Весенняя миниатюра

Май был в полном разливе.

В пахучих сырых овражках среди серой листвы цвели подснежники. Особенно умиляла медуница: утром она синяя, днём бледно-розовая, а к вечеру её скромные цветочки удивляли малиновыми оттенками. Весёлые звёзды гусиного лука покрывали восточные склоны косогоров. На лесных полянах под бурой прошлогодней листвой таились нарочито невзрачные вкусные сморчки.

Тонкоствольная берёзовая роща на берегу реки в одну ночь сплошь покрылась малюсенькими лаковыми листочками; гирлянды охристых серёжек пылили.

Всю жизнь нас с тобой изумляло это безупречно гармоничное сочетание прозрачной зелени и молодой белой коры берёзовых стволов,  особенно если роща наполнялась сияющей солнечной плотью.

Под окнами домика бабушки Кати, у которой я жил в отпуске, росли две небольшие берёзки, кроны их были почти напротив окошек.

Как-то вечером мы с ней сидели за самоваром (помятый, тусклый, но весь в гербах и медалях, старинный), дули чай с баранками и заморским джемом, бессмысленно сладким; баба Катя рассказывала о прошлой жизни.

Я намеривался лечь спать пораньше, чтобы до восхода отправиться на речные полои, разливы полой воды среди всхолмий пологого берега. В этих больших лужах можно было бредешком запросто наловить плотвы, окуней и щурят, которые по половодью неосмотрительно заплыли в вешние глубокие лужи, а теперь обречены: достанутся птицам, лисам или мне. Особенно было занимательно добывать щурят-сеголетков, "карандашей": побродишь, потопчешься в броднях по разливной луже, вода взмутится, и вот щурятки высовывают свои утиные носы из воды, воздуха глотнуть - ходи и собирай как грибы.

Кроме того, по абрису полой растут мои любимые весенние цветы - совершенно роскошная купальница, калужница, - сплошное сусальное золото весны. Отражённые в воде белые на синем облака обрамлены драгоценным багетом.

Раскладушка моя стояла под окнами.

В приоткрытые створки окошек эфирными потоками втекал несказанный весенний воздухf полный влажных ароматов оживающей земли.

Звёзды начали тускнеть, луна померкла, и вот в форточку стала залетать дождевая тонкая морось, она еле уловимой свежестью оседала на лицо.

Я укрылся с головой - и провалился в благостный короткий сон.

За окном брезжило самое раннее утро.

Однако, что же такое так чудно и нежно звенит за окном?

Поднявшись, я долго всматривался в заоконную бледнеющую тьму, всё ещё вполне кромешную, но происхождение музыкальных перезвонов определить не сумел.

Было такое ощущение, словно мириады микроскопических стеклянных колокольчиков плавают там, в душистой мгле, и наполняют пространство своей переливчатой музыкой - еле слышной, но внятной, волшебной.

Немало весенних ночей провёл я в лесу, не одно утро встретил, но такого явления припомнить не мог.

Оделся, вышел во двор.

У бабушки Кати около калитки на столбе висит фонарь под ржавой тарелкой. Ночами и зимой он служит как бы маяком, потому что дом её стоит на холме. Маленькие деревни в этих местах далеко разбросаны друг от друга.

Я включил лампочку.

И - вспыхнули бриллиантами, изумрудными гранями заиграли заоконные берёзы, - листочки их были покрыты тонким слоем льда; ветерок слегка раскачивал длинные, свисающие шатром в      - 2 -етки, и обледеневшие серёжки, зачаточные листики берёзок, покрытые замёрзшими на предрассветном морозце каплями мороси, превратились в бриллиантовые и хрустальные подвески, они чуть касались друг друга под дуновением ветра, вот и получался необыкновенный перезвон - еле слышный, безупречно чистый и мелодичный, не слышанный  мною никогда раньше.

Долго я внимал ангельским звукам утренней весны, да простится  мне, очарованному, такой стиль и слог.

Баба Катя растапливала печку.

Тёплые отсветы распалившихся лучин уютно освещали её лицо, светлыми бесенятами прыгали по стенам и занавескам.

- Ты чего это разулыбался-то?

- Берёзы звенят. Никогда не видел такого, - сказал я. - Не слышал раньше.

- Они да, они тут у меня всякий раз по весне звенят, бывает. Дождик на листиках примёрзнет, вот они и звенят. Когда ветер. А вот погоди, как солнышко поднимется, ледышки заиграют всяко, так и вовсе залюбуешься. Божья красота. Только редко это бывает. И недолго.

В конце сезона

И.П.Максимову, крестьянину и поэту

Охоту в этом году открыли поздно, я как-то слишком долго прособирался, но наконец уехал-таки на озёра под Аул. Маленькая деревушка, затерянная в лесной глуши, называлась Аул. Там жил в одиночестве мой старый знакомый Игорь Павлович Максимов, спецпереселенец. Он говорил, что Аул - это не от башкирского "село, деревня", а потому что сколько не кричи, ни аукай, никто не услышит. Деревни спецпереселенцев одно время сообщались с райцентром посредством узкоколейки, но лет семь назад её растащили на металлом лихие люди, и теперь добраться сюда можно было разве что на лошади. Так я и добирался, арендовав лошадку в райцентре.

От городка до Аула было километров десять неудобьями - распадки, разнолесье, урёмы, пара речушек по колено; вода в них, конечно, была чудесная. В верховьях одной имелась часовенка, там, слышал я, лечились от болезней кожи. Посещал я её; особенно удивил смотритель ключа, долговязый юноша с длинными волосами, больше измождённый, чем худой. Юноша Спартак сочинял рассказы, героями была всякая лесная нечисть. Он и Игорь Павлович изредка посылали свои сочинения в журнал "Речные излучины", столь же изредка рассказы печатали. Вроде даже иной раз присылали наногонорары.

Вечерком, после баньки мы посидели с Игорем Павловичем за бутылочкой и самоваром, хозяин угощал груздями, я - шпротами и сыром.

Максимов редко ходил на охоту, ноги уже слушались неважно. Добывал косуль и делал солонину.

- Тебе, Юрка, чего? Жрать, что ли,  нету? Ты же не бедный,  вон какое ружьё изукрашенное,  аж три ствола. Ты лучше рыбу лови. 

- Да я что, Игорь Павлович, разве  косуль или кабанов стреляю? У меня в патронах пуль нету, дробь одна.   Так, уточек на твоих озёрах. Для отдыха и развлечения.

-  Ну да, - хмурился Игорь Павлович, - отдых придумали, птиц убивать.

Надо упомянуть, что Игорь Павлович последние несколько лет внезапно стал набожным. В красном углу имелась иконка на картоне «Умиление», теплилась лампадка.

- Смотри, Юрка, сколь угробишь утей, всё там, - вздел он кривой палец к потолку, - всё-о посчитают!

Словом, какой-то мутноватый разговор у нас получился.

Утром, ещё туман не осел, я уже был на берегу лесного озера. Заросли камыша, осоки. Болотистый бережок. Нашёлся сухой бугор, где  и устроился. Пойнтер Веста нашла в осоках крякву и подняла. Летит она прямо на меня, убил легко. Кряква летела как-то странно, иногда падая в   осоку. Я догадался: это чтобы собаку отвести от выводка, от своих детишек. Веста бегает, ищет. Вдруг вижу - из осоки ко мне на траву моей кочки выковыливает небольшой утёнок. Веста принесла утку, положила у ног. И села, смотрит на утёнка, склонив голову, понюхала, лизнула его бок. Утёнок приковылял ко мне, присел и словно котёнок прислонился к бедру. Потом отошёл к убитой утке, к матери мёртвой своей, и глядит на меня глазками-смородинками. Утка, видимо, остыла, утёнок опять приковылял ко мне, забрался в большую вязаную шапку, и всё глядит: то на меня, то на собаку.

Так, в шапке, я и принёс его в избу Игоря Павловича.

Тот положил шапку с утёнком на печку, насыпал какой-то мокрой травы.

Собака сидела на полу, задрав морду, поскуливала, иногда вставала

и, опершись лапами о бок печки, пыталась поглядеть на утёнка. Тот слабенько клевал Весту в нос, она смешно чихала и оглядывалась на меня.

А где остальные? – спросил Игорь Павлович.

Там, - пожал я плечами. - Где-то в осоке.

- Ну, ничего, другие ути пригреют. Если лиса не сожрёт. Вот говорил я тебе, Юрка. Не послушал. А теперь сам понял...   Ну, не переживай, эту уточку тебе там не зачтут.

- И то ладно.

Сквозь тусклые стёкла сочился ранний вечер.

Подпихнув под крыло голову, спал утёнок. Спала и Веста, вздрагивая всем телом.

Вообще я планировал провести в желанной глуши недельку. Однако, утром собрал рюкзак.

Выйдя на крыльцо, я обнаружил, что лошадка моя уже под седлом. Немного отъехав, я оглянулся. В окошке домика Игоря Павловича еле мерцал огонёк зелёной лампадки.

Верушкина ямка

Деревенька Коньшино имеет десяток домов в два-три окошка по фасаду. Расположена она своеобразно - по три-четыре избы на трёх небольших плоских холмах, вокруг овражка, в котором бежит небольшой ручей, берущий начало из родника, над которым стоит колодец: сруб в четыре бревна, вода в двух метрах от верхнего венца. Вода, разумеется, исключительного качества и редкостного вкуса. А как же.

Ручей в конце овражка перегорожен плотинкой; образовался круглый пруд диаметром метров в десять. По берегам - трава, редкий камыш; к июлю прудик по краям затягивается изумрудной ряской, хотя вода холодная, проточная. В озерце живут голавлики и окуньки; редкие дачники время от времени выпускают в него живую рыбу, которую приносят с реки Малой Коши, это чёрные вьюнки, елечки, мелкая плотва, уклейки. Прудик выглядит как аквариум, - если долго и тихо сидеть на берегу, можно наблюдать, как рыбки гуляют, роются в иле, собирают каких-то рачков с камней. По плотинке бегают трясогузки. На камне сидит бабушкин кот Епифан и неотрывно смотрит в воду.

На берегу озерца имеется лавочка.

В ближнем доме живёт бабушка Вера. Когда-то она ходила на реку Малая Коша и самолично ловила там окуней и плотву, но теперь "ноги не ходють, ну их совсем", и баба Вера иногда сидит на лавочке на берегу своего пруда, с рябиновой удочкой. Поймает пяток рыбок, и довольна, идёт домой, томит их с лучком и яичком в русской печке, потом добавит ложку сметаны; очень вкусно, я пробовал.

Так что прудик, можно сказать, личное рыболовное хозяйство бабушки Веры, потому его и зовут Верушкина ямка.

Иногда я приношу в ведёрке десяток-другой рыбок, выпускаю в озерцо. В старом навозе накопаю красных маленьких червячков, в утренних лугах наловлю кузнечиков, в ручье наберу ручейников - обитатели Верушкиной ямки всегда сыты.

Однажды я выпустил в пруд пару щурят-сеголетков и десятка три пеструшек, пойманных марлей на перекате Малой Коши. Чтобы щурятам был особый корм.

И вот сидит как-то бабушка Вера на своей скамеечке, удит. Я - рядом на траве-мураве.

Не клюёт, однако.

- И чего это сёння не клюё? - вздыхает баба Вера. Вёдро, и ветра нет, а не клюё.

- А вон кто-то булку бросил, - показываю я на плавающий размокший кусок хлеба. - Объелась рыба.

- Эта еда ей лишняя, - вздыхает баба Вера. - Только воду портит. Рази окуня будут булку есть? Ни в жисть.

- И то верно, - говорю я. - Ты бы хорошего червяка насадила. Лучше будет.

Баба Вера нашла в банке крупного выползка.

В чистой, просвеченной солнцем воде было видно, как червяк, извиваясь, опускается на дно. И тут из-под плавающих листьев кувшинок вылетел полосатый и схватил червяка за хвост, окунь был едва ли больше самого выползка. За окунем стрелой выскочил щурёнок и буквально вырвал червяка изо рта окуня. Пробковый поплавок подпрыгнул, утонул и стремительно пошёл под водой в сторону кустика осоки.

- Баба Вера, ну что же ты? - воскликнул я. - Подсекай! Щурёнок был невелик, но вызвал значительный восторг у бабы Веры:

- Ишь ты! Никогда не ловились тут щуклятки. Хороший какой. И откуда взялся, не пойму.

- Ну так, наверное, птицы какие икру на ногах занесли. Долго ли, -предположил я. - Утки. Или вороны.

Около плотинки бултыхались несколько домашних уток. Они опрокидывались в воду за пищей, показывая подрагивающие хвостики.

- Ну да, ну да, - засмеялась баба Вера. - Только домашние рази летают?

 На другой день в реке я поймал аж три щурёнка, удалось их сохранить живыми, принёс и выпустил в Верушкину ямку.

Вечером бабушка сидела на своей лавочке с удочкой. Кот Епифан лежал рядом, ждал добычу.

Не клевало.

- Надоть ручейников набрать под камнями. Плотицы червяков не хотят.

 Я принёс коробок шитиков, почистил их.

Вскоре бабушка Вера поймала пару голавликов, пяток плотвичек.

- Хорошие рыбки, - говорила она. - Только щуклёнок-то скуснее будет. Неужто он тут был один?

Из своей консервной банки она достала бледного крупного выползка, и вскоре в её ведёрке взбрыкивал щурёнок.

- Ну вот и хорошо, - говорила баба Вера. - А ты там смотри, чтобы птицы-то твои побольше икры приносили в мою ямку, - смеялась она. -Вишь как резво ловятся щуклятки. Дюже скусные!

К концу отпуска я натаскал в Верушкину ямку порядочно рыбы. И баба Вера чуть не каждый день хвалилась передо мной своим уловом. И, лукаво посмеиваясь, всё благодарила этих птиц небесных, которые столько икры щучьей натаскали в этот прудик. Я сидел рядом на траве-мураве, поглаживал плотное пузцо на глазах жиреющего кота Епифана, поддакивал бабе Вере и смотрел на вечернее небо, где подсвеченные закатным солнцем кремовые прозрачные облака всякий день предсказывали хорошую погоду на завтра.