Белые плотные тучи прилипли к заснеженному полю. Где земля, где небо, было непонятно.     Санная колея ненадежно виляла из стороны в сторону, а вдалеке и вовсе скрывалась меж сугробами.

Мы выехали на рассвете.

После изнурительного дня пути по промозглым дорогам, я мечтал единственно об одном: поскорей добраться до постоялого двора в Казани и стянуть с себя  обледеневший тулуп.  

Впрочем, позвольте представиться.

Ефим. Возница. Обитаю на подворье в восьми верстах от Раненбурга с женой и двумя дочерьми.

В тот постылый день захворал Кондрат – мой сменщик, коему и назначено было везти обоз с питерской знатью в северный городок Березов.  На постоянное поселение. По-иному: в ссылку.    Мне срочно пришлось подменять стонущего Кондрата, хотя более неудалого времени для поездки в Березов трудно себе представить.

 Жена моя Марфа уже восьмой месяц на сносях. Того и гляди родит. А про дороги сибирские не мне вам рассказывать. Никогда не знаешь, во что путь обернется.  То ли неделю будешь ехать, то ли месяц.     Вот и пробирался я по заснеженным россейским полям, управляя первым возом, и, как следствие, прокладывая путь ещё трём; проклиная при том и Кондрата с его хворью, и князей, что везти приходиться, а заодно и весь Петербурх по случаю.

Проклинать приходилось про себя, потому что аккурат на моём возу ехал барин лет пятидесяти. Он, надвинув на самые брови заиндевевшую баранью шапку, спрятал нос в поднятый ворот простецкого тулупа.    На семейство своё – жену, сына и двух дочерей, что ехали на следующих за нашими санях, он не обращал никакого внимания.   Барин ехал неспокойно: бормоча, постанывая и вскрикивая, как видно в ответ своим мыслям.     Ну ещё бы! Не на бал-машкарад едет.

***
    

Остановившись передохнуть у небольшого захолустного яма, не особо заинтересованный знатными особами, я поправлял подпругу у лошади. Скоро начнёт  смеркаться. Небо уже стало неприятного мышиного цвета.   Вдруг позади меня раздался сахарный голосок.

– Батюшка, – оглянувшись, я увидел девку лет осьмнадцати, покрытую до пят тяжелой шубой и тянувшую барину дымную тёплую кружку. Тот неспешно взял из рук девицы питьё и шумно хлебнул.  А хороша ведь… Щеки бархатные, розовые. Руки какие гладкие! Чай, отродясь, работы не знали. Глаза только красноватые и блестят странно – ревела видать.

Ещё бы! В Березове женишки-то поди попроще, чем в Петерхофе. Балов да шутилок днём с огнём не сыщешь. Вот и рыдает красавица о молодости загубленной…

– Батюшка, – девка, всхлипнув, бросилась целовать отороченный мехом тулуп, – батюшка, Александр Данилович. Вы уж простите меня, что не смогла сдержать грусть свою глупую, слезы при вас проливала. Вижу я, вам и без того худо. Вы за меня не беспокойтесь.

Барин взглянул на топтавшуюся подле воза девку. Смурно взглянул, нехорошо.  Щас полетит сбитень (или что там в кружке) прямо в неё, дрожащую.

– Иди, Марья. Моя печаль – не твоя печаль. Хватит ещё на твой век лиха… Ты что ж, уже и с Петергофом попрощалась? Дурёха! Молись лучше о милости Божей да за здравие царя нашего, батюшки Петра Алексеевича. Не иначе, как за здравие. Не в себе он – вот и творит невесть что.

***
    

Вмиг разлетелась в пыль вся скука дорожного путешествия.

Сам князь Меншиков? Быть того не может. Тулуп, шапка овечья… На телеге  открытой? А где слуги, кладь, обозы?    Меня так и подмывало обернуться. Несколько раз я изподтишка поглядывал назад.  

– Что, мужик, косишься? Любопытно? – вкрадчивый голос заставил вздрогнуть, –  аль поверить не можешь, что самого Меньшикова везешь? Смотри, смотри. Когда ещё доведется…

– Батюшки свет! Заметил! – как бы в насмешку над морозными сумерками, по моему виску скатилась тонкая струйка пота.   С перепугу я надвинул шапку на лоб и звонко цокнул пару, будто бы и не расслышал вовсе правдивого замечания.

Версты две мы ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Метель, начавшая подниматься, остепенилась и притихла, давая нам небольшую передышку.   Я решился заговорить первым:

– Ещё вёрст семь, барин, а там и поворот на Казань недалече. Может, до бурана успеем...

Князь не ответил. Мне подумалось, что остаток пути пройдет в тишине, как вдруг верст через пять вновь послышался негромкий голос:

– Смотри, мужик. Смекай, как жизнь-то скоротечна, мимолетна. Вчера ещё я всю Россию-матушку в руках держал, вчера ещё дочь моя государыней-невестой величалась. А сегодня шапку баранью натянула, чтоб в Сибири-то не замерзнуть.  Мотыги мне выбирать помогала. Все мы точно букашки по свету: и знатные, и оборванцы, – при этих словах Меньшиков поднял крючковатый палец. – Был князь Светлейший, а теперь мужик мужиком. Ну что ёрзаешь? Оторопь взяла? Да ты не бойся. Я уже на плаху-то отправить не смогу, – невесело хохотнул он.

 Я мельком взглянул на князя из-под лохматой шапки и тут же спрятал глаза под нависшими, заледенелыми струпьями меха. Толковать не хотелось.

***

 Зато Александр Данилович, как видно, был настроен на разговор. Оно и  понятно, хандра дорожная кого хочешь заест.

– Занятно, не так ли? Как жизнь всё хитрым пасьянсом разложила. Месяц назад я о тебе и знать не знал, а сейчас душу выкладываю.   Что, думаешь – на то воля божья была мне такую жизнь прожить али ум мой, али удача?

  Я покосился на Светлейшего:

– На всё воля Божья.

– А сие за что мне? Тоже воля Божья?– князь обвёл рукой заснеженное тоскливое поле.

– Каждому воздастся по заслугам, – кивнул я.

– Заслугам? – князь медлил. – Ладно. Мои-то заслуги велики. Оно и понятно: за убиенного царевича Алексея, и за графа Толстого, Головкина, Голицина, Бутурлина, коих я не помиловал. И за Антошку Девиера – зятя моего. Его я после допроса с пристрастием в Сибирь сослал. Да мало ли всякого было…     Только вот в чём вопрос, все ли справедливо по заслугам получают?

– Все, – я в один миг перестал бояться сболтнуть лишнего.

– А Дарьюшка моя тоже по заслугам получила? За что? За то, что всю жизнь верна мне была? А дети мои – Мария, Александр, Сашенька? Им по что участь лютая уготовлена?

 Я, оглянувшись, увидел, что губы Светлейшего князя выбивают мелкую дрожь.  Оно и правда, стало зябко. Сырость пробирала до костей.

– Жалеешь их? – вопрос вырвался сам собой.

– Жалею, – князь, казалось, не удивился. – А жальче всех Машеньку. Она  умоляла её за Петрушку Сапегу выдать. Любила крепко.  

Светлейший, застонав, подпер рукой щёку, а затем продолжил:

– А Долгоруким тоже воздастся по заслугам, а Остерману?

– Все мы под Богом ходим. Всем и воздастся. Хочешь расскажу, как оно будет?

Меньшиков насторожился.      Узкие лисьи глаза буравили меня. Муторно стало  под тем взглядом. Но меня уже понесло.

– Дарья твоя скоро блаженство познает. Не тоскуй по ней – не надо. Недолго тебе горевать придется.    К старшей Марии придет счастье – откуда не ждала. Хоть и будет то счастье короткое, но такое, о котором мечтала. И за младшенькую Сашеньку  не тревожься – тоже без любви не останется.     Александр твой жить по чести будет, – тут меня разобрал смех. – Ох, да ладно, скажу я тебе, раз уж разошелся, как аспид…

Генерал-аншеф! Каково, а? Из березовского работяги. Жена – красавица, детишки – загляденье, – не мог не усмехнуться я, глядя на радость, отразившуюся на лице Алексашки.

–  Далее, – продолжил я. – Долгорукие, Остерман… Хочешь знать? Пожалуйста.  Через год не станет Петра Алексеевича Романова. Да, Александр Данилович,  четырнадцатилетний Пётр второй умрёт от оспы не далее чем 19 января 1730 года.  Через год после смерти любезнейшей сестрицы своей Натальи.    Знаю, ты поражен.  Дай угадаю, что спросить хочешь?    «От оспы ли?»  Нет, любезный Александр  Данилович, не скажу я тебе. Не про то разговор.   Вижу, вижу я твой пытливый взгляд.  Ну конечно, о чем ты можешь думать? Кто корону российскую примерит…     Анна Иоанновна, герцогиня курляндская, её и примерит. Лет так на десять, – хохотнул я.  

–  Да-а, бабы станут править на Руси…   Не далее чем через два года Алексей Долгорукий – враг твой главный – со всем семейством проедет твоею же дорожкою.  Будет он сослан в Березов. Только покоя не будет Долгоруким на земле сибирской.  Через три года разбредутся они по монастырям да по каторгам.    Тяжкое бремя ожидает Ивана Долгорукого. Эх, жалче Ваню – добрый он, сердешный, а колесование  смерть несёт страшную, мучительную.    Да только и дух у Ивана не слабый. Даже на колесе ни стона, ни крика от него слышно не будет. Одни только молитвы Творцу нашему и Создателю.     И сестрицу его – государыню-невесту – Екатерину Алексеевну  тоже судьбинушка не помилует.

– Да, батюшка мой, вскоре Екатерина Алексеевна супротив воли обручится с государем-императором и станет второй законной невестой мальчика.    Но, бог ты мой, как похожи судьбы двух невест! Словно заговорены. Ни одну из них Петр Алексеевич не назовет супругой своей. А какие бедствия обрушатся на юные головы прелестных  дев – в этом ты не хуже моего смекаешь. Монастырь! 

–      Ну да ладно. У нас ещё немало интересного.  Вслед за Алешкой   Долгоруким, спустя двенадцать лет, побывав предварительно на эшафоте, в Березов отправится небезызвестный тебе Андрей Иванович Остерман с женой. Не без помощи   которого ты здесь, кстати.  Да-да, смертную казнь ему заменят ссылкой в Сибирь,  когда палач уже занесет топор над его сединами…  Этому оракулу больше повезет.   Будет он жить затворником до конца лет своих.    Забавно, не правда ли, бывшие соперники, властители Всея Руси, встретятся на месте своей погибели. И где? – тут меня скрутил смех: – В Москве, в Петергофе? Так нет! В Сибири, – я уже хохотал во всё горло, без остановки.

–      Ну что бы ещё могло тебя заинтересовать? Ах, да-да! Цесаревны! Елисавет  Петровна? Станет-станет императрицею русской. Целых двадцать лет скипетр  россейский держать будет.

***
 

Светлейший отстранился, изогнулся и стал напоминать волка перед прыжком.

– Ты что, христопродавец, несешь такое?

 Оскалившись, я задвинул шапку на самое темечко:

– А что мне, князь Светлейший? Что хочу, то и горожу. Блаженный я. Как  надумаю иной раз – весь город хохочет.

 Хмыкнув, бывший Генералиссимус втянул шею в плечи, поднял воротник и  замолк. Более за два часа он не издал ни звука.

***

Был я в Березове лет так через полтораста.  Побывал на одинокой могилке Марии Меньшиковой, зашел к Остерману, навестил Алексея Долгорукого. Никого не  забыл.  Хотел было сходить на могилку светлейшего, да так и не нашел.  Смыла её Сосьва, словно и не бывал здесь никогда фаворит Петра I, Светлейший князь Российской  и Священной Римской империи; герцог Ижорский, член Верховного Тайного Совета, президент Военной коллегии, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, генералиссимус морских и сухопутных войск Александр Данилович Меньшиков.