Июль был в самом разгаре, когда Панюшкин шел по длинному железнодорожному мосту, обдумывая редакционное задание.

Слева и справа от него, бегали дачники, спешили спуститься на восьмую, десятую платформу, чтобы уехать  – на свои уютные дачные участки.

Панюшкину было не до лета, солнца и отдыха. Устроившись в редакцию городской газеты, он получил интересное задание – во что бы то ни стало познакомить читателя с одной из прослоек нашего общества – лицами категории: бомж. Бомжей в городе было много. Цивилизация не доросла еще до высот, – одна из которых – обеспечение данных лиц жильем, лечением и работой, контроль  и решение этой проблемы.

На первый взгляд простое задание, оказалось на практике не выполнимым. Бомжи словно ушли из города. Никто не просил милостыню, не клянчил у киосков, не появлялся неожиданно за спиной, и не спал в подъезде.

Сложилось впечатление, что бомжи отправились на свои дачи.

Журналист еще раз оглянулся на здание областного центра срочной социальной помощи для бездомных и  мысленно стал составлять план предстоящего очерка.

Находясь в здании, беседуя с сотрудниками и малочисленным персоналом бомжей, вернувшихся к более-менее нормальному образу жизни, он выяснил, что летом с бомжами и в городе, действительно,  большая напряженка.

"Это зимой они к нам в гости коллективно ходят, а летом их днем с огнем не сыщешь!" – искренне рассказала ему заведующая центром.

Еще он узнал, что не все бомжи  любят попрошайничать, и многие зарабатывают себе на хлеб честным трудом. Честный труд для бомжа – сбор бутылок.

Еще он узнал, что среди них нет трезвенников. Бомжи появились с возникновением кризиса в стране. Бомжами становились, в основном, мужчины, потому что меньше всего приспособлены к адаптации в кризисных условиях. В общем, – мужчины менее приспособлены к торговле. Мужское самолюбие и продажа женских колготок – тоже две несовместные вещи.

Узнал журналист, что когда усилиями центра был организован горячий душ для бомжей, то поход в «помывочную» был самым счастливым для них днем. Оказалось, что искупаться –  заветная мечта для любого бомжа.

Было много и романтичных подробностей. Например, один бомж каждый день под окна носил заведующей цветы. Цветы, естественно, были с городских клумб.

Панюшкин остановился и посмотрел вниз, на платформу. По восточной ветке отъезжала электричка. Ему вдруг очень захотелось поехать на дачу к деду, порыбачить... Но он отогнал от себя праздные мысли и стал думать, как он доберется до ночлежки и составит разговор с трудоустроенными бомжами? Правда, в глубине души ему хотелось поговорить с настоящим диким бомжем, но, как говорила сотрудница – летом у бомжа каждый куст – мама и папа, так что и бомжи стремятся на отдых, на дачи.

"Нужно спросить у сотрудников, сколько они получают? Говорят, очень мало... Уточнить число бомжей, сумевших устроиться на работу и получить жилье..." – Панюшкин наблюдал, как неутомимые китайцы отделывают фасад здания вокзала. – «Должно быть, скоро здесь будет красиво!» – мелькнуло у него в голове, и он стал быстро спускаться на привокзальную площадь.

На привокзальной площади шла оживленная торговля, и Панюшкин неторопливо поплыл по течению, слившись с народом, и стал изучать мелкий и крупный ширпотреб, будто бы сам стал приезжим, замечая, что цены здесь много выше, чем в городе. Почему-то хотелось купить что-нибудь именно на вокзале.

– Нужно купить диктофон... Всего не запомнишь! – мелькнуло у него в голове, и он остановился у одного из киосков. Самыми дешевыми диктофонами оказались  китайские диктофоны.

Купив нужную для дела игрушку, Панюшкин облегченно вздохнул и направился к остановке, когда услышал рядом с собой чье-то актуальное:

 – Землячок! Бутылочку не подгонишь!? – окликнул его мужчина неопрятной наружности.

Панюшкин хотел было быстро допить содержимое, но ему не хотелось заставлять себя долго ждать, и он отдал бомжу бутылку.

– Ты чего, Утюг, не на своей территории работаешь?! – неожиданно для обоих мужчин прозвучал женский голос, и Панюшкин увидел перед собой что-то похожее на женщину.

– Неужели настоящие бомжи? – мелькнуло у него в голове, пока те чинили разбор.

– Да он ее даже не поставил, она бы точно ушла! – как о живой, стал рассказывать Утюг о бутылке.

– Со своего участка греби! – командным голосом прикрикнула на него бомжиха, и нарушитель закона, съежившись, отдал бутылку и скрылся с глаз.

– Есть курить? – обратилась она уже вежливее к опешившему журналисту, ничуть не брезгуя его недопитым лимонадом, мусоля из бутылки.

– Приезжий, что ли? – опять обратилась она к благотворителю, когда он, машинально порывшись в карманах, вспомнил, что не курит.

– Че, спонсора закадрила?! Эй, красавчик, дай рубль? Курить есть? Ты откуда такой заторможенный? – окружила его целая ватага бомжих, обращаясь то к нему, то к своей подружке.

В этом шумном пьяном азарте неопрятных девиц не было ни капли иронии. Наоборот, все они казались ему добрыми и веселыми людьми, от которых шла масса положительных эмоций, живое тепло.

Журналист представлял себе встречу с волосатым, бородатым матерым бомжем в длинном черном пальто, сидящим, как в фильмах, под мостом у костра и рассказывающим о своих земных подвигах и философии свободы.

А тут девичник!

– Нет, изучаю местный фольклор! – взял бразды правления в свои руки Панюшкин и широко улыбнулся.

– Фольклор!? Ну, надо же туси-пуси... – смешно и по-театральному загримасничала одна из бомжих, и подруги беззлобно рассмеялись.

– А это че такое? – спросила одна из девиц бомжиху, указывая на какой-то бантик с цветком на ее голове, и женщина стала выражаться.

– По культуре прикалываешься? – опять обратилась к журналисту самая артистичная бомжиха.

– Собиратель, что ли? – посыпался ряд вопросов.

– Журналист! – снова улыбнулся Панюшкин.

– А ты про нас напиши! Мы тебе и споем, и станцуем, и че хочешь сбацаем... – тут же обрушился на молодого корреспондента шквал предложений.

 Не дожидаясь согласия, трое бомжих стали отплясывать на глазах у глазеющих прохожих, благо, что из соседнего киоска со звукозаписью орала Верка Сердючка.

Монотонная тягучая людская масса, огибающая лабиринтовые ходы, загроможденной киосками, привокзальной площади, стала рваться на цепочки. Образовался даже небольшой круг. Люди поглазели, поплевались и пошли дальше рыскать по киоскам.

Панюшкину стало стыдно перед людьми за свою причастность к празднику, но прятаться было поздно.

А бомжихи так смешно и естественно выписывали кренделя, что некоторые прохожие все-таки заулыбались.

– Давай по рублю! А еще лучше – десятку! – протянула к нему руку одна из бомжих, когда танцульки закончились.

– А песни? – стал смеяться над бомжами журналист.

– Вон, Чапа пусть поет, она не танцевала! – сослалась одна из бомжих на ту, у которой была настоящая ухоженная собачка с бантиком на голове, и подруги снова захохотали.

У многих женщин, если закрыть глаза, еще оставались приятными – голоса, несмотря на распухшие губы, лицо, заплывшие глаза и грязные волосы, превращавшие лицо в сплошное неопрятное месиво.

– Ой, цветет калина… в поле у ручья! Парня молодого… закадрила я! – заорала Чапа, сопровождая свое выступление, лаем и поскуливанием своей собачки, и журналист поразился ее музыкальному слуху. Она слегка ухватила Панюшкина за руку, обыгрывая песню, и бомжихи спять от души засмеялись.

Журналист пожалел, что напросился на такую песню, где его сразу так запросто задействовали, но такое с ним обращение, почему-то совсем не задевало его самолюбие. Правда, он  пожалел, что вокруг так много посторонних горожан, перед которыми не хотелось кривляться с бомжихами.

Профессиональное чутье подсказывало, что незаметно включенный диктофон, в принципе, не принес никакой конструктивной информации. Разве что получался уличный репортаж в сфере культуры. Правда, он еще не знал. Что пленку зажевало, и дешевый диктофон с обычной плоской кассетой был еще и не качественным.

– Боксерка! Будешь читать ему свою поэму? Да, сбацай ему, чтобы у него писанина получилась! – стали они упрашивать по-детски ту бомжиху, которая первой заметила Панюшкина.

– Поэтесса что ли? – сыронизировал Панюшкин, потому что сам писал стихи.

– Поэтесса! Поэтесса! – передразнили его бомжихи, и привокзальная  площадь снова вздрогнула от нахального, но дружелюбного смеха местных бомжих.

Заразившись уличным искусством, Панюшкин уже сидел в окружении своих новых спутниц, пытаясь записать уже на бумажку, для вида, стихи Боксерки.

Я знаю: жизнь – поганая,

И все мы в ней – кусочки зла.

Комки разврата, просто – дряни.

Нет в жизни мест для божества –

Все в пьяной у нас мании...

«Все в пьяной у нас мании!» – подхватили подруги.

 Боксерка долго читала,  и женщины перестали горланить и слушали ее с уважением. Неподалеку сидели бомжи-мужчины. Один из них держал в руках костыли. Они молча наблюдали за всем происходящим, и казались безжизненными в сравнении со своим противоположным полом. Сложилось впечатление, что на вокзале в ту пору царил матриархат.

– Что-то мужики у вас скромные! – заметил вслух Панюшкин, кивнув в сторону мужчин.

– Они на своей территории! – пояснила Стиморол, та, что нанялась подметать у киосков.

– У вас еще и территории есть? – закинул удочку журналист.

– Все как в государстве, и законы! – похвасталась Боксерка. – А как иначе, тоже следим: кто сплетничал, прообещался, украл у своих... Косяков много...

Панюшкин понимал, что бродяги подражают здешним рыночным традициям. Государство еще не отправилось от неорганизованной кооперации и преступности. Хотя, на гране века чувствовалось – эра преступников, вымогателей и беспредела на гране грандиозного срыва.

 Лупимся с утра до вечера! – похвасталась Буратино, и правда, по обилию фингалов, синим подтекам на распухших лицах, в складках которых блестели живые огоньки озорных глаз, можно было догадаться, что жизнь на вокзале неспокойная.

Боксерку вообще трудно было отличить от мужика. Ее короткие стриженые волосы торчали в разные стороны, будто она сделала химку. Одеты все были по-разному. На Буратино была натянута кепка до ушей, а платье торчало прямо из-под кофты. Одна Чапа выглядела в своем спортивном костюме достойно, и синяков на ней не было. Может быть, потому что она была рослой, сильной и более спокойной, чем другие, к тому же воспитывала собачку.

Да и называлась «Смотрящей» Киосков много, хозяев тоже. Вот и договаривалась с кем – кому надо мусор убрать вокруг киоска и т.д. Потом со своими бомжихами договаривалась- кто будет закреплен за какими киосками.

– Весело живете! – стал собираться домой корреспондент, почувствовав, что информации не достаточно, потому как неделовая беседа перешла в деловое творчество. Нужно было, все же,  съездить в ночлежку для бездомных.

– Так оставайся! – схватила его за плечи Буратино, увидев, как журналист собирается уйти.

– И что я буду делать? – уже по-свойски обратился к ним Панюшкин.

– Жить! – хором воскликнули бомжихи.

– Ага, ночью – пьянка, днем – гулянка! – согласилась со всеми Буратино.

– А если я не пью?! – засопротивлялся Панюшкин.

– Так напейся! – снова хором воскликнули бомжихи.

– Трезвых бомжей в природе не бывает! – посмеялись женщины.

– Хоть драться научишься! – пообещала ему и Боксерка.

– А мы тебе и кличку дадим! – по-деревенски заулыбалась и Чапа

– Какую? – заторговался корреспондент.

– Какую хочешь, тебе исключение! – засмеялась одна из бомжих.

– Вон, у нас у всех клички: Буратино, Боксерка – поэтесса, Чапа, Заноза... Я вот – Стиморол, это потому, что киоски  обслуживаю... Целый ряд!  Подметаю... – рассказала одна из бомжих.

– Да ну вас! – стал вставать Панюшкин, пряча бумажку.

– Погоди! – снова усадила его на место Буратино, и бомжихи о чем-то зашушукались.

– Солнышко! – заорали они через некоторое время с таким азартом и добродушием, что прохожие снова затормозили и стали оглядываться. Коллектив бомжей, державшихся неподалеку в гордом одиночестве, обратил на них внимание, еще раз разглядывая  журналиста.

Неожиданно загромыхало где-то в небе. Будто коронация состоялась. Пошел, как говорят в народе, слепой дождь. Очень сильный. Люди стали разбегаться.

Одна из бомжих, пошарив между киосками, быстро достала какой-то драный, но большой зонт и, раскрыв его над головой журналиста, подсела к нему на скамейку.

Девчата, как по команде, окружили журналиста, закрывшись картонками из-под разорванной коробки.

– А может, еще стихотворение на дорожку? – внезапно забеспокоилась Боксерка, которой Панюшкин очень нравился.

– А ты что-нибудь нам пропой или прочитай!? – завораживающим голосом трогательно произнесла и другая бомжичка, явно паясничая. Ее толстые губы и широкая улыбка, карие глаза с искоркой излучали на молодого человека столько творчества, что он смутился.

– Это Буратино к тебе клеится! – громко сказала Чапа, и все опять закатились, пока Буратино пробовала отогнать от себя, появившееся и у нее смущение.

– А я и не знал, что бомжихи сочиняют стихи!? – с пониманием заметил Панюшкин.

– Ты че! – ласково пихнула его в плечо Буратино, прогнав смущение и опять гримасничая, – Вон Коля – вообще дипломат конкурсный!

 – Дипломант! – поправила ее Боксерка, и все оглянулись на других бомжей.

– Да он тебе так станцует, что обалдеешь! – рекламировала Буратино приятеля.

– А Будулай? – со своим громким голосом опять влезла Чапа, – бывший фокусник... Между прочим, влюбился – со всех городских клумб цветы рвет – все к начальнице социального центра под окна бегает.

Местные подметальщицы стали наперебой рассказывать про заслуги бомжей. Панюшкин уловил, что в этом маленьком обществе, как в большом – есть все категории граждан. Между тем телесная близость стала раздражать журналиста. К тому же дождь помельчал. Панюшкин соскочил со скомейки.

– Что же вы забомжевали? – стал более точно задавать вопросы Панюшкин, держа в руках новую китайскую технику, заменив кассету.

 – А это кто как, – оживилась еще одна из бомжих, – кого с поезда сняли, а кого и с квартирой надули.

– Некоторые из деревни приехали, товару набрали, а их здесь обманули... Возвращаться – стыдно... Кого из дома выгнали, или просто разочаровался в жизни, работе, любви, семье, государстве... – посерьезнела и Буратино.

Последняя фраза зазвучала неестественно смешно и коллектив опять развеселился.

– Что же вы до домов не доезжаете, в деревни не возвращаетесь, правды не ищете, пьете, опускаетесь ниже плинтуса? – стал настойчивее жаргонить журналюга.

– А зачем? Нам здесь больше нравится! У нас здесь свои законы и территория! Да! Бригада! Чай, кофе, потанцуем – опять развеселились бомжихи.

– Ага, значит: Мир, дружба, жвачка! Законы? Какие законы? – стал записывать на диктофон Панюшкин.

– Обычные! – вмешалась Боксерка, – Косо посмотрел! Не так сказал! За базаром не следил! С чужого участка бутылки собрал. А летом, сам понимаешь, сбор бутылок – золотое дно! Самый сенокос!

– Понимаю! – согласился Панюшкин, услышав о доходах местной банды, сравнивая ее со своей маленькой зарплатой. И все-таки засобирался.

– Ну, смотри, Солнышко! Не пожалей! А стихи будут! Боксерка! Прочти ему свое шедевровое... – дружно заволновались бомжихи.

* * *

Стоял полдень, когда Панюшкин, проклиная весь китайский экономический рынок, пробовал выковырять из диктофона, зажевавшего новую кассету, испорченную пленку.

Сидя в троллейбусе, он вспоминал последнюю встречу с бомжихами.

За подаренные им две десятки они были готовы чуть ли ни на руках тащить его до остановки, пока Буратино сдуло ветром до ближайшего магазина, за очередной порцией спиртного.

Его еще долго грела подаренная бомжихами кличка, он искренне завидовал внутренней свободе этих совершенно несвободных и непригодных для жизни людей. Воспроизводил по памяти стихи Боксерки:

Одиноки мы порой,

В нашей жизни суетной –

Все своею связаны судьбой,

Все спешат... В делах своих

Забывая вечно в них

Про себя, не то что – про других..

Я же тоже все спешу,

Словно я не дорожу

Счастьем и тобою, 

Но прошу тебя: ты помни!

Ты моя тревога!

Помни, что нас связывает много...

Помни, что без друга одиноко...

                               ( Стихи  Боксерки)

А новый век, новое тысячелетие тоже подметали город огромной метлой. Скоро все киоски снесли, очистив привокзальную площадь от старого мира. Преступники и бомжи, граждане категории «Бомж» тоже пропали. Стеклянная валюта ушла в прошлое. Появилась жесть, пластик, цифровая техника, метро.

Правда, если верить новым ученым и разным астрофизикам, – информация не подметается. А значит отголоски старого мира, как и гудки поездов, еще хранятся на привокзальной площади вместе со стихами боксерки, тоже творческой и неповторимой души.

                                   Новосибирск. 2000 – 2012 г