Свет проливавший по капле дрожащими пальцами,
опохмелённый и неутомительно благостный,
словно бездомный, застенчиво всем улыбается –
город, умытый слезами блаженного августа.
 
Стёрлись значения слов из проспавшейся памяти,
чтобы по-новому можно их было использовать
или сплетаться цветами в безбожном орнаменте,
белое с красным мешая в погоне за розовым.
 
Благословлённые радостью чревоугодия
и сумасбродством снимать августейшую пошлину,
несогрешившие и неразменно свободные
люди – живут. А возможно, хотели бы большего.

НАСТУРЦИИ

Как будто жить, цепляться за дела,
держать себя в ежовых рукавицах
и доверять скрипящим половицам
нехитрые секреты ремесла.

Как будто знать, боясь облечь в слова,
молчанием скрывать дурные вести
и в уголке страницы ставить крестик
как памятник сражённым наповал.

Всю ночь не спать, а утром выйти в сад
и окунуться в солнечность настурций,
и задохнуться вдрызг. И вдруг – проснуться.
И знать, и жить. Хотя бы – полчаса.

корни камней

и у камней вырастают корни
бьёшь ногой, а он ни с места
намертво впился в последний вторник
и в глаза бельмом асбеста
в лобные пазухи кислой ртутью
в сон затянутых артерий
до посинения бьёшь и крутишь
просто я тебе не верю

на берегу

закрыли глаза – и покорно, как будто ждём,
надеясь на то, что будет, а лучше – не,
и пусть где-то там житие, а у нас – житьё
в игрушечном домике на излучине,
где окна устали скрываться от глаз воды
и крышу срывает вечно по пятницам,
где ветер врывается в дверь, а уходит – в дым,
а ночь забредёт на час – и останется.

ПЕРЬЯ

 (Лестницы слов выстилались гусиными перьями.)
Кончились перья, зияют проплешины лестниц;
стены осели, и окна бессовестно вперились
в нежную-нежную, белую-белую плесень.

Шёпот шагов не разбудит ушедших – а надо ли,
чтобы на горле почувствовать пальцы бессмертных?
Думал, что думал, а вышло, что просто разгадывал
перистых снов кружева, что ушли незаметно.

мой сон

мой сон уснул, обняв себя за плечи,
и сам себе приснился, глупый,
большим-большим, в пушистой шкурке беличьей,
увенчанным небесным куполом

и в нём скользили ласточками знаки
и прятались по гнёздам узким,
а пальцы, словно спешенные всадники,
терялись в неподвижной музыке

и это было странно, но не страшно,
а звуки целовать – щекотно...
и я лежал, бессонный, и не спрашивал,
зачем у нас загадку отняли

не спать

             пить вино и не спать... 
                       Елисеев Илайша


улыбаюсь – соседям назло – 
закрывая тяжёлые ставни 
как на тело – слежавшийся саван 
непослушную дверь – на засов 

на столе – два стакана, свеча
и бутылка густого портвейна –
со вчера не закрыта, наверно; 
кособокий скрипучий топчан 

заменяет и стул, и кровать – 
у него слишком крепкая память –
шевелю глуповато губами,
будто в силах ещё целовать
 
(даже странно – настолько легко 
выворачивать мир наизнанку, 
останавливать время – и знаком 
разрушать наступивший покой) 
  
я сажусь – скоро станет теплей,
если хватит того, что осталось –
и, вдыхая тяжёлую сладость, 
окунаюсь в бездонную лень 
 
в темноте обнажённых картин
затаился, как чёрт в табакерке,
вкус победы, дразнящий и терпкий,
и живой – только здесь, взаперти
 
я не буду над ним колдовать,
мне сегодня достаточно – помнить,
и блестит восхитительно полный,
неподъёмный стакан – даже два
 
так ли глупо – опять и опять 
убегая, сюда возвращаться, 
чтобы в тихой иллюзии счастья 
пить вино и не спать 
и не спать

***

Благословенно одиночество –
своими пальцами холодными,
своим умением настойчиво
творить – хоть жалкое – но Болдино,
водить ночами просветлёнными
по разукрашенному городу,
в себя вгрызаться, до оскомины –
и утешаться словом «гордое».

он пел

как пьяный шёл – или пел – по шпалам и
раз-два-три говорили паузы
стучал в груди усталыми пальцами –
пел по рельсам летел под парусом
и цокот нот разлетался брызгами –
пел по воздуху пел по памяти
и пел по мне как поют по близкому
пряча боль в кулачках пергаментных

ПЕТУХИ

Скажи, мой друг, о чём была зима,
какие смыслы снег усохший прятал,
и почему весенний беспорядок
так норовит свести меня с ума?

Не дай мне Бог, чтоб снова – кувырком
туда, где миром правит сладкий голод
и сиплый крик – как ножницами – горло
перерезает точно и легко

(закрыть глаза, ныряя в глубину,
считать свои упрямые секунды
и забывать лежащую под спудом,
но оттого и страшную – вину).

Скажи, мой свет, к чему чужая боль,
когда своей хватило с перехлёстом,
и как спастись от жалости и злости –
и петухов, кричащих вразнобой?

по ковру

неравновесие идей
бросает вещи на ковёр
ещё немного и соврёшь
о том о сём о с кем о где
и что такой тяжёлый день
и как прекрасен чай вдвоём
и баснословие твоё
не повод верить ерунде
а лишь предлог лежать на дне
на шее камень под водой
и целовать твою ладонь
двумя словами быть беде
и на ковре без лебедей
без никого лишь мы с тобой
лететь на свет под крики ой
смотреть как пляшет остриё
нет весь я точно не умру
и расплываться по ковру
пока ты врёшь пока ты врёшь

ты будешь говорить

Ты будешь говорить,
что чудо – это просто
непознанный закон,
а мир – всегда иной,
про царствие внутри
и радости напёрстком,
про танцы босиком
в снегу – и всё равно
не будешь... и не будь
иконой чудотворной,
а просто помоги,
мой старый добрый друг,
накаркай мне судьбу,
как глупая ворона –
такую, как другим,
и чтобы – на миру.

© Александр Ра, 2011-2012