В сентябре она подарила мне печатную машинку.

Даже не электрическую. Обычный - хотя для меня уже необычный старый “Ремингтон” - словно черный античный театр, с клавишами-зрителями, полукругом рассевшимися у сцены листа.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросил я ее.

- Глууупый, - сказала она.

- Ты же писатель, - сказала она.

- Да о чем ты, - сказал я.

- Сдуру рассказ написал, - сказал я.

- Но написал ведь?! - сказала она.

Это была правда. Я написал рассказ, за который вручали в Москве премию “в размере трех тысяч рублей”. В 1997 году и для меня - деньги огромные. Мне они были нужны, чтобы съездить с ними обеими на море. Порознь, конечно. Я поехал за деньгами, и уже на церемонии награждения узнал, что это общий призовой фонд. Они еще делили его в зависимости от величины произведения. Так я понял, что писать надо романы, и побольше. Финансовых проблем 100 долларов не решали, так что мне пришлось остаться на 2 месяца, и поставить забор на даче какого-то приблатненного москвича, укравшего миллион на строительстве завода минеральной воды в Пятигорске. И в августе свозил их на море. Конечно, порознь. Обе они загорели так хорошо, и носили такие короткие мини-юбки - и были так молоды, что могли позволить себе какие угодно короткие мини-юбки, - что им вслед на улицах свистели и аплодировали. И я не ревновал. И обе они были мои. И одна из них подарила мне черную печатную машинку. “Ремингтон”

- Больно невыгодное это дело, Тонь, - сказал я.

- И еще она кучу денег стоит, - сказал я.

- Раритет... наверное, разорилась, - сказал я.

- Напишешь на ней свой следующий роман, - сказала она так, как будто предыдущий, да и вообще хоть один, я уже написал.

- Принесешь ко мне его и высыпешь листы к ногам, - сказала она.

- Как это все глупо, - сказал я и стал нервничать из-за того, что она так сильно потратилась.

… Я для нее никакой тайны никогда не представлял. Она не строила насчет меня иллюзий, и потому мне вдвойне удивительно было, почему мы вместе. Может быть, все дело в том, что она святая, думал я. Но для святой она слишком любила трахаться. Хотя были святые, которые по этой части вполне ого-го. Моя святая улыбнулась и обняла меня. Опустила голову - она была чуть выше, - и уперлась кончиком носа в мой. Глянула в глаза. Ее любимая поза. Меня она из себя выводила, чувство было такое, что она вот-вот даст мне подсечку, усядется сверху и, все-так же прижимаясь к моему лицу, начнет допрос. Как-то она так и сделала - правда, до допроса дело не дошло. Я был порядочно выпивший, и она навалилась сверху, а потом и вышибла из -под меня ноги. Я и грохнулся. Она уселась сверху - оба мы были голые, молодые и счастливые, - и раскрыла мне рот языком, словно ныряльщик - раковину. Стала доставать оттуда жемчуг. Подсечь меня ей труда не составило. Она была стройная, но крупная. Ноги у нее были крепкие, - борцовские, как хищно сказал как-то из наших общих знакомых, который, как и все наши общие и необщие знакомые, мечтал эти ноги развдинуть, - ладные. Да только она их не перед кем не раздвигала, кроме меня. Я, правда, в это никогда не верил, и узнал лишь позже, разбирая все, что от нее осталось. Да и осталось-то немного. Блокнот, несколько цветных печатных фотографий - мыльница была редкостью, - да пара заколок. Заколки я оставил. Блокнот, прочитав несколько раз, и заучив, выбросил. Там было совсем немного строчек.

“Интересно, представляет ли он меня в тот момент, когда с ней…”.

И:

“Если бы я умерла, изменило ли бы это его отношение. Даже не ко мне или к ней. К нам? О, если да, я бы нашла в себе силы пробудиться даже от смерти. Чтобы снова уснуть, но на этот раз спокойно”.

Cпи с миром.

***

Первой обо всем узнала Инна.

Она пришла в бешенство, - у нее вообще был намного более яростный темперамент, - но я, конечно, был не в силах отказаться от них обеих. Ну или - что гораздо честнее, и что очень понимала Тоня, - был недостаточно близок с ними, с каждой, для того, чтобы дорожить ими по-настоящему. Так что все продолжилось: я был то у одной, то у другой. Это было настоящей Европой 16 века: тридцатилетние войны сменялись заверениями в вечной любви и дружбе навеки, договоры нарушались легко, заключались новые, врагов убивали в спальнях и в спину, вчерашние враги становились друзьями навек. Да-да. И этого мы не сумели избежать. Как-то я вернулся из библиотеки, где погуливал работу в редакции, где, в свою очередь, должен был прогуливать занятия в университете, и нашел их обеих дома.

Они сидели на диване, пили какое-то столовое вино, и очень мило смеялись. На Тоне были полупрозрачные колготки, и майка, а Инна была в шикарных черных очках, которые, слава Богу, сняла и поставила на телевизор, и лучшем своем сером платье. Конечно, в Инне было больше шика, породы, - проще говоря, характера. Я залюбовался в первую минуту именно ей, и от Тони это не укрылось. Но она не пришла в ярость, а, как всегда, уступила. Улыбнулась, и погладила Инне волосы. Та дала себя обслужить - герцогиня, - и налила им еще вина. Когда я вошел в комнату, они обернулись: Инна вполоборота, Тоня - всем телом. Радостно, как щенок. Сначала у меня забилось сердце, потом я успокоился. До полуночи мы смотрели фильм про разносчика пиццы и проститутку, на которой он собрался жениться, и пили их вино, а потом я сходил еще, и в полночь мы включили радио и стали танцевать, натыкаясь на стенку и диван, которыми заставили и так маленькую квартирку владельцы. Это был первый и последний раз в жизни, когда я танцевал. Крутые парни танцуют, когда их никто не видит. Диван, если его раскладывали, - а в тот раз мы его разложили - занимал почти всю комнату, так что мы улеглись там втроем и занялись любовью. Как в Тридцатилетнюю войну: каждый с врагом, с другом, с врагом врага, наконец, все вместе.

… Летом мы поехали на море уже втроем.

Это была Болгария, Балчик. Второй рассказ, который я написал, принес мне лишь на двадцать долларов больше, чем первый, так что пришлось устроиться на еще одну работу. Мы жили в просторной трехкомнатной квартире с видом на городской пляж, но ходили на дикий, куда брели километр по мелкой гальке. Она кончалась, начинались валуны, прикрытые с берега никогда не плодоносившими оливами, а с моря - заброшенным молом. Под ним водились огромные, с две ладони, бычки, которых я ловил на длинную палку с привязанной на конце вилкой. Один раз такого бычка вынесла на камни гигантская морская змея и девушки отказывались заходить в воду, визжа. Они лежали на плоской четырехугольной плите, видимо оставшейся после строительства мола, и, приподнявшись иногда, - почти черные Афродиты, вынесенные на берег неведомо каким змеем - смотрели, прикрыв глаза от солнца, как я плаваю в водах нашего с ними внутреннего моря. За три недели, что мы там провели, нас не побеспокоили ни разу. Наловив бычков, я вылезал на плиту, и грелся. Иногда занимался любовью с одной: другая ласково, словно жалея, держала подругу - да, они подружились, - за руку, и гладила ей лицо и грудь, а мне - спину. Однажды они сделали это вдвоем, без меня, но я толком так ничего и не увидел, потому что нырял у мола.

Вечерами мы, отодрав с носов шелушащуюся кожу, одевали лучшее, что у нас было, и шли гулять по набережной города, ужинали в местных ресторанах. Все было необычайно дешево, - я пил больше всех, но не пьянел, оставлял на чай, и вообще обустраивался в ресторанах впервые в жизни, и любовался ими обеими, - и по радио все время говорили “МосквА, МосквА”. Когда мы приехали, то узнали, что в Москве дефолт и все разорились, но мы, к счастью, потратили все, так что и дома это  было нам безразлично. После ужина мы гуляли, возвращались домой, иногда - если им очень уж хотелось - шли купаться ночью, но я нервничал и беспокоился. Стоило одной из них пропасть из виду, как я начинал громко звать, и голос мой несся над тихо шумящим морем, пока вдруг справа или слева, смеясь, не поднималась над водой одна из фигур. Волосы у обеих были длинные, обе еще не остригли их, отмечая траур по нашей юности, так что я угадывал по фигурам. Один раз не понял, потому что силуэт был слишком большой. А оказалось, что они просто стоят обнявшись и ждут меня. Я побрел к ним по колено в воде, и, погрузившись по бедра, дошел и обнял обеих.

Так мы и застыли.

***

… Первый приступ случился у меня на глазах. Она бессильно опустилась на пол и стала плакать, а когда я попытался ее поднять, сильно оттолкнула меня, задев по лицу ногтями. В этом не было ничего от удара, но я пришел в бешенство, - я становился писателем, и все видел чуть со стороны, сам был неискренним и вечно подозревал это в других, - и молча оттолкнул ее от себя. Она снова упала и ударилась локтем. Глянула на меня беспомощно, и опять заплакала. Мне долго пришлось понимать, что дело тут вовсе не в моей грубости. Оказалось, ей стало страшно смерти.

- Мне страшно, страшно, страшно, - говорила она.

Только когда она стала задыхаться, я поверил и вызвал “Скорую”. После того, как Тоню уложили, - после уколов - бледную, спать, и в квартире затихло, я позвонил Инне. Она после моря не вернулась к нам и перебралась к родителям. Что же. После того, как наберешься сил, снова хочется воевать. Я вкратце рассказал ей, что случилось. Но она была холодна.

- Да плевать мне, - сказала она.

- Эта сука украла у меня мужчину, - сказала она.

- Пусть хоть сдохнет, - сказала она.

- Ты ведь не думаешь так в самом деле, - сказал я.

- Думаю, - сказала она.

- Два года мы были счастливые, пока не появилась эта... - сказала она.

- Она появилась с первого дня, когда появилась ты, - сказал я.

- Да, но я-то об этом не знала, - сказала она.

- Разве нам было плохо втроем, - сказал я.

- Тебе бы лишь бы это, - сказала она.

- Разве я говорил о сексе, - сказал я.

- Мы не можем жить так всегда, - сказала она.

- Ты от меня уходишь, - сказал я.

- Милый, я просто подожду тебя, - сказала она.

Я повесил трубку и проверил Тонино дыхание. Порылся в ее вещах - мы держали их в картонных коробках на балконе с видом на узкую и зеленую улочку с дребезжащими от старости кишиневскими троллейбусами, - и нашел блокнот и фотографии. Ее очень мучало то, что первые несколько лет я считал ее лишь любовницей, а Инну - своей девушкой, узнал я.

Ну что же, значит, пора им поменяться местами, решил я.

***

То, что она перестала быть моей любовницей, Тоня не очень-то и поняла.

- Давай встречаться, - сказал я.

- Что? - сказал она, глядя на живых рыбок, сновавших в отражении гипсовых на поверхности воды.

- Ну, в смысле ты и я, - сказал я.

- Давай будем вместе, - сказал я.

- Милый, - сказала она.

Обняла меня и положила голову на грудь.

Это был один из немногих раз, когда я оказался выше ее.

… Я пришел к ней после обеда, и мы гуляли по маленькому скверику с гипсовыми фигурками рыбок и медвежат в центре фонтанчика. Это был уже март, и у нее было к тому времени еще два срыва, и я узнал, что такое у нее было в детстве и в школе. Пару раз она не узнавала меня, - и это всего за полгода, - а однажды жутко напугала, быстро заговорив. Мы сидели на все том же диване, нас проведала Инна и ушла, оставив коробку конфет и ласково погладив Тоню по голове, а меня поцеловала жарко в щеку в коридоре, когда я вышел ее проводить. Но я не поддался. Она улыбнулась и сказала:

- Орден милосердия, - сказала она.

Я закрыл дверь и вернулся в комнату, Тоня приподнялась и сказала:

- Ну почему он идет, восемнадцатый, да, - говорила она.

- Мы с ним видели такое, угар, в зеленых огнях, - сказала она.

- И тут они скачут, а на каждом по ромбу, ну не прикол, скажи, - сказала она.

- Сегодня еще нет, а к тому времени уже начнется, - сказала она.

Глаза у нее блестели, и я не сразу понял, что происходит.

- Тоня, Тоня, посмотри на меня, - сказал я, взял ее лицо в руки.

- Тоня, я здесь, скажи, что, что с тобой, - сказал я.

- Что. С тобой. Происходит, - сказал я.

Но приступ к тому времени уже проходил. Она отмалчивалась, а я не стал настаивать, потому что, как объяснили мне врачи, нет никакого смысла доказывать сумасшедшему, что он никак не мог видеть вчера умершего 10 лет назад человека, или что у него был приступ бреда. И вообще лучше, конечно, стационарное наблюдение, говорили они, понимающе переглядываясь с Тониными родителями. Но, конечно, все мне чуть ли не в задницу дули. Это было, должно быть, так трогательно и романтично. Все равно что жениться на умирающей от рака. Беда была лишь в том, что Тоня вовсе не умирала. Она могла жить так еще лет пятьдесят, а то и больше. Она просто сходила с ума, выбрасывала тайком от меня таблетки, которые я должен был давать ей по расписанию, и становилась все более неуправляемой. Вечерами она уходила, шарилась по ночным клубам, и все эти придурки, облизывавшие ее несколько лет своими жирноватыми глазенками - даже их взгляды оставляли след, как от улитки, - могли, наконец, удовлетворить свои мечты. Сумасшедшую проще простого трахнуть - часто она вообще не осознавала, что происходит. Цепляла людей на улицах: останавливала поговорить. И всем она рассказывала, какой я великий писатель и какой замечательный роман напишу на печатной машинке “Ремингтон”, которую она мне подарила. Иногда я возвращал ее домой со скандалами, иногда не находил ее в клубах, а находил лишь счета, которые покорно оплачивал, а иногда находил на улице, потерянную, бледную, ничего не понимавшую... иногда терпеливо ждал утра, и она приходила. Не всегда это было утро следующего дня. Я молчал, терпеливо полагая это карой за то, как относился к ней первые несколько лет нашего романа.

- Может, - сказал я как-то Инне.

- У нее сдвиг в мозгах случился из-за меня, - сказал я.

- Неудачные отношения, все такое, - сказал я.

- Бедный, мой бедный, - сказала она.

- Ты уже во всем винишь себя, - сказала она.

И пришла к нам в гости, присела возле постели Тони - ей как раз снова было плохо, и она молча делала все, что должна была делать, - и погладила ей волосы. Тонины волосы были как мед, а Инны - цвета молодых каштанов. Лицо Инны, крупное и красивое, - но иногда оно становилось грубым, как резные лики языческих дикарей Рязани, откуда она и была родом, - помягчело.

Она сказала:

- Тонечка, солнце, а может, в больницу, - сказала она.

Тоня покачала головой, как ребенок, и зажмурилась. Инна помолчала, встала и вышла.

- Почему ты ее не бросишь, - сказала она.

- Посмотри на себя, уже целый год прошел, - сказала она.

- На тебе лица нет, - сказала она.

- Ты же устал, - сказала она.

- Милый, никто уже не осудит, - сказала она.

- Она любит меня, - сказал я.

- Она сейчас все понимала, - сказала Инна.

- Если бы она любила тебя, перестала бы тебя мучить, - сказала она.

- Она любит меня, - сказал я.

- Нет, это я тебя люблю, - сказала она.

- Поэтому умираю одна, - сказала она.

… я почитал немного у дивана, глядя изредка, как приподнимается на ее груди одеяло, потом выключил свет.

Тоня сказала:

- Ты меня не любишь, - сказала она.

- Люблю, - сказал я.

- Ты еще спишь с Инной, - сказала она.

- Иногда, - сказал я.

- Я ведь и ее люблю, - сказал я.

- Ты спишь с ней, потому что я сумасшедшая, - сказала она.

- Ты не сумасшедшая - сказал я.

- И я и тебя люблю, - сказал я.

Встал у окна и смотрел, как темнеет улица, и как троллейбусы постепенно превратились в сказочные, горящие огнями вагончики, несущие куда-то свет фар, фигуры людей, и что-то еще. Может быть, кто-то сегодня встречает счастливый вечер, думал я, но уже без боли и зависти. Я просто хотел так же. Она сказала:

- Можешь подойти ко мне?

Это случалось все реже - она стала намного доступнее, но потеряла интерес к сексу. Все, как врачи и предупреждали. Так что я воспринял Тонины слова как добрый знак. Она села, опустила ноги на пол, а я встал между ними на колени. Мы целовались - словно вернулись на три года назад, - и она все ускользала в самый последний момент, когда я уже готов был полностью взять ее губы в себя. Ускользала, и, наоборот, взяла в себя меня: я даже не раздел ее, а сдвинул полоску белья. Я спустил все в Тоню, глядя в ее блестящие из-за уличных огней черные глаза. Я мечтал о том, чтобы сделать ей ребенка. Как будто это бы что-то изменило. Потом попробовал было и ночью, но она оттолкнула, сказала:

- Ненасытный, - сказал она.

Я отвернулся, она примиряюще обняла меня сзади, и мы уснули. Я чувствовал себя защищенным. Утром тоже - до самого обеда она была в норме, этого уже было немало, приступы случались все чаще. Так что я пошел в обед в церковь - первую попавшуюся - и прикурил там свечу от другой.

- Господи, - сказал я.

- Пусть ей будет лучше, - сказал я.

- ПОЖАЛУЙСТА, - сказал я.

Он как всегда подвел.

Она пошла на поправку. Ну, то есть, это была рецессия, но ведь всегда хочется считать, что именно эта рецессия - не рецессия, а поправка. Слегка даже поправилась, перестала выглядеть осунувшейся, время от времени даже делала что-то для каких-то там газет, убирала в доме, и остригла волосы. С новой прической - каре - она была похожа на совсем уж девчонку. Мне нравилось. Инне это понравилось, она одобрила. Свои волосы она тоже остригла. Это мне тоже нравилось. Тоня подарила мне машинку “Ремингтон”. Я начал время от времени что-то на ней печатать, и если бы не делал этого, тот год бы меня добил.

Следующий, правда, стал еще хуже.

Тоня вышла из дому, - я даже не обратил внимание, во что она была одета, потому что она пошла прогуляться на полчаса за какой-то помадой, - и пропала.

Искали ее несколько недель. Печатали объявления в газетах, клеили на столбы афиши. Ее искал весь МВД, и, как обычно, когда кого-то ищет МВД, так и не смогли найти. Ее искали даже бандиты - она была, как и я, журналистом, и для ее поисков задействовали все, что можно, - и я был не против, обезумев. Да я и обезумел. Две недели прошли безуспешно, начали искать уже тело. Я был готов пытать даже самого себя. К началу третьей недели я вернулся ночью в свою квартиру, - молчаливую, пустую, наполненную лишь мертвым светом фонарей, - и сел у стола. Нажал несколько раз на клавишу. Это была “д” и пропечаталась она три раза из четырех, потому что один раз ударил я слабо. По такой клавиатуре следовало колотить. Я оставил лист с четырьмя “д” в машинке, пошел на кухню и выпил бутылку коньяка, купленную в киоске поблизости. Время от времени я собирал губами с левой руки и со стола, куда просыпал их, какие-то таблетки - от почек, сердца, давления, и какого-то другого дерьма, - и ел их и запивал коньяком. А для верности прихлебывал из большого пузырька с клофелином. Вспоминал почему-то лошадь с жеребенком, которых в детстве кормил хлебом - они паслись на лугу у нашего дома в военном городке в Белоруссии. Я опустошил всю аптечку - там были гигантские запасы лекарств, квартиру мне сдавали пенсионеры, - допил коньяк и лег на диван умереть.

… утром, когда я проснулся удивительно трезвый и как никогда выспавшийся - впервые, может, за последние год-полтора, - Тоня нашлась. Сказали, что пришла сама к родителям. Она лежала в больнице на боку и спала, когда я зашел и сел на стул рядом с кроватью. Руки у меня колотились, я принес конфеты, чернослив в шоколаде.

- Что происходит, - сказал я не своим голосом.

- Тоня, что случилось, - сказал я.

Но она так и не повернулась. Врачи сказали, что уж на этот-то раз придется побыть в стационаре. Тоня не очень меня узнавала. Полицейские сказали, что она вроде бы куда-то ехала, а потом следы ее терялись. Она не понимала, совсем не понимала, что с ней происходит. И даже когда ее напичкали лекарствами и более-менее привели в чувство, лишь недоуменно молчала или виновато улыбалась, когда я робко пытался узнать, что с ней было, и куда она пропала. Впрочем, делать так удавалось не часто. Свидания были ограничены, они мешали лечению, говорили врачи, и они говорили правду.

… в сентябре я - неожиданно для себя, - выиграл грант на писательское проживание в Венгрии, куда уехал, взяв с собой печатную машинку, чем очень веселил тамошних славистов с первыми ноутбуками. В Будапеште жил почти год, а когда вернулся, снова сошелся с Инной из страха, что потеряю и ее. Ведь кроме нее с Тоней да “Ремингтона” у меня ничего не было. Но Тоню я больше никогда не увидел, ее похоронили за несколько месяцев до моего приезда. Получилось все, - как водится, - нелепо. Когда Тоню отпустили на несколько дней, то она засобиралась куда-то из дома. Родители заперли дверь квартиры, она закрылась в комнате, и родные допустили ошибку, решив, что дочь успокоится. Тут она бросилась на окно головой, разбила его, дернулась обратно, и несколько острых кусков стекла перерезали ей артерию в нескольких местах. Кровью она истекла за несколько минут. Утешало лишь, что боли она не почувствовала. Ну, наверное.

На могилу к Тоне я пришел лишь несколько лет спустя.

Мне не хотелось приносить туда своей первый роман, потому что он был недостаточно хорош для нее. Второй был чересчур хорош, - потому что я писал его с учетом ошибок первого, - и пугал меня своим совершенством. И только третий получился у меня настоящим. Так что я именно с ним зашел на кладбище в центре города в тот апрель, и, глядя на зеленеющую траву у могилы, стал было вырывать из книги страницы и бросать их к могиле, как швыряют знамена разбитой армии к ногам победителей. Но потом передумал и просто бросил книгу на могилу. Раздал нищим у церкви деньги и пошел на встречу в город.