Люсый А. П. ПУШКИН. ТАВРИДА. КИММЕРИЯ. М.: Языки русской культуры, 2000. 248 с. Тираж не указан.
Вряд ли хоть один читатель этой книги, перевернув последний лист, скажет, подобно легендарной секретарше-машинистке Томаса Манна, завершившей перепечатывание “Иосифа и его братьев”: “Теперь я знаю, как все это было на самом деле”. Книга А. П. Люсого подобна Шайтан Мердвену - ее ступени ведут в головокружительную глубину геопоэтического крымского мифа, но последняя ступень-страница, как и подобает Чертовой лестнице, оказывается той платформой, на которой мы стояли в начале: “Полуостров остается открытой “универсальному наблюдателю” геопоэтической метафорой-мифемой” (с. 141).
И в этом странном итоге есть жесткая логика и последовательный детерминизм. Нет и не может быть исчерпанного описания мифемы, которая ускользает от всякого “овнешняющего” слова. Автор книги - часть ее, крымский миф для него отнюдь не “объект изучения”, а скорее, мир, живущий по мерцающим законам метафор.
Название обманчиво: казалось бы, в центре внимания “крымский” Пушкин. Но тогда можно было просто - “Пушкин. Крым”. Тройная номинация в заглавии задает “нервный узел” книги: Крым вовсе не единое явление, это сложная внутренне дифференцированная зона, и именно сама эта дифференциация мифогенна. В крымском тексте уживается западное, эллинское (Таврида) и восточное, скифское (Киммерия). Они не борются друг с другом. Они взаимопостигаются.
Александр Люсый предлагает читателю отправиться не на диахронную экскурсию по крымским красотам, воспетым разными знаменитостями, а именно спуститься вниз - в глубь - крымской мифемы.
Крым - это “Крайний Север” античности (и здесь вход в Аид), Крым - это “Крайний Юг” Петербургского мифа (и здесь могла бы быть столица государства Российского). Таким образом, задается проблема “точки зрения” - “структура привносимого извне взгляда” (с. 13). В крымском тексте такой основополагающей “структурой” стало поэтическое мышление почти забытого ныне поэта конца XVIII века Семена Боброва (“Бибриса”). Первая глава книги почти полностью посвящена ему. Автор убеждает нас, что в крымском тексте Бобров занимает место Гомера - непревзойденного и непреодолимого. Отзвуки бобровской “Тавриды” слышны в любых стихотворениях, связанных с Крымом. Барочное мироощущение Боброва делает его не только “Колумбом Тавриды”, но и “Колумбом Ночи”, “Колумбом Смерти”. Так возникает странный, на первый взгляд, акцент крымского текста: Крым - это райское пространство, но это и сумеречный аналог смерти. Поэзия Боброва задала координаты рецепции - и повлияла на всю систему геопоэтических средств в творчестве последователей. Автор книги намечает принципиальные полюсы мифемы Крыма: от “сумеречного” и философского барокко к “светлому” и легкомысленному рококо (по контрасту с “готическим” Кавказом). Главная сложность двух этих полюсов - в их сопричастности и сочлененности друг с другом. Возникает очевидное напряжение между чувством райского блаженства и ощущением близкого конца. Характерно приведенное автором книги замечание крымских психиатров: “Почти все ученые и писатели, почтившие своим вниманием Крым, указывают на странное ощущение, возникающее у них на этой земле: с одной стороны, объективный творческий подъем, с другой, желание, полностью выразившись, умереть. Такое сочетание Эроса и Танатоса рождает особое чувство агональности, присущее лишь некоторым другим зонам Средиземноморья” (с. 95).
Семен Бобров оказался метафизиком этого явления, а его “Таврида” стала не только “всеобщим учебником” Крыма, но и основой “для региональной онтологии Тавриды как блуждающего периодически меняющего знак заряда полюса “русского поля”” (с. 38). Как я понимаю - этот заряд не просто меняется с “плюса” на “минус” и наоборот, а каждый “положительный” период чреват “отрицательным”, равно как и в каждом негативе мерцает позитив.
В следующих главах речь идет о развертывании поэтического крымского текста в рамках заданной Бобровым “матрицы” - независимо от того, собирается ли поэт-потомок что-то у Боброва “украсть”, либо презрительно спорит с ним, либо пытается его не замечать. Матрица предначертана, и ее ячейки заботливо распахнуты для новых поэтических “исчислений”, координаты которых давно предсказаны.
При этом крымская мифема приобретает черты некой неумолимой исполнительницы Рокового Предназначения - “онтологического возмездия” тем, кто не осознает ее власти над собой (сумасшествие Батюшкова, болезнь и смерть Брюсова).
Глава, посвященная Пушкину, меня поначалу разочаровала. Кажется, что А. П. Люсому не очень интересен поэт и его прославленные строчки, затертые тысячами интерпретаций. Анализ подменяется перечислением разных пушкиноведческих находок, связанных с элегическими крымскими текстами поэта. Там, где хотелось бы услышать голос автора, читатель сталкивается с бесконечными цитатами: “по мнению Г. Козубовской…”, “по наблюдению В. Коровина…”, “как пишет О. Проскурин…”, “как замечено Л. Гроссманом…” и т. п. Но размышления о роли дома Ришелье в последовательном поэтическом освоении крымского мифа кажутся чрезвычайно любопытными: именно необыкновенная архитектура “единственного европейского дома” в Гурзуфе, где поселился поэт, определила знаковую встречу “культурного” (знакомого) и “природного” (чуждого), составив необходимый фундамент синтетического осмысления крымских впечатлений (с. 59). “Колыбель Онегина” - романа парадоксов и “неснятых противоречий” - это гурзуфский диалог Природы и Культуры. Здесь автор книги усматривает и главную причину формирования “туристической” модели пушкинского восприятия Крыма: перед нами европеец, с любопытством рассматривающий местные достопримечательности, заранее готовый и к разочарованию, и к восхищению. А. П. Люсый показывает, как Пушкин “думал стихами” Боброва, как постепенное развертывание крымской темы в “заочном” творчестве вело его к иной модели путешественника - философа и историка, каким он предстает в “Путешествии в Арзрум”. Особое место в главе уделяется пересказу исследования Д. Дарского об утаенной любви Пушкина. Кстати, в обстоятельной статье Р. В. Иезуитовой на эту тему о версии Дарского не говорится ни слова, чем и можно объяснить столь значительный “реферат” (“суеверное переложение”) в книге.
А дальше автор ведет нас от сонета к сонету, от поэта к поэту - очень поспешно, не давая читателю ни вздохнуть, ни подумать - цитируются тексты, даются краткие справки о пребывании в Крыме то одного, то другого… Туманский, Мицкевич (о нем более обстоятельно), Гоголь, Жуковский, Белинский, Леонтьев, Л. Н. Толстой, Тютчев, А. К. Толстой, Некрасов, Фет, Вяземский, Бунин, Анненский - этот калейдоскоп совершенно не упорядочен, этакий пестрый мост к пятой главе, центральное место в которой занимает Волошин. Его творчество показано в ряду эффектных сопоставлений с Бобровым и Пушкиным. Волошин, по мнению автора книги, искупает Таврический миф Киммерийским. На смену изящному наслаждению красотами чуждого пространства приходит философское осознание предела жизни - как географического, так и метафизического. Именно Волошин называет таврический миф “туристическим”, и отцом этой традиции объявляет Пушкина. Житель Коктебеля воспевает “изъеденную щелочью всех культур и рас” трагическую крымскую землю, возвращая крымскому тексту сумерки смерти - и, следовательно, пафос высокого, неземного звучания.
Финал книги посвящен “таврическим ноткам” в поэзии конца ХХ века - выбор имен и строк весьма произволен, читатель опять среди неупорядоченного движения частиц, “нотки” никак не сливаются в гармонию… Возможно, так и должно быть - вполне в соответствии с “материалом”, где есть не только утопающие в зелени берега, но и пустынные на десятки километров унылые пространства.
Но книга состоялась. Ее жанр сложен и текуч - это книга, написанная знатоком и ученым, но это и книга, написанная писателем. Он избегает сухой конкретики семиотического подхода, равно как и академической игры “круглыми формулировками”, “окончательными выводами” и “полученными результатами”, он бросает растерянного читателя на краю крымских обрывов, на границе Таврии и Киммерии, Моря на Юге и Дола на Севере, на границе Пушкина и Волошина, в крымских строчках которых упрямо проявляется мысль забытого Бибриса.