Недавно прочитал в статье А. Ямпольской “Из истории итальянского верлибра”: “В Италии утверждение верлибра проходило отнюдь не гладко”.

Вот и в Италии “не гладко”, и русский преподаватель Литературного института озабочен этой проблемой. А когда-то учился в этом странном московском вузе странный поэт Арво Метc, озабоченный проблемой русского верлибра. И его даже не выгнали в отличие от Геннадия Айги, за “странность”, даже поддерживали и более-менее издавали. И сегодня нельзя не вспомнить этого энтузиаста. В прошлом году я представлял в Германии составленную мной антологию русского свободного стиха, несколько расплывчато названную издателем строкой из Валерия Липневича: “Куда идет тополь в мае?” Я убедился: из всех стихов всего живее воспринимались миниатюры Арво Метса.

К своей последней малюсенькой книжке “В осенних лесах” (1997) он еще успел написать вступление: “В основе настоящей поэзии лежит нравственное начало, без которого все здание будет построено на песке”. Но мы еще вернемся к художественным воззрениям Арво Метса.

Арво Метc (1937–1997) был спокойный, выдержанный человек, типичный эстонец. Переводил эстонских поэтов. Что-то взял у них: краткость, сдержанность прибалтийских красок, но и – стремление обновить свой поэтический язык, которым для него был – русский. Насколько его верлибр идет от эстонского, должны были бы исследовать критики – его соотечественники. Мне кажется, что даже подражания японским хайку возникли у Метса благодаря увлечению ими в эстонской лирике 60-х – 70-х годов. И не от мелодики ли эстонского языка его “тоска по дактилю”, как он сам с неожиданной наивностью пытался в своих статьях определить свободный стих? Русский свободный стих. Ибо писал он по-русски и носил в себе страсть революционного преобразования русской поэтики. И сам изумлялся:

Я и сам не знаю,

как меня,

парня из эстонской глуши, настигла судьба

русского поэта.

 

...Со всеми

вытекающими последствиями.

Георгий Резниченко, работавший когда-то с Арво Метсом в редакции еще знаменитого “Нового мира”, во вступлении к его сборнику “Годовые кольца”, вышедшему в 1992-м, обнажает, видимо, одно из этих “вытекающих последствий”: “Будем откровенны: поэту не на что жить”.

А ведь позади была далеко не безуспешная борьба за русский свободный стих. Были “Осенние прогулки” (1970), между прочим, первый сборник верлибров в нашей новейшей истории.

В те годы вовсю балаганила “эстрадная” поэзия. За что-то боролись, то ли за свободу, то ли за неевклидову геометрию, что-то ниспровергали, то ли Сталина в мавзолее и за его пределами, то ли Ленина на деньгах. На фоне всенародного признания происходило государственное приручение буйных поэтов. Верлибра не было видно. Он произрастал если не в подполье, то в подвале. “Крысы – голуби подвалов”, – писал “непечатный” Владимир Бурич, любимым поэтом которого был бунтарь Маяковский. Также “непечатный” Иван Шапко эпатировал недоступного ему советского читателя буддийскими аллюзиями или предвосхищал еще неизвестного нам экзистенциалиста-христианина Киркегора:

Это я доносчик Богу

на себя и людей

Однако, даже не отвлекаясь на подозрительный смысл и более чем отсутствие рифмы, возмущались отсутствием пунктуации: такое мы не печатаем! Это против духа русского языка.

У Арво Метса в этом смысле все, как нам тогда казалось, было достаточно традиционно и правильно. Он был чистый лирик! Нам же представлялось, что верлибр более объективен, нежели обычный силлабо-тонический стих, ориентированный на пение и скандирование. А тут – сплошная субъективность, лирический субъект вполне уравновешен собственным “я”. “Исчезаю в весне”. “Я – дух созерцания”. “Я добрый”, правда, – такого живо слопают”. “Я помню из детства / запах земли...” “Я маленький...” Все эти чувства, а не претензия мысли на образ, все это просто (а мы готовы были увидеть в его стихах “упрощение” – нам хотелось усложнения, совмещения более удаленных смыслов...) Буричу не хватало у Метса ироничности, отрешенности от навязанных нам будней, а чуть заметной праздничности в его стихах он не замечал. Бурич стремился связать чувство узлом афоризма, мне тоже хотелось вязать речь из “узлов”, а здесь какая-то вышивка гладью...

Мой скептицизм поколебал академик Ю. В. Рождественский, принявший безоговорочно стихи Метса за их непосредственную поэтичность, не требуя от них никаких излишеств пафоса. Я не мог не поверить его филологическому чутью.

Я понял, что Метса стоит перечитывать. Тогда появляются открытия:

...Я не тот, кого мир ждет,

но помогаю ему

открывать свинцовые двери.

Это уже понимание своей мимолетной (“Личность мгновенна...”) жизни как миссии, как незаметного, но высокого все же подвига. В его миниатюрах, где он бескорыстно любуется старой настольной лампой, осенней листвой, красивой девушкой, – но и бездомной собакой, и обнищавшим музыкантом в гастрономе, – вдруг просыпается китайское понимание культуры: ведь культура по-китайски именно – любование, в отличие от нашего латинского “возделывания”. Сейчас, когда жесткость, “крутизна”, откровенный аморализм становятся стилем, как жизни, так и вектором цивилизации (намеренно не говорю – культуры), доброта и человечность Метса приобретают особую цену.

С годами – и это можно заметить – радостного, восторженного Метса время загоняло в более трезвый и горький фокус жизни. Ранний Метс: “Ливень солнца!”, “Мы встали в длинную очередь / за счастьем”, “Мне так хорошо”, “Счастливы женщины, / носящие в себе будущее!”, “У кончиков пальцев / мерцает звезда”; поздний: “Где вы, / мои безмятежные годы...”, “мы цепью прикованы / к злобе времени”, “Страшнейшая из осад – / осада нищеты”, “железные звезды, / жестокие и глухие” и –

Годовые кольца

все больнее

врезаются в душу.

А в адрес окружающей толпы и вовсе беспощадно:

Бессловесные рабы

во мгновение ока

превратились

в крикливых хамов.

Метсу, надо сказать, помогало его происхождение – недаром его первая книга верлибров вышла в Эстонии. То же и в Москве: ему, как “национальному кадру”, было позволено чуть больше, хотя и меньшим тиражом. Тем больнее прошел по жизни разрыв времени:

Эстония моя,

маленькая,

за буреломами,

за разливами рек.

 

Вот-вот отколется

и уплывет

вдаль,

– это написано уже в 90-м году. Впрочем, он отзывался не только на свою боль. Вот редкое для Метса обращение к речевому каламбуру:

Пути цивилизации –

от Нагорной проповеди

к Нагорному Карабаху.

В отличие от В. Бурича и К. Джангирова, Арво Метс не выступал резко против практики традиционного стиха, а если и отвергал чей-то метод, то по взгляду на мир (добрый – пренебрежительный), по художественной философии. Вот его миниатюра “Поэту” с посвящением – “И. Б.”:

Эти стихи

написаны гипсовой маской

(или голым черепом),

которой все равно

в какой точке глобуса

обитать,

презирая

живых.

(Забавно, как с этим умозаключением перекликаются наблюдения Эдуарда Лимонова: “Иосиф Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира”.)

Бродский не верил в верлибр на русском языке, хотя и сочинил несколько верлибров и, что делает ему честь, еще в 60-е годы поддержал своей внутренней рецензией для журнала “Аврора” питерского верлибриста Геннадия Алексеева. Что же касается стихотворения Метса, в него любопытным образом прокралась и заговорила “маска” из текста Бурича:

Жизнь –

постепенное снятие

масок

до последней

из гипса

Здесь как раз уместно вспомнить Метса – подвижника и теоретика русского верлибра. Процитировать сохраненные памятью и бумагой его суждения и поступки.

Дискуссия “От чего не свободен свободный стих?” в журнале “Вопросы литературы” появилась в № 2 за 1972 год, а происходила она в редакции под руководством Евгения Осетрова в конце 1971-го. “Я чувствую, что на этой дискуссии может грянуть буря”, – так открывал ее Метс, преисполненный пафоса культурной революции. Он охотно согласился с А. Жовтисом, определявшим свободный стих как “метрический взрыв”. И в подтверждение приводил Уолта Уитмена: “Если бы среди нас присутствовали астрономы, они сравнили бы его рождение с рождением “суперновы”. Впрочем, начав с набата, который должны были услышать даже астрономы, к концу своего доклада взрывом уже не пугал: “Свободный стих вошел в русскую поэзию не “взрывчато”, а вливался как бы струйками...” Тут он был прав. Реальных публикаций было мало, редакции от верлибров отмахивались, а если печатали, то жалкими порциями, разбавляя привычными рифмованными стихами.

Проблески надежды забрезжили в конце 80-х. Карен Джангиров выпустил роскошную антологию русского верлибра – “Время Икс”, куда наряду с другими избранными 18-ю авторами по справедливости вошли лучшие стихи Арво Метса. Это 1989 год. В том же году в Калуге прошел первый фестиваль верлибристов, где Арво Метс получил первую премию.

“Закрыл” тему два года спустя тот же Карен Джангиров – выпустив “Антологию русского верлибра”, где Метс соседствовал уже с 360-ю авторами. С тех пор монументальная издательская деятельность переродилась в судорожное производство ярких мелочей, и поэзия попала в мало кому интересные мягкие переплеты. За лирику пришла расплата, ударившая по наиболее непрактичным авторам. Метс уже не сочинял, он констатировал:

Заботами

заслонили от нас

небо.

Назревало время нудного постмодернизма, занявшего опустевшее место социалистического реализма. Читатель перекочевал в маргинальные группы с различными нетрадиционными ориентациями. Болезненно ощущалось снижение культурного интереса. На всеобщее свинство откликнулся даже Арво Метс, некогда подчеркнуто аполитичный:

После ваших подлостей

вы навсегда отлучены

от наших улыбок.

На этом фоне о “взрывном” действии свободного стиха не было речи. Его уже никто не запрещал, но и никто не праздновал победы, ибо побеждать было нечего и некого. Не сбылось пророчество Метса: “сильный напор содержания” так и не сломал “плотину старой формы”. Новые поэты с упоением продолжали рифмовать, тем более что пародировать отмененную социалистическую литературу следовало ее же методами. Весь этот стиль “молодежной моды” можно было бы даже назвать бунтарски-мелкобуржуазным, но тут мне подворачивается цитата из работы И. Маца “Литература и пролетариат на Западе”, которую Метс привел как “ненаучную” в своей статье “О свободном стихе” (“Писатель и жизнь”, 1978): “Развитие свободного стиха тесно связано с развитием и осуществлением индивидуалистических тенденций буржуазного общества – точнее, с развитием и осуществлением индивидуалистических тенденций мелкой буржуазии” (1927). Будущее покажет, усилят ли “индивидуалистические

тенденции” интерес к поэзии вообще, пока как раз наоборот, хотя, возможно, здесь виновата половинчатость реформ, затормозившая появление у нас здорового среднего класса, то есть “мелкой буржуазии”. Во всяком случае, “челнокам” не до литературы.

Но вернемся от вульгарной социологии к эволюции взглядов Метса на свободный стих.

В той последней своей статье 1978 года Мете нащупывает важное определение: “Свободный стих представляет собой качественный скачок – переход от слогового стиля речи к новой стихии – к стихии полнозначного слова. Основой, единицей в свободном стихе становится любое значимое слово...” И далее: “Каждое значимое слово в свободном стихе является носителем ударения”. Здесь сделан решающий шаг в сторону слова как носителя смысла, а не как фонетического (слогового) объединения.

Метс с сочувствием цитирует Вяч. Вс. Иванова (из “Иностранной литературы” № 2, 1972): “Верлибр – это близкий к “киноправде” способ говорить о действительности иначе, чем о ней говорилось в традиционной поэзии”. Вячеслав Всеволодович был в то время увлечен поэтикой кино, написал книгу об Эйзенштейне, поэтому, видимо, ему всюду грезилась “киноправда”.

Арво Метс не пропускает возможность сослаться и на структуралистские разработки Ю. Лотмана, привлекая для оправдания верлибра “учение об автоматизации и деавтоматизации стиха”.

И даже: “Свободный стих – это ясно осознанный переход к семантической организации поэтической мысли”.

Арво Метс, находя верные посылки, часто как бы стеснялся сделать последний вывод. Но его кропотливая работа по выяснению теоретических нюансов более чем поучительна. Это он организовал одну из первых дискуссий о русском свободном стихе, которая дала возможность высказаться, что называется, противным сторонам, а главное – поставить во всеуслышанье сам вопрос. Как ни странно, в то время (начало 70-х) он был самым “официальным” из нас, и это пошло на общую пользу.

...Такой нежный поэт, а пугал общественность “взрывом” верлибра. Но лирика и правда бывает способна “открывать свинцовые двери”. Сомневающимся как бы из вечности доносится скромный вопрос Арво:

...А я

со своей

невидимой скрипкой?

Вот так...