократно подчёркнутую культурную «всеядность» Николая Францевича (как выясняется в финале, имевшую вполне практическое значение).

11. Мотив «жизни на костях». Александр I в ЗФК сообщает, что он «...успел уйти из своего положения, оставив вместо своего трупа труп замученного мною до смерти солдата» [25] (не говоря уж об участии в убийстве отца). Николай Францевич живёт за счёт виртуального (но совершенно реального — для «далёких друзей»-адресатов) «умирания» своих вымышленных персонажей. Резюмируя: Фёдор Кузьмич (Александр I) живёт потому, что Павел, Струменский и другие умирли; Николай Францевич живёт потому, что вечно умирает многоликий Иванов.

12. Мотив возрождения. Фабула ЗФК основана на мотиве возрождения (грешник уже на земле становится праведником, старцем). В ПИ «возрождение» многочисленных ипостасей Иванова напрямую зависит от финансовой поддержки заокеанских друзей.

13. Мотив «анахронистичности». В ЗФК данный мотив имплицитно присутствует в самом образе «старца», а также в описании далёкого в 60-е годы XIX в. времени царствования Екатерины.

В ПИ данный мотив начинает рассказ и встречается неоднократно. Именно «особые отношения со временем» во многом и создают загадочную «ауру» Николая Францевича. Уже первым предложением рассказа («Всякий раз, когда я встречал Николая Францевича, что случалось каждые две-три недели, у меня всегда было впечатление, что этот человек и по своему типу, и по своей манере говорить, и по тому, как он одевался, и по всему его поведению был живым анахронизмом, в самом, впрочем, положительном смысле этого слова» [26]) чётко задаётся один из основных мотивов — мотив «анахронистичности», «победы над временем», движения «против времени», которую с таким риторическим упорством «утверждает» рассказчик и который повторяется затем неоднократно («...остался таким, каким он был в те времена...» [27]; «Точно так же как Николай Францевич не менял ни своих привычек, ни своей манеры одеваться, точно так же казалось..., что годы проходили для него бесследно. Он был всё таким же...» [28]; «...я знал Николая Францевича много лет, и, в то время как окружающие его люди старели, лысели, болели и умирали, он оставался таким же, каким был тогда, когда я его встретил первый раз» [29]; «Казалось, что никакой ход истории не мог ничего изменить в облике Николая Францевича...» [30]). Очевидно, что уже по этому признаку «отношения со временем» нарратор и герой противопоставлены и резко выделена уникальность и странность героя.

14. Мотив попрошайничества. В ЗФК Кузмич, «выдававший себя за непомнящего родства бродягу» [31], был вынужден просить милостыню на пропитание (хотя это и не проговаривается в тексте). Фабулу же ПИ можно рассматривать как вариант фабулы о нищем попрошайке-миллионере.

15. Мотив лжи. В ЗФК присутствует: в воспитании цесаревича («...я детским чутьём понимал, что это только видимость...» [32], «Нам внушали — особенно бабушка, та самая, которая менее всех верила в это, — что все люди равны и что мы должны помнить это. Но я знал, что те, кто говорят так, не верят в это» [33]), в обмане, на котором основан «уход» императора, в фальшивом имени, в самом «старчестве»  преступного императора. В сущности, одна из возможных интерпретаций незаконченных Толстым ЗФК такова: император Александр, прожив жизнь, полную преступлений и тщеславия, становиться «никем», но с течением времени этот «никто» превращается в «старца», т. е. получает «высший чин» в русской неписанной «духовной иерархии», метафорически опять становится императором, и всё то, от чего он так бежал, вновь возвращается к нему: власть, ложь и постоянное лицемерие. «Величайший преступник» становится духовным авторитетом для десятков и сотен людей. Псевдо-старец, осознавая это, не может не понимать и своей в высшей степени фальшивой позиции. Однако именно так он приносит пользу людям. Перед нами ложь и лицемерие во имя спасения. При этом читателю требуется некоторое аналитическое усилие, чтобы побороть в себе симпатию, внушаемую записками раскаявшегося преступника, и вернуться к объективной позиции.

В ПИ «постоянная ложь» (и сформулированная Николаем Францевичем своеобразная «апология лжи» [34] оказываются ключом к пониманию его жизни, жизни тайного «аристократа», существующего за счёт своих «виртуальных крепостных». Однако и Николая Францевича можно понять не только как мошенника, но и как философа, дающего людям именно то, что им так не хватает: возможность сравнить своё существование, которым они так недовольны («Огромное большинство знает или полагает, что знает, несколько истин. Во-первых, что они не такие, как все это думают, во-вторых, что они живут не так, как должны были бы жить... В-третьих, что они заслуживают лучшей участи...» [35]), с существованием другого, по-настоящему несчастного и больного человека. Тем самым достигается двойной эффект: во-первых, эти люди получают возможность «спасти человека» (и тем самым внутренне изменить собственный экзистенциальный статус; вспомним пушкинские строки: «Я стал доступен утешенью; / За что на Бога мне роптать, / Когда хоть одному творенью / Я мог свободу даровать!» [36]), во-вторых, они получают возможность совершенно иначе взглянуть на свою собственную (которая оказывается далеко не такой плохой, как им казалось до письма Николая Францевича). В каком-то смысле перед нами та же ложь во имя спасения, которую мы наблюдаем в ЗФК.

16. Мотив слухов. В ЗФК встречается два раза и располагается в первых двух абзацах текста («...ходили про него странные слухи...» [37], «Поводам к этим слухам...» [38]. В ПИ данный мотив имеет ключевое значение и во многом определяет ту специфическую атмосферу неясности и таинственности, которой окружён Николай Францевич. Уже третий абзац текста заканчивается следующим пассажем: «Ни о ком так часто не говорили слова «кажется», как о нём. — Он, кажется, из какой-то очень северной губернии. — Он, кажется, жил одно время на Ближнем Востоке. — Он, кажется, был женат. — Он, кажется, в своё время был состоятельным человеком. — Он, кажется, пишет какие-то статьи по экономическим вопросам. — Он, кажется, кончил университет за границей» [39]. Шестикратная анафора (стилистическое изящество которой довольно спорно) вовсе не случайна. К этому же глаголу Газданов прибегнет ещё неоднократно и с той же целью. Следующий возврат к данному мотиву мы наблюдаем после «философской» кульминации рассказа — монолога Николая Францевича о raison ďêtre литературы: «Одно время распространился слух о том, что Николай Францевич не такой, каким он кажется, кто-то даже говорил, что он имеет отношение к «интеллиджент сервис». Но это было настолько неправдоподобно, что даже те, кто это повторял, в это сами не верили» [40]. Сразу после этого читателю рассказывается о том, как некий бывший сенатор Трифонов рассказывает о романе Николая Францевича со знаменитой артисткой, «которая бросила из-за него сцену и покончила жизнь самоубийством» [41]. Однако и этот слух тут же дискредитируется нарратором: сенатор не в состоянии повторить эту историю, т. к. память его слишком слаба. Слухи касаются так же источника доходов Николая Францевича («Но то, чего никогда никто не знал, это был вопрос о том, на какие доходы существовал Николай Францевич» [42]), доверия к нему («Но вы знаете, какое у меня было впечатление? Что Николай Францевич никогда не жил в Петербурге, никогда не видел этого города, но прекрасно изучил его историю, его быт, все имена, все события, — всё, и точно читал нам отрывки из книги, которую он об этом написал» [43]), его последних дней («Накануне этого дня мои друзья ужинали у него, и, по их словам, никто из них не мог бы и подумать, что они видят его в последний раз» [44]). Даже описание его смерти, несмотря на его очевидную протокольную сухость, составлено с чьих-то слов (со слов служанки, в данном случае), а значит, основано на устной передаче чьей-то версии событий, т. е. на слухе: «На следующий день он встал в десятом часу утра, служанка наполнила ему ванну, он погрузился в воду, затем она услышала звук, похожий на короткое всхлипыванье, — вошла в ванную и нашла его мёртвым» [45].

17. Мотив «величавой ласковости». В ЗФК именно эта черта становится доказательством высокого происхождения «бродяги»: «...Кузьмич... всеми приёмами своими величавой ласковости обличал человека, привыкшего к самому высокому положению...» [46]. В ПИ манера обращения с друзьями Николая Францевича, думается, может быть охарактеризована также. Во-первых, герой «...иногда приглашал к себе друзей — трёх-четырёх человек и угощал их очень хорошим обедом» [47] (отметим здесь малое число «избранных» — Николай Францевич за количеством не гонится —, нерегулярность этих обедов (сохраняется дух необязательности) и их высочайшее качество); в другом месте нарратор характеризует общее впечатление от Николая Францевича так: «...он предстал перед нами таким, каким мы всегда его знали, — неизменно любезным, исключительно тактичным и прекрасным хозяином» [48]. Во-вторых, Николай Францевич сохраняет дистанцию со своими друзьями («Он не любил одного, — чтобы к нему приходили без предупреждения» [49]. Очевидна и «ласковость», и «величавость» героя.

18. Мотив бумаг. Именно бумаги, остающиеся после смерти героя, становятся ключём к его тайне. В ЗФК о старце мы узнаём, что «...он перед смертью уничтожил какие-то бумаги, из которых остался один листок с шифрованными странными знаками и инициалами А. и П....» [50]. Сами ЗФК являются будто бы найденными и достоверными записками старца, т. е. тоже бумагами, устанавливающими истину. В ПИ роль «бумаг на иностранном языке» [51], оставшихся после Николая Францевича, прочитанных нарратором и раскрывших тайну умершего, очевидна.

19. Мотив больной жены. В ЗФК: «...я не спал всю ночь. То, что через комнату лежит чахоточная, постылая жена, не нужная мне, злило и ещё больше мучало меня» [52]. В ПИ (в письме одного из Ивановых) мы читаем: «Я давно примирился со своей участью и с жестокостью судьбы, которая сделала так, что моя жена, которая могла бы мне помочь, лишена этой возможности, так как она после менингита, который едва не стоил ей жизни, почти совершенно ослепла...» [53]. Отметим эмоциональную полярность отрывков: у Толстого — раздражение, злость; у Газданова — примирённость, жалость, сочувствие, носящие — как уже знает читатель — тотально фальшивый характер.

20. Мотив смерти заживо. В ЗФК Александр понимает, что вся его деятельность как правителя и реформатора, всё это «...было не важно, не нужно и не касалось меня. Я вдруг понял, что всё это не моё дело. Что моё дело — я, моя душа» [54]. Возникает оппозиция «внутренне мёртвый (не заботящийся о душе), но внешне живой (активная государственная деятельность, оценивая позже как преступная)» — «внутренне живой (выполняющий волю Бога), но внешне — социально — мёртвый (бродяга)». Характеристику «смерть заживо» можно прилагать к обоим членам оппозиции в зависимости от того, какую смерть мы имеем ввиду — духовную или физическую. Кроме того, один из разделов своих записок он заканчивает так: «Теперь же, стоя по пояс в гробу, семидесятилетним стариком...» [55]. В ПИ данный мотив очевиден в одном из писем: «...до самого последнего времени мне казалось, что я, в сущности, давно лежу в могиле, — с той разницей между моим трупом и трупами тех, кого хоронят на кладбище, что у меня открыты глаза и что судьба отняла у меня всё, кроме способности страдать и видеть страдания этой бедной слепой женщины...» [56]. Отметим здесь — учитывая лживость автора письма — присутствие той же оппозиции «внутренне мёртвого, но внешне живого» (Николай Францевич, автор письма) — «внутренне живого, но внешне — физически — почти мёртвого» (Иванов).

21. Мотивы «ничтожных страданий» и «величайших радостей». В ЗФК: «Брат Николай вступил на престол, сослав в каторгу всех заговорщиков. Я видел потом в Сибири некоторых из них, я же пережил ничтожные в сравнении с моими преступлениями страдания и незаслуженные мною величайшие радости...» [57]. ПИ демонстрирует нам героя-преступника, прожившего жизнь в прекрасных материальных условиях (которыми не могли похвастать большинство его друзей-эмигрантов) (= величайшие радости) и испытывавшего томительные угрызения совести (так, во всяком случае, думает нарратор) (= ничтожные страдания).

22. Мотив пользы людям. В ЗФК Александр I пишет: «Постараюсь воспользоваться уединением, чтобы подробно описать свою жизнь. Она может быть поучительна людям» [58]; «...теперь желаю описать свою жизнь и сделать это наилучшим образом, так, чтобы принести пользу людям» [59]. В ПИ один из Ивановых оказывается композитором, медленно умирающим от чахотки, которому необходима для спасения поездка в Приморские Альпы. Его raison ďêtre в том, что он «может написать такие вещи, которые никто до него не писал» [60], которые он может записать «для всех» [61] и тем самым принести пользу всем людям.

23. Дата. Полный заголовок ЗФК таков: «Посмертные записки старца Фёдора Кузмича, умершего 20 января 1864 года в Сибири, близ Томска на заимке купца Хромова» [62]. ПИ, как уже упоминалось, выходит в 1963 году.

Учитывая исключительный интерес Газданова к Толстому (укажем лишь на один из масонских докладов Газданова, посвященный роли писателя в современном обществе [63]; число примеров легко можно умножить) и всё вышесказанное, наша гипотеза об интертекстуальной связи ЗФК и ПИ кажется весьма вероятной.