Михаил Иванович Травкин очень удивился, когда случайно, на улице, увидел и узнал своего давнего друга однокурсника. От радости и волнения его впалые, бледные щёки вмиг зарумянились. Он снял очки, поморгал глазами и громко воскликнул:

– Федя! Пудовкин! Ты ли это?

Полноватый мужчина, который только что вышел из припаркованного у тротуара джипа, тоже оживился и развёл руками.

– Мишка! Какими судьбами? – воскликнул он; маленькие, чёрные глазки на круглом лице его так и засияли. – Дружище! Сколько лет сколько зим!

Они крепко обнялись. Пудовкин взял Травкина за плечи и, расплывшись в улыбке, ласково потряс их.

– Смотрю, ты почти не изменился за двадцать лет! Такой же худой, и лицо всё то же… как у отъявленного интеллигента!

– А ты такой же верзила, медведь! Ещё бородёнку отпустил вдобавок!

Травкин в свою очередь хлопнул его по груди, и оба громко рассмеялись. Пудовкин повёл допрос:

– Ну, рассказывай, где живёшь, с кем живёшь, где работаешь?

– Вроде бы всё ок. Есть жена, двое детей, а работаю в местной газете, пишу статейки...

– Вот, вот, я сразу почуял – интеллигентом пахнет!

– А у тебя как дела?

Пудовкин чуть задумался, обвёл прохожих глазами и предложил:

– Слушай, чего мы на улице разговариваем? Может, где-нибудь за столиком посидим, отметим, поговорим?

– Я не против.

– Вот и лады! Здесь недалеко, за углом, китайское кафе. Идём! Я угощаю!

– Федя, я и сам бы рад угостить тебя! – обиделся Травкин, хотя уже понял, что спорить с медведем бесполезно.

Пудовкин ухватил его и повлёк почти силой, одно лишь сказал:

– Не свисти!

Каким же знакомым Михаилу Ивановичу было это словечко! Столько лет прошло, а оно до сих пор не исчезло из выражений давнего друга! Травкин только улыбнулся и стал вспоминать те прекрасные времена. Жили они тогда в одной комнате общежития при вузе. Хотя по характерам и взглядам людьми они были разными, совместное проживание и учёба в одной группе не могла не сдружить их. Пудовкин учился плохо, пропускал занятия, обрастал хвостами, и институт закончил с грехом пополам. Но будучи слабым в учёбе, он был заводилой и лидером в любой компании, нередко кутил. Его крепкое телосложение, сила и твёрдый характер внушали уважение многим; к близким же, с кем общался постоянно, он относился дружелюбно и мягко, словно «братьям меньшим». Михаилу Ивановичу вспомнилось, как часто, когда оставались вдвоём, они заводили разговоры о политике, о новостях, о фильмах, о девушках – да о многом, что могло интересовать тогда, – и обязательно эти разговоры заканчивались бесконечными спорами. Их взгляды и не могли совпадать. Пудовкин судил обо всём с плеча, по-простому, как практичный солдат, не вдаваясь особенно в сложные «материи», а он, Травкин, наоборот, увлекаясь не только литературой художественной, но и почитывая книжки научные, философские, чаще противопоставлял доводы теоретические, возвышенные, где-то вычитанные. Много бесполезного времени утекло в этих спорах, и ни разу не удалось переубедить в чём-то друг друга. Позже у него даже сложилось убеждение, что в любых спорах, кроме обоюдного раздражения, никакая истина не рождается, каждый останется при своём, хоть тресни.

Он улыбнулся и нынешней внешности Пудовкина. Казалось, такому лицу не подходила современная одежда: его красные, пухлые щёки с жидкой, неуместной бородкой, словно просили рясу священника или купеческий сюртук с высокими сапожками.

– А ну, раскосая, принеси-ка нам водочки! Да хорошей, русской! А на закуску... – обратился Пудовкин к официантке-китаянке, пробегая глазами меню, – а на закуску... тут одна хрень у вас. Мясо заказывать даже боюсь, ещё собакой покормите... Лучше вот этой хрени из рыбы и курицы принеси, да салаты без сои. И огурчиков бы солёных!

– Федя, а как... ты же за рулём! – забеспокоился Травкин.

– Не свисти! – Пудовкин засмеялся и похлопал его по плечу. – Сыну позвоню. Приедет и сядет за руль. Столько лет не виделись, не чай же нам пить!

В кафе, недавно открывшемся, посетителей почти не было; негромко играла китайская музыка. В зашторенные окна едва пробивалось полуденное солнце, но несколько ярких лучиков протянулись по полу. С кухни несло резким запахом пряностей. После первой, Травкин рассказал о себе подробнее и сам приготовился слушать.

– Я женился сразу после учёбы, – начал Пудовкин, – В общем, женщина прекрасная, до сих пор вместе. Души в ней не чаю. Правда, стыдно признаться, – тут он голос понизил, – однажды поколотил её легонько. Так, для профилактики. Считал, красивую жену в строгости надо держать, чтобы головную боль не устроила. Давно это было. Зашёл как-то раз к ним на корпоративчик, специально тихо и незаметно так встал в дверях. Смотрю – она с мужичком ихним танцует и улыбается ему, глазки щурит. Ох, и закипело во мне! Ну, дома поговорили… Жалел потом, конечно, до сих пор каюсь. Как она простила и не ушла от меня, грешного, тогда, просто удивительно... Вот на Востоке проще. Мудрые мужики – мусульмане! Надели на женщин паранджу – и нет проблем! А тут только одно и думаешь...

 «Они о нас не лучше думают», – по старой привычке хотел было возразить Травкин, но только спросил:

– А дети есть? Чем занимаешься?

– Один есть… лоботряс. Учится там же, где и мы когда-то. У меня свой небольшой продуктовый магазинчик в городе, вот с него и кормлюсь.

– Так значит, Федя, ты теперь новый русский?

– Сплюнь! – вздохнул Пудовкин и наполнил бокалы. – Я старый русский, которого снаружи чуть-чуть прошлифовало время, а внутри всё то же осталось. Хоть и сам небольшим бизнесом занимаюсь, а до сих пор порядки эти принять не могу. Не моё это… Другой бы давно раскрутился и стал олигархом.

– Не понимаю, – искренно озадачился Травкин. – У тебя сын растёт, ему надо жизнь безбедную обеспечить.

– А вот здесь думаю иначе. Ни шиша не дам! Нет, конечно, в чём нужно помогу, но жить тунеядцем на моих деньгах не позволю! Пусть сам заработает своими руками и головой, будет знать цену деньгам. Не хочу вырастить нравственного урода. Посмотри на этих сегодняшних золотых сынков. Поколение паразитов. Когда вырастут, ещё больше таких же паразитов наплодят.

Здесь бы спору разгореться, как раньше, но Травкин только вздохнул.

– Не гонюсь за прибылью любой ценой, – продолжал Пудовкин, положив руку на сердце, – только не подумай, что я оригинал или филантроп какой-нибудь, копейку я считаю. Ты-то знаешь, вырос я недалеко отсюда, в деревне, и своим же землякам просроченную сметану и тухлое мясо втюхивать не могу. И местные чиновники от меня ничего не имеют. Чтоб сегодня бизнес раскрутить, надо, Миша, такие грязные руки иметь и с такой грязью общаться… нет, не моё это. Что говорить – сам знаешь, как живём: всего навалом, вокруг красота, шик, блеск, а внутри одна гниль да грязь. Тошнит порой. Почему многие за кордон сваливают, а?.. Ну, давай выпьем что ли, да расскажи лучше, о чём статейки пишешь.

– О том и пишу, – когда закусили, ответил Травкин: – Как живём сегодня. Недавно освещали в газете новую компанию – борьба с коррупцией.

Оба расплылись в улыбке. Вот уж тема для нашего человека – хлебом не корми! Глазки у Пудовкина прищурились, сарказм засветился в них, и его понесло:

– Догадываюсь, о чём пишете. У меня давно душа ноет. Вот, ответь лучше мне, кем мы, русские люди, теперь стали? Продажным, разобщённым, не уважающим друг друга народом? Без оглядки повелись на сомнительные новые идеалы? Получили результат. Могло ли быть что-то другое? Есть люди, которые честно будут выполнять работу, но их уже по пальцам пересчитать. Кто будет бороться с этой лавиной грязи? Над каждым уже надо приставлять надсмотрщика, а над надсмотрщиком ещё одного, а над тем ещё – так и людей не хватит. Все мародёрствуют, словно последний день пришёл, словно хозяина нет. Конфискацию для себя отменили, как бороться? Эх, Миша, палку бы сейчас реальную...

– Верно, реальную дубину пора, а не рекламную телекомпанию. Нужны ассенизаторы! – понесло и Травкина.

– А делать всё равно не дадут.

– Кто же не даст?..

– За границей нас ругают за разгул коррупции, и на этом унижают, как могут. Даже если представить, что возьмёмся бороться с ней, а ну, угадай, что там начнётся?

– Будет большо-ой скандал, – почти пропел Травкин и покачал головой. – Они же первые упрекнут нас в отсутствии демократии и нарушении прав человека! Объявят всевозможные бойкоты и санкции. Первыми же пригреют и дадут нашим ворюгам политическое убежище.

– Вот, вот… А почему?

Недругов долго искать не пришлось.

– Наша коррупция многим на руку, желание одно, чтобы мы развалились полностью. Там, за океаном, эта задача сегодня главная. Они давно поняли, как развалить Россию без единого выстрела, война другая идёт... А противостоять так, как раньше, нам уже трудно.

– Вот, вот… победы вряд ли светят нам, потому что обезличились, разобщились, ослепли, не на икону, а на доллар стали молиться... Своими руками себя и уничтожим.

Немного помолчали, возразить друг другу ничего не нашлось. Оба были удивлены, что разговор начался так живо и не о личном. Пудовкин подозвал молоденькую китаянку.

– Слушай, раскосая, поставь-ка что-нибудь наше. Уж не могу это слушать.

Китаянка подбежала, хитро улыбнулась:

– А нитего нет. Лусского нитего нет. Вас музикант исё не плисёл, ситяс плидёт, ситяс.

– Вот! – он отмахнул её рукой как муху. – Скоро лусского музыканта не сыщешь у себя дома! – и повернулся к Травкину. – Да я, Миша, не против их, молодцы они. Народ трудолюбивый: одели нас, обули, накормили, жильё построили, пока мы рассуждали о высоких государственных делах. Травят нас только, заразы, ещё как стараются! Но нас, русских, ихняя отрава не возьмёт!

Он громко засмеялся; Травкин поддержал. Пудовкин налил из графина и, утерев замасленные губы салфеткой, сказал:

– Вот они как борются: выведут подлеца на площадь – и показательно пулю в затылок. Молодцы! А к чему ведёт гуманность? Ты видел, в каком удобстве будет жировать Бревик? Какие суммы на него потратят! Кто знает, взялся бы он  оружие, если бы знал, что ждёт его вышка, а не спортивные тренажёры, трёхразовое питание,  интернет, наслаждение славой и снова воля? К этому и нас подталкивают.

Выпили ещё. Стало легко и уютно, но Травкин отмахнул это сладкое чувство:

– Невменяемого ни что не остановит, а другой подумает! Бревик был вменяем. Эта их гуманность ещё много Бревиков наплодит, много... А ты считаешь, пора нам смертную казнь вернуть?

Оба понимали, что разговор занесло, и он казался не совсем подходящим для встречи, но Пудовкин  отвечал увлечённо:

– Полностью нельзя: дров наломают наши люди в чёрном, но в громких случаях – пора бы! Тюрьма не сталинский Гулаг, для таких разве это наказание? Некоторые живут там лучше, чем на свободе.

– Есть довод, что такая мера не повлияет на уменьшение преступлений.

– Вот! Сколько раз это слышу! – оживился Пудовкин; от водки и от волнения щёки его багровели. – Меня даже коробит. Правильно ли так вопрос ставить? А не попытка ли здесь подменить наше отношение к смертной казни извращением цели и сути этого наказания? Главное ведь – это возмездие за содеянное, а как оно повлияет на статистику, дело десятое или пятидесятое. По такой логике можно все наказания отменить – улучшения нет. Не так ли? Моральное удовлетворение общества и близких пострадавшего – вот что здесь, Миша, главное. Сегодня людям как воздуха не хватает веры в справедливость. А это ещё больше, чем преступность, нас ожесточает и разрушает. Поверь.

– Я и не говорил, что против. Согласен, можно делать большие отсрочки от исполнения приговора, любой сомнительный момент считать в пользу обвиняемого, и массу других фильтров применять, чтобы избежать ошибок. Нет просто желания.

– А почему, Миша, скажи-ка мне честно? – Пудовкин почти лбом упёрся в друга.

– Опять нарушения прав человека, опять мы варвары. Сегодня цена жизни преступников из-за этой демагогии стала намного выше жизни простых людей. Вся следственная и судебная система стоит, извини, задницей к ним. Для них это удар двойной.

– Да, многое нам подкинуто, чтобы связать руки в любых начинаниях. Никто не заинтересован, чтобы мы выздоровели.

– В первую очередь, сами. Наш бизнес боится из-за этого потерять зарубежный рынок, вся верхушка зависима от него, а материальный интерес сегодня превыше каких-то там человеческих нужд и тревог. Поэтому людей не спрашивают. Но не кажется тебе, что мы увлеклись? Не ожидал, что на такие темы разговоримся… И вроде не кровожадные с тобой люди.

Оба помолчали.

– Тяжёлые мы с тобой. Всё близко принимаем. Честно говорю, завидую я людям беззаботным, – признался Пудовкин. – Жену взять, так ей всё пофигу, её интересуют только бытовые вопросы. Она даже телевизор не смотрит. Крутит американские фильмы – и хоть лопни! День хорошо прошёл –  тем и рада. Сын такой же. Может быть, это и правильно?

– Не знаю… Одно ясно, время идеалистов и романтиков ушло, на смену пришёл человек расчётливый, циничный, меркантильный. Куда идём, никто не знает. Подойди, спроси об этом на улице любого – и на тебя посмотрят, как на сумасшедшего. А действительно, чего голову ломать? Может, и не стоит?

– Ладно, – вздохнул Пудовкин, и разлил остаток в графине, – за что выпьем?

Травкин захмелел больше; он сидел, уже опираясь локтями о стол.

– Слушай, странное дело, – сказал он вдруг удивлённо. – Помнишь, у нас раньше ни разу не было так, чтобы разговор не превращался в ярый спор. А сегодня мы во всём сходимся. Что с нами за эти двадцать лет произошло?

Пудовкин думал долго, потом сказал:

– А может, это не с нами произошло?..

– Тогда выпьем за будущее России-матушки! Пусть найдёт свою дорогу.

Немного позже Пудовкин, тоже изрядно захмелевший, махнул рукой китаянке. Та, увидев в его руках крупные купюры, подбежала с услужливым видом, улыбаясь; казалось, она готова была на всё ради дорогих гостей.

– На, раскосая! Мне не жалко! Да не считай, дурёха... А «лусское» чтобы было всегда!

– Федя, ты уж чересчур балуешь… – Травкин даже руками развёл.

– Мне, дружище, не жаль ей дать. Она работает, а мы только сидим и говорим! Вот так мы все и живём! – и громко, басом, захохотал.

Когда вышли на крыльцо кафе, Пудовкин нашарил телефон и стал звонить. Никто не отвечал.

– Вот же, блин, тишина…

– Сыну звонишь? Не отвечает?

– Придётся самому ехать. Мне недалеко здесь. Доеду.

– Федя, да ты с ума сошёл. Разве можно за руль. Вызови такси или позвони кому ещё.

Но Пудовкин отмахнул рукой.

– Не свисти!

Травкин до самой машины семенил за ним, пытаясь уговорить. Но с медведем не справишься: он сел за руль и только сказал:

– Увидимся, интеллигент. Миша, да не переживай, я позвоню тебе!

Проводив машину глазами, Травкин ещё долго стоял на тротуаре в полной растерянности и озадаченный. Он размышлял о друге: «Вот он, этот русский человек! Кто его поймёт, кроме самого русского? И жену может поколотить только за то, что любит. И от избытка широкой души насорить деньгами, не считая, а потом на спичках экономить. И горячо говорить о законах, но исполнять их – оставить для других. И проникнуться настоящей болью за родину, без остатка сжечь за неё сердце, и тут же, выпив, сесть в машину и поехать! Всё уживается в нём, ничто не колыхнётся от противоречий!»