Интервью с Вячеславом Куприяновым

(подготовлено для журнал «Юность» № 10, 2002)

Вячеслав, в русской литературе Вы чувствуете себя как дома, но беспрестанно кочуете по дальним странам. Чем это вызвано и как такое противоречие уживается в Вашей душе?

Я бы не сказал, что чувствую себя, как дома, в русской литературе. Этот дом сам по себе в довольно плачевном состоянии. Поэзия почти не выходит, а то, что выходит, не всегда радует. Эдуард Асадов, слабый стихотворец назначен недалекими издателями классиком. А.Вознесенский, который пишет все более невразумительно, считается современным поэтом. Поэты-песенники единственные, кого признают поэтами, за ними следуют поэты-юмористы. Иного и быть не может, когда дурашливая реклама заменила серьезную критику. И очень жалко читателя, от лица которого нынче уродуется литература.

Кочевые моменты моей жизни связаны с тем, что мои книги не выходят дома, а выходят за рубежом. Самые свежие вышли в Македонии, Болгарии и Германии. Я здесь должен быть благодарен моим переводчикам, которые сделали возможным существование моих сочинений в других языках. Перевод поэзии - это дело свободного выбора, это не приносит дохода. И я не могу не назватьнекоторых из моих переводчиков, на английский язык - Френсиса Джонса и Стива Холанда, на голландский - Мириам ван Хее, на польский Витольда Домбровского и Аллу Сараханову, на болгарский - Кирилла Кадийского и Здравко Кисева, на немецкий - Хайнца Калау, Гизелу Крафт и Петера Штегера, на испанский - Хусто Хорхе Падрона и Хосе Реина Паласона, на македонский - Блаже Конеского, Любчо Стайменского, Гане Тодоровского, Ефтима Клетникова, Славе Джорго Димоского, Чедо Цветановского, на сербский - Адама Пуслоича, Ядранку Дубак, Николу Вуйчича, Петара Вуичича, Весну Узелац,на венгерский - Жужу Раб, Миклоша Вереша и Тибора Залана, на итальянский - Гарио Дзаппи, на французский - Анри Абриля и Леона Робеля, на хинди - Рагувира Сахая. Многие из них сами замечательные поэты. Вот благодаря им и многим другим друзьям-поэтам я и присутствую в «домах» других литератур. И противоречие бытует скорее вовсе не в моей душе, а в текущей реальности, когда, например, в Германии мои верлибры рекомендуют школьникам для изучения русского языка, а в России издателям вообще мое имя неизвестно, потому что все мои русские книги практически остались в уже несуществующем Советском Союзе.

Определите свое литературное «Я» - поэт, переводчик, прозаик..?

Я - сочинитель. Готов повторить вслед за Есениным - «сочинитель бедный, это ты ли…» Переводчиком я стал благодаря учебе в Институте иностранных языков. Лев Гинзбург, который вместе с Евгением Винокуровым был призван руководить нашим литературным объединением во многом помог мне войти в художественный перевод, поведал мне позже, что у них было партийное задание отбить у нас охоту писать свои стихи и переориентировать на перевод более безобидной классики. Но я стихи писать не перестал, изобрел для себя русский верлибр, и почти одновременно начал писать прозу. Таким образом осуществлялась полнота литературного жанрового пространства: поэзия, проза, верлибр. Три разные вещи, не теснящие друг друга, а друг друга оттеняющие. Еще я не отказывался и от критики, участие в которой помогает определить свое место в литературе, принимая, что называется, ответный огонь на себя. Борис Слуцкий, в семинаре которого я был в 1970 году, мне сказал - вам следует заниматься критикой, вас тогда будут бояться и поэтому будут печатать. После моих статей («Поэзия в свете информационного взрыва», «Вопросы литературы» № 10, 1975) среди тех, кто «испугался», оказался как раз Слуцкий, который заявил, что я топчу ногами беззащитного Вознесенского, пользуясь тем, что тот не является секретарем Союза писателей, а в тогдашней «Юности» Андрей Дементьев заявил, что мои стихи даже рассматривать на предмет публикации не будут, так как я посмел поднять руку на «величайшего поэта всех времен и народов». Скандалы в то время, в отличие от нынешнего, вовсе не лили воду на мельницу виновника скандала. Да и скандалом попытку прояснить собственный взгляд на литературу вряд ли назовешь.

Мой поэтический зарубежный дебют - Варшавская поэтическая осень 1975 года, тоже не принес мне славы в родном отечестве. Видимо мнение официальной делегации оказалось важнее, и мне опять-таки Лев Гинзбург тогда со свойственным ему юмором поведал - говорят, вы имели в Польше нездоровый успех, поэтому с приемом в Союз писателей придется подождать еще полгода. После этого меня через год приняли как переводчика, потому я официально всегда был переводчиком. Да и сейчас, хотя я почти не перевожу, на книжном рынке о моем имени напоминает только Райнер Мария Рильке в моем переводе, так что я и сейчас переводчик. На мою прозу у меня сейчас уже пять договоров с издательствами, срок одних истек, в случаях других издательства прекратили свою деятельность.

Как Вам удалось завоевать репутацию крепкого русского поэта? Есть ли секрет вхождения в литературу? Поделитесь!

Секрет вхождения в литературу связан со способностью идти на риск. Если повезет один раз, можно войти в литературу, повезет еще раз, можно в ней остаться. Первый раз я рискнул уйти из военно-морского училища инженеров оружия, так как понял, что тяга к поэзии сильнее необходимости изучать инженерную науку. Но в итоге мой «односум» по «оружейке» доктор технических наук Женя Игнатенко, который до своей трагической гибели ведал атомными станциями всей России, стал спонсором одной из моих последних книг.

Второй раз я рискнул всерьез и надолго, уйдя сразу после окончания Ин-яза на «вольные хлеба». Мои коллеги, которые так же, как и я, в институте писали и переводили стихи, отправились на хорошую работу за границу, что предлагалось и мне. Один из них, талантливый человек, сказал тогда, вот он проведет лет пять в Германии, заработает на хорошую квартиру, обеспечит себе будущее, тогда и вернется к литературе. Но никто из тех, кто не рисковал, не вернулся по-настоящему в литературу. Зато никто из них не живет, как я, в «хрущобе», в ожидании, когда ее снесут и меня отселят куда-нибудь подальше.

Мой опыт никому не поможет. Сегодня подобный риск просто невозможен, я мог сводить концы с концами, переводя поэзию, сегодня, как правило, надо зарабатывать любым нелитературным трудом, чтобы обеспечить себе некое присутствие в литературе. Такое положение литераторов типично для мира капитала, в который мы вошли, непонятно с какой стороны. Отличие лишь в том, что на богатом Западе у людей умственного труда больше шансов найти себе хорошо оплачиваемую работу, если не по душе, то «по уму».

Еще один немаловажный момент. Надо, чтобы тебе повезло с учителями. Мне повезло. Мне повезло, что, когда многие твердили, что верлибр вообще не годится для русского языка, что он у нас «не получается», Михаил Зенкевич с высоты своего более чем полувекового опыта сказал мне - «а у вас получается!» Повезло, когда Арсений Тарковский направил меня к жене всесильного тогда Степана Щипачева, посетовав на то, что сам он в издательствах, к сожалению, веса не имеет, но вот если жена известного лирика меня порекомендует, тогда… Но она мне сказала, что лирику сейчас (60-е годы) «писать не модно», чем сильно расстроила Арсения Александровича. Повезло мне и с Аркадием Акимовичем Штейнбергом, который вообще любил учить уму-разуму литературную молодежь. Повезло с Вадимом Кожиновым, который поддерживал все мои «критические» замыслы. И не в последнюю очередь повезло с филологической наукой, которую мне преподал академик Ю.В.Рождественский.

Сейчас подобного понятия об учительстве нет, потому что для вхождения в литературу важнее не культурные, а финансовые авторитеты. Произошел слом поколения, от старших ничего не зависит. И превращение литературы в коммерческую деятельность диктует талантам совсем иное поведение.

Нынешняя поэзия по-прежнему эстрадна и тихо лирична?

Деление поэзии на эстрадную и тихую было актуально, когда поэзия была частью актуальной культуры. Эстрадная поэзия притянула к себе внимание граждански ангажированной публики, но не эстетически заинтересованной. Это понизило художественный уровень и повысило тиражи. Падение интереса к поэзии во многом связано или с отсутствием гражданского интереса, или с перенесением его в область чистой коммерции (жажда наживы), что проповедуется у нас средствами массовой информации.

Существует не эстрадная и тихая лирика, а поэзия внешнего и внутреннего пафоса. Внешний пафос с гражданской ангажированности перенесен сегодня в сферу достижения личного успеха. Весь постмодернизм основывается на подобном коммерческом интересе. В этом смысле шумные постмодернисты прямые наследники эстрадников. Потому именно их поддерживает телевидение. Потому в поэты и выдвигаются поэты-песенники и рок-музыканты.

Поэзия внутреннего пафоса обращается сквозь свою душу к другой душе, а при сегодняшнем поношении всякого рода духовности такой поэт не доходит до «родственной души», его просто к ней не подпускают «каналы связи». Душа не имеет продажной цены.

Это не значит, что нет настоящих поэтов, просто искореняется «настоящий» читатель, который, кроме того, что ему постоянно промывают мозги, еще и элементарно беден, чтобы заказывать себе достойную литературу.

Куприяновский литературный максимум и высшая цель, если она еще не достигнута.

Высшая цель вряд ли может быть достигнута при жизни, если под ней не понимается тот или иной временный успех. Мы живем в состоянии неподлинного бытия, которое обслуживается неподлинной культурой. Культура в античном и возрожденческом смысле - как возделывание, как выпестывание души в человеке уступает место индустрии удовольствия, то есть колеблется от доступного комфорта до дозволенного разврата, прогресс в том, что этот диапазон должен расширяться. Культура в восточном, китайском понимании - как любование безусловно прекрасным замещается убогим подглядыванием, чего не скрывают наши продажные СМИ. Возникает новый тип человека, получающий удовольствие от любых видов обмана, кроме «нас возвышающего». И если цель деятеля культуры в сопротивлении культурному одичанию, то он как аутсайдер он может рассчитывать на успех лишь в том, что его признают как аутсайдера.