Бодрийяр Ж. Америка. - СПб.: Владимир Даль, 2000. - 206 с.

Писать о Бодрийяре, в общем-то, далеко не самое интересное занятие.

Что, собственно, может быть особенно интересного в европейце, который решил воспеть Америку, противопоставив ее чахнущему, сморщившемуся, «вечно от нее отстающему» и поистине «старому» Старому свету? Что может быть интересного в человеке, который сделал в своих текстах парадокс риторической фигурой (отмеряя их количество едва ли не по количеству строк), который углядел в стране под названием «Америка» территорию абсолютной интенсивности (где пространство не менее текуче и пластично, чем время, где отсутствует любой напоминание о «сущностях» и «глубинах» и все сосредоточено на контурах поверхностей, беспрестанно меняющихся как цветные стекляшки в калейдоскопе), который, наконец, попытался наделить виртуальные миры образцовой реальностью (да сделал это с таким правдоподобием, что и сам поверил в собственные слова)?

Впрочем, ответ на все перечисленные вопросы не столь тривиален, как может показаться на первый взгляд тем, кто морщится при слове «постмодернизм» и тут же тайно пользуется его речевыми и интеллектуальными находками, а то и вовсе - не отдавая себе в этом отчет - начинает повторять постмодернистские философские спекуляции. Данный ответ не прост еще и потому, что сам Бодрийяр, с легкостью считающийся многими неосведомленными чуть ли не постмодернистским гуру, скорее относится к числу такого рода «морщащихся», но «пользующихся» и «повторяющих» теоретиков.

Забегая вперед, скажем, что Бодрийяр заслуживает внимания как в высшей степени профессиональный специалист в области говорения о том, что, с одной стороны, не имеет референта, а с другой стороны, не может быть выражено на словах. Стоит ли упоминать о том, сколько это может принести теоретических упущений и сколькими символическими прибылями может обернуться…

* * *

Бодрийяр практически сразу начинает с оговорки: ведя речь об Америке, он декларирует, что не собирается заниматься исследованием ее нравов, ее менталитета, ее уклада жизни, - именно поэтому все написанное им об этой стране не должно восприниматься просто как очерки наблюдений, бытовые заметки или туристические записки. Бодрийяр относится к Америке как к утопии, как к краю света - у него она предстает возможностью невозможного, осуществлением невероятного, воплощением мечты: «Я искал звездную (здесь и далее выделено Ж. Бодрийяром - А. А.) Америку, Америку бесплодной и абсолютной свободы freeways, и никогда - Америку социальную и культурную, Америку скоростей пустыни, мотелей и каменистой поверхности, и никогда - Америку глубинную, Америку менталитета и нравов. В стремительной смене картин, в безразличном свечении телевизора, в череде дней и ночей, проносящихся сквозь пустое пространство, в чудесной безаффектной последовательности знаков, образов, лиц, ритуалов автотрассы я искал то, что ближе всего к той ядерной и вылущенной вселенной, в которую возможно, вплоть до европейских хижин, превратилась наша вселенная» (с. 71).

Легче всего подумать, будто этот замысел обречен на провал - мол, нельзя пускаться в поиски, не будучи уверенным в их предмете, не обладая никакими ориентирами и, в сущности, не имея никаких гарантий успеха. Однако именно подобный ход мысли и не допустим в отношении философского путешествия Жана Бодрийяра - та страна, на поиски которой он отправляется, не имеет адреса: с самого начала в его планы входит лишь нахождение места, которого попросту нет. Бодрийяр стремится материализовать пространственный образ, лишенный каких-либо референций с реальной жизнью, - наделяя бытием иллюзии, облекая в плоть и кровь призраки, оживляя саму смерть. Одновременно Бодрийяр грезит о затерянном мире, забывшем о каком бы то ни было смысле существования, - это греза о мире без грез, мире, где мечты оказались бессильными в сравнении с действительностью, далеко превосходящей их по своему заоблачному великолепию и невиданному совершенству. «В этом путешествии передо мной встает лишь один вопрос: насколько далеко можно зайти в истреблении смысла, до какого предела можно двигаться в безреферентной форме пустыни, не рискуя при этом лопнуть, как мыльный пузырь, и, конечно же, сохраняя при этом эзотерическое очарование исчезновения?» (с.78).

На первый взгляд, мы сталкиваемся с двумя очевидными парадоксами. Во-первых, это поистине слепая вера в реальность идеального, подпитывающая идеализацию реальности и, вместе с тем, подпитываемая такого рода идеализацией. Вера, которая не просто является слепой, но еще и способна ослеплять. Она сама - воплощение парадоксальности, поскольку возникает, когда референтом становится отсутствие референта, когда волнует только безразличие, а различается только неразличимое, когда объектом наблюдений делается только ненаблюдаемое, а предметом познания - лишь непознаваемое, наконец, когда речь ведется лишь о том, что невозможно высказать. При этом Бодрийяр фактически берет на себя роль дистрибьютера суммы невыразимого: в той или иной форме берясь указать на присутствие отсутствующего, он претендует на то, чтобы довести до предела позитивность негативного. Во-вторых, это не менее слепая вера в возможность избавиться от иллюзий, которые получают недостаточно шансов для того, чтобы оказаться достоверными, то есть, в конечном счете, представляются связанными с теми разновидностями идеализации реальности, которые по каким-то причинам кажутся неприемлемыми. Она также парадоксальна, потому что предполагает утопию воплощенной утопии.

* * *

Итак, перед нами два парадокса: парадокс дереализации мира, утрачивающего критерии разграничения истины и лжи, и парадокс его виртуализации, делающей символическое более реальным, нежели само реальное. Оба они дополняют друг друга, сплетаясь в клубок неразрешимого противоречия, - диалектика идеала и действительности признается бессильной перед лицом становления виртуальных пространств. Оба этих парадокса кочуют из одного текста Бодрийяра в другой, давно превратившись в фигуры его мысли, неустранимые в силу того, что за пределами внимания французского эссеиста остаются как неосуществленные (неосуществимые?) утопические проекты, так и подлинно утопические (а-топические?) территории.

И если местом, служащим образцовым примером виртуализации и одновременно дереализации мира, выступает Америка, то образцовым примером места, где происходит постоянное столкновение утопии с реальностью, является, по-видимому (хотя Бодрийяр прямо об этом не пишет), СССР (но ни в коей мере не современная Россия, которая, если рассуждать в бодрийяровской логике, антиутопична в той же мере, как и ирреальна).

Вообще СССР в этом тексте об Америке выступает некой невидимой инстанцией, присутствие которой очевидно, но неосязаемо и незримо. Это и неудивительно, поскольку иным является и сам способ существования Советского Союза (который по прошествии нескольких лет после выхода книги Бодрийяра и вовсе исчезнет с лица Земли). Америка, воплощает реализованность Мечты, обрекаемой с некоторого момента быть хотя бы в какой-то степени «американской», и служит олицетворением статики пресыщенного собой Совершенства, горделиво отвергающего презумпцию собственной недостижимости. Советский Союз же остается местом, где изначально гнездится невозможное и несбыточное, а-топией вечной утопии, вытесненной на периферию мирового порядка, какой бы эпохой он не датировался.

В отличие от проекта «Америка» проект «СССР» с самого начала предполагал две вещи: веру в существование истины (субститутом которой выступала социальная справедливость, видевшаяся как соответствие между вложением труда и распределением его продуктов), и превалирование реального над символическим (разнообразные изводы которого третировались как проявления «ложного сознания»). Граница между Советским Союзом и США никогда не была «геополитической» границей, разводящей по разные стороны непроходимой пропасти два несовместимых друг с другом политических пространства, это была «метафизическая» граница, отделяющая утопический «реальный мир» (проникнутый духом метафизики истинности) от не менее утопического «виртуального мира» (проникнутого духом метафизики симуляции). Крах проекта «СССР», таким образом, не просто результат проигрыша в пресловутой холодной войне - это поражение реального в борьбе с гиперреальным, истинного в борьбе с симулякрами.