– Суммарная энергия соединившихся атомов меньше, чем энергия тех же атомов в свободном состоянии...

Анжела Павловна говорит мягко, словно мурлыча, при каждом слове покачивает своей маленькой, кукольной головкой с пепельно-русыми волосами, стриженными коротко, как у мальчика; голубые глаза её широко открыты и так выразительны, будто речь идёт совсем не об атомах и связях, а о пироге с вишнёвой начинкой или о шоколадном мороженом. Но все эти «кислоты» и «щелочи», которые выскакивают из её тонких, не накрашенных, ярко розовых губ, кажутся несуразными, неестественными, безвкусными, как газетная обёртка для букета роз.

Юра, робкий и мечтательный юноша, сидящий на своей парте в заднем ряду, уже треть времени от начала урока, заворожённым взглядом, неотрывно следит за движениями этих розовых губ молодой учительницы – и тайно, безнадёжно грустит. После нескольких предложений Анжела Павловна обычно останавливается, выказывает мелкие, ровные зубки и прижимает ими нижнюю губу, как бы сверяясь внутренне с тем, что сказала; иногда показывает кончик острого языка, чтобы коснуться им верхней губы – всё это она делает по привычке, сама не замечая, и выходит это так изящно, мило и трогательно, что Юра, тоже не замечая за собой, невольно двигает мышцами лица и пытается подражать. Но, уличив себя, он расплывается в улыбке. 

– ...свойства кислот определяются тем, что они способны заменять в своих молекулах атомы водорода на атомы металлов...

Юру завораживает и её мелодичный, бархатный голосок, который, кажется, не исходит от движения воздуха в груди – звук рождается где-то у нёба, совсем без выдоха, и, окрасившись звенящим тембром в её остром, античном носике, выливается такой частотой, что слышен не только ухом, но и всем телом; от чего по коже мурашками пробегают волны, вызывая сладкое онемение, они шевелят волосы на затылке, по шее уходят куда-то внутрь и до самых ног.

Иногда Анжела Павловна подходит близко. Не переставая говорить, она заглядывает в тетрадь, и если там всё хорошо, может одобрительно коснуться головы своей шелковистой ладонью, провести ею по волосам, как бы похваливая, или легонько потрепать их. Что тогда происходит с Юрой! Тело сжимается, душа замирает, и он уже не в силах ничем шевельнуться.

За эти три недели, что Анжела Павловна ведёт в его седьмом классе уроки химии, о ней он узнал немного: что недавно окончила институт, что по распределению направлена в их маленький городок, где ей выделили однокомнатную квартиру – и всё.

– ...индикатор лакмус окрашивается растворами кислот в красный цвет... Вишняков! – она вдруг обращается к нему. – Почему вы перестали записывать, и всё время улыбаетесь? Вам не ясно что-то?..

«О вас! – чуть не слетает его языка: Юру занимает вопрос более важный, чем какие-то индикаторы и лакмусы и он, не отвечая, мысленно продолжает: – Хотелось бы узнать: правду ли говорят, что у вас есть муж, и что скоро он должен приехать? Или это враньё?»

Увидев его странный вид, она подходит, принеся с собою целое облако тонкого, нежного аромата. Она склонилась и смотрит в тетрадь, и теперь лицо её настолько близко, что щекою чувствуется движение воздуха от её горячего дыхания; рядом перед глазами небольшой вырез на пёстрой блузке, который чуть открывает белую, почти прозрачную кожу груди, даже пушок на тонкой шее и крохотная родинка видны ему. «Несправедливо! Если бы это было век назад, то любого, кто посмел бы за ней ухаживать, я бы вызвал на дуэль! Даже мужа!» – думает Юра, а опьяневшая голова идёт кругом.

– Ну, что же вы так? – ангельское личико хмуриться. – Всего три строчки написано! Я смотрела журнал, у вас в прошлой четверти четвёрки и даже пятёрки были. А последнее время вы... вы как нарочно пренебрегаете моим предметом. Почему так?.. Думаете, если пришла к вам новая учительница, то совсем не надо учиться? Юра, не молчите, скажите, что с вами случилось?

Взгляд голубых глаз пронзительный, он и боком чувствует его. Когда она близко, нет смелости взглянуть ей в лицо. Что же всё-таки случилось? Юра и сам толком не понимает, с ним это впервые, даже Вика, одноклассница, никогда не вызывала в нём таких жгучих переживаний. Он потрясён ими, в тоже время, его угнетает вся курьёзность положения, которая, как ни мечтай, сулит одну только безысходность... И он начинает капризничать:

– Не могу! Не знаю! Не понимаю я ничего!

– Ну, хорошо, – Анжела Павловна испуганно моргает. – Может быть, сделаем так: останемся сегодня после уроков и я постараюсь объяснить, что не ясно. Идёт?

«Остаться с ней наедине, и никого не будет вокруг... Только вдвоём, я и она! Но разве я осмелюсь сказать?»

Выпрямив тонкий стан, она переспрашивает:

– Идёт?

…За окном на улице уже темно, в школьных коридорах редкая ходьба, а в тишине пустого класса слышно, как на стене, между портретами учёных тикают круглые часы. Анжела Павловна сидит за партой рядом с ним, держит перед собою учебник и, пробегая строчки тонким пальчиком, увлечённо говорит:

– Кислоты способны заменять в своих молекулах атомы водорода на атомы металлов. Вот, простой пример... – она придвигается ближе, прижимается плечом, и на листке бумаги начинает писать какую-то формулу.  – Это понятно?

– Не совсем…

– Но почему?.. Я же всё просто объясняла...

Юра симулирует. Минутная стрелка часов пробежала уже половину круга, как они сидят вдвоём, а он ни разу не кивнул головой и не сказал утвердительно. В том месте, где нельзя не понять и не согласиться, он нарочно задаёт какой-нибудь встречный вопрос или переходит на другую тему, чтобы продлить время и не дать ей повода закончить. Анжелу Павловну это начинает смущать, она прекрасно понимает, что он не тупица, но, сознавая свою обязанность, продолжает объяснять.

Щёки его пылают, в груди жарко; кажется, что такая же духота разлилась по всему классу, даже покрасневший Менделеев смотрит со стены с улыбочкой и загадочно качает головой.

– Ну, вот этот пример ещё разберём, – спешит она, – а про свойства кислот поговорим завтра.

«Завтра?.. Нет, нет, зачем завтра?.. Только сейчас или никогда!» И он начинает представлять, что с ней произойдёт сейчас, если...

Минуты бегут неумолимо быстро. Медлить нельзя – скоро она закроет учебник, равнодушно попрощается и уйдёт. И вот наступает этот миг решимости: Юра набирает полную грудь воздуха, чтобы сдавить сердце, которое хочет выскочить наружу, смело поднимает глаза – и видит: её губы вдруг перестают шевелиться, рот удивлённо открывается, а в глазах появляется насторожённый блеск – но блеск этот такой непреодолимый, он как каменная стена... Холодным душем приходит рассудок: «Это глупо, глупо! Она в два раза старше и смотрит на меня, как на ребёнка. Всё равно ничего между нами быть не может. Зачем ей мои слова?»

– Юра, вы не больны? – она встревожена.

– Нет... то есть, немного да...

Как будто эта новость спасает её, она встаёт и поспешно кладёт учебник, тетрадь и ручку в свою сумочку, а губки слаживает в виноватую улыбку.

– Что же сразу не сказали? А я мучаю вас...

Юра постепенно выходит из полуобморочного состояния. Всё, сеанс закончен! Но сердце не унимается.

– Анжела Павловна...

– Что?

– Можно, я вас...

– Ну, говорите...

– Можно, я вас... провожу сегодня?

Кажется, она облегчённо вздыхает.

От школы до её дома на окраине городка минут пятнадцать ходьбы. Улицы темны, хотя горизонт ещё светится тёмно-синей полоской, в некоторых  дворах лают собаки, вечерний воздух наполнен сырой прохладой стаявшего снега и едва уловимыми запахами весны. Анжела Павловна в лёгком пальто, с повязанным на шее блестящим платочком, на голове белая вязаная шапочка. Она идёт то сбоку, то чуть впереди него и говорит о том, как понравился их уютный городок, как тут тихо и спокойно. Юра старается идти рядом, но совсем забывая смотреть под ноги, часто спотыкается о затвердевшие куски грязи, и это выходит так неуклюже, так комично, что смешит её. Она сочувственно вздыхает.

– Юра, какой вы чудак…

– Анжела Павловна, прошу, не называйте меня на вы, – обижается он.

– Хорошо. Так, на чём я остановилась?

По дороге Юра в основном молчит, хотя будь на её месте другая, он говорил бы, наверное, без остановки, но сейчас его язык скован, мысли лихорадочно роятся, не слаживаясь ни одной фразой, которую уместно было бы сказать. Отвечая односложно, он только поглядывает на её бледное лицо, похожее в этом сумрачном свете на мраморный лик мифической богини; ему грустно от сознания, что всё его порывы напрасны, что она так и останется для него недосягаемо далека, что чувства её невозможно ни дождаться, ни заслужить, не завоевать – ничем и никогда...

– Ну, вот мы и пришли, – говорит Анжела Павловна, повернувшись к нему лицом; около её губ струятся облачка пара.

Как она красива сейчас! Нет, это не холодная мраморная богиня, в ней столько скрытого огня! Хочется Юре прикоснуться к этому огню и – пусть даже сгореть. Он представляет себя мотыльком, летающим вокруг него, как круги все ближе и ближе несут его к гибели. Будь что будет!

– Анжела Павловна... вы...

– Что? – в темноте её глаза блестят.

– Вы, наверное, не знаете, как... какая вы красивая.

Она сначала улыбается, но тут же делает шаг к нему и нежно прижимает холодным пальчиком его губы.

– Тсссс... Юра, не говори...

Но комок подступает к горлу и он чувствует, что если не выскажется, то в следующую секунду из его глаз брызнут слёзы. Не в силах сдержать себя, он отстраняет её палец.

– Анжела Павловна, вы богиня... вы... – юношеский голос дрожит. – Я хочу признаться вам... что... что...

Но она другой ладошкой прижимает его губы.

– Тсссс... Юрочка, не надо, прошу тебя…  Я всё знаю... Тсссс...

Она, кажется, тоже взволнована и растеряна. Или испугана? Но его уже не остановить.

– Я люблю вас, Анжела Павловна. С самого первого дня, как увидел...

– Всё, всё, всё, всё! Прошу, не надо слов, – и крепко сжимает его руку, – лучше помолчим, помолчим...

Она замерла и почти не дышит, а у него громко стучит сердце. После небольшой паузы, она старается сгладить случившееся, которое ей кажется недоразумением.

– Юрочка, прости меня, наверное, я виновата. А это... пусть это останется нашей тайной, хорошо? О ней будем знать только мы – ты и я. Идёт?

Юра покорно качает головой и горько вздыхает.

– Разрешите иногда провожать вас до дому?

Но и эта, последняя, надежда тает. Она склоняется над его ухом и шепчет, горячо дыша и растягивая слова по слогам:

– Не-льзя, не-льзя. Ты ведь взрослый мальчик и всё по-ни-ма-ешь: не-льзя, не-льзя...

Потом она выпрямляется и с минуту задумчиво смотрит куда-то в сторону, мимо него.

– Спасибо, Юра, что проводил… Мне надо идти... До завтра. Не обижайся, ладно?

И уже открывая дверь подъезда, оборачивается, машет пальчиками и шлёт прощально-виноватую улыбку сожаления.

– Это наша тайна. Договорились?

Юра склоняет голову.

Он ещё долго стоит около её дома. Он видит, как в кухне её квартиры загорается свет, как на шторках окон мелькает тень, как потом эта тень застывает пятном в самом углу шторы и остаётся долго неподвижной. О чем сейчас думает Анжела Павловна?

Достояв так до полной темноты, он отправляется обратно. Жадно вдыхая пряный, весенний воздух, в желании разбавить им свою горечь, и поглядывая на звёздное небо, к которому теперь обращены мысли, он шагает неторопливо и временами останавливается, чтобы прижаться к какому-нибудь забору. Сегодня он впервые узнал, какой отравой может быть это новое, так восхитившее его, чувство. Юра задаётся вопросами, на которые звёздное небо не может дать ответа, оно равнодушно молчит. Он оборачивается и издалека смотрит на дом Анжелы Павловны, где маленькой точкой в кухне по-прежнему горит свет, и мысленно спрашивает и этот дом, и этот свет в окне, и эту тень на шторке, которую уже не видать: зачем так бывает? почему? для чего? И над ухом, как будто снова, он слышит её нежный шёпот: не-льзя, не-льзя, не-льзя...