Весна в этот год долго боялась заявить о своём приходе. Она ползла по-пластунски между почерневших сугробов. Бежала по хрупкому льду стынущих по утру луж, прячась под тонкой сеткой их треснувшей паутины. Она чего-то ждала, к чему-то готовилась. Копила силы для чего-то большого… Но пока о её планах не знали ни влюблённые, ни шизофреники. Не знали и дворники, посыпавшие солью с песком побелевшие за ночь дорожки.

Человек шёл по улице, раскачиваясь из стороны в сторону и размахивая руками. Редким прохожим могло показаться, что он кого-то пугал или сам, испугавшись, прогонял неведомое. Его лицо жило своей жизнью – странной и почти неосмысленной. Он шевелил губами, что-то говорил. Тихо, сам себе. А потом – вскрикивал. Коротко и почти беззвучно. Но так, что дрожь пробирала всё тело тех, кто услышал. И не успел отвернуться.

Мерзкое зрелище больной души не вызывало сочувствия. Хотелось скорей пройти мимо, забыть эту отвратительную фигуру в рваном, засаленном до блеска пуховике. Растворить её в сером утреннем тумане и зашагать прочь. К цели, свету и жизни.

Жизнь… А была ли она у него? Как начиналась – не помнил, к своему счастью. Не знал ничего про женщину на вокзале… Не мать, а просто – женщину, что его родила. Про спасителя, доставшего его полузамёрзшего, обессилившего от крика из мусорного бака. Про милицейский протокол, про свидетелей… Про «Дом ребёнка».

А если бы и знал, то вряд ли стал бы благодарить того, кто не дал ему умереть. И уж наверняка не поверил бы в искренность слёз раскаяния в зале суда.

Первое, что он помнил – это детдом. Странный шутник соединил в этом слове дом и детей… Злой шутник. Он помнил Бабу-Дусю… Её тяжёлую руку и смех, бьющий звоном в ушах: «Что, мусорщик, опять обоссался?!» Помнил соседей по несчастью, загнанных вместе с ним под одну крышу. Особенно тех, кто уже успел погулять на воле – молодых волчат. Помнил и дядю Валеру… Но очень не хотел помнить.

Годы шли, а жизнь всё не начиналась. Вместо армии – два года стройбата. Вместо работы – первый срок за пьяную драку. Порядки и там и там были схожи: выживал или тот, кто сильнее, или тот, кого почти нет. Ему не пришлось выбирать. Он просто стал тенью на грязном полу.

«Мусорщик» – это слово прилипло к нему, словно клеймо. И он нёс его год за годом. Ненавидел, но сбросить даже и не пытался. Потом – привык. И почти заставил себя поверить, что оно ему нравится… Улыбался, когда его так называли. Сгибался, становился меньше, но улыбался. Что поделаешь – и вправду «Мусорщик»!

К ночи весна совсем исчезла из города. Вместо неё вернулась зима. С мокрым снегом и ветром, продувающим старый пуховик, словно сито. Тот, кто прятался под этим тряпьём, очень замёрз, но работы своей не бросал. Чертыхаясь себе под нос, кивая головой, словно сам с собой соглашаясь и, иногда, нелепо взмахивая руками, он катил наполненный доверху мусорный контейнер мимо чьих-то натыканных, словно сельдь в бочке, шикарных машин. Четыре дома по четыре подъезда. Шестнадцать тяжёлых ящиков, набитых зловонными отходами чужой жизни. Против одной тощей фигуры, закутанной в рваный плащ-невидимку.

– Петрович! Что у тебя творится на Прядильной?!

– Не знаю, а что?

– Не знает он! А у меня уже рука устала трубку снимать, да от жильцов отбрёхиваться! Живо разберись, почему у тебя уже пятый день контейнеры никто не убирает!

– Не волнуйтесь, Павел Семёнович, всё исправим… – директор ЖЭУ, дождавшись коротких гудков, аккуратно, словно взведённую мину, положил трубку на рычаг. Потом посидел пару минут, собрался с мыслями… И лихо понёс недовольство начальства в народ – к своим подчинённым.

Круг замкнулся скучно и до приторности однообразно. У судьбы не было желания проявлять для него фантазию. То, что и не должно было начинаться, оборвалось в смрадном контейнерном боксе резкой болью в груди. А потом было присыпано, словно пеплом, падающими сверху разнокалиберными серыми мешками.

Один, два, три…,  десять… Вот и нет Мусорщика.

Чужое горе

Город утопал в фонтанах праздничных огней. За каждой витриной стояли ёлки, украшенные мерцающими гирляндами и блестящими шарами. По улицам спешили люди, поверившие на этот вечер в сказку. Все тропинки, искрящиеся от белого снега, вели сегодня в детство.

Иван старался держаться подальше от света. Он не хотел своим видом испортить настроение прохожим. Заросший давно немытыми волосами человек в грязной одежде не подходил к этому празднику. Он это понимал. Но и ему очень хотелось Нового года. На площади, рядом с уже закрытым ёлочным базаром, можно набрать пахнущих зимним лесом веток. В своём подвале он украсит их бумажными снежинками и в тишине новогодней ночи к нему на миг вернётся эхо потерянного счастья.

Иван давно разучился мечтать. Тепло, без которого его потерявшая смысл жизнь превратилась бы в пытку, ему давали воспоминания. Когда-то у него была комната в общежитии глухонемых, и в неё приходили друзья. Его фотография висела на доске почёта, и Марина просила сделать такую же для неё. Тихие вечерние улицы  ещё помнили их поцелуи. Неяркие фонари до утра освещали влюблённым дорогу. И они, взявшись за руки, шли встречать свой рассвет.

Водоворот тепла захватил все мысли, и Иван не заметил свёрток, лежащий на снегу. Он уже прошёл мимо, но почему-то обернулся, словно услышав беззвучный плач маленького замерзающего комочка. Иван схватил ребёнка на руки, прижал к груди. Надо бежать! Но куда? Наверное, в милицию. Тут недалеко. Он весь сжался, испуганно вспомнив тяжёлые удары резиновых дубинок, но повернулся и, сгибаясь с каждым шагом, пошёл к отделению.

 До входа в серое здание оставалось метров сто, когда его остановил пьяный патрульный: «Куда ты прешься, бомжатина вонючая? Тебе что, непонятно объяснили, чтобы ты больше здесь не шлялся?» – «Ааа, ммм», – Иван показывал на ребёнка, всё ещё надеясь на помощь. «Что мычишь, козёл? Пошёл отсюда!» – удар сапога показал Ивану правильную дорогу.

Он долго не сдавался, метясь от подъезда к подъезду. Но на немые звонки в домофон не открылась ни одна дверь. Жизнь могла вот-вот покинуть синеющее тельце, но праздничный город не хотел замечать чужого горя. Лишь одна старушка из маленького частного домика вынесла им немного тёплого молока в бутылочке. «Берите, берите. Только прошу, уходите быстрее. Сын, когда пьяный, такой злой!»

 Согревая ребёнка теплом своего тела, Иван вошёл в подвал. Привычный сырой запах по дружески обнял застывших от людского равнодушия. Малыш пил молоко, забавно сжимая соску маленькими губками. И Ивану вдруг показалось, что тонкое одеяльце скрывает его маленькие крылья. Сквозь слёзы он смотрел на ребёнка и думал, что там, наверху, кто-то ошибся. Этому миру ангел уже не нужен.  

Дорога к Небу

Первый зимний день появился на свет больным и нежеланным ребёнком. Хмурый восход можно было и не заметить среди туч, густых от ядовитого дыхания большого города. Лишь погасшие фонари, да участившийся стук каблуков по замёрзшей земле, напоминали, что где-то высоко появилось солнце. Маленькое и холодное, как лампочка под потолком грязной ночлежки.

А ведь сегодня был почти праздник – его день рождения. Который по счёту – Николай и не помнил. Давно это было… Да и было ли? В памяти всплывали только хлопья падавшего за окном снега, да пять мандаринов, заменивших торт со свечами. Улыбка отца, скорее выдуманная, как и всё остальное в той жизни, давно растерянной по кусочкам среди поездов и подвалов. Взгляд матери, спрятанный на самом донышке сердца. И больше ничего. Воспоминания нужны лишь тому, кто знает о счастье.

К полудню ветер утих. И сразу пошёл снег. Нереально холодный и жёсткий. Обжигая, он таял на щеках, превращаясь в слёзы. Николай размазывал их своими культями. Получалось очень жалостливо, и милосердные прохожие охотно сыпали мелочь на картонку около его ног. Хороший день! Хозяева будут довольны, да и себе можно немного оставить. Вскоре и на бутылочку наберётся. На работе, конечно, нельзя… Но всё-таки праздник!

Он подозвал Толяна – кривого мужика, сидевшего неподалёку у часовни. Тот подошёл неохотно, всё время оглядываясь на ступеньки у паперти: хлебное место оставлять надолго нельзя. Но, узнав про бутылку, заулыбался и прошамкал что-то неразборчиво-доброе своим беззубым ртом.

Вечерело. От выпитого клонило в сон. И Николай задремал, понемногу погружаясь в подобие волшебной сказки, чуть менее серое, чем его жизнь. К нему подходили люди, пытались разбудить… Но возвращаться не хотелось. Зачем?

– Алло, скорая?! Здесь калека замерзает! У моста возле парка… А, вы уже знаете?.. Куда звонить? Хорошо…

– Милиция?!

– Седьмой! У моста бомж замерзает. Да, ваш район. Со стороны часовни. Понимаю, что надоел. Но вызов зарегистрирован, так что выезжайте.

– Ну и что нам с ним делать? – патрульный брезгливо пнул лежащего у кресла-каталки Николая, – синеет уже. И нафиг нам жмурик?!

– Слушай! А может, перевезём его на другую сторону? Сто метров – и район уже не наш?

– Нельзя, Киреев из Пролетарского ещё в прошлый раз грозился по шеям надавать. Да и начальство уже в курсе.

– Тогда, может, продавцам его позвоним? Пусть приезжают свой товар подмороженный забирать?

Хозяева приехали быстро. Ссориться с ментами в их профессии было неудобно.  Да и инвалидное кресло стоит дорого. За город выезжать не стали. Выбросили Николая через пару кварталов около гаражей. Спешили очень. Работы много.

Николай ещё дышал, когда к нему подошли два высоких парня. Конечно, сквозь сомкнутые веки он их не увидел. Но почувствовал тепло, тонкими струйками разливающееся по обмороженному телу. Ласку, нежную и внимательную, совершенно невозможную к нему в этом мире.

Один из парней провёл ладонью по его волосам:

– Ты прав, это – он…

– Но пока слишком тяжёл…

– Да, не донесём… А сам он не сможет…

– Ещё рано… Надо ждать…

Они ушли. Но в морозном воздухе ещё долго были слышны шорох шагов и голоса, немного похожие на звон серебряных колокольчиков. Пешие прогулки и неторопливая беседа – лучший отдых для ангелов.

Воскресное утро. Пустырь. Тишина. Ведь люди ещё спят. И только маленькая фигурка ползёт на культях, заменяющих крылья, по дороге к своему Небу.