ШИНЕЛЬ

Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потемках Петербурга.

Была шинелька хороша,
Как раз — и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.

Я вспоминаю с «ох» и «ух»
Ту страшную обновку.
Я зарубил в ней двух старух
И отнял Кистеневку.

Шинель вела меня во тьму,
В капканы, в паутину.
Я в ней ходил топить Муму
И мучить Катерину.

Я в ней, на радость воронью,
Кровоточил, как треба,
И пулей царскую семью
Проваживал на небо.

Я в ней любил дрова рубить
И петли вить на шее.
Мне страшно дальше говорить,
Но жить еще страшнее.

Над прахом вечного огня,
Над скрипом пыльной плахи
Все больше веруют в меня
Воры и патриархи!

Никто не знает на земле,
Кого когда раздели,
Что это я сижу в Кремле
В украденной шинели.

* * *
Мне письмо прислали дети
И с рисунками тетрадь.
Не велят мне в Шелехмети
Эти дети – умирать.
Дети мудрые, как Вишна,
Пишут (с богом заодно) –
«Не грустите, дядя Миша,
Мы приедем к вам, на дно.
Мы дадим еды собаке,
И, на чуровом песке,
Мысли чёрные, как раки,
Сварим в вашем котелке.
Будем слушать вас за чаем,
Много дней и много лет.
Мы от вас души не чаем,
Потому что вы поэт!»
Я курю, смеюсь и таю,
Пью наливку под луной
И всю ночь письмо читаю,
Сочинённое женой.
Надо мной худая крыша,
Перекошено окно…
«Не грустите, дядя Миша,
Мы приедем к вам, на дно».

ЦЕРКОВЬ. 1871

По Артюру Рембо

Когда опять здесь стадо соберется,
Глаза и юбки низко опустив,
Из-за кулис божественных прольется
Из века в век заученный мотив.

Опять зажгут заплаканные свечи
И на земле забытые рабы
Начнут клонить измученные плечи,
Начнут крестить безжизненные лбы.

И так всегда – зареванные бабы
Суют детей раскрашенным богам,
Юродивые ползают, как крабы,
Грозя каким-то призрачным рогам.

Пропахшие прокисшими супами,
Старухи, деревянные до пят,
За смрад души, изъеденной клопами,
За все, за все Христа благодарят.

За все, за все – за слезы и увечья,
За слепоту, за пролитую кровь,
За немоту, за проруби злоречья,
За веру, утопившую любовь.

И так всегда – от века и до века.
Кромешный ад ликует неспроста.
Я не нашел живого человека
У бледных ног распятого Христа.

Одни попы, качая животами,
Плывут в дыму придуманного дня.
Дорога в ад – усыпана цветами,
Растущими из вечного вранья.

Вблизи от храма птицы не летают,
Не пьют жуки студеную росу.
Здесь даже с кленов листья опадают
На две недели раньше, чем в лесу.

ЧИНОВНИКИ

Они прижились у подножия правил,
Они научились подолгу молчать.
Круги под глазами, как будто поставил
На каждую морду антихрист печать.

Как ртуть тяжелы ядовитые чресла,
Глаза, как гнилушки в могильной черни.
Их кожа становится кожею кресла,
Но кожу меняют, как змеи, они.

Они, как грибы на жаре, пропадают,
Зеленая плесень им красит виски.
Когда они дышат – цветы опадают
И жабы кричат от безумной тоски.

Они управляют делами мирскими,
Они не выносят ветров и невежд.
Тяжелые папки лежат перед ними,
Как будто гробы для убитых надежд.

Чиновники млеют в объятиях лени,
Улитки, как слёзы, ползут по щекам.
Болотною ряской покрыты колени,
Лишайник ползет по холодным рукам.

Но если придется им встать над собою,
Когда вы случайно войдете в их сон,
Они станут яростью, пулей, метлою
И подлостью низкою, словно поклон.

Бегите, бегите скорее, бедняжки,
Забывших о жизни, живые не злят.
А то их медали, погоны и пряжки,
Любого заблудшего испепелят.

Блеснет в темноте золотая коронка,
Слепого презрения хлынет поток,
И вас поглотит вихревая воронка,
И сделает пеплом невидимый ток.

Потом, как огромные черные птицы,
Опустятся снова они на места,
Но будут их мертвые губы кривиться,
Как губы упавшего с неба Христа.

А позже, оттаяв уже, на закате,
За вечным безмолвьем высоких столов
Приснится им рай и резные кровати,
И кресла из меха седых облаков.

Приснятся им девочки в солнечном небе,
И руки, и губы, кричащие «Да!»,
Но член, как засохший соломенный стебель,
Во тьме их штанов не встает никогда…

* * *

                              А ещё золотое колечко — носи!
                                                                     В. Боков

Вот избушка.
Лес да кукушка.
Хлам наворочен
Возле обочин.
Ну а если на небе луна,
Падают звёзды
Справа и слева,
Появляется тут же она,
Королева.
 

Она дует в пастушью дудку,
Открывает собачью будку.
Улыбается мне: «Вассал,
Что ты нового написал?»
А потом говорит: «Да, да,
Снова та же с тобой беда».
И даёт мне ошейник – носи.
Так положено на Руси.

* * *

Ты про это узнаешь навряд ли,
Но уеду я, и – заберу
Ожиданья последние капли
И уменье стоять на ветру.

Заберу все грехи и промашки,
Свет в окне и дымок над трубой,
И осколки разбитой чашки,
Что недавно была голубой.

РАНЫ ПАТРОКЛА

Совесть моя, как дорога, промокла,
Облако памяти сыплет дождём.
Милая женщина, раны Патрокла
Штопать не надо на теле моём.

Смерть подгадала и время, и место,
Видно, не зря её любит Гефест.
Милая женщина, мать и невеста,
В Трое отныне не будет невест.

Длинными тенями падают стены.
Плавают белые чайки в крови.
– Всё это ради Прекрасной Елены?
– Всё это, милая, ради любви!

Греки во тьме погуляли не хило,
Всё ещё слышатся стоны и вой…
Завтра ты станешь женою Ахилла,
Но через полчаса будешь вдовой.

Зрение тает, туманятся окна,
Не рассчитали мы хода конём…
Что же ты плачешь и раны Патрокла
Штопаешь молча на теле моём?

Вот и двоится оконная рама.
– Милая, милая, кто там идёт?
– Спи, мой возлюбленный. Тень от Приама
Жертву вечернюю к храму несёт.

* * *
Платон, Орфей, наяда, нимфа –
Темнее самых тайных троп…
Не знаю я, что значит рифма,
Чем пахнет дактиль или троп.

Звучит «любовь», потом «разлука»,
И «дым, встающий без огня».
Я повторяю слово «мука»,
И мука мучает меня.

Брожу по лесу до рассвета,
Тону в тумане золотом.
Но всё, что есть, уже не это,
И всё, что помнится, не то.

Летят над просекой деревья,
Дрожит над ивами луна,
Я прихожу тайком к деревне
И долго плачу у окна.

А там, за тоненькою шторкой,
Сидит красавица швея…
И снова кажется прогорклой
Вся жизнь бродячая моя.

Я вою. Холодно и звёздно.
Почти неслышно тает мрак.
И почему-то слово «поздно»
Сжимает сердце, как кулак.

Овраг и сад, и хата с краю,
Ночные окна в серебре…
И я когтями раздираю
Чужие раны на себе.

Я бомж, скиталец и калека,
Я вою в небо и во мхи;
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.

Мне эта боль дана на вырост,
Как будто страшное родство;
И небо полностью открылось
Уже для воя моего.

* * *
Ночью на лёд выхожу без ужаса.
Богу не верю, но верю чутью.
Из полыньи твоего замужества
Чёрную жуть по-звериному пью.

Звёзды вершат роковое кружение,
Небо страданием упоено.
Там, где клубится моё отражение,
Падают мёртвые рыбы на дно.

Всхлипнет вода, колыхнётся и брызнет,
Медленным льдом обрастёт борода…
Завтра на месте потерянной жизни
Будет лишь пятница или – среда.

Станут вдвойне небеса тяжелее,
Скатится с кручи луна колобком…
И полынья, как верёвка на шее,
Ближе к рассвету затянется льдом.

* * *
Фотографии. Господи, вот ведь…
Не затянута льдом полынья.
И давно уже поздно злословить,
Отрекаться, что это – не я.

Нас отметили, как наказали.
Мы с тобою тоскою полны.
Ты косишь золотыми глазами,
Словно рыба со дна полыньи.

На упрёке закушена губка,
В кулачках умирает испуг,
И немного расстегнута шубка,
Слишком узкою ставшая вдруг.

А правее чуть-чуть, на отшибе,
Где и ныне закат не погас,
Детский садик нелепых ошибок,
Взявшись за руки, смотрит на нас.

И вот так у речного причала,
Ни за что эту жизнь не виня,
Тридцать лет ты стоишь, не качаясь,
Словно всё ещё веришь в меня.

До сих пор не открытая тайна,
Словно рыба, уходит на дно;
И лицо твоё в клочьях тумана
Расплывается, словно пятно.

Можно было бы резкость настроить,
Но фотограф пришёл подшофе…
И не видно ещё, что нас трое,
Что нас трое на свете уже.

О ПОЭЗИИ МИХАИЛА АНИЩЕНКО

Абсурдные словосочетания – будто разряд тока, получив разряд поэтической  подлинности – становятся естественными, как подорожник во дворе. Трагедия дымится  полыньёй; но если сердце не нарывает болью – строки лишены соли. Соль – самая  крепкая субстанция мира; разбавленная в современном варианте стёбом и  псевдоинтеллектуализмом, теряет она свои качества – но только не у Михаила Анищенко, чьи стихи – будто синоним поэтической соли. Дуги ассоциаций создают причудливый  рисунок стиха – причудливый, но не капризный, а естественный, как рисунок судьбы, которая порой выступает в роли не очень ласкового художника…

Усилья постичь, как сделаны эти стихи, напрасны – ибо они не сделаны, а рождены, как  живое существо, чьё дыханье мерно сливается с дыханьем мирозданья; как существо, чьё  существованье уже не отменить… 

Княжья речь, но оцет в чашу влит –

Горько пить, да звуки будут сладки.

Если есть стихи – то смерть молчит,

Смерть молчит – и значит всё в порядке.

Пусть бедой дымится полынья,

Намерзают на ведро сосульки.

Есть в стихах оттенки бытия

Страшные – уж вы не обессудьте.

Космос держит лилию земли –

Закруглён цветок, пестро играет.

Хоть мы жизнь понять едва смогли,

То спасает сердце – что страдает.

Пусть в колодец сброшен будет князь,

Брат на брата умысел заточит.

Жизни код есть – он со светом связь,

Хоть извечный враг того не хочет.

Свет вбирая раненой душой,

Уврачуешь рану лучше мази.

Скверну, мерзость победит изгой –

Силой победит со светом связи.

Александр Балтин

Редакция журнала выражает искреннюю признательность Александру Балтину за предоставленный материал.