Когда Х. вдруг вскидывает на меня глаза, то ли кривясь от зубной боли, то ли сотрясаясь от немого хохота, я читаю в его взгляде: «Ты, кажется, считаешь себя гением. Нельзя же быть таким идиотом! Только такой идиот, как ты, не в состоянии понять, что гений-то — я!»

   Однажды он попал в аварию, сломал ногу и руку. Я навещал его в больнице, закованного в гипс. Во время моего посещения он непрерывно, с усердием грыз мел. Мел способствует укреплению костей. И, как бы проверяя результат, то и дело постукивал — почему-то по гипсу. И мне казалось, что он ест мел для укрепления гипса. Даже без постамента он выглядел очень монументально. Я пообещал принести ему в следующий раз не только мела, но и бронзы.

   Я памятник себе.

   Софья Андревна Толстая говаривала: «Никто не знает, какой Лёвочка, а я знаю. Он — больной и ненормальный».

   Известны и «Лёвочкины» слова: «Мне невероятно тяжело жить в доме сумасшедших».

   Y. вечно ноет и жалуется на бессовестность окружающих: у него постоянно п…т сюжеты, названия, метафоры, эпитеты, всяческие художественные подробности. Сволочь народ. А еще у него постоянно крадут его женщин. Я не подаю виду, как могу утешаю, но мне стыдно. Каюсь, и я не избежал общего искушения: тоже сп…л-таки — копеек на пятьдесят-шестьдесят.

   Известно ревнивое отношение пишущих к облюбованной ими теме. Y. всем рассказывает, что пишет роман «Моя жизнь среди евреев». Это выглядит как помечание территории: не трожьте моих евреев! И все время говорит только о евреях. По доброте душевной предложил ему на выбор пару эпиграфов: «Еврей и русский — братья навек», «Клянусь писать о евреях, только о евреях и ни о чем, кроме, как о евреях…» Вместо благодарности, набросился на меня, брызгая слюной: «Руки прочь от моих евреев!»

   Не прослыть антисемитом или русофобом может лишь болван или сумасшедший. Или сумасшедший болван.

   Впрочем, и это уязвимое утверждение. Разве мало у нас болванов антисемитов или сумасшедших русофобов?

   Салтыков-Щедрин называл литературу «экскурсией в запретное».

   А К.Г. Юнг так прямо и заявлял: "Наивный не замечает, какое оскорбление он наносит людям, говоря с ними о том, чего они не знают..." Но почему-то считал, что "подобную беспардонность прощают писателям и поэтам". Не знаю, как насчет поэтов, но у нас сие не прощают и писателям. Даже писателям - в первую очередь.

  С другой стороны, чуть-чуть перефразируя Ф. Сологуба, и писатель никак не может примириться с тем, что несправедливость и неправда очень удобны для людей, а справедливость и правду надобно создавать, ибо нет их в земной природе. Горько писателю, понимаете ли, на каждом шагу видеть, что не лгать не могут люди, что ложью держится сама их жизнь, а правда разрушает ее.

   Х. на этот счет высказывался еще проще: прихожу, говорит, в гости, отлично пообедаю, выпью, и что же - никак не могу удержаться не открыть глаза хозяем на их уродства!

   Прошло несколько лет. Y. забросил свой эпохальный роман о евреях. Жалуется: обокрал меня Александр Исаевич. Сволочь народ. Теперь никому не рассказывает о своих замыслах. Только мне под большим секретом поведал, что пишет роман под названием «Чучело Писателя».

   Z. говорит, что неделю бился, чтобы описать простое дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен — мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив — не в силах поспеть за полетом его фантазии, за цепочками искрометных ассоциаций — которые так и хлещут …

   Знал я одного писателя-химика. То есть до пенсии он трудился, и весьма успешно, на поприще химии. Но, выйдя на пенсию, решил стать писателем. А что, так многие делают.

   «Чтение собратьев по перу придает уверенности в собственной гениальности».

   Грешен: люблю заглянуть сразу в конец книжки. Уж не комплекс ли? На днях читаю похвалу одной повести. Писателю лет сорок. Заглядываю в начало. «Мы с женой отдыхали в Переделкино. То есть она отдыхала, а я работал. Работалось хорошо. Сосны, воздух. С утра заказываю два кофейника — и за работу…» И так далее в том же духе. Всё чинно, интеллигентно. Глаз не ловит ни единой блошки. Не удерживаюсь, заглядываю в конец. Заключительная фраза: «Старик смотрел на нас с радушным вниманием и светлой заинтересованностью». Всё... Может быть, я слишком строг или чего не понимаю?

   Другой случай. Давно не бывал на литературных сходках, а тут попал. Ересь невероятная. Мухи мрут от тоски. И вдруг встает один критик, очень-очень толково обрисовывает всю нынешнюю ужасающую литературную ситуацию. Ярко, образно. Прямо мои мысли. Единственное, говорит, великое произведение нашего времени — это роман его друга Х. Чего, говорит, стоит гениальная финальная фраза романа, гениально живописующая всю нашу современность и отсылающая нас к самому гениальному Пушкину. Я навострил уши: ну-ка, ну-ка! «Народ безмолвствует и… матерится». Всё. Может быть, я опять чересчур взыскателен? Это надо исследовать...

   «Энергия заблуждения» или «наглость наивности» — суть одна.

   Кстати, Дмитрий Михайлович Урнов, советский критик, уехавший в Америку, любил повторять: «Критика по большей части несправедлива в частностях, но в принципе всегда верна. То есть, если читательский взгляд где-то спотыкается, то в этом месте непременно зарыта собака. Другое дело, какая…»

   «Ну что ты будешь делать, никак не могу избавиться от чувства собственной гениальности!»

   «Пушкин, Лермонтов и… Трепакин…»

   Таким образом в России не осталось ни одного действующего литературного критика, который бы не замарался причислением своих бездарных, но сановитых приятелей к лику литературных святых, когорте художественных гениев, сонму литературных классиков.

   Суть декаданса. «Конец века начался с его начала…»

   Обывателя распирает желание узнать, что происходит «за гранью», потому что сам приблизиться к любой грани он ужасно боится. К примеру, сколько разговоров о сексуальной революции. А кто ее пережил, эту революцию?

   «…некий властитель умов молодежи и поборник нравственности и морали, уехавший в Америку, посвятил себя фундаментальному изучению орального секса среди школьниц…»

   ...уже покойный.

   Y. говорит: — Слушай, придумал гениальное название для книги: «Никто». И еще с посвящением: «Никому». Здорово, а?

   «Знаю о жизни почти всё. А о смерти практически ничего…» И это, как говорится, пройденный этап.

   Известно, что писатель подчас так сживается со своим персонажем, что это выходит ему боком. Так у Флобера, как и у госпожи Бовари, появились все симптомы отравления мышьяком, а у Льва Толстого едва не развилась ложная беременность Анны Карениной.

   Серьезно пострадал на этом поприще и литератор Х. Работая над романом о бешеном волке, он заболел водобоязнью, стал угрюм, нелюдим и, в конце концов, сам себя ужасно искусал. К счастью, ему вовремя была сделана прививка от бешенства, и теперь для окружающих он абсолютно не опасен.

   Y. сказал, что «Прививка от бешенства» — самое подходящее название для книги. «Сразу понимаешь, что тебя сейчас будут оскорблять…»

   Нет, между тем, существа более обидчивого. Буквально всех подозревает в желании унизить писательское самолюбие, ущемить достоинство, свободу личности. Особенно не трепит никаких поучений, даже намека на них. И взрывается мгновенно. Даже приходя к кому-нибудь в гости, когда хозяин просит вытереть ноги или надеть тапочки, мрачнеет, темнеет лицом и, наконец, не выдерживает: "Может, тебя еще и в ж... поцеловать??"

   Говорят, раньше писатель приравнивался к полковнику. Впрочем, теперь к полковнику не приравнивают и самого полковника.

   Иногда в конец можно и не заглядывать. Хватает начала. Z. рассказал, что общий знакомый, преуспевший телесатирик-шоумен, выпустил очередную книгу. Лирическую. Изящную. Первая миниатюра называется «Коврик». Очень милая. Мол, когда он был маленьким, то играл на огромном ковре, который казался ему целым миром с морями и океанами. А недавно, дескать, пришел навестить престарелую маму и, увидев у нее какой-то затертый, дрянной коврик, спрашивает: «Это что такое?!» А она ему: «А это, сыночек, тот ковер!» У меня только один вопрос. Точнее, два в одном. Неужели он не мог купить маме новый ковер или эта гипербережливость в отношении антиквариата — какой-то обобщенный художественный образ?..

   Кстати, его знакомый Х. убежден, что во всем современном мире единственная линия раздела — это вопрос о еврействе. Не исключено, что он прав. Как говорится, всё фигня, кроме пчел.

   Даже самая простая мысль или образ не могут существовать в пустоте и требуют известного контекста.

   Вот беда. Нынче каждому графоману известно, что рукописи не горят.

   Горький где-то написал: «Дайте мне такую книгу, прочитав которую, люди себе покоя не находят!..» Как давно это было…

   А вот любопытно, недавно я заново воспроизвел список писателей, самых корневых для меня, — в пору, так сказать, моего "взрослого", писательского становления. Список, который составлял еще в молодости. Всё те же пятьдесят имен. Почти без изменений. Вообще без изменений. Фокус в том, что сейчас я вдруг задумался, засомневался, что ведь не могу сказать наверняка: действительно ли, что, помимо сугубо технических приемов, я воспринял от них самое общее, фундаментальное представление о том, какой должна быть настоящая литература (видимо, термин Хэма), или всего лишь выдергивал авторитетные имена, лишь укрепляющие меня в мысли, что не только у меня подобные представления, изначальные, глубинные, — а стало быть, с полным на то основанием, мог отныне четко и категорично разделять слабые вещи и сильные, литературу и не-литературу.

   Известно, в России писатель должен жить долго. Но вот вопрос — как долго? Ведь столько вообще не живут. К примеру, даже сравнительный долгожитель Бунин не дожил, бедный, нескольких лет до многомиллионных тиражей на Родине, до своего триумфального возвращения.

   X. рассказывает: «Мне часто снится, что я — клоун. Смешу людей. Все вокруг буквально писаются со смеху. И мне от этого ужасно радостно…»

   Трудно представить, чтобы человек мог совмещать в одном лице клоуна и духовного учителя. Или, скажем, психиатра и острого шизофренника. Между тем, сейчас от писателя требуют именно этого.

   Как ни странно, но даже из людей, по-настоящему умных и хороших, редко выходят хорошие писатели. Впрочем, из дебильных подонков писатели выходят еще реже.

   А сколько раз, восхищаясь остроумными и тонкими отзывами литераторов о настоящих писателях, я открывал их собственные творения и приходил в изумление: куда подевалось их остроумие и вкус?!

   Y. пишет роман-парадокс. У него персонаж за минуту до взрыва в метро останавливается покурить. Мораль: иногда куренье полезно. Другой персонаж, чтобы не повеситься от несчастной любви, напивается, а наутро просыпается живым и совершенно другим человеком. Мораль: иногда и алкоголь полезен.

   Z., придя к X., вздыхает: «Не знаю, какой ты писатель… Но квартира у тебя точно — писательская!»

   Вообще, снисходительность по отношению к братьям-писателям — почти рефлекс.

   «Если человек талантлив, ходит как оплеванный».

   Хотя... Более содержательным и остро-психологичным, вообще, более драматичным был бы, конечно, вариант: «Если человек талантлив, ходишь как оплеванный».

   Пока рукопись не опубликована, все авторы равны. «Курица высиживает птенцов так же, как орлица…»

   Плюс сюда по какой-то ассоциации: «Сонные грезы окрыляют глупых».

   Написать откровенно глупую книгу — для этого тоже нужен талант.

   Товарищ по перу говорит: - Вот, прочти-ка, я тут  одну вещицу написал, так, задней левой ногой, по-моему, полная херня! - И довольно-таки настойчиво сует тебе рукопись. Я уж не раз удивлялся (мысленно, конечно): если даже по мнению самого автора это «полная херня», то с какой такой радости я должен это читать?! Ну да, ну да. Он, как всякий творец одержимый бесконечными сомнениями, может, так от великой скромности говорит. Но у меня еще ни разу в жизни не бывало, чтобы текст, характеризованный подобным образом, в самом деле не оказывался херней... Интересно, что автор еще обязательно присовокупит: - Слушай, ты мне честно скажи свое мнение, я не обижусь! - И это неправда. Ибо он не просто обидится, но обидится смертельно.

   X. долго мучился над разгадкой того, что такое смерть, как узнать ее приближение, как она выглядит и так далее. Пока не услышал над ухом шепот: «Когда я приду, ты сразу поймешь, что это Я…»

   Очень часто умирание-смерть пренебрежительно называют одним из многих экзистенциальных опытов, нам доступных. Ничего подобного. Пустая бравада. Смерть никак не может считаться опытом, хотя бы потому, что любой опыт и эксперимент подразумевают их последующее изучение и осмысление; в данном случае мы такой возможности не имеем.

   Русский писатель-патриот Y, изголодавшись и отчаявшись в нищете, принялся писать «коммерческий» роман — о русском же писателе-патриоте, которого преследует дьявол-вурдалак, волосатый, мерзкий, а главное, обрезанный. Первое покушение случилось в бане. Отсюда — эта смачная художественная подробность об обрезанности. Бедняга, как ошпаренный, выскочил из бани, а обрезанный бес бежал за ним и кричал: «А тебе воще отрежу!»

   Чудны дела Твои, Господи! Теперь вот даже модно поантисемитить.

   В свободное от писательства время Х. производил впечатление человека, который ищет стену, чтобы убиться об нее.

   Кто-то справедливо заметил: не тот антисемит, кто называет себя антисемитом, но тот, кого другие считают таковым.

   Интеллигентный антисемит. Ученый антисемит. Талантливый антисемит. Добрый антисемит. Антисемит-кришнаит. Русофобствующий антисемит.

   Z. гордится следующей своей фразой: «Возмещение ущерба, причиненное оргазмом, лежит на обоих». Посылает ее во все журналы и газеты и ждет гонорара.

   «Жиллет — лучше для мужчины нет!» — тоже придумал какой-нибудь писатель. «Как жиллетом по …»

   Х. говорил, что хочет написать физиологический роман о внутреннем мире шлюхи без комплексов, то есть таковой себя и считающей. Первый эпизод, как она демонстрирует влюбленному в нее молодому человеку, который только что признался ей в любви и даже подарил обручальное кольцо, следующий трюк: кладет колечко на стул, садится и втягивает колечко внутрь.

   Он же полагал, что писатель должен писать без оглядки на «стыд и совесть».

   После того, как одна знакомая заразила его триппером, он стал писать исключительно философскую прозу. Мораль: иногда и триппер полезен.

   Мальчик достал что-то из-под сачка и трясет кулаком в воздухе. Зачем?.. «Пусть она думает, что летает».

   Нечто подобное думает о литераторах и государство, время от времени устраивающее для них разного рода «награждения».

   Раньше нам казалось, что, называя пишущего «литератором», его хотят унизить. А назвав «писателем» — польстить. Поэтому в издательствах нас называли просто «авторами». Все-таки какое высококультурное, чуткое к слову было время!

   Теперь-то как ни назови, — смысл один: дрянь-человек.

   Сейчас мало литераторов, которые способны на стихийное словотворчество. Но недавно, когда у писательского клуба-ресторана поставили швейцара-африканца, наблюдал следующий эпизод. Политический писатель или, как сейчас говорят, спичрайтер, X., в подпитии-благодушии выходя из клуба, хлопает чернокожего по плечу и восклицает: «Ну что, брат Гера, как жизнь?» Черный парень лишь осклабился, как собака. Сначала я подумал, что, как завсегдатай, писатель помнит здешних швейцаров по именам, но потом сообразил, что это и есть словотворчество. «Гера» — уменьшительное, производное от ниггера, негра.

   Писатель — это человек, который упорно борется со склерозом.

   Y., опять-таки большой почитатель Льва Николаевича, уверяет, что есть лишь три стоящие темы: мир, война и… то, что посередине.

   — Практически та же мысль у Хэма, — говорю я.

   — Вот видишь! — гордо восклицает он.

   «В мире нет бойца смелей, чем напуганный Хемингуэй».

   «...Жомини да жомини... В моей родной 710-ой физмат школе директор был - ууу! - зверь! Держал нас в ежовых рукавицах. Являться в школу мы были обязаны непременно в галстуках и белых сорочках. При этом он частенько приговаривал: если я из вас интеллигентов не сделаю, то никто не сделает! Преподавал он математику, но любил эдак посреди урока сделать лирическое отступление, порассуждать о высоком. О любви к Родине. Уважении к старикам. Сочувствии убогим. В общем, о том, что в человеке должно быть всё прекрасно. Сняв свои мощные очки, расхаживал взад-вперед вдоль рядов парт, задумчиво покусывал дужку и изрекал истины, лежащие с виду как бы на поверхности, так сказать, бытия, а на самом деле - составляющие его, бытия, основу. К примеру, если какой-нибудь человек, говорил он, позволяет себе шутки касательно внешности, физических особенностей, национальности, а также имени или фамилии другого человека, то этот человек никак не Чехов, а просто придурок.

   Кстати, почему бы не обсудить этот, на мой взгляд, простой, но, возможно, спорный тезис?.. Может быть, есть другие мнения? Единственная просьба: вести дискуссию корректно!»

   Мало кому из нашего брата-писателя посчастливилось завершить свои великие начинания. X. считает себя юмористом. Но вдруг взялся за эпическую форму. Задумал ностальгический роман о Вовочке, Брежневе, Василии Ивановиче и так далее. Не совладал с обилием материала. Взялся за другую тему. Социально-политический роман о мушкетерах, тоже очень смешной. Атас, Партвзнос и Компромисс. А еще — Д’Ерьмоньян.

   «Вся хитрость в том, чтобы объявить себя гением раньше собеседника…» Ну или первым послать оппонента на. О чем тогда спорить? Да и с кем?

   Юмор, заключенный в слове, великая филологическая загадка. Энергия слова. Есть весьма лаконичные фразы, даже словосочетания, которые и на предельно сжатом пространстве, способны вызвать гомерический хохот, затрагивая даже не разум, а чистую физиологию. К сожалению, это, как правило, непечатные выражения. Например: «дать просраться». Особенно уморительно выражение звучит в каком-нибудь строгом академическом или ином нейтральном контексте. Например, по радио сообщение: «Президент объявил о роспуске парламента…» А кто-то рядом комментирует: «Дал он им просраться!..»

   И так ничего хорошего, так на тебе еще! На!.. Жизнь литератора.

   Писатели тоже люди. Ожидать от писателя эталона человеческой порядочности так же неуместно, как требовать от тренера по плаванию умения плавать или от священника образца праведности.

   В юности за мощными сюжетами гоняешься, лелеешь и хранишь их, как драгоценные семена. Но с возрастом этих семян, причем часто лежалых, накапливается — мешки, не знаешь, куда девать. К тому же, некоторые сюжеты, связанные с каким-то конкретным историческим эпизодом, блекнут, не успеешь моргнуть глазом. Так когда-то мне нравился такой фантасмагорический сюжет. В самый жаркий момент путча 93 года, когда по Белому Дому начинают садить ракеты, артиллерия, вот-вот начнется штурм и резня, на крыше среди защитников материализуется что-то вроде роты спецназа, которая составлена из великих мыслителей и философов всех времен и народов. Именно философов. Настоящих философов. А истинные философы, как известно, не только мыслят, пишут, говорят, но главное — живут, как философы. То есть все — крайние экстремисты. Каждый из них предлагает действовать, и действует, в соответствии со своими убеждениями и принципами. Сократ, Ницше, Платон, Хайдеггер, Фрейд, Юнг и так далее. Каждый из них обладает идеальным телом и силой. Всего пятьдесят бойцов. Среди испепеляющего пламени, черного дыма, сажи, крови…

   Как сказал один человек о Сократе, обращаясь к коллегам-филлософам: «Две тысячи лет вы читаете книгу, которую он не написал, и написали тонны макулатуры, которая никому не нужна!»

   Если бы моим приятелям-писателям удалось воплотить все свои замыслы, литератур хватило бы на несколько китаев.

   Y. Иногда думаю: ну я идиот! А иногда: нет, все-таки немножко умный тоже.

   Братья-пейсатели.

   «Только собрался почитать талмуд, а меня уже спрашивают, как пройти в синагогу».

   Z. отпустил бороду. Теперь рекомендуется аллюзийно: «Я — старый анекдот».

   Пейсахом пейсах.

   Y. говорил, что когда-нибудь свалит в Англию, а властям при въезде в качестве весомой мотивировки так и заявит, что, мол, намерен писать букеровский роман-исследование о том, как русский становится англичанином. А пиво «Гиннес» и группу «Битлз» он и так предпочитает «Жигулевскому» и хору Пятницкого.

   Х. пишет роман про битлов. Они, уверяет, были так музыкальны, что даже пукали на голоса, и, конечно, в тональности.

   Писатель и кино. У Сэлинджера есть эпизод, где один мерзкий лицемер распинается перед школьниками о религии и нравственности, и посреди его вдохновенного вранья один из малышей громко-прегромко пукает. Теперь в каждом фильме кто-нибудь непременно громко-прегромко пукает на торжественных мероприятиях, где толкают речи о высших ценностях. Сочувствую Сэлинджеру: сидя в своем затворе-уединении, теперь наверно локти кусает, — да что поделаешь: слово не воробей…

   Z. всю жизнь не мог простить тех, кто не дал ему денег взаймы.

   Х. не мог простить себе, что не дал Z. в долг.

   «Кажется, теперь я способен воплотить любой самый сложный замысел. Осталось лишь подыскать сюжет для книги, которой бы зачитывалась публика…»

   X. всё ворчит: «Во люди наживаются! Берут самые святые образцы нашей словесности и бессовестно похабят их. Теперь это называют подлыми, скользкими словечками «римейк» или «адаптация». И я бы мог, если был бы Иудой. К примеру: «Тикай, украинская дочь!» Или: «Куда несешься ты, Рубль?..»

   Это еще что. Вот Y. взялся переписать Библию! Правда, пока у него имеется лишь пара фраз: «В начале было клёво…» и «Когда боги спускали на землю…»

   Патентованный идиот, рассуждающий об идиотизме коллег.

   «Cказать ему, что он болван, обидится. Сказать, что умный, люди не поверят. Скажу, что пишет в духе Федор Михалыча или Кастанеды...»

   Писатель приходит к врачу:

   — Доктор, я здоров?

   — Здоров. Но подлечиться не мешает.

   Таким образом сама идея о союзе писателей абсурдна. Профсоюз еще туда-сюда. Да и то — это все равно как если бы умалишенные, вдохновившись идеей самоуправления, взялись организовывать для себя лечебницу. И советский союз писателей, как известно, был никакой не общественной организацией, а чистой воды волюнтаристским учреждением. Что такое вообще общественная организация? Если приглядеться, даже кружок садоводов или дворовых шахматистов-любителей — чистой воды мафиозная структура.

   За какое дело ни возьмется литератор — издание журнала, организацию элементарного сайта в интернете, даже за постройку сортира на своем дачном участке — все превращается в памятник себе любимому.

   Умение увлекательно пересказывать чужие произведения, пожалуй, дар еще более редкий, чем талант романиста или рассказчика. Чисто статистически. За всю я жизнь сталкивался с этим лишь пару раз. К сожалению, обладатели этого чудесного дарования особенно варварски им пренебрегают, гнобят, буквально зарывают в землю. И причина тому - элементарная писательская ревность. В этом смысле, печальный пример того, как из зависти к чужому таланту люди губят свой собственный... В молодые годы Z. умел так мастерски, так увлекательно пересказывать прочитанные книги, что я спешил разыскать их, чтобы поскорее прочесть самому. Удивительно и то, что оригиналы почти всегда, причем значительно, уступали пересказам. С временем я заметил, что Z. совершенно перестал писать, хотя по-прежнему довольно много читал. Когда я сказал ему об этом, он ужасно помрачнел лицом, проворчал что-то вроде: готов, мол, конечно, но только - на солидной гонорарной основе. Частенько вспоминая о его зарытом таланте, я не мог не горевать. Только через много лет это дар вдруг все-таки пробился из-под спуда. Но в какой неожиданной, извращенной форме! На склоне лет Z. вдруг принялся публиковать в интернете сюжеты, сюжетики, идеи своих ненаписанных романов, повестей и рассказов. Почти миниатюры, почти нарождающийся жанр. А может, пытаясь что-то отыграть, отбить у более удачливых авторов, даже совершенно ему незнакомых, даже неприкрытых конъюнктурщиков. «Копирайтить» задним числом как бы. Однако выходило это у него уже не так увлекательно, как в молодости, когда он с восторгом пересказывал чужие вещи. Торопливо, болезненно. В общем, жанр так и не родился.

   Грустно... Увы, литература часто - очень грустный опыт.

   Писатель поучал: «Никогда ничего не просите!..» Христос учил: «Просите, и будет вам дадено!..»

   Любопытно, что сомнительное поучение Булгакова без конца цитируют именно те, кого отличает беспардонная нахрапистость, кто не в дверь, так в окно и т.д.

   По какой-то ассоциации булгаковский призыв якобы к тому, чтобы беречь свое человеческое достоинство, напомнил мне рассказы о том, как в чекистских застенках расстрельщики, чтобы было удобнее целиться, пеняли ползающим на коленях жертвам: «Что ж, ты, г…, ползаешь? Встань! Где твоя гордость коммуниста?..»

   «А я говорю: Верь! Бойся! Проси!»

   Кстати, есть мнение, что Булгаков — прекрасный пример того, что такое «мученик дьявола».

   А сколько нынче мучеников у самого Михаила Афанасьевича!..

   Такой парадокс. Какая-нибудь гениальная формула ничуть не утрачивает своей ценности, оттого что была выведена подонком или подлецом, а вот блестящий рассказ или стихи рано или поздно тускнеют, превращаются в ничто.

   Восьмидесятидвухлетний Юнг (строго говоря, тоже литератор) писал: «сегодня я одинок, как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знает и не хочет знать». Странно, что при всей своей проницательности гения он не понимал, что нечто подобное может зачастую сказать о себе и восьмилетний мальчик, и семнадцатилетний юноша, и двадцатипятилетний молодой человек, и тридцатилетний молодой мужчина, да и просто зрелый человек, не говоря уж о старике… Потому что это скорее чувство и состояние, свойственные человеку, одаренному свободной волей. Вообще, каждой мало-мальски элементарно очерченной индивидуальности, осознающей себя таковой. Существам, пребывающим по той или иной причине в состоянии автоматизма или массового психоза-гипноза, как то - люди-муравьи, люди-алко-токси-наркозависимые, фанатики и так далее, - подобная мысль никогда не придет в голову. А если услышат это от другого, то, в лучшем случае, сочтут его придурком.

   Бёллетристы. Кто теперь помнит о таких?

   «Наглость наивности». Это, конечно, о литераторах! У них на все находится свое мнение, как правило, противоположное мнению собеседника. Они искренне верят, что недостаток образования с лихвой покрывается «творческой интуицией».

   В крайнем случае, тиснуть про себя в интернете: «Выдающийся мастер, знаменитый автор, гениальный писатель…» А еще жалуются, что жизни нет!

   Абсолютно грамотный идиот.

   Вот интересно, о красоте говорят "несравненная", и, в то же время, сравнение одного шедевра с другим в искусстве непреложная вещь. Ну и произведения поменьше тоже сравнивают. По сути это и есть единственное незыблемое основание объективности искусства. Вопреки обывательской иллюзии, что, мол, всё это только дело вкуса. Ан нет, всё объективно. И в литературе тоже.

   Строго говоря, как "гений", так и "идиот" определения чисто условные, технические. Никак не медицинские, Скорее, аллегорические. И, так сказать, узкоцеховые. Применяемые к товарищам по перу, или полагающим себя таковыми. В каком-то смысле уже вышедшие из употребления вместе с угасанием атмосферы творчества, вообще, уходом эпохи.

   До чего додумались наши новые русские духовные писатели: противопоставили любовь и секс. Вроде того, что лучше: курица или бульон. А с другой стороны: ведь даже за самыми бескорыстными намерениями мужчины женщина всегда отыщет подвох.

   Все-таки в нашем деле главное — талант. Я знал одного поэта-авангардиста, сшибавшего большие деньги и успех писанием «стихов», состоявших сплошь из цифр. Причем он уверял, что в его стихах заключен огромный смысл.

   «Летит за пятеркой шестерка,

   Ползет за шестеркой семерка.

   Пятнадцать на три минус пять:

   Без малого — семьдесят пять…"

   Х. сетует, но не без скрытой гордости:

   — Эх, пришла ночью в голову гениальная мысль, да поленился встать записать. Наутро, естественно, забыл.

   Y. морщится:

   — Если бы тебе пришла гениальная мысль, ты бы вообще не уснул.

   «У меня всегда масса идеев».

   Какие мы были… Помнится, в юности в пивной подсаживаемся с приятелем-поэтом к двум барышням познакомиться, одна из них начинает рассказывать анекдот:

   — Однажды собрался заграницей слет б…

   — Кого-кого? — оторопело переспрашивает мой приятель.

   — Ба..ля..дей! — спокойно отвечает она.

   Y. Почти никогда не перечитываю своих произведений. Только начну, говорит, читать - до чего ж, восхитительно, до чего ж прекрасно! Потом спохватываюсь: Прекрасно, а какой я ж..! Мука это адская. Ей-Богу, было б легче, если б не так прекрасно.

   Говорят, у каждого человека своя память об общем событии. К примеру, один вспоминает: помнишь, в школе подрались, я оседлал тебя и тузил? А другой возражает: не-е-ет! ничего подобного! это я тебя оседлал и тузил!.. Причем оба абсолютно искренно. И писатели, конечно, не исключение…

   Что и говорить, прошлое — мрачная, черная штука. Будущее, в этом смысле, тоже не подарок. Но его-то хоть есть шанс дождаться, посмотреть, как оно соответствует нашим представлениям. А вот прошлое, действительно, никогда уж не наступит — с каждым днем тускнеет, размывается, распадается на части, отступает в абсолютный страшный мрак.

   Z. — Как неловко, странно и грустно видеть, что за столько лет старый приятель-литератор так и не научился писать.

   Но несравнимо грустнее видеть, что старый приятель-литератор писать разучился!..

   «Если кто-то купил твою книжку, это не гарантия того, что она не идиотская писанина».

   «Все под Богом ходим. Мастерство можно не только пропить, но и прогулять, проболтать, промечтать, прожадничать, проподличать и так далее».

   Талантливая метафора или сравнение, употребленные не к месту, только ради красного словца, — производят впечатление похуже, чем грязные ругательства в приличном обществе.

   Х., вроде бы нормальный, а ходит тихонько-тихонько, говорит едва слышно и ужасно мало, глаза вечно блуждают где-то в небе. И необычайно начитанный. Потом, оказалось, что весь мир считает одной большой кучей дерьма. Включая, конечно, братьев-писателей. Их даже в первую очередь.

   Сойдутся неудачники-литераторы и ну, бедные, грызть друг друга… Какое тоскливое зрелище!

   Но еще ужаснее — когда начинают «читать» друг другу и хвалить.

   «Я не читал. Значит, он не писатель. Чистой воды солипсизьм».

   Y. убежден, что все писатели отличаются «природной блудливостью». Мол, стыдно, скучно так жить!..

   Кстати, недавно и сам признался, что, положа руку на сердце, не уверен, что в мире есть дела поважнее постельных.

   Бальзак уверял: «Я блядую только на бумаге!»

   Еще в нашей юности Z. всю ночь уламывал женщину, мучился с ней до утра, и уже на последнем издыхании, как последнее (и как надеялся безотказное) средство признался ей, что он — писатель. Даже какое-то удостоверение показал. Не дала. Абсолютно никакого впечатления. Это его убило. Может быть, с тех пор разочаровался в литературе.

   «По себе их сук руби!» — любил повторять Х.

   Z. формулировал не без пафоса: «Назначение женщины — сидеть подле Креста. А не возводить на него».

   Y. — Я с фонариком путешествую по самым темным закоулкам ваших человеческих душ!

   Z. — Странное хобби. Это все равно что ходить с фонариком у нас за сараями и светить на дерьмо?

   Y. — Как Федор Михалыч!

   Z. — Разве Федор Михалыч ходил у нас за сараями?

   Y. — Я, писатель — посланник Бога.

   Z. — В смысле — Бог тебя послал?

   Похожий случай произошел с X. Как-то набрался смелости, разыскал адрес маститого писателя, заявился к нему с рукописью своего романа под мышкой. Позвонил в дверь, маститый открывает и, испуганно глядя на толстую папку, спрашивает:

   — Вы ко мне, молодой человек?

   — К вам! Умоляю… благословите!

   — Благословляю! — поспешно сказал маститый и поскорее захлопнул дверь.

   Потом X. хвастался друзьям, что его благословил сам…

   В другой раз X. был в гостях у другого маститого. Потом хвастался, что тот подарил ему шариковую авторучку. Одно странно — пришел домой, попробовал — а она не пишет. Оказалось, в стержне кончилась паста. Что бы это значило?

   Хилый гений.

   Утлый член.

   Орфогафрен.

   Между тем, правда, иногда при всей добросовестности, даже маниакальной дотошности литератора иные "очепятки" ни за что не хотят устраняться. Буквально насмерть стоят. Каким-то мистическим образом на страже истины. Выскакивают как нарочно, в самом неожиданном, неподходящем месте, чтобы обличительно прокричать: "Нееет! Хреновый ты писатель!"

   Элементарный жизненный опыт. Я не знаю ни одного хорошего писателя, который бы не любил одной и той же стандартной «золотой» сотни писателей-классиков. Вряд ли я стану читать автора, который отважно заявляет, что терпеть не может Толстого или Достоевского.

   А ведь кому, как не писателям, прощается быть субъективными даже до нелепости!

   Не без намека на собственную исключительность, Y. говорил, что в юности , в отличие от сверстников, "беседовал" только с великими. Причем как с равными. Так в число его собеседников, сами того не подозревая, попали и Толстой с Достоевским, и Платон с Аристотелем. Не говоря уж о всяких там Сенеках и Спинозах. «А теперь, - сокрушенно вздыхал Y.,- приходится общаться с одними болванами!» Слушая его, я подумал, что сам я, если и читал "великих", то о беседах, да еще на равных, конечно не было и речи. Хорошо, если понимал полпроцента из прочитанного. Как, впрочем, и теперь. Разве "процент" немного побольше. Но почему-то мне было жаль Y. Что на старости лет ему приходится общаться с одними болванами. Что его уж, наверное, никак нельзя уговорить перечитать великих... «Расскажи мне, что есть истина!» - попросил я без всякого лукавства. Но он только пожал плечами, отвернулся и, закурив, стал смотреть на дым.

   Как выразился один мой знакомый, американский славист: "Старый собака не научил новый фокус".

   Писатель, он ведь вроде чеховской курсистки: "…у ей все дураки, одна она умная!.."

   Казалось бы, чего проще: молчи, не пиши, и никто не узнает, что ты бездарность.

   «Когда я не был знаменит…»

   Рассеянный, но ужасно щепетильный прозаик Y. часто брал у друзей по мелочи в долг. У кого рубль, у кого полтинник. И чтобы не забыть, писал себе на клочках бумаги записочки: такому-то должен рубль, такому-то полтинник. Прознав эту его привычку, собравшись выпить пива, друзья подбрасывали ему фальшивые записки. Очень милый и добрый человек… Не удивительно, что милые, добрые люди с годами становятся мрачными человеконенавистниками.

   Совершенно серьезно говорил: «Если бы мне поставили памятник, я бы предпочел, чтобы с зонтиком... Чтобы голуби не гадили».

   Жена Z. признавалась: «Если бы мой был хоть чуть-чуть глупее, я бы за него ни за что не вышла…»

   «Когда критики ругают (или хвалят), приводя хоть какие-то аргументы, я уже готов согласиться со всем сказанным. Ведь обычно, они даже не прочли произведения».

   Когда раздается окрик: «Эй, баран, куда прешь, там яма!», обидчивый человек фиксирует внимание на первой половине фразы, мудрый — на второй, и только бараны и гении идут своей дорогой.

   Беседа с умным человеком — изрядный труд. Но ведь мы не удивляемся, что изрядный труд — говорить о мироздании не с литератором а, к примеру, с астрофизиком.

   Чтобы читать умные книги, не обязательно быть умным. Чтобы читать глупые книги, нужно быть глупым. Непременно.

   Или немного иначе: жить глупой жизнью и читать глупые книги - чувствуете разницу?

    «Даже они (женщины) мучают, терзают меня бессмысленно, бездумно. Как ребенок, отрывающий лапки мухе. Что тут анализировать, копаться в психологиях. Откуда ребенку знать, что, может быть, эта муха — в своем роде гений…»

   Х. старался не преувеличивать своего значения в литературе. Но и не преуменьшать.

   «Если бы я был знаменитым писателем, я бы приятельствовал с олигархами и министрами культуры, встречался с президентом, числился правозащитником или сатрапом, обо мне бы говорили по телевизору, ко мне бы приставали на улице, я бы не знал, куда девать деньги, не ездил на метро, у меня не было бы времени лежать на диване, и, вообще, я был бы маленьким, лысым и рыжим…»

   «Увы, деньги не просто бегут от меня сломя голову. Они еще как бы и отстреливаются...»

  Читаешь иную книгу и видишь, что единственная забота автора — заставить себя уважать.

  Отличие слабой книги от сильной. Своего рода критерий. Известный каждому критику. Реально доказать, что слабая книга слаба — довольно просто. Как впрочем, несложно доказать и то, что хорошая книга — дрянь. Большого ума не надо. С другой стороны, доказать, что хорошая книга действительно хороша — также не сложно. Достаточно, пересказать идею, привести несколько цитат… Но вот реально доказать, что слабая книга хороша — это задача не из легких. Цитировать нечего, об идеях и говорить не приходится. Разве что — заново ее «сочинить».

   Понятно, что похвала бездарным книгам — не проблема. Проблема — хула, возводимая на хорошую литературу.

   Одного начинающего писателя пригласили на ответственное совещание в издательство, где решалась судьба его первой книги. На заседании у него прихватило живот. Из страха упустить драгоценный шанс, бедняга терпел до тех пор, пока… не обделался. Книга, впрочем, так и не вышла. Но ужаснее всего, что все десять маститых писателей, присутствовавших на том заседании, как один описали потом этот случай в своих романах.

   Однажды в редакцию пришел всклоченный молодой человек, принес стихи. Ему стали мягко объяснять, что стихи — бред сумасшедшего. «Еще бы, — гордо кивнул молодой человек, — я же писал их в Кащенко!» — «Видите, значит, мы в вас не ошиблись». — «Значит, напечатаете?» — обрадовался автор.

   Замечательная редакционная байка. Приходит автор в редакцию и, заводя разговор издалека, рассказывает о содержании своего рассказа. Потом осторожно спрашивает:

   — Если я принесу рассказ, напечатаете?

   — Одно могу сказать точно, — отвечает редактор. — Если не принесете, не напечатаем.

   Один витиеватый психолог изобрел формулу: «Сознание — это то, что имеет потенциальную возможность быть сообщенным».

   Тогда литература — это то, что имеет потенциальную возможность быть напечатанным?

   Литераторы среди нас. Помнится, один сотрудник НИИ совершенно серьезно попросил двухнедельный «творческий отпуск» — чтобы «написать письмо президенту».

   Выбившись в писатели, Z. хвастал своим голодным приятелям литераторам, что теперь он постановил себе, во-первых, ни в чем себе не отказывать, чтобы избавиться от этого ужасного голодного выражения лица, а во-вторых, каждый день знакомиться с новой женщиной, чтобы собирать материал для новых произведений.

   Среди провинциалов-литераторов, даже давным-давно осевших в столице, найти такого, чтобы без комплексов и без затаенной ненависти к городским — необычайная редкость.

   Недавно попался забавный афоризм. «Можно вывезти девушку из деревни, но вывезти деревню из девушки невозможно!» То же самое, безусловно, относится и к литературе.

   Все-таки поэты мне всегда были много симпатичнее, чем прозаики. Поэту Y. его теща, рассчитывая использовать молодого зятя и сэкономить, поручила отвести пару чемоданов на дачу.  Y. отказываться не стал, но, как бы между прочим одолжив у тещи денег, отвез чемоданы на такси.

   X. ходит в отвратительном настроении: прослышал, что Y. имеет интимную связь с женщиной, которая когда-то была его любовницей. Действительно ужасно: теперь Y. выведает у нее все тайны Х. — интимные и литературные. Вот они — наказания за грехи молодости. Мораль: соблазнил девушку — так и живи с ней!

   «Это писатель, бедный, мучается, постоянно в сомнениях – писатель ли он. А вот у женщины проще. Приносишь деньги – писатель. Не приносишь – не писатель. Опять приносишь – опять писатель... И только я понимаю, что писатель – раз и навсегда писатель!»

   «За спиной каждого великого человека стоит великая женщина!» - это высказывание приписывает Джону Леннону. А что, очень может быть. Кстати, в ранней юности он тоже страстно мечтал стать писателем.

   Идут радиоактивные дожди. Впечатлительный Z. попал под дождь, пришел домой промокший до трусов, долго сидел, смотрел в пространство, а потом ночью жаловался жене, что дни его сочтены.

   Пишущий имеет вкус к прекрасному. И патологическую потребность в нем. Это делает его неврастеником.

   «Говорят, в своих записках Бунин болезненно желчен. Ничуть не нахожу».

   «Х. подозрительно снисходителен к братьям-писателям. Скорее всего, бездарность».

   Как у России нет друзей, кроме армии и флота, так у писателя нет друзей, кроме женщин и компьютера.

   Вот, компьютер у меня есть.

   Софья Андревна и Анна Григорьевна вместе не заменят одного компьютера. И наоборот.

   Y. вздыхал, что давно бросил писать — уж нет ни настоящей литературной жизни, ни литературных кружков, где бы можно было спорить, вырабатывать свое литературное направление. Словом, «вращаться». Одно время бегал по баням, пытался затесаться в компанию маститых литераторов. Теперь, говорит, писатели разделились по банным группировкам. Иначе сделать карьеру невозможно. Потом принялся лихорадочно сколачивать собственную тусовку — подбивал народ идти в баню. На него смотрели с опаской — не педик ли?

   X. — Тот молодец, у кого талант сильнее!

   Y. — Тот молодец, у кого талант сильнее и читателей больше!

   Z. — Тот молодец, у кого талант сильнее, читателей больше и … длиннее!

   В сауне.

   «Как же так получается, вот ты такой большой писатель, да, а … у тебя — такой маленький?»

   Y. так обиделся, что ушел, даже не домывшись.

   Перестал встречаться со знакомыми. Впал в ужасную депрессию. Забросил литературу. Заболел. Умер…

   Реальная история.

   Когда-то один советский мэтр писал: «У нас нет литературной мафии. Мы никого не двигаем по блату. Нам ни от кого ничего не нужно. Жизнь как жизнь. Просто у кого-то больше таланта, у кого-то меньше. У кого-то больше энергии, у кого-то меньше. Кто-то здоров, кто-то болен…» Теперь забыли и про литературную мафию, и про саму литературу. Жизнь как жизнь.

   X., большой любитель Льва Николаевича, долго мечтал написать произведение под названием «Казахи».

   «Чем отличается Бунин от Чехова? У Бунина есть рассказ «Мухи», а у Чехова нет… Впрочем, Чехов не пережил революцию».

   В отличие от истории, литература имеет сослагательное наклонение. Произведения и идеи, которые еще недавно казались незыблемой реальностью, попадая в современный контекст, размываются на глазах, а художественные достижения того или иного писателя оказываются под большим вопросом.

   Вот Набоков с его «Лолитой». Казалось бы, случай вдоль и поперек исследованный, так сказать, отлитый в бронзе авторитетных мнений, раз и навсегда отчеканенный в мраморе критических отзывов... Писатель, сменивший язык. Ситуация нешуточная, драматическая — уходящая из-под ног почва — и национально-культурная, и финансово-материальная. Дело не в этом…

   Набоков, который пытался творчески (хоть и неудачно) пересказать «Алису-Анюту», осуществил перевод собственной «Лолиты» совсем не творческими средствами, на удивление грубыми и кондовыми. Как формалист: буквально с языка — на язык. Словно это не роман, а научный трактат. Как автор Набоков вполне мог об этом догадываться… Не берусь анализировать достоинства оригинального романа — как его воспринял американский читатель. Но как русский читатель (и литератор) вдруг подумал: ведь самое обидное — это когда писатель находит интересный, потенциально многообещающий сюжет, — а в результате недотягивает, «профукивает» его, по сути лишь «надкусывает», как надкусывают и выбрасывают хорошее яблоко…

   Насколько драматичнее, острее, смешнее, нравственнее, развязнее, более шокирующе — да просто успешнее в литературном смысле была бы русская Лолита, — если бы не только по языку, но и по материалу была переосмыслена и вновь сотворена на русской почве, в советской действительности.

   Одинокий советский писатель, полюбивший несовершеннолетнюю. Возможно, даже фронтовик. Сталинские жуткие времена. Или ранние хрущевские. Или брежневские. Советская школа. Пионерская организация, парткомы, профкомы, месткомы. Мать Лолиты — вдова репрессированного, расстрелянного деятеля, но сама убежденная коммунистка. Запредельное давление, контроль, самоподавление. Плюс кодекс строителя коммунизма. Плюс православные традиции. Режиссер, переманивший Лолиту, тайный генерал-гэбист… Как говорится, ну и так далее… Возможно, вышла бы даже сногсшибательно юмористическая книга.

   В общем, драматическая ситуация Набокова, который был вынужден писать по-английски, странным образом была расценена в противоположном смысле — как необыкновенная и абсолютная творческая удача…

   Иногда, читая рукописи приятелей-литераторов, так хочется по-дружески уберечь их оттого, чтобы они не попали впросак со своими писаниями. Да как бы со своей критикой самому впросак не попасть. Во-первых, ты сам литератор, а следовательно, можешь глупо заблуждаться. Во-вторых, пытаясь наставить на ум пишущего, это все равно, что тащить с рельсов человека, который как раз расположился там вкусно отобедать. Такого от него наслушаешься: не мешай, умник, порядочным людям обедать!

   Тихая поэтесса грустно вздыхала: «Переспал со мной, а полюбить не успел…»

   «Мысли лезут, как волосы».

   Z. ехидно посмеивается: «Я вас еще всех опишу, позора не оберетесь!»

   Нет ничего проще, как свести человека с ума. Достаточно назвать его умным. Или писателем.

   «Братья-писатели ужасно высокомерные люди. Начнешь говорить тост, так у них такие лица, как будто они на тебя буквально: тьфу-тьфу-тьфу. В общем, заканчивая тост, садишься весь оплеванный».

   «Засел капитально, хотел обгадить, так чтоб не отмылись. А выдавился только маленький кусочек геморроя. Вот она, старость».

   Это какая-та навязчивость. Наугад раскрыл дневники Сальвадора Дали, и оба раза наткнулся на рассматривание маэстро кала.

   Нет! И не уговаривай! Пойду впаду в ужасную депрессию!..

   Если бы зоолог Дарвин родился русским писателем, он бы написал книгу «Происхождение обезьян».

   Чувствовать себя гением и быть гением — все-таки не одно и то же.

   Гениев гораздо меньше чем кажется.

   Если юность туманна, зрелость подобна радикулиту.

   «Прошло два дня — а я все еще жив…»

   Да, еще очень хорошо помнится, как в детстве казалось, нет более унылой старперской бодяги, когда какой-нибудь двоюродный дядька эдак задушевно, заискивающе, глядя тебе в глаза, вдруг начинал долдонить, что и "он в моем возрасте" тоже был "таким же"... Каким? Молодым, здоровым, умным?.. Смотрел я на него и думал: ну уж нет, никогда до такого маразма не дойду!" Теперь до слез обидно, когда, скрепя сердце, удерживаешься, чтоб не выдать нечто в этом роде... а ведь как полегчало бы!

   «Старость — это когда «верхи» не хотят, а «низы» не могут».

   Любой нормальный литератор начинает писать ради денег, славы и женщин. Продолжает из любви к искусству. А заканчивает, когда начинает проповедовать Евангелие или когда у него обнаруживают, к примеру, рак желудка.

   На поминках романиста. А ведь собирался прожить до 120 лет.

   Кажется, у одного поэта. «Смерть – это то, что бывает с другими». Врал. Знал и врал. Нехорошо. Смерть – это то, что бывает с тобой, каждый день.

   Реальная история. Одного стихотворца задушила жена-поэтесса. Черт дернул его назвать «жёнкины» стихи бездарными.

   Сплошь и рядом произведения много-много умнее своих создателей. Обидно даже.

   Z. открыл, что наше государство устроено по вавилоно-халдейскому типу, то есть питается собственным населением.

   В том числе, писателями.

   В Китае писателей несколько миллионов.

   Разница между писателем и читателем. Писатель пишет о своих читателях (прототипах), как правило, под своей собственной фамилией. А читатели о писателе — под псевдонимом или анонимно.

   Любой издатель считает себя умнее любого писателя. А любой читатель — умнее их обоих. Если бы это было иначе, у писателя, пожалуй, не было бы никакого стимула писать как можно лучше.

   Иногда действительно любопытно «перевесить картину» вверх тормашками.

   «Между тем я стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла меня пресильными толчками. Это дало мне почувствовать, что мы своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.

   — Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? — сказал я.

   — Да что ж, барин, делать, время-то такое, кнута не видишь, такая потьма. — Сказавши это, он так покосил бричку, что я был принужден держать обеими руками. Только тут я заметил, что Селифан подгулял.

   — Держи, держи, опрокинешь! — крикнул я ему.

   — Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, — говорил Селифан. — Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю, уж я никак не опрокину. — Затем он начал слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. И руками и ногами я шлепнулся в грязь…»

   Толстой пытался переписывать, исправлять-улучшать Чехова. А вот Чехов не пытался, скажем, переписывать Андреева. В глаза хвалил, а среди домашних потешался, говорил — его надо в арестантские роты сдать!

   Х. переписал страницу моей повести и прислал мне. Чтобы я, значит, понял, как «нужно писать». Сначала я не сообразил, в чем дело, стал читать, и буквально похолодел от ужаса, подумав, что передо мной неудачный фрагмент моего собственного текста. Еще счастье, что я не успел провалиться сквозь землю от стыда. Зато потом неделю действительно чувствовал себя гением. Вот что значит дружественная критика!

   «Обиделся? Знать, шутка удалась!»

   А англичане говорят: шуткой врага не преобретешь, а друга потеряешь.

   Еще Хэм замечал, что спорить о литературе и любимых писателях все равно что говорить о родственниках — нельзя не перейти на личности. Со всеми вытекающими отсюда прискорбными последствиями.

   «Не могу писать, хоть убей. Как во сне: хочешь бежать, и не можешь…»

   «Меня уже сравнивали не только с Чеховым и Достоевским, но даже с Пелевиным и Канапатьевым».

   (А какие, спрашиваю, еще есть? — Харпакин, Трепакин и Плешаков!..)

   «Сделал удивительно открытие… Если, скажем, Харпакин и Трепакин были многократно удостаиваемы премий Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Лескова, Тургенева, Гоголя и т.д., а также всяческих частных, государственных, воинских, имперских, всемирных и т.д. То какой премии должен быть удостоен я? Даже подумать страшно, ей-богу!..»

   «Похвалить, сказать, что я хорошо пишу - всё равно что похвалить Пушкина или Толстого. Всё равно что расписаться в том, что ты безнадежный, дремучий болван...»

   X. искренне убежден, что написанием своего последнего рассказа о больной старушке и слепом котенке существенно отодвинул наступление Апокалипсиса.

   И ведь никто не может сказать наверняка: а может, и правда?..

   Между тем готовый сюжет: Путешествия Блудного Сына. И финал прекрасный. Хеппи-энд.

   Один рассказ Y. начинался так: «Если бы я был Господом Богом, я бы распял своего Сына…»

   Вот и говори потом, что самые богохульники среди деятелей культуры — актеры.

   Г. Климов на каждой странице цитирует античных мыслителей. «Чтобы общество было идеальным — из него в первую очередь необходимо изгнать писателей и поэтов».

   Считается, что гении — тяжелые люди.

   Тогда те, кто считает себя гениями, — просто невыносимы.

   «По молодости написал письмо одному известному писателю. Только тот мне, конечно, даже не ответил. На х… я ему нужен».

   В юности Х. и Y. выпивали вместе, посылали друг другу стихи, писали в соавторстве, мечтали о любви к Идеальной Женщине. А потом один другому сказал на очередное произведение, причем из лучших побуждений: «Это какой-то словесный понос». Потом другой где только возможно доказывал, что это у первого всё написанное понос.

   (Рассказ неизвестного) «...Сам я, наверное, прошел уж все фазы, стадии, этапы приятельского общения, даже дружбы, с бездарностями. Кстати, если человек бездарен, это вовсе не значит, что он негодяй или болван. То есть это не непременное следствие. Конечно, я помнил о совете чистого и добрейшего Ван Гога, что художники должны не лгать, а говорить друг другу правду. И тем самым удержать искусство от падения. Так вот, по молодости я начал именно с этого. То есть по мере сил удерживал литературу от падения. Указывал собратьям по перу на слабые стороны их писанины. Честно и, по возможности, обоснованно. Понятно, кроме неприязни, перерастающей в ненависть, ничего хорошего не добился. Тогда я решил действовать умнее, хитрее, поскольку утраченных приятельских отношений было жаль, а ненависть угнетала. А именно, стал искать в предлагаемых текстах лишь положительные примеры, и говорить лишь о них. Но пишущие – они как наркоманы. Они снова и снова требуют похвал. И во все больших дозах. Если их нет – снова неприязнь, ненависть. И бесполезно разводить руками. Тогда я принялся изобретать несуществующие литературные достоинства. Поначалу это помогало, но потом приятели начинали коситься настороженно. Пока, наконец, не взрывались: ты что нас, за идиотов держишь? Что было делать? Я решил замкнуться в каменном молчании. На какое-то время они успокоились. Ну молчит и молчит. Наверное, онемел пред лицом гениев. Но по прошествии времени их снова начинали одолевать подозрения. Мое смиренное молчание стало казаться им признаком высокомерия, бесчувственности, забронзовелости, каменной мизантропии. Что за отвратительный, что за несносный характер! Эй ты, памятник! – восклицали они, и время от времени норовили пнуть памятник ногой, полагая, что памятник сделан из мрамора или гранита и лишен чувствительности. Но памятник был сделан из плоти и крови. Притом весьма чувствительной плоти. Еще немного – и они попробовали бы низвергнуть ненавистную статую при помощи динамита или чугунной гири. Самое рациональное в такой ситуации, пожалуй, – самому размахнуться и угостить бездарность тумаком, или покрепче наподдать коленом. Но к тому времени кулаки мои уж не сжимались как прежде, а колени ослабели – по разным причинам. А ведь ситуация безмерно осложнялась еще и тем, что я часто, и притом самым жалким образом, был элементарно зависим от них. И не только в отношении заработка. Мои же приятели-бездарности – все, ух, как на подбор здоровенные же такие! В общем, мне не оставалось ничего другого, как просто сбежать с постамента. Просто сбежать. Теперь я живу в лесу. Вокруг одни только дикие звери: львы, волки, гадюки. Здесь мне уже ничто не угрожает…»

   …впрочем, рассказ этот довольно незамысловатый. К тому ж, чересчур отдает назиданием, что ли... Зато на его примере можно пояснить, что значит: художественные образы и метафоры следует понимать не «буквально», а как можно шире. В данном же случае речь, понятно, не только о литераторах, а о человеках как таковых. Будь то профессора, крестьяне, актеры, милиционеры, супруги, любовники или физики-теоретики. Это в точности схема злокачественного развития отношений талантливого человека с бездарностью, и единственное, что можно этому противопоставить: грубая СИЛА. Опять-таки в самом широком смысле слова. То есть если эта схема срабатывает как капкан, то лишь потому, что мы, увы, сами слабые, задерганные, далеко не всегда физически способны проявить волю в отношениях с людьми менее одаренными, чем сами. А иногда, еще и оправдываем свою слабость ложным смирением. Между тем, уже осознание этого факта – немало! По крайней мере, при случае можно рассчитать силы, поднапрячь волю. Можно сказать и по-другому. Речь идет о нашей собственной ответственности. Ее-то никак ни на кого не переложишь (и не скажешь, мол, промолчу скромно в тряпочку, а там как Бог даст...).  То есть это, вероятно, именно то самое: «Царствие Небесное силой нудится (берется)».

   Кстати, ничто не бесит их так, как этот доходяга, этот «нищеброд» Ван Гог, с его «я согласен всю жизнь оставаться бедняком при условии, что буду деятелен, сумею много производить и у меня каждый день хватит на хлеб...» Мол, согласен, так и подыхай что ли поскорее с голоду, раз уж ты такой гений. Никто про тебя и не вспомнит.

   Как по-разному авторы реагируют, когда их уличают в безграмотности. Один улыбнется: извините, обмарался. Другая пойдет и отравится. Третий лишь досадливо отмахнется: гению, мол, всё позволено.

   Довольно странная отговорка: мол, я, такой мощный писатель, что могу позволить себе некоторое косноязычие.

   Падение литературы. Первыми исчезают редакторы и критики. Потом читатели. Потом издатели. Писатели самые живучие. Они исчезают последними.

   «Нет ничего смешнее и вреднее, чем корчить из себя стариков, переживших все решительные этапы борьбы…» Это тоже о литераторах.

   Х. имеет склонность к милым оговоркам. Например: Багратион-Бонапарт.

   Но еще забавнее, когда однажды в запале воскликнул: «Толстой и Достоевский — мои ученики!..» То есть хотел сказать «учителя».

   А Y. частенько намекает-грозит братьям-литераторам: вот погодите, прославлюсь, начну печатать свои дневники, вы у меня попрыгаете!

   «Что такое эти твои X., Y., Z?! Читателю этого мало! Ты нам фамилии напиши. А также телефоны и адреса!»

   Скорее уж, друг мой, я предпочел бы занести в эти записки драгоценные имена и фамилии наших читателей, которых у нас осталось еще, может быть, человек пять-шесть, или того меньше.

   Кое-что о реализме… Подспудно ли, осознанно ли, писатель вечно искушаем желанием достичь некоего неведомого идеала совершенства, как художник, изобразить жизнь во всей ее полноте. А еще его манит роль мудрейшего пророка, ведающего о всех проявлениях жизни, о всех пружинах бытия. Или, иначе говоря, писателю льстит, когда о написанном им говорят: «о! это точно сама жизнь!» И не только говорили, а чтобы оно так и было на самом деле… При этом существует мнение, что творения мастеров слова отличает необычайная честность, предельный реализм. Может быть, даже более реалистичны, чем сама жизнь.

   Так ли оно в действительности?

   Y. много размышлял в этом направлении и пришел к выводу, что все великие произведения не только не заключают в себе никакой правды жизни, но и вообще далеки от нее. Если бы, по его мнению, эти колоссы имели хоть крупицу совести и действительно были бы честными писателями, то необходимость придерживаться правды жизни, хотя бы в малой степени, заставила бы их расстаться с любимыми героями уже в первых главах своих великих эпопей.

   Чтобы доказать это и продемонстрировать, что значит настоящий реализм, что такое настоящие «типы» и «бытийные сюжеты», Y. добросовестно переписал несколько классических произведений. В результате у него получилось, что Шерлок Холмс, не успев выехать по делу лорда Баскервиля, в период очередной «ломки», украл у доктора Ватсона из аптечки весь запас морфия, и умер от передозировки. Швейку в полицейском управлении на первом же допросе отбили внутренние органы, и бедняга скончался в тюремной больничке, так и не успев попасть даже в сумасшедший дом. Робинзон Крузо, хлебнув сырой воды, заболел дизентерией и скончался, даже не израсходовав всех съестных запасов и не построив шалаша. Григорий Мелехов умер в тифозном бараке. Больше других повезло Д’Артаньяну, который в первой же дуэли получил не опасный, но фатальный укол в пах, лишился мужских достоинств, возможности сидеть в седле, продал лошаденку, деньги пропил, погряз в нищете и вскорости превратился в городского сумасшедшего.

   Как ни крути, не может великий художник быть честным… Видимость художественной честности удалось создать, пожалуй, лишь Булгакову, который с самого начало оговорился, что просто так кирпич на голову человеку не падает и всем руководит высшая сила. Впрочем, какой Булгаков реалист!

   У него в финале «Мастера» не кто иной, как сатана (едва ли не приятельствующий с Христом) избавляет хороших людей от неприятностей, вызволяет из земной юдоли, спасает, дарует жизнь вечную и упокоение измученным душам. Придите, говорит, ко мне все страждущие и обремененные. Причем автор несомненно разделяет упования любимых персонажей, идентифицирует себя с Мастером. Ничуть не утрирую и не упрощаю. Непревзойденный гипер-мега-шедевр. Эверест духовности и конгениального гуманизма. Не читали?

   Литература находится в движении — это несомненно. Подтверждение хотя бы в том, что теперь писать афоризмами — мелко и пошло.

   Умный человек, а писал басни. («А может, он вовсе не был умным?..»)

   Оттого так и прочувствованно — что не в лицо. «Пошли вы все к черту!»

   Можно сказать и по-другому. Какая огромная разница: писать афористично и сочинять афоризмы.

   «Афоризмы пошли, как камни из желчного пузыря». Хорошо еще, если так.

   Некий философ и вовсе дошел до утверждения, что любую идею, если она чего-то стоит, можно уложить в афоризм.

   Оттого, вероятно, самые лучшие идеи — бесценны и не укладываются в одну фразу.

   Сочинительство афоризмов – первый признак идиотизма.

   Да уж.

   Колокол звонит дважды.

   Разница между писателем и поэтом. Оказавшись за бортом, тонущий писатель размышляет, к какому берегу пристать. А поэт — до какого поскорее доплыть.

   Совершенно очевидно — два типа писателей. Одни в своих произведениях убивают жизнь, другие ее творят.

   Литература и искусство гнездятся кланами. Многие поколения лепятся потом вокруг неких особенно «нравственных» кумиров. При этом как-то очень уж истово распаляют в себе любовь к оным. Даже если достижения кумиров весьма спорного, даже подозрительного свойства. Даже художественно ущербно. Странно, что никому в голову не приходит как-то проанализировать, попытаться выяснить, что именно в них ущербного. Впрочем, это довольно трудно, поскольку анализ сразу уходит в область вкусовых пристрастий. И никакие бочки меда не уничтожают вкус этой капли дегтя. Только неожиданные исторические находки-документы иногда проливают свет на тайны кумиров. И тогда оказывается, что в биографии кумиров, несмотря на всю парадную эстетическую упаковку, скрыт тот или иной человеческий порок, нарушение простейших заповедей о добре и зле, неудобоваримый, дегтярный вкус которого в конечном счете и присутствует у нас на языке, — в смутном ощущении, что есть что-то фальшивое, преувеличенное, явно натянутое в самой художественной эстетике кумира.

   Не так давно узнал, что в середине тридцатых Мейерхольд написал донос — на молодого коллегу-конкурента, причем своего ученика, который собирался организовать собственную экспериментальную театральную школу-студию. Если бы я своими глазами не видел написанный рукой мастера пасквиль-заявление не то в райком, не то исполком (да еще в мой родной пресненский), я бы, пожалуй, затруднился поверить, что это правда. В письме Всеволод Эмильевич (сам по легенде забитый до смерти в застенках НКВД) называет молодого коллегу карьеристом, вредителем, антисоветчиком, требует применения санкций. Еще можно было бы понять, если бы писал это, когда находился в этих самых застенках. Но нет — написал, когда находился в силе, во власти. Поразительный факт. Конечно, о нем не будут кричать на каждом углу. Да и многие подобные факты, хоть и не столь вопиющие, как-то усвоены, переварены теперешней публикой. Некоторые кумиры даже публично покаялись (что, конечно, делает им честь), но, благодаря какой-то удивительной не-брезгливости публики, как ни в чем не бывало продолжают существовать в привычном образе «нравственного кумира». Ни в какие монастыри, естественно, не удалились.

   Интересно, что подобные ситуации имели место не только у нас, при советском строе. Не так давно, к примеру, открылось, что Элвис Пресли, приятельствовавший с власть предержащими, написал почти дословный донос на Джона Леннона. (Ох, не даром что-то в рокерском нонконформизме Пресли казалось мне «подозрительным»!) Мыслимое ли дело, чтобы Леннон написал на кого-нибудь донос? Правда, до сих пор ходят слухи, что Йоко «стукнула» на Маккартни, когда японцы «замели» того с марихуаной. Так то все-таки Йоко… А Джон… Если у Джона в «эстетике» и было что-то подозрительное, «скелеты в шкафу», то они, как говорится, вещь очевидная, им же самим осмысленная и отработанная.

   Интересно также, что подобные случаи характерны лишь для культурной ситуации ХХ-го века. В прежние эпохи даже отдаленный привкус дегтя ставил крест на кумире. Мол, мастерство-мастерством, а ты все ж, братец, шельма и детей я тебе не доверю… Появись подобные разоблачительные свидетельства о червоточине нынешних кумиров, причем какие бы то ни было, публика, пожалуй, даже не удивится.

   Еще проще. Если на знамени архаичной литературы смутно было начертано «сукой быть нехорошо», то на знамени современной — «хорошо».

   Современная литература как предсказания Макбета — в мелочах может быть правдива, но в главном непременно обманет.

   И никакого постмодернизма.

   «Если бы я никогда не ошибался, я бы пошел - и на осине удавился. От тоски...»

   Три источника и три непременных составляющих постмодерна. Заумные словоизвержения, в народе «шизуха». Просто-таки нечистоплотные интимные излияния. И наконец - кощунственные выпады, оскорбляющие чувства каждого христианина.

   Z. — Еще проще. Если раньше считалось приличным походить на Христа, то теперь в почете окаяшка.

   Замечено, там, где говорит религия, музы пристыженно умолкают.

   Это по нашему, по Лейбницу: есть такие простые представления, упрощение которых уже маразм.

   Возможности писателя, защищающего прекрасное, ограничены не только сверху — талантом, воспитанием, общей культурой, — но и элементарной брезгливостью.

   Z. недавно измерял свою линию жизни и уверяет, что она существенно подросла.

   Антон Палыч рекомендовал по написании произведения брать ножницы и — чик-чик — отстригать начало и конец. Подходя однажды с ножницами к тридцатитомному академическому собранию сочинений классика, Х. решил, наконец, выполнить волю покойного.

   Х. заводил с женщинами знакомство эдак элегантно, непременно по-чеховски. Например, в кафе.

   — Можно дать косточку вашей собачке?

   — Но у меня нет никакой собачки!

   — Честно говоря, косточки у меня тоже нет.

   Правда, однажды, опять же по-чеховски, в припадке нежности назвал очередную возлюбленную «моя собака». Возлюбленная пришла в такую ярость, до того оскорбилась, что наняла двух «пацанов», и его так отделали, что он серьезно разочаровался в Антоне Палыче.

   Всё-таки литература и жизнь — две несовместные стихии.

   — Чего ни напишу, всё сбывается!

   — Так это из-за тебя от меня жена ушла, друзья предали, инфаркт случился?

   На днях Y. прислал мне следующий рассказ.

   «Красота». И чего я с ней вожусь? Выглядит она всегда отвратительно. Один каблук сломан, а на коленке дырка. Юбка мятая. Но я вожусь с ней. Вот парадокс. Да еще даю ей денег. Вы, наверное, думаете, что я получаю от нее что-то взамен? Вы глубоко заблуждаетесь. Ни-че-го. Периодически я взвиваюсь: хватит, пусть и она мне тоже платит за мое отношение. Но проходит день-другой — и всё идет как прежде. Кто она такая? Чем занимается? Бог ее знает. Кажется, работает в библиотеке. Ну да, в библиотеке. Там, говорит, приятные и интеллигентные люди. Берут пыльную подшивку «Огонька» столетней давности, листают целый день. А ее всегда называют «Наша красота»…

   Теперь Y. интересуется, каково мое мнение.

   Различие стилей. Без претензий: «Еффект». Снобистский: «Эффэкт».

   Как только литератор начинает употреблять «некий», «как бы» и «Хайдеггер», он автоматически переходит в разряд интеллектуалов. Даже если продолжает ругаться матом. Среди собратьев интеллектуальный писатель считается безобидным существом, вроде евнуха. «Хайдеггером» теперь не заденешь ничьего самолюбия, не уязвишь ничьей малограмотности.

   Все-таки примечательно: большинство мировых вождей и тиранов, в том числе и современных, мнят себя писателями. Это не случайно. Разве какой-нибудь Сталин или Гитлер не мечта каждого литератора, — в частности, всех критиков к ногтю. Сами себе цензоры, сами издатели. Да еще поголовно весь народ читает. Мечта — да и только!

   Z. прочел стихи:

   «Как грустно, товарищ,

   Налей же скорей!

   Хочу быть евреем,

   Но я не еврей!»

   Впрочем, теперь повальное писательское увлечение мечтаниями «свалить за бугор» как-то незаметно сошло на нет. Как будто и не было этой мании.

   Z. вздыхает: не знаю, может быть, это простое совпадение, что всю жизнь мне гадили евреи. Что ж мне их теперь, любить?

   «…мы долго и мило беседовали, но смысл нашей беседы ускользал от меня до тех пор, пока у него не зазвонил мобильник, запиликав «семь-сорок», и, поднеся трубку к уху, он откликнулся: «Да, мамочка!..»

   — Да вы, батенька, просто антисемит и больше ничего!

   — Что вы, батенька, я еще на бильярде играю.

   «Когда они наконец поймут, что разговоры о евреях обижают не только евреев!»

   Вот говорят — «еврейский вопрос», шутка ли. Включите телевизор. На траурную годовщину Бабьего Яра в Киев съехалось множество народа. Старый-престарый еврей в кипе — очевидец событий. Среди почетных гостей — посол России Черномырдин. «В Бабьем Яру, — говорит Черномырдин, — убивали не только евреев. Но и русских, украинцев, поляков. А сколько было уничтожено военнопленных. Так что, — заключает он, — это действительно трагедия».

   Литература — единственный предмет, заговорив о котором невозможно не съехать на евреев, Господа Бога и братьев-писателей.

   Разговоры о грузинах. В детстве я дружил с мальчиком-грузином, уезжавшим на лето в Грузию. «А что вы обычно делаете по субботам?» — спросил как-то я. Он ответил почти по Пушкину. «Да русских ходим п…ть», — бесхитростно сказал он.

   И ничего.

   Припомнив об этом разговоре, я лишь недоуменно хлопаю себя по лбу: можно себе представить, что было бы со мной, если бы я сболтнул нечто подобное у него на родине.

   А вот попробовали бы вы поговорить о…

   Есть вещи, о которых лучше не только не говорить и не писать, а и не думать.

   В отличие от взрослых, писателей в том числе, не так опасно для окружающих, когда дети ведут себя, как дети.

   Ни разу в жизни не встречал литератора, возвратившего одолженную книгу.

   «Была глухая ночь, когда я проснулся и вспомнил, что…» — Начал сочинять Х., но больше ничего не придумал, хотя думал месяцев семь или даже восемь.

   Литератор! Если не умеешь рассказывать занимательные истории, то научись хотя бы делать вид.

   Y.: «Нужно просто хорошо писать».

   Кажется, уже писал о чем-то подобном. Многократно замечено. В том числе как признак хорошей прозы. Довольно скоро после прочтения - вдруг напрочь забываются все перипетии. Даже не особо затейливые. И, взявшись перечитывать, словно читаешь заново - с теми же неожиданными открытиями, поворотами. Нечто в этом духе обнаружил и у пр. Игнатия Брянчанинова. Хотя и совершенно по другому поводу. Некий брат сказал старцу: "Авва! Вот я часто вопрошаю святых отцов, чтоб они сказали мне наставление для спасения души моей, и что ни скажут они мне,  н и ч е г о  не помню!" Кстати, у этой притчи имеется в высшей степени поучительное продолжение...

   О слабых вещах говорят гораздо чаще и охотнее, чем о сильных. Это и понятно. Во-первых, на фоне слабой вещи посредственный ум смотрится куда выгоднее, чем на фоне сильной, а во-вторых, о сильной вещи нужно еще иметь, что сказать.

   Начинающий литератор Х. написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это история, рассказанная между двумя кружками пива…» Немного погодя его приятель, начинающий литератор Y. написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это не история, рассказанная между двумя кружками пива…» Х. пришел в ярость: «Это ж плагиат! Ты ж был обязан дать ссылку!» И что вы думаете, они потом лет двадцать друг с другом не здоровались. Нет, всё-таки плагиат — очень серьезная проблема!

   Кстати, на классиков, как известно,  при цитировании можно не ссылаться.

   Да и вообще, в литературе вещь не может считаться плагиатом, если она лучше первоисточника.

   Ничего удивительного: чтобы хорошо писать, нужно оголять нервы-локаторы. Как восточные лекари, определяющие болезни по пульсу, до мяса сводят себе на пальцах кожу. Литераторы, обычно, ограничиваются плешью.

   «Пора начинать цитировать себя самого».

   Литератор всю жизнь страдает от двойственного болезненного состояния — вечного несоответствия потребностей в уединении и общении, — почти никогда не находя золотой середины. «Я хочу, чтобы меня не трогали. Но и чтобы — не совсем оставили!..» Точнее не скажешь.

   Говорят, с писателями трудно общаться. А легко общаться со страдальцем, который мается зубной болью? Попробуйте-ка поговорить с ним о своем новом романе!

   И все-таки. Ахиллесова пята собратьев-писателей — не недостаточность таланта, а элементарная необразованность.

   Если знакомые ничуть не стесняются демонстрировать свои наихудшие качества, то с какой стати писатель должен стесняться их описывать?

   Y. любил эдак помечтать с тещей за обедом, как получит нобелевскую премию и чего они накупят на эти деньжищи.

   «Неправильно, что нобелевку дают один раз. Давали бы многократно, купил бы теще остров, где-нибудь в Тихом Океане…»

   Для русского писателя нобелевская премия — очень большие деньги.

   «Платите мне хотя бы 10 копеек за слово, и я буду писать не переставая…»

   «Меньше, чем по 300 баксов за страницу, я ни за что не соглашусь печататься…»

   Писатель — это человек, который знает ответ на любой вопрос, кроме одного: где достать денег. Обыватель, который, в отличие от писателя, не обладает  злорадствует: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? Ничего удивительного: за все нужно платить. К тому же, если бы писатель знал, где взять денег, у него не было бы стимула писать и мы бы лишились возможности наслаждаться шедеврами. Все к лучшему в этом лучшем из миров.

   Беднее писателей только истинные философы. Хотя и говорят: я знаю, что ничего не знаю. Впрочем, для истинного философа всё одно: что знание, что незнание, что деньги, что безденежье.

   Писатель, который знает, где взять денег, становится издателем.

   Вполне устоявшееся мнение. Его уже никто не пытается оспорить. Нынешние процветающие литераторы-бизнесмены поучают менее удачливых коллег (даже не в качестве оправдания и без тени сожаления): мол, приходится заниматься бизнесом — чтобы заниматься литературой. Причем речь идет ни о каком-нибудь, а о нашем «бизнесе. В общем, никому и в голову не приходит, что это, в принципе, то же самое, что выходить грабить на большую дорогу, чтобы потом иметь возможность от души заниматься благотворительностью.

   Вообще говоря, литература, писатели, как я это понимаю, существовали, существуют или будут существовать лишь при коммунизме. Хотя бы и формальном, частном, искусственном и т.д. Или - не будут.

   Совет начинающему: не пиши лучше главного редактора журнала, в котором собираешься напечататься.

   Х. абсолютно убежден, что в литературе не может быть ничего нового. В юности вычитал, что вся литература зиждется на нескольких сюжетах, и теперь эти сюжеты тасует. Со временем даже выработал свою формулу: «Вся литература — это испорченный телефон». То есть каждый автор по-своему переиначивает подслушанный по цепочке сюжет.

   Z. пишет абстрактные рассказики. Про слепых тараканов и глухонемых попугаев. Ты, говорит язвительно, пишешь про женщин, потому что у тебя с женщинами проблема. Возможно, отвечаю. А ты пишешь про глухонемых попугаев.

   3 — лучше, чем 2.

   2 лучше, чем 1.

   1 — чем ничего.

   Ничего — чем «чиво».

   Действительно, зачем умному человеку всю жизнь спорить с этими идиотами?!.. Вокруг и других пруд-пруди.

   Жуткий неудачник. То и дело попадает в аварии, во все мыслимые и немыслимые неприятности. Битый-перебитый. Хочет писать возвышенные вещи и быть утешителем человечества.

   «Что за люди! Над моими проблемами смеются, но над своими - ни в коем разе, никогда!»

   X. в детстве мечтал стать микробом. Его никто не видит, но все трепещут.

   Z. размышлял о международных отношениях и супружестве:

   «Хилари Клинтон и Моника Левински… Иметь женой Монику Клинтон тоже не так уж плохо… Однако из нее никудышная соратница… Идеальная соратницей была бы Хилари Левински… Но не дай Бог, если угораздит жениться на женщине, обладающей лишь недостатками этих двух… Боже мой, это ж моя собственная жена!..»

   Y. говорит, что его рассказы ему часто снятся во сне. Более того, он носит их в редакцию и получает гонорары. «Во сне? — спрашиваю я. «Наяву!» — обижается он и в доказательство протягивает журнал со следующим произведением.

   «Кто Он?»

   Он — не расист. Но ни за что не станет спать с черной девушкой. Впрочем, с желтой или красной тоже. Не говоря уж про голубую или зеленую. Но и с белой — ни-ни. Может, он интересуется мужчинами? Ничего подобного. Мужчины его нисколько не возбуждают. Как и животные. Он равно холоден к резиновым куклам, дамским трусам и подвязкам. Мысль о совращении малолетних никогда не придет ему в голову. Он и онанизмом не занимается. Более того, никому другому тоже не придет в голову заняться с ним любовью. Разве что одному-двум из десяти тысяч. Да и то, если их застукают за этим занятием, то, пожалуй, запрут в психушке. Ими займется бородатый и лысый психиатр, который пишет фундаментальный труд по некрофилии.

   «Слова  н и ч е г о  не значат».

   Как часто пишущего мучает этот идиотский вопрос: «Зачем жить, если все равно помрешь?..» Чтобы посадить писателя в лужу, лучше всего задать ему этот вопрос. Наверняка, выдаст какую-нибудь тошнотворную банальность. А ведь писатель обязан быть оригинальным… Только один писатель сумел дать на идиотский вопрос достойный, соответствующий идиотский ответ. Не Лев Толстой. Не Федор Михалыч… Веничка Ерофеев. «Раз уж родился, нужно немножко пожить…»

   Размышлял. Что такое моя индивидуальность — в чистом виде?

   Удовольствие-неудовольствие отдельно — я отдельно. Мысли-вера отдельно — я отдельно. Иначе говоря, всё чуждое, всё наносное. Как будто не я, а кто-то другой, совершенно посторонний, чистый и абстрактно-непорочный, смотрит на мир сквозь мою индивидуальность, как смотрят через закопченное стеклышко на солнце.

   Стало быть, и книги, которые я старался-писал — не мои?!

   X. одно время листал философов, а потом бросил: «Они отличаются от меня только тем, что знают больше ненужного…»

   Z. постоянно жаловался на отсутствие мыслей. «Идеи не брызжут из моего черепа».

   Труд, лишенный радости — варварство. Это — о нем и его текстах.

   Все-таки поразительная вещь язык! Для англичан «Yesterday» только «Вчера», а «Girl» всего лишь «Девушка».

   С другой стороны, бывают ведь случаи, когда иную мысль никак не выразишь на русском. «Art of Life and Death is to jump out of the imperfect tense just in time» - однажды пришло мне в голову. А как на русском?.. Из чего все-таки следует признать, что некоторые заклинания Гоголя, вроде тех, что никакой другой язык не рождает слов звончее нашего, не всегда, мягко говоря, адекватны.

   Злобный критик, разносящий в прах бездарные произведения, подобен гастроному, специализация которого дегустировать различное дерьмо и, отплевавшись, рассказывать нам, что «дерьмо — это дерьмо». Хотя бы и по долгу службы. Хотя бы и за деньги…

   Злобный критик, разносящий в прах талантливые произведения, по ночам, наверное, доказывает жене, что сам-то он — гений.

   Теперь, слава Богу, литературные страсти давно остыли, неактуальны. Единственный эпитет, тяготеющий к слову «гений», — «финансовый».

   Впрочем, нет. Человек двадцать-тридцать, для которых этот вопрос все еще актуален, пожалуй, наберется… Для них, зубров и динозавров, кропаю эти записки.

   «Писательство — такое же занятие, как любое другое. В меру бессмысленное. И плоды его вряд ли послужат утешением на смертном одре».

   Большинство святых людей вообще ничего не писали.

   У того же Сэлинджера в рукописях к его пространному роману о жизни нью-йоркского богемного, не то ирландского, не то еврейского семейства (при жизни автора, к сожалению, не издававшегося и появившегося в интернете лишь спустя год после его смерти) есть крошечный, но совершенно удивительный фрагмент. Это ключ, так сказать, идейный камертон, практически эпиграф ко всему роману. Измученная бесцельностью существования, а также депрессией, вызванной самоубийством любимого брата-вундеркинда, героиня вдруг выуживает откуда-то небольшую, вроде самиздатовской, замурзанную брошюрку, где рассказывается о некоем  р у с с к о м  современном святом, находящимся в непосредственной связи с Богом и творящим чудеса. В вечных странствиях, нищий, в ветхом тулупчике, с мешком через плечо и заскорузлым посохом. Судя по всему, брошюрка не что иное, как народный лубок об одном из последних русских старцев 19-го века. Притом весьма приблизительно, убого переведенный на английский. Вся уникальность святого заключается в том, что его великая премудрость и чудотворная сила достигнута им исключительно в непрерывном повторении одной Иисусовой молитвы: "Господи, Иисусе Христе, помилуй меня..." И мгновенно - в повествовании словно распахивается другой, неведомый план, взоры и надежды всех персонажей устремляются туда - в лучезарное русское инобытие...

   У нас (то есть в русской литературе), к сожалению, победило не здоровое пушкинское «не дай мне, Бог, сойти с ума», а больная чаадаевская «апология сумасшедшего». Этому, конечно, и наши любимые Гоголь с Федором Михайловичем немало пособили. Толстой держался-держался, да и тот, как известно, чуть было не разродился очередными «записками сумасшедшего». Надо признать: после Гоголя пошло-поехало, как-то стыдно сделалось прослыть здравомыслящим человеком. А ведь ни Карамзину, ни Ломоносову, ни даже Державину, не приходило в голову украсить свои сочинения налетом «благородного безумия».

   Ситуацию, в которой эстетические критерии объявлены исключительно «делом вкуса», как-то неловко называть «культурной».

   Довольно трудно угадать, какие книги будут читать и через сто лет. Но совсем не трудно — какие не будут.

   Для русского писателя и половина нобелевской премии — очень большие деньги.

   На вскидку: Маркс, Ницше, Ленин, Фрейд… Посмеялись — и забыли.

   Одно время Z. чрезвычайно увлекался Фрейдом. А однажды даже сделал психоаналитический разбор-этюд «Трех Толстяков» Юрия Карловича Олеши — одного из своих любимейших писателей. Кстати, эта сказка — одна из наиболее виртуозных вещей Олеши.

   Прежде всего, нужно взять на заметку, что это произведение почему-то популярно не столько среди детей, сколько среди юношей и подростков. Не говоря уж про литераторов. То есть той части читающей публики, которую переполняет либидо.

   Действие разворачивается в тоталитарном городе-государстве, где царит жестокий закон — закон Трех Толстяков(тройка самый общий символ пениса!). Оружейник Просперо (то есть человек, обладающий секретами мощи — изготовлением оружия) заперт в клетку, закован в цепи, как нельзя лучше символизируя желания, скованные законом. Но вот в Город въезжает «цирк», то есть заведение, где все ставится с ног на голову, и в Городе поднято восстание. Его возглавил некто Тибул, за которым идет охота. Тибул —  гимнаст. То есть воплощение силы, сплошь мускулы. То гибкий и пластичный, то твердый и упругий. Вполне прозрачный символ. Орган, состоящий из одних мускулов, — есть ни что иное, как пенис. Тибул хочет спрятаться, но его выдает продавец шаров, который буквально взлетает, — стало быть, продавец шаров несомненно символизирует эрекцию. Пенис обычно выдает эрекция. Что происходит с продавцом шаров? Он погружается прямиком в торт. Что выглядит противоестественным и глумливым — наподобие мастурбации. Затем продавца шаров прячет в торт Повар — большой дока по части изощренных вкусов. Торт предназначен для трех Толстяков. Спасаясь от погони, Тибул опасно балансирует на канате, вот-вот готовый достичь цели, как вдруг жандарм рубит канат палашом (тоже прозрачный символ), и, вместо крыши, Тибул попадает в окно. Между тем в Городе (часто символизирующим Тело) объявлено, что у мальчика наследника Тутти (кстати, не ним ли ассоциирует себя и сам автор?) — железное сердце. То есть он в перспективе — идеальный, чуждый любви правитель, ревнивый исполнитель старого закона, запершего желания в железную клетку. Для забав у Тутти имеется механическая кукла — лучший инструмент для воспитания и обуздания либидо, сублимации его в некую механическую энергию. Центральный персонаж — девочка-подросток, одержимая идее отдаться делу революции, — а именно содействовать освобождению из клетки Просперо. Кстати, некогда Тибул и Просперо пренебрегли ею по моральным соображениям —  имея в виду ее несовершеннолетие. Между прочим отец девочки, старый клоун, закрывает глаза на похождения бедовой дочки. Тем временем старый Профессор, большой мастер на всякие фокусы (исполняющий любые эротические фантазии), прячет у себя бунтовщика Тибула, перекрашивая его в негра-слугу. Иными словами, маскируя пенис, придавая орудию наслаждений вид некоего функционального, служебного персонажа. Затем Профессор берется за девочку — превращает ее в «механическую» куклу, взамен испорченной настоящей. Теперь она будет инструментом воспитания мальчика с железным сердцем. Она выдерживает проверку — публично демонстрирует механическое танцевальное искусство куклы. В костюме куклы девочка выглядит куда более зрелой и сознательной, чем ее сверстник-мальчик. Она спрашивает у него: «Правда ли, что у тебя железное сердце?.. Можно пощупать?» Мальчик разрешает, и она обнаруживает то, что искала — ключик (маленький фаллос), который, как объясняет мальчик, ему строго-настрого запрещено кому-либо даже показывать. Коварная девочка говорит: «Запрещено так запрещено… А я думала, что он у тебя, чтобы свистеть…» Мальчик заинтригован: «Как это — свистеть?» А вот как — «Ты спи, а я буду в твой ключик свистеть, вроде как играть на флейте». Она действительно свистит, а он, успокоенный (как и положено после оргазма), тут же засыпает. Что дальше? Коварная девочка похищает ключик. Чтобы выпустить Просперо. Теперь у нее есть то, что ему нужно — мужской символ. Она не только освобождает его (от норм морали), но и дает ему возможность проникнуть в «подземный ход», — иначе говоря, оставаясь девственницей, обеспечивая себе честь и славу. Но тут случается неприятность: схватили Профессора — главного идеолога и фокусника. О, ужас: ему грозят отрубить «голову»! Причем его казнь — есть ужасное наказание за содеянное и для мальчика тоже. Но мальчик, уже прошедший инициацию, отрицает закон трех Толстяков, сам идет под «пистолет», из которого в него стреляет пожилой полковник, олицетворение пуританской морали с одной стороны, а с другой пуританского же лицемерия, под прикрытием которого совершается акт мужеложства. И вот — «кровь». Оказывается, у мальчика без ключика не «железное сердце». Кто же он тогда — как не готовый пассивный гомосексуалист? Если бы дело происходило в реальности, то мальчик (он же автор), раненый в сердце (то есть разоблаченный) должен неизбежно погибнуть, осужденный общественной моралью. Однако это же сказка! Начинаются сущие чудеса. Мальчик выживает, а бунт против морали и общества заканчивается победой. Вместо старого общества — образуется новое, иррациональное, где, как в сумасшедшем «цирке», сбываются самые запретные мечты: девочка, мальчик и гимнаст Тибул объединены одним союзом! Грандиозный «салют» венчает происходящее.

   Как-то подзабыли люди, что Фрейд не только повод позубоскалить, но и весьма добросовестный классический ученый, чьи теории и выводы, вообще говоря, покоятся на весьма серьезной доказательной базе.

  Фрейд безусловно был наделен уникальным, мощным воображением. Поистине писательским. При этом его никак нельзя считать фантазером. И уж тем более заведомым манипулятором, циничным мистификатором. Совсем наоборот. Это яркий пример человеческой личности, которая стремиться осмыслить жизнь как можно шире, яснее; и, при всем своем артистизме, чисто художническом темпераменте, всемерно укрепляет именно позиции реализма. Главный его интерес - отнюдь не патологии и психические отклонения; его цель и идеал - психическое здоровье и гармония души. Если воспользоваться образами Ясперса, личность с отчетливо выраженной, концентрированной жизненной сверхзадачей. Последовательный противник всяческих иллюзий и фикций, он являлся также и подлинным философом, живущий одной любовью - любовью к истине. При этом ясность, незамутненность сознания - непременное условие, даже инструмент в арсенале исследователя и мыслителя. В этой связи месяцы, проведенные в молодости в Париже, кризис, отчаяние, его роман с кокаином стали для него своеобразной прививкой от увлечений постмодернистским дурманом. Даже до того, что до конца своей жизни Фрейд педантично избегал любых наркотиков, анестетиков. Будучи тяжело болен, перенеся множество операций, отказывался, как известно, принимать даже аспирин... Кстати сказать, этот самый постмодернистский дурман разложил не только литературы, превратив ее в подобие бесформенной массы эклектичных мутаций, известных как литература фэнтази, - не то одно тягучее сновидение, бесконечные напластования иллюзий, мириады языческих богов и божков, не то наркотическая галлюцинация. Также и современный психоанализ и психология, фатально отсеченные от своих корней, превратились в манипуляторские системы, узконаправленные и иезуитски прагматичные, - идеологические генераторы тоталитарных сект.

   Зачастую печалит не столько то, что собеседник словно "не позволяет" тебе открыть ему некую истину, сколько именно предположение, что в равной, если даже не большей степени, и сам ты "не позволяешь" донести до тебя истину, которая, может быть, ему действительно известна... Как тут не вспомнить старика Фрейда с его удивительным открытием феномена "сопротивления!.. Да кто вообще решил, что истина должна вызывать экстаз, что воскликнув "Что и требовалось доказать!", нужно закалывать сорок быков и устраивать пир? Это ведь любая литература хороша, кроме скучной, а истина может позволить себе и не такое.

  «Мы будем хвалить и превозносить всё мерзкое и больное и подвергать осмеянию все прекрасное и здоровое…» О, так мог сказать только настоящий писатель!

   "А я буду наоборот."

   Все-таки нужно специально оговориться. Все написанное выше, как и все написанное выше вовсе не означает, что автор, наживший всего-то трех-четырех читателей, почитает себя гением, а всех, кто его не читает чем-то противоположным. Конечно, они могут не читать даже гениев, но писать-то увлекательно, чтобы тебя читали не три-четыре человека, а хотя бы пять-шесть, для этого автору не нужно быть гением, для этого ему нужно просто - уметь писать. Кому-то может показаться, что умение писать - это что-то вроде как научиться в шахматы. Но это совершенно не так.

   Вроде бы всё при нем, чтобы завоевать публику. Не хватает одного — больной фантазии.

   «Не понимаю, как можно писать иначе, чем я!»

   Если в литературной беседе вам говорят: «На вкус и цвет товарищей нет» или «для настоящего мастера нет запретных тем», держите ухо востро: не исключено, что начнут склонять и к скотоложничеству.

   «Каждый человек не идет к истине своим путем».

   У Y. иногда проскальзывает мудрое: «Есть вещи, в которых, будучи гением, никак нельзя быть первым среди современников… Это, безусловно, относится к писателям…» Умерил гордыню, или действительно так оно и есть?

   Реальная сценка центральном книжном магазине. Инглишмен с охапкой альбомов по искусству, придерживая кипу подбородком, подходит к продавцу-консультанту с табличкой старшего менеджера на жилетке и на ломаном русском интересуется, что бы такого купить друзьям в подарок — из современной русской литературы.

   Продавец сначала почему-то изумленно таращит глаза, потом суетливо оглядывается вокруг, как бы ища поддержки, наконец почти в отчаянии хватает с полки книгу (которая расставлена по всему магазину):

   — Вот! Совершенно новый роман нашего самого популярного писателя!

   Инглишмен осторожно спрашивает:

   — А о чем книга?

   Консультант-старший менеджер снова приходит в замешательство. Потом, почему-то покраснев, выдыхает:

   — Ну это такой очень крутой роман… Там, знаете ли, вампиры и все такое…

   Вежливый инглишмен кивает, покладисто берет книгу и семенит к кассе.

   Слава богу, мы живем во время небывалого расцвета литературы. Заключаю это из следующего. Только что по ТВ сообщили новости с международной книжной ярмарки. На этот раз наши особенно преуспели — выставили новые издания «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых».

   Западная литература. Если все мы вышли из гоголевской «Шинели», то они безусловно — из «Смирительной рубашки» Джека Лондона.

   «Иду по улице. Замечаю, прохожие на меня оглядываются. Вот, думаю, наконец-то, слава!.. Потом обнаружил, что вышел в комнатных тапочках… Ну и что. Зато хоть пять минут ощущал, что такое слава!»

   «Если бы деньги платили за то, что я не написал, я бы был богат как Крез!»

   Для русского писателя даже четверть нобелевской премии — очень большие деньги.

   Вот говорят, богатство развращает, губит душу. Нищета, однако, погубляет ee ничуть не меньше.

   Антисемит X. уверяет, что масоны, евреи, а теперь еще и гомики купили на корню всю Россию, всюду одни они, везде проникли, всё захватили. У них вся власть. Как свежо. Тут, говорю, какой-то парадокс. Если у них вся власть, то до чего им, наверное, обидно столько лет это скрывать. Это ж можно в отчаяние впасть.

   Но то, что купили на корню, говорит, чистая правда.

   Писатель Z. с гордостью говорит, что у его сына, тоненького, правильного юноши, любимый писатель Стивен Кинг, которого мальчик перечитал насквозь. Причем читает лет с четырнадцати. Взял я этого Стивена Кинга. На одной странице маньяк кому-то отгрызает член, на другой — женщина названа биологической машиной, призванная лишь обеспечивать существование п-зды… Что у людей в головах??.. Скажете, сюжеты любопытные, написано увлекательно?

   Прекрасное сравнение: любовь — это когда один ест конфету, а другому сладко. Нечто подобное можно сказать и о книгах. Конфета давно съедена, а писателю все еще сладко.

   Импотенциозное произведение.

   Культура, телевидение… Удивительно, но при всех своих бессовестности, подлости и бесстыдстве, которыми буквально упиваются, еще не высказали всей мерзости и пакости. Видно, и для этого нужен талант.

   Ясперс учил, что история народов — это история психических помешательств. После такого открытия писатели и вовсе не захотят считать себя частью народа.

   «У меня никто не спрашивает, что такое счастье… А зря, я бы мог объяснить!..»

   Писатель ищет смысла жизни. То еще занятие. Если у писателя в душе еще есть хоть капля любви, то в конце концов он приходит к глубоким выводам типа: смысл жизни в любви к людям, смысл жизни в детях, смысл жизни в труде и т.д. В противном случае приходит к выводу, что смысла в жизни вообще нет. Докопавшись до таких истин, писатель некоторое время чувствует себя гением, а затем всю оставшуюся жизнь — придурком.

   «Ну и что?..» — обычно говорят такие писатели, читая чужие произведения. И всё у них «ну и что?». Слепые смотрят на солнце не щурясь.

   Y. — Сюжет, материал, композиция, дар слова, чувство меры… Только когда читаешь великих, понимаешь, какая все это чепуха!

   Известный писатель вспоминает: «Полжизни писал в ящик для обуви…»

   «Писать о писателях — самое милое дело. Беспроигрышный вариант. Писатель у российской публики вызывает куда большее сочувствие, чем, скажем, дети и животные у англичан или женщины у французов. Рассказы о литераторах читатель всегда охотно проглатывает. И неудивительно. Ведь буквально в каждом читателе, будь то бизнесмен, политик, бандит, крестьянин, милиционер, пионер или пенсионер, изначально дремлет бацилла писательского зуда. Единственная хитрость — с самого начала польстить этой бацилле...»

   Х. убежден, что главный потребитель культуры — «быдло», серая масса, задыхающаяся в повседневной рутине.

   Большой русский писатель Y. говорит: просрали Россию. Но, заметьте, не добавляет «вместе со мной».

   Энциклопедия русской души.

   Даже самые проницательные и горячие почитатели Гоголя не могут внятно объяснить, для чего Николаю Васильевичу понадобилось уродовать «Мертвые души» вставной повестью о капитане Копейкине. Почтмейстер, Бог весть зачем рассказывающий историю о пресловутом Копейкине и делающий странный вывод о том, что Чичиков и есть этот самый капитан, ужасно конфузится, когда ему резонно указывают, что Копейкин был увечным, безруким и скакал на деревяшке. Между тем именно после нелепого вывода почтмейстера слушатели-обыватели (а вместе с ними и читатель) по-настоящему осознают дьявольскую непознаваемость ситуации и начинают трепетать от священного ужаса пред той черной мистической бездной, которая маячит за личностью Пал Иваныча Чичикова.

   Дарование любого большого мастера сродни мастерству повествователя-почтмейстера. Его субъективные выводы еще реже соответствуют реальному положению вещей — зато вгоняют самодовольного читателя в почтительный трепет, и, поколебав закоснелые представления о жизни, дают почувствовать мистическую перспективу невообразимого.

   Большинство наших удачливых и именитых писателей в старости ужасно напоминают Фому Опискина.

   Старость – это когда хочется только почитания.

   "Читать Достоевского в моем возрасте - это как секс после секса!"

   Когда у них заходит речь о тайнах литературного ремесла — владении пером, умении рисовать яркие психологические образы, владении изобразительными средствами и языком, я думаю, что послушал бы не их, а того, кто сочинил, например, анекдот о том, как бедный мальчик пишет письмо Деду Морозу.

   «Здравствуй Дедушка Мороз! Скоро Новый год. Все детки выйдут на улицу встречать тебя, а я не смогу, потому что у меня нет шубки, валеночек, шапочки, шарфика и рукавичек. Дорогой Дедушка Мороз, если сможешь, пришли мне шубку, валеночки, шапочку, шарфик и рукавички, тогда я пойду встречать тебя с другими детками…» Надписал конверт «Дедушке Морозу» и бросил в почтовый ящик. На почте смотрят адрес: только «Дедушке Морозу» и обратный адрес. Открыли, прочитали, растрогались, решили скинуться — купить бедному мальчику новогодние подарки. Купили шубку, валеночки, шапочку, шарфик. А на рукавички денег не хватило. Упаковали все и отправили мальчику. Через некоторое время на почту приходит еще одно письмо «Дедушке Морозу». Открыли, читают: «Здравствуй Дедушка Мороз! Большое тебе спасибо за подарки: за шубку, за валеночки, за шапочку и за шарфик. А рукавички, наверное, на почте сп…ли…»

   Или еще:

   Пенсионер чихнул.

   Пионер: будьте здоровы.

   Пенсионер: спасибо.

   Пионер: пожалуйста.

   Пенсионер: не умничай.

   Пионер: пошел на х..!

   Сквернословие — как признак психического помешательства. В том числе и в литературе.

   Есть совершенно уникальные случаи, когда чрезвычайно трудно, просто невозможно, определить, что именно вызвало смех. Например, такой анекдот:

   Маленький мальчик нашел на стройке маску электросварщика и принялся играть. К нему подходит педофил и говорит: «Ну что, электросварщик, хочешь на машине покататься?» — «Хочу, дяденька», — отвечает мальчик. Педофил остановил машину в лесу и спрашивает: «А ты знаешь, электросварщик, что такое гомосексуализм?» — «Нет…» — «А что такое анальный секс?» — «Нет…» — «А что такое оральный секс?» — «Ну вы, дяденька, такие трудные вопросы задаете, — удивляется мальчик, — я ведь все-таки не настоящий электросварщик!»

   Разгадать тайну подобного смеха не под силу и десяти фрейдам.

   В один прекрасный день каждый литератор обнаруживает неодолимую тягу к религии.

   «Когда слабеет вера в ближнего, а уж в себя никогда особенно не верил, поневоле начинаешь верить во Всевышнего…»

   Свободная воля предполагает, что даже за приобретение веры, человек волен решать, какую цену он намерен заплатить. Впрочем, самую высокую цену — за непоколебимую и ежесекундную веру в несомненность божьего Бытия — заплатил дьявол. Не будем ему уподобляться.

   В пьяном виде Z. начал хвастать, что состоит в переписке с самим Папой Римским. Хотя бы и односторонней. О чем же ты ему пишешь, спрашиваю. О разном всяком, отвечает. К примеру, о том, что праведность делает некрещеного крещеным, необрезанное обрезанным, а неверие верой. Бог, понимаешь, не требует от нас слепой веры, как не требует в Новом Завете обрезания. Святой Дух просто нисходит на добрых людей. Бог не грозит, а радуется, что ты и в безверии живешь, как добрый самаритянин: тому рубль, тому два. В нашем сумасшедшем мире Бог не стал бы укорять человека безверием.

   Что ж, знавал я и людей, которые «состояли в переписке» с американским президентом и членами нашего Политбюро.

   «Некоторые богословы предполагают, что конец света давно наступил, и, соответственно, малая часть человечества уже живет в Раю, а все прочие, то есть большая часть человечества, погружены в вечную бездну юдоли и нескончаемых страданий. Лишь некоторые, сподобившись помереть, бывают выдернуты из этого мрака и, возможно, по воле Божьей даже восхищены на небеса... Что ж, весьма любопытная гипотеза. И красноречивая аллегория. Для современной литературы и литераторов, по крайней мере, несомненно справедливая…»

   Конец смеха.

   Поймал себя на том, что мое (наше?) отношение ко многим писателям-классикам не более чем миф. По большей части мы доверяемся прошлым своим ощущениям, воспоминаниям и фантазиям. Недавно, к примеру, читал томик писем и статей Есенина и все думал о том, что он, пожалуй, один из моих любимых поэтов, тех редких авторов, чьи тексты практически одно чистое золото. Стал листать стихи — и с удивлением и грустью увидел, что это отнюдь не так.

   Но открываются также вещи куда как страшноватые. Первые письма Есенина юноши, почти подростка отличает необычайная человеческая, да и художественная, зрелость. Ангельски чистая, страстная душа. Стремление к жертвенности, идеалу. Поиски истины. Он увлечен подражанием Христу, о чем пишет своему единственному задушевнейшему другу, который, увы, через год-другой умрет от чахотки. При этом — ни тени инфантильности или глупой наивности. «Тебе, пишет он другу, живется не лучше моего. Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе приютиться… глядишь в жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она (жизнь) протекает однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимым, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло… Как я живу, я сам себя не чувствую… Изменился ли я? Да, я изменился. Я изменился во взглядах, но убеждения те же и еще глубже засели в глубине души. На людей я стал смотреть иначе. Гений для меня — человек слова и дела, как Христос. Все остальные, кроме Будды, представляют не что иное, как блудники, попавшие в пучину разврата. Разумеется, я имею симпатию и к таковым людям, как Белинский, Надсон, Гаршин… Но как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов — я не признаю. Тебе известны, конечно, цинизм Пушкина, грубость и невежество Лермонтова, ложь и хитрость Кольцова, лицемерие, притеснение дворовых Некрасова, Гоголь — это настоящий апостол невежества… В настоящие время я читаю евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородную душою, как в образец в последовании любви к ближнему …» В этот момент Есенин очень напоминает Ван Гога, о котором Ясперс написал, что это пример неизменной правдивости, глубоко иррациональной веры, бесконечной любви, непоколебимой, великодушной человечности... Пожалуй, лишь одна тревожная нотка в рассуждениях молодого Есенина: «… Жизнь… Не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно…» А ведь, казалось бы, только что сам писал, что истины евангелия открываются вновь и вновь. Еще немного — и открылись бы истины об обожении как о цели жизни. Не говоря уж о том, что его современники — пр. Брянчанинов и Иоанн Крондшадтский.

   Но вот умирает друг, проходит всего несколько лет. Какая перемена! Свободная воля? Искушения? Приехал в столицу и тут же угодил в компанию записных поэтов-педерастов. Революционная смута. Путешествия. Трупно-разлагающаяся Европа и тупо-дьявольская Америка. Несколько женитьб. Пьянство,  богатство, нищета, склоки, подлости… И вот это ужасное предисловие к первому тому собрания сочинений. Не что иное, как письменное отречение от Христа. «…Самый щекотливый этап это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась на моих ранних произведениях. Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности. На ранних стихах моих сказалось влияние моего деда. Он с трех лет вдалбливал мне в голову старую патриархальную церковную культуру. Отроком меня таскала по всем монастырям бабка… Поэтому мои стихи были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я отпихиваюсь сейчас руками и ногами. Я вовсе человек не религиозный и не мистик. Я реалист… Романтика земная, которая скорее преследует авантюристические цели в сюжете, чем протухшие настроения о Розах, Крестах и всякой прочей дребедени… Я просил бы читателей относиться ко всем моим Исусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии…» Свободная воля. Поцелуй Иуды: вот Он, мой Исус, которого вы ищете распять. Это за год до смерти. Ходил в чека смотреть на расстрелы. «Черный человек, черный…» Явное эстетизирование дьявола. И уже то и дело в письмах: «хочется повеситься». И повесился… Еще один «мученик дьявола»? Все это происходило в начале новых, небывалых гонений на христиан ХХ-го века…

   Нет, Вера в Христа (как и безверие) — не абстрактные вещи. Это — выбор судьбы….

   А Блок? А Маяковский?.. А Пушкин? А Лермонтов?.. Два века русской литературы. Как просто, страшно и поучительно. А мы, а я?.. Чему научились-то? Что происходит вокруг нас и в нас?

   Эпиграфы из Писания — чрезвычайно полезная и организующая вещь. Поскольку предоставляют автору последнюю возможность трезво оценить свои умственные и литературные способности и не заниматься пустым бумагомаранием. Попробуйте написать что-нибудь более эпическое, чем: «И сказал Бог, да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так…» Или что-нибудь более задушевное, чем: «Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!...» Или что-то обличительнее и громоподобне, чем: «…откроется человек греха, сын погибели, противящейся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святыни, сядет он в храме Божьем, как Бог, выдавая себя за Бога…»

   Искусство будет существовать до тех пор, пока люди будут совершать глупости. Иначе говоря, искусство держится на дураках.

   В молодости литературная среда по сравнению с обычной жизнью казалась мне до того отвратительной, скучной и пошлой, со всеми ее байками и трагедиями, что я зарекся писать о литераторах.

   Теперь пишу. Почему? Да чтобы отвратить молодежь от этого занятия!

   Х. соглашается:

   — Не пишите, не пишите! Все равно никто не читает. Даже меня!

   Вот говорят, читатель пресытился хорошей литературой, может выбирать, что читать, у него огромный выбор и т.д. Что-то тут не так. Только страшно голодный человек готов поедать котлеты, приготовленные заведомо тяжелобольным поваром, который не способен наслаждаться пищей, которого вообще тошнит от одного запаха еды… К чему я это… Да к тому, что уж и сосчитать не могу, сколько раз слышал от издателей и писателей, что их прямо-таки с души воротит от литературы как таковой (не только от своей). Ни тени кокетства или иронии. Необычайно успешные издатели и писатели, к тому же.

   Одна писательница (безусловно, на данный момент самая известная, плодовитая и высокооплачиваемая) так и заявляет: всё, что нужно для писательства — чугунная жопа, а у меня их, говорит, две!

   Умное, самоироничное, наконец, смело-правдивое заявление. Но, увы, ничего не меняющее.

   «Идиотизм в квадрате». Еще Гашек подметил необходимость классификации разнообразия окружающего нас идиотизма и ввел соответствующие градации. Теперь уже никаких градаций не хватает.

   Можно ли сказать о Z. — «талантливая бездарность»? Почему бы и нет. Говорят же о покойнике в гробу — «как живой».

   Смотрю, читаю, слушаю… Великое нашествие идиотов. Неужели каждое поколение живет с таким ощущением?

   Литература — раздел археологии. (Энциклопедический словарь)

   Почему? Ну вот представьте, откапывают где-то книжку. Скажем, того Сэлинджера. У него в "Над пропастью" есть такой эпизод. Парнишка заказывает себе в вокзальной забегаловке завтрак: яичницу с двойным беконом, апельсиновый сок, кофе с молоком, горячие булочки... А тут же за столом молоденькие монашенки перебиваются пустым кофе с тостами. Вот парень отчаянно мается про себя: нет, просто кусок в горло не лезет, когда у меня на завтрак яичница с беконом и так далее, а у бедных монашенок пустой кофе с тостами!

   Допустим, начинают расшифровывать ученые это место, а расшифровать не могут. Как? Почему? Что за странные буквы! Чем, вообще, там происходит??

   Довольно-таки запоздалое осознание. Не надо бы творческим, да и обыкновенным людям вообще собираться в большие (больше, скажем, двенадцати персон) компании. И глазом не успеют моргнуть, как превратятся в толпу, а любое обсуждение — в профанацию. Вот и в интернете среднекультурные, вполне приличные люди, собравшись на каком-нибудь форуме, глупеют на глазах. Подумалось, что-то это все ужасно напоминает. Ну конечно же — эту хрестоматийную «публику» вокруг Иисуса: еще вчера встречала цветами и гимнами, а сегодня распинает.

   Человек не насекомое. Если одаренный литератор к тридцати годам, окукливается, то это, увы, вовсе не означает, что из личинки когда-нибудь вылупиться бабочка. Чехов и тот говорил, что в отличии от бабочек, у людей все наоборот.

   Z. сетует: Эх, какие бы книги я мог, если бы смолоду всё записывал! Вон Х. и Y. — бездари жуткие, а тома написали. Так они за всю жизнь — сколько книжек изгадили своими пометками на полях, сколько бумаги извели. Теперь, конечно, — только печатай! Ах, я дурак, дурак!

   Не мудрено прослыть умным человеком, если читать газеты и смотреть телевизор.

   Y. : «Схожу с ума... Спасает писательство».

   Х. только и разглагольствует, что о любви и счастье. Все вокруг только плечами пожимают.

   «Ужасно подозрительно, когда кто-нибудь говорит, что тогда он был дураком, а сейчас умный».

   Z., всегда как бык здоровый, успешный, гиперэнергичный, вдруг заболел. Вообще вступил в черную полосу жизни. И в один момент сник, бедняга, отчаялся, ворчит, когда его пытаются утешать: «Вам-то хорошо! Вы-то привыкли болеть!Вы привыкли не печататься и прозябать! А мне каково!..»

   «Причина, по которой мы, гении, внушаем обывателям ненависть, весьма проста. Мы заставляем их прозревать раньше, чем они прозреют сами. А это ужасно болезненно. И зачастую травматично. Это все равно что прежде естественного срока раздирать веки слепым щенкам…»

   «Вот беда: что бы я ни сказал, во всём они подозревают претензию на гениальность…»

   Хороший сюжет: некто наконец всё понял, но умер.

   Друзья писатели рассуждали за бутылочкой.

   — Если бы ты стал редактором, ты бы скурвился? То есть если бы я написал говно и принес тебе, ты бы по дружбе напечатал?

   — Ни фига бы я тебя не напечатал.

   — Вот молодец! И я бы тебя не напечатал…

   Франко говаривал: «Друзьям - всё, врагам - закон!» Возможно, именно в следовании этому принципу состоял секрет длительного правления диктатора. У писателей всё с точностью до наоборот. Результат, как говорится, не заставляет себя долго ждать.

   Знавал я одного коллекционера марок, который жаловался: «Совсем нет времени думать, нужно марки собирать…» Так и наш брат-писатель: нет ему времени думать, нужно книги писать…

   С другой стороны, если уж садишься писать, то лучше действительно не думать.

   Сколько за последние годы изобретено замысловатых приемов и приемчиков, чтобы изобразить человека. Многоуровневые сюжеты, меняющиеся точки повествования. Между тем секрет хорошей прозы чрезвычайно прост: достаточно показать разницу между тем, что человек говорит и что делает.

   Х. живет в крохотной квартирке, забитой барахлом, да еще куча родственников, кошки, собака. Рядом с письменным столом у Х. стоит большущий чемодан с рукописями. На чемодане надпись: «В случае пожара спасать в первую очередь!»

   Y. обожает рассуждать о превосходстве русского языка над прочими славянскими. К примеру, над украинским.

   — Мы не только не шарахаемся от украинского языка, наоборот — успешно поглощаем. Даже поднимаем на особую художественную и поэтическую высоту. Так «поганый» на украинском — всего лишь «плохой». «Дурень» — всего лишь «дурак». «Дивчина» — «девушка». «Краля» — «королева». «Очи» — «глаза». А «горилка» — всего лишь «водка»! Я уж не говорю про «мацать» или «дрочить». Примеров миллион.

   X. — О, загадочная Русь! Здесь наживают миллионы, а разграбляют миллиарды!

   Русский писатель Z. поставил себе задачу. Высказать такую мысль, которая для любого читателя была бы главнейшей и заветнейшей. Или, по крайней мере, сформулировать вопрос, на который каждый хотел бы услышать ответ.

   Писатель долго пыжится, прежде чем набраться смелости и сказать правду. Потом говорит: «Эх, мать твою-перемать!..»

   Х. решил не суетиться и спокойно дождаться, пока у него в голове родится блестящая идея для настоящей книги. Долго ждал. Кажется, до сих пор не дождался.

   Грустная картина. Хороший писатель, затюканный, одинокий, не выдержал, написал дерьмовую книжку, принес в издательство, издающее сплошное дерьмо, так его не только не напечатали, но еще и принялись совестить и позорить, хохоча: «Глядите, какое дерьмо написал!»

   Z. – Кондовый обыватель ведь как думает, глядя на меня: мол, если я, публика, тебя не знаю, так ты и не писатель!.. А я так думаю: не моя проблема! Если ты, публика, меня не знаешь, так ты и не публика вовсе, а кондовый обыватель.

   «Сколько там читателей у меня осталось?.. Не поленился, посчитал. Не много не мало – четыре человека… Да, себя забыл! Значит, пять».

   Y. написал трогательный рассказ о хироманте-астрологе, практикующем в концлагере — среди узников, которых толпой гонят в печь.

   Z. говорит, что пишет душевное автобиографическое произведение — чтобы могли прочесть детки. Y. предложил ему начать так: «Детки! Моя жизнь пример того, как не нужно жить…»

   «Стоило немного постареть, и мечты сделались непосильной ношей».

   Y. на дружеской пирушке: «Эх, писатели, просто язык не поворачивается назвать вас богемой! »

   А ведь когда-то считалось, что молниеносная читательская реакция мгновенно высвечивает среди огромного вала макулатуры достойные произведения, молва бежит от уха к уху...

   Национальная черта. Замечено. Русские писатели почему-то побаиваются милиционеров. Это очень грустно.

   Авторские гонорары… Приходит на ум анекдот о цыгане, который постепенно приучал коня ничего не есть. (Кстати, есть другой, не то антисемитский, не то русофобский вариант того же анекдота с евреем, приучавшим не есть свинью...)

   «Книгопродавец» так созвучно с «христопродавцем».

   И правда, в самом-самом-самом крупном издательстве главный редактор с кассиром под руку вербует из числа отвергнутых авторов (а таковых, понятно, 100%) желающих за несколько тысяч «баксов» накатать «научно-популярный роман» о супружестве Христа и Марии Магдалины. Да еще искренне удивлялся: «Чего отказываются? Дураки! Дураки!..» Найдутся, конечно. Уай нот?…

   Умнее издателя может быть только милиционер.

   Бывало, пытаюсь дозвониться главному редактору или издателю. Или президенту. Все безуспешно. «Недоступен, — отрубает секретарша, — на совещании у руководства!» Долго потом хожу в недоумении и трепете. Главный — у «руководства»? У Господа Бога, что ли? Сколько же раз ему, бедному, пришлось прорываться на аудиенцию, слышать это вечное «Недоступен!..» А если не у Бога, то у кого?..

   Что ж, у всякого есть свой начальник. Только неприкаянный и одинокий русский писатель — ничей.

   Впервые за долгие, долгие годы нашелся не просто издатель, а необычайно энергичный, думающий, внимательный, живой человек. Составили вместе план издания сразу нескольких книг, привлекли людей, разработали стратегию и тактику в высшей степени оригинального продвижения произведений…. Вдруг – гробовая тишина. Молчат все телефоны. Через неделю-другую ухо ловит обрывок фразы совершенно случайного человека: «Издателю такому-то недавно проломили череп, умер в больнице, не приходя в сознание…»

   У кого хочешь руки опустятся.

   Эх, незаметно постарели. Приятель-писатель шепчет: «Вот, теперь приходится прятать от супруги, сохранять драгоценное семечко. Может, еще настоящая любовь попадется!..»

   Набожный X. цитирует Д.Г. Лоуренса:

   — Познание себя отдельно от Бога — есть падение без дна!

   Безбожник Y. морщится:

   — Без дна — это, пожалуй, лучше, чем, к примеру, в вашем случае ё…ся на дно пустого бассейна, а?

   Другой «духовный» литератор Z. написал рассказ о величии всепрощающего и всепокрывающего Православия. Там у него одна старушка, у которой еще в войну сыночка убило, регулярно ставит в храме свечки за упокой души Фюрера.

   Вообще-то, вздыхает он, православному человеку совсем писать нельзя.

   — Не знаю, как всем православным, — откликается брат-писатель, — а тебе так точно нельзя!

   «Рафинад» — то есть утонченный литератор, писатель-денди.

   «Если еще есть люди, которые мечтают стать писателями, то живут они, конечно, не в России. Может, в Америке, а может, в Монголии. У нас-то люди напрочь утратили способность удивляться, вот в чем беда. А без этого читать книжки — все равно, что изучать вчерашнюю программу передач. Нужно, если хотите, быть немножко дурачком. А у нас — либо одни умные, полные болваны».

   «Если тебя однажды назвали интеллектуальным писателем, потом хоть наизнанку вывернись, не докажешь обратного».

   Начинающий литератор X., прекрасный человек и семьянин, серьезно размышлял над проблемой: нужно ли эротическому писателю посадить себя «на голодную диету», чтобы фантазия кипела, или, наоборот, он обязан пуститься во все тяжкие, чтобы узнать жизнь.

   Он также размышлял: «Неужели, я пишу, чтобы как-то восполнить однообразие, примитивность моей реальной жизни? Ведь гении писали от избытка жизни и впечатлений…»

   Профессиональный литератор, в отличие от просто одаренного, отлично знает свои слабые и сильные стороны. Достоинства выпячивает, а недостатки (которые, пожалуй, найдутся у всякого) искусно маскирует.

   Похвала талантливого человека — опасная штука. Ведь талантливые люди легко зажигаются, во всем видят красоту и талант. В том числе и в собственных неудачных местах… А частенько собирают вокруг себя толпу им же расхваленных бездарностей, и сами со временем ужасно глупеют.

   Z. — Какое счастье! Написал томов десять прекрасных вещей. Гениальных. Дожил до того, что могу, наконец, вообще не писать. Могу сидеть-посиживать, дожидаться золотого дождя, всяческих премий… Хрен с ней, с вашей литературой!

   Одна знакомая писательница Х., очень рафинированная дама, говорит: «Люблю почитать перед сном что-нибудь идиотское».

   «Умная баба, но дура».

   Проза мужская и женская. Удивительно, но ведь когда-то в газетах и журналах шли дискуссии даже на такие микроскопические темы! В этой связи на ум приходит только одна история.

   В детстве у меня были хомячки. Беленький Санька и рыженькая Сонька. Забавные такие. Играли, прыгали. Жили в небольшой деревянной клетке, в которую, кстати, если их выпускали погулять, всегда возвращались, и сделавшейся довольно скоро ужасно вонючей. Какали таблетками, которые, в принципе, было легко убирать. Если бы они не были такими мелкими и многочисленными. Время от времени у хомяков начиналось уморительное, комическое представление. Сонька бралась за уборку жилища. Начинала бегать и раскладывать по местам разбросанные Санькой предметы и кусочки пищи. Санька некоторое время хмуро наблюдал за этим, а затем принимался бегать за ней следом и разбрасывать всё упорядоченное. Не обращая на него внимания, Сонька, по новому кругу, продолжала наводить порядок. Так могло продолжаться довольно долго. Пока оба не падали от усталости. Однажды у них родились дети. Крошечные фиолетовые мымрики. Через день другой мымрики начали исчезать, и исчезли совсем. Мама сказала мне, что Соньке, видимо, не хватало в организме каких-то веществ и она их сожрала. Кстати, только сейчас пришло в голову, что не мог же зерноядный хомяк сожрать своих детенышей! А может быть, мама доброй, но не дрогнувшей рукой похерила многочисленное хомячье потомство, - куда их девать, расплодившихся-то? - а мне сказала, что Сонька сожрала... Хотя всю жизнь я именно так и думал. Вот оно, детство-то!.. Ну вот. Жили они жили. Долго. И однажды Санька помер. Я обнаружил его в домике задубевшим, как комок пластилина. Его мы с почестями похоронили во дворе. Сонька загрустила. Мама говорила, что когда придет весна, надо отвести ее на природу и выпустить «в поле». Но Сонька убежала из клетки и куда-то пропала. Только через некоторое время на кухне потянуло смрадом. Останки Соньки обнаружили за батареей...

  Как бы то ни было, восприятие литературы, вообще прекрасного, у женщин и мужчин безусловно розняться...

  Только развинченными нервами можно объяснить изнурительные споры между литераторами — о том, что хорошо, а что гуано. Ведь и сами понимают, а спорят. Не находят покоя со своими мнениями, как собака, которую одолевают блохи. Эстетические рецепторы отдельного человека не могут охватить всю красоту и ширь различных направлений в литературе — многогранной и неожиданной, как тот слон, которого исследовали слепые индийские мудрецы… Кстати, только недавно узнал, что у этой притчи есть продолжение. Часто почему-то незаслуженно отсекаемое. Что весьма странно, поскольку притча эта как раз и призвана наглядно иллюстрировать споры об истине, которая часто выходит из круга наших представлений о ней — и оттого непознаваема.

   Первый из мудрецов, ощупав слоновью ногу, заявил, что сей слон есть дерево. Другой дотянулся до уха и с уверенностью сказал, что слон это веер. Третьего подвели к хоботу. «Слон громадная змея!» - с ужасом воскликнул он.  Четвертому, которому дали подержаться за хвост, заявил, что слон это обыкновенная веревка…

   И только затем к слону подвели древнюю, почтенного вида старуху, которой дали потрогать слоновий иссоп. Слепая благоговейно пала на колени и возопила:

— ВЕЛИКИЙ БУДДА CНОВА ВОПЛОТИЛСЯ!

   Что толковать о литературе — лучше уж сразу переходить на личности!

   Один пожилой писатель, рыбак и охотник, характеризуя подход современных издателей и редакторов, говорил, что, мол, есть в рыбной ловле аналогичная хитрость — ловля "на вонючку".

   Я же не могу, в очередной раз, не припомнить наставление из святоотеческой литературы о том, что каждому христианину необходимо отличать то, что предоставлено его пониманию от того, что предоставлено лишь его созерцанию. Ибо — тщетные усилия к пониманию того, что превыше понимания, ведут единственно к заблуждению, богохульству, ересями и безбожию. Как и вообще, всякому безмерному деланию последует уныние, а унынию - исступление.

   Любопытно было бы написать сюжетную повесть — как бы составленную из дневников разных людей.

   «Читал только в уборной».

   Если пороки — средства от жизненных невзгод, то писательство вне всяких сомнений — всего лишь одно из них. И когда это понимаешь — терзает досада.

   «Умираю…» — написал однажды. И это оказалось единственным словом правды.

   «Жизнь после жизни — это когда включаешь интернет, а там вдруг — чудесная женщина, декламирует что-то из написанного тобой...»

   «Жизнь - ссредоточие возможностей и невозможностей... Невозможность мы никогда не сделаем возможностью. Только Господь... А вот возможность невозможностью - легко».

   Написание книги подобно путешествию Колумба. Трудности пути, бунт команды, соблазн повернуть назад. А в результате, вместо Индии, открываешь Америку.

   «Глупый, как писатель…»

   Кажется, Бунин где-то вспоминает, что у себя в компании они долго удивлялись необъяснимым поступкам одного знакомого. Например, будучи весьма бедным человеком, он мог угрохать кучу денег на роскошную цепочку для часов. Только потом они поняли, что он был элементарно и непроходимо глуп, этим и объяснялась его экстравагантность…

   Многие «ларчики» открываются так же просто. Только вот почему-то подобные открытия не приносят никакого удовлетворения. Так сказать, не добавляют знания о предмете. Грустно.

   Глупый писатель со временем непременно становится еще и злым.

   Сейчас литераторам даже в голову не приходит хотя бы изображать из себя порядочных людей.

   Одна визгливая баба может изгадить самую серьезную литературную дискуссию.

   Молодые авангардисты — еще туда сюда, а престарелые — просто старые дуралеи.

   Y. настоятельно просил знакомых и близких сказать ему, когда он начнет впадать в маразм.

   "Чертствость".

   Последнее прибежище негодяев не патриотизм, а литература. А также убийц, самоубийц, пьяниц и развратников. Где еще с ними так церемонятся, носятся, как с писаной торбой?

   Если сочинять книгу только ради того, чтобы доказать другим, что ты кое-чего можешь, то, пожалуй, напишешь такое, за что потом всю жизнь будешь себя презирать.

   В пору моей юности тридцатилетнего писателя не воспринимали всерьез, считали глупым мальчишкой, а сейчас — просто считают никчемным старикашкой. А вы говорите, культурная ситуация.

   «Никакой прогресс не стоит одной-единственной слезы ребенка. И старушки. И вдовы. И инвалида. И мелкого государственного служащего. И шахтера. И экипажа подводников… Разве что – слезы писателя».

   X. пишет философскую книгу о своих реальных воззрениях: спокойно, лапидарно, без ссылок на первоисточники, без страха показаться темным, наивным или даже сумасшедшим. Не заботясь о стройности текста. Без всяких околичностей.

   Бывало глядишь на пожилого писателя, бросившего писать прозу и увлекшегося мемуарами, критикой или, того пуще, философствованием, и на ум приходит нездорово румяный пенсионер с удочкой, уверяющий, что это дело посильнее, чем секс. Теперь не так. Кое-что определенно меняется.

   Y. ищет новые формы и жанры. Сейчас, говорит, «нон-фикшн» в цене. В частности, всяческие учебники и руководства. Сел писать пособие: «Для желающих сойти с ума».

   Сколько подлостей совершается просто так, от скуки… Это, безусловно, относится и к литературе.

   Z. всё носится с оригинальными названиями. Всю жизнь не романы сочинял, а придумывал названия к ним. Одно из последних для черного мистического романа просто и со вкусом — «666».

   Х. всем доказывает, что писатель — учитель жизни — все равно, что тот учитель по плаванию, который сам не умел плавать. А вот Лев Николаевич, говорит, на этом съехал, бедняга! Это все равно, что ожидать от актера, играющего Отелло, что он и жену заколет. Если такие случаи и бывали, то это не закономерность. Кстати, Лев Николаевич, как известно, Шекспира не жаловал.

   Ничего сложного. Разница между искусством и жизнью такая же, как между актером, изображающего пьяного, и действительно пьяным актером. Или, скажем, как между манией величия и, собственно, величием.

   «Чтобы писать, нужно путешествовать, встречаться с людьми. А я что могу написать? Как я иду по улице и что я вижу?»

   «Нужны ли писателю читатели?.. Нужны ли писателю писатели?.. Нужна ли писателю литература?.. Нужен ли писатель самому себе?..»

   Y. жалуется: опять «классики» заполонили литературу. Куда ни плюнь, попадешь в Федора Михалыча или Льва Николаевича. Засели в редакциях, негодяи, и сами себя печатают!

   Один относительно молодой литератор, когда ему указывали на классиков, так прямо и говорил: «Засуньте себе этих классиков сами знаете куда!»

   «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…»

   Казалось бы, лежит на поверхности. Онегин и Печорин — популярнейшие русские герои — оба убивцы. Причем хладнокровные. А вот их создатели (которые ухитрились вывести в их лице типы если не абсолютно положительные, то, во всяком случае, наделенные невероятным обаянием, и которых читатель почему-то ассоциирует с самими авторами) — оба жертвы убивцев. Мистика?

   Если бы Пушкин пожил еще немного, он убил бы Дантеса. Если бы Лермонтов пожил еще немного, он убил бы Мартынова и Дантеса. Если бы Федор Михайлович пожил немного подольше, он убил бы Алешу Карамазова. Ну это известный факт.

   Расхожее мнение. Нынче, говорят, телевидение-интернет вытеснили книги. Чушь, конечно. Это все равно, как если бы проститутки вытеснили жен… Чересчур прямолинейно? Ну хорошо. Это как если бы пиво вытеснило водку.

   Телевизионные писатели. Телевидение лишний раз подтвердило железный закон: кто складно говорит, тот писать не мастер.

   Самолично и притом не раз наблюдал у книжных лотков, как известные телевизионные чревовещатели охапками накупали интеллектуальную и духовную литературу.

   Удивительное дело литература! Тот, у кого есть возможность курить хороший табак, не станет курить махорку. Между тем люди охотно читают откровенную макулатуру. Но что еще удивительнее — макулатура считается «легким чтением». Что ж, глядя, как жена с тещей обмениваются «детективами» или смотрят телевизор, волей-неволей, начинаешь верить в «зомби».

   X., воцерковившийся и запустивший бороду, пишет, по его мнению, чрезвычайно откровенные, саморазоблачительные, а следовательно, высокого нравственного потенциала вещи. Исповедальные. Например, про то, как однажды лампочки спер из общественного туалета. Или, как, засидевшись допоздна в редакции, «обидел» пьяненькую старушку-уборщицу, которая, впрочем, сама, дескать, была «не против».

   Причем не только пишет, но к месту и не к месту рассказывает братьям-писателям.

   «Мы, грит, когорта православных писателей».

   «Бейтесь в корчах, брызгайте слюной. Расшибайте лоб. Пробивайте ладони гвоздями. Хоть наизнанку вывернитесь.  Все равно не поверю, что вы можете любить свое, если ненавидите чужое…»

   «Священные котлеты».

   «Господи, Господи!

   Тесно нам и в космосе…»

   Он же уверяет, что где-то в Писании отыскал следующее откровение: «Не дьявол помощник женщины, а женщина его помощница».

   Впрочем, как только не прозревают люди. Вот митрополит Иоанн прямо пишет, что к вере его привел страх смерти. В 15 лет юноша глубоко задумался, что именно является целью жизни человека, страшно ему было смириться с мыслью, что человек бесследно исчезает после смерти, превращается в небытие, и горько плакал он по этой причине… Но окончательно прозрел на танцплощадке: увидел «всю мерзость суетного мира».

   Неисповедимы пути Твои, Господи.

   «…я бы сказал, что сознание собственного неверия, вечные сомнения — естественное, здоровое состояние души. А вот когда человек начинает думать, что он крепок в вере, — он определенно болен и одержим бесами…»

   Кроме литературы, охотнее и безответственнее писатели берутся рассуждать только о религии.

   И что удивительно, большинство из них убеждены, что и Евангелие писали такие же писатели, как они сами.

   У писателя Z. Новый Завет — настольная книга. На страницах довольно много пометок, типа: «интересная мысль!» и «правильно!».

   Если вдуматься, не так уж и глупо… Чтобы гарантировано не написать какую-нибудь ахинею и в то же время продолжать писать, испытывая к этому занятию непреодолимую тягу, логично было бы просто сидеть и переписывать Библию. Это не шутка. Так же, между прочим, поступали и святые отцы, мудрые монахи.

   Казалось бы, апостол Павел уж объяснил раз и навсегда, написав, что откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святыней, и что сядет он в храме Божьем, как Бог, выдавая себя за Бога…

   «Почвенник» Х. написал об одном мужике-скупердяе, который купил задорого чудотворную икону, носил ее под полой и никому другому не давал помолиться… Как часто воцерковившиеся литераторы подобны этому мужику: ужасно ревнуют, когда кто-то, кроме них, дерзает рассуждать и писать о Господе Боге.

   Y. с "фактами на руках" уверял, что вся христианская любовь не что иное, как род психического отклонения: что-то вроде гипертрофированной, по сути патологической эмпатии.

   У пр. Бренчанинова авва Аммон пришел к авве Сысою: «Когда читают книги, хочу замечать мудрые изречения, чтоб иметь их в памяти на случай нужды." Старец отвечал: "Это не нужно! Нужно стяжать чистоту ума и говорить из этой чистоты, положившись на Бога».

   Святее Папы Римского может быть только русский писатель.

   Писатель, даже написавший множество прекрасных вещей, — подобен путешественнику, который шествует налегке, проходит сквозь свои тексты — вот и всё. Ведь и путешественник, посетивший множество прекрасных мест, никак не может забрать их с собой.

   Я уже давно перестал ощущать кровную связь с многими своими вещами. Теперь даже странно, что кто-то вообще ищет непостредственных сближений между писателем и его творениями, даже тождества. Это то же самое, что наделять явления природы свойствами человеческой души. «Грустное» облако, «злобный» ураган и т.д. В этой жизни мы только прохожие…

   Есть имена из «современных модных писателей», которые и называть неловко. Одна из таких деятельниц сообщала про свой новый роман: «У меня там много чего понапихано».

   Другой дописал «Аэлиту». Долго, много лет, говорит, не решался, ведь нужно, чтобы было «не хуже». Ну, значит, дорос-таки. Переписал самого Алексея Николаевича. Конечно, не боги ж, горшки ж, обжигают ж-ж!…

   Третий издал книжку под названием «А-Хули». Трехметровый муляж-макет книги высился на очередной ярмарке интеллектуальной литературы.

   Поистине: они решили, бросая тысячи журналистов, восхвалять всё мерзкое и извращенное, а всё здоровое и прекрасно подвергать осмеянию.

   Исходя из предыдущего. Какой сюрреализм или постмодернизм способен измыслить более фантастические сцены? Реальность побивает любой вымысел. Подобно тому, как самый витиеватый и причудливый шизофренический бред больных мозгов всегда уже, чем фантазия и размах здорового сознания. Отсюда простой логический вывод: любое направление современной литературы (а возможно, и вообще искусства), кроме реалистического, есть ковыряние в носу.

   Удивительно, как мимолетные, казалось бы, самые ничтожные недоразумения способны затягиваться, длиться годы и годы, и уже сравнимы с целой жизнью. Когда наблюдаешь поколение литераторствующих идиотов (иди идиотствующих литераторов?), выскочившее при Горбачеве, сразу приходят на ум евангельские бесы, вошедшие в стадо свиней. Только эти, Бог весть почему, никак не утопятся. Когда-то молодые, румяные, теперь затекшие жиром, обрюзгшие, но такие же оголтело наглые, все несутся по жизни, также мерзко визжат и похабно гадят. Никак не добегут до озера… Ну, может, когда-нибудь добегут.

   Я уж не говорю про таких глыбищ Земли Русской, как Упырев, Глушняк и Бодылкин.

   «Титаническое бессилие русских писателей».

   Культура не столько объединяет, сколько разъединяет. И не только на национальной почве.

   Жить захочешь — сразу научишься плохо писать.

   Знал я одного человека, трижды лауреата литературных премий имени Бодылкина, Упырева и Глушняка. Но и его писательское самолюбие не было удовлетворено. Такого-то удостоили этих премий целых семь раз, — сокрушался он, — а ведь он, по сравнению со мной, последняя бездарность!

   «Можешь, вообще, написать что-нибудь серьезное — без ерничества, без кривляния?» — «Не могу».

   Один из самых мрачных кошмаров (а следовательно, и преодолений) для бедного русского литератора состоит в том, что самые заветные, святые, скрываемые, лелеемые им темы и материалы вдруг выдергиваются и «столбятся» пошляками-конъюктурщиками. Бедные литераторы плюются — ругают халтуру и профанацию, да что поделаешь… Какой нужно обладать душевной силой, чтобы вернуться к изгаженной заветной теме, даже если утешаешься мыслью, что все равно пишешь «только для себя»!

   Отдаленно это напоминает хрестоматийную ситуацию, когда женщину редкостной души и красоты соблазняет, порочит, насилует подонок и пошляк. Можно представить, какие душевные муки придется испытать влюбленному в нее мужчине, который попытается вновь завоевать ее любовь.

   Это вроде того случая, когда в одной «культурной» телепередаче во весь экран показывали Мону Лизу, по которой ползали жирные тараканы. Казалось бы, мелочь, но теперь, когда я думаю о бедном Леонардо, нет-нет вползают в память и тараканы…

   Кстати, с некоторый пор по сиротливому телеканалу «Культура», теперь в основном, крутят «Жизнь животных». Понятно почему. Более чем.

   «Ох, и нелегко сейчас тому, кто в свое время как следует не запасся шампанским и Бомарше!»

   «В настоящий момент пытаюсь решить чисто профессиональную проблему: как заработать литературой - хотя бы на кусок хлеба. И не могу». Собственно, эта нехитрая мысль составляет единственное содержание большинства окололитературных, часто весьма пафосных рассуждений.  

   Из смежной области. Недавно смотрел большой фильм об истории джаза. Прекрасный, глубокий фильм. В очередном эпизоде речь рассказывалось о выдающихся музыкальных достижениях одного из гигантов джаза. Не голословно. С примерами, обоснованно. В самом деле, можно только изумляться такому взлету творчества, артистизма, таланта... Виртуоз, популярнейшая личность - как среди искушенных коллег, так и среди благодарных слушателей. Основоположник, признанный авторитет и т.д. В общем, в самом соку и расцвете. И вдруг: "...между тем, всё труднее становилось найти работу, просто заработать на пропитание. Хорошо еще, если удавалось выступить в случайных уличных кафе. Все чаще приходилось искать убежище в самых грязных, дешевых отелях. А то и просто ночевать на вокзале..." В общем, задыхаясь от безденежья и культурного вакуума, бедняга начинал злоупотреблять алкоголем, пристращался к кокаину и героину. В результате погибал в расцвете лет и творческих сил. Самое удивительное, что, немного погодя, и о другом музыканте, сообщалось то же, буквально теми же словами. Потом о третьем, четвертом. В общем, несмотря на обилие гипер-шедевров, "золотой век" жанра, своей субкультуре, атмосфере товарищества и взаимопомощи, вообще достойным человеческим отношениям, картина складывалась самая безрадостная. То есть налицо был какой-то вопиющий парадокс: чем успешнее чисто в творческом отношении складывалась судьба музыканта, причем даже в общепризнанном смысле, тем безнадежнее становилось его материальное положение.

   Во всей этой истории с джазом был еще один наводящий на размышления эпизод. Со временем среди музыкантов как-то укоренилось мнение, что без наркотиков настоящий джаз просто невозможен. Следующие поколения одаренных музыкантов неизбежно впитывали не только достижения корифеев, но и сам стиль жизни, ибо без этого, как им представлялось, невозможно проникнуть в секрет творчества, достичь мастерства своего кумира. То есть становились таким же алкоголиками и наркоманами. С тем же печальным финалом. Вдруг появился музыкант, который играл джаз и при этом вел абсолютно здоровый образ жизни. Был примерным семьянином, гражданином. Даже из принципа задался целью доказать, что можно играть наикрутейший джаз и при том не потреблять героин. Его пример оказался настолько впечатляющим, что несколько его товарищей действительно побросали вредные привычки и тоже стали вести здоровый образ жизни. К сожалению, этот чудесный феномен, единственный праведник вскоре погиб в глупейшей автомобильной катастрофе. В итоге, уже ничто не могло от удержать джаз от наклонной...

   Вот вдруг подумал: а что мы, одинокие русские писатели? Что если и мы, сами того не понимая, живем в сравнительно цветущем культурном и материальном оазисе? Кто-то, конечно, не согласится со мной, обязательно начнет доказывать, что в русской литературе дела го-о-ораздо прискорбнее...

   Говорят, выигрывающие в лотерею по двести пятьдесят миллионов долларов заранее предчувствуют удачу, даже спокойны и уверены в ней.

   «Тебе нужна только такая женщина, которая бы понимала, чем ты занимаешься».

   «Женщина – не средство спасения, а само спасение».

   Что делать. Грубо. Когда полная попа. Хэм: сажать девушку в лодку и херачить в Швейцариюю.

   Хайям: просто херачить.

   Один знакомый говорил, в такой ситуации надо лечь у дороги, экономить силы.

   Другой уточнял: притом ложиться - в правильном направлении.

   Я не знаю, что делать.

   Время летит, годы, как говорится, берут свое. Y. написал повесть под названием «Моя жена — хороший человек».

   Послужной список ровесника: мастер спорта по конькам, автор нескольких книг, главный редактор известного журнала, лауреат многих премий, самый модный пластический хирург, хозяин новой квартиры в двух шагах от Кремля, совладелец телеканала, где его юная дочь одна из телеведущих… Подлетели на роликах, зарезали, когда вылезал из джипа…

   Литература без вертикальной иерархии, без здравствующих императоров и правящих фараонов (как и жизнь вообще) превратилась в сплошное гуляй-поле. Никто не видит ни смысла, ни потребности чему бы то ни было соответствовать. Случайные люди не чувствуют себя обязанными хотя бы время от времени заглядывать в орфографический словарь. Стадо без пастуха. Какие уж тут пирамиды и маяки. Одни землянки, да хутора. Да самозванные батьки и мамки.

   Но самое удивительное, когда два хама плюются и обвиняют друг друга в бескультурьи.

   Иногда размах писательских планов приводит в смятение. Вот фантазия у людей! И самоуверенность.

   Z. сообщил, что поставил себе целью продолжить (и «развить»!) все великие русские романы. «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» и так далее. Причем не просто продолжить, но дописать их до того, что свести всех потомков в одной грандиозной эпопее, действие которой врастало бы непосредственно в будущее…

   «...И-и я когда-то был бездарностью…»

   По наивности всегда думал, что читатели умнеют вместе с писателем. Ничего подобного.

   С другой стороны, когда читаю что-нибудь эдакое, с придыханием, вдоль живописной аллеи, пусть даже вроде благообразного и убеленного сединами: «...Пускай меня простит Винсент Ван Гог за то, что я помочь ему не мог...» че-то ржу и ржу.

   «Стоило ли тянуть лямку писателя земли русской, чтобы все твое творчество свелось к единственному выводу: человечество состоит преимущественно из болванов…»

   Y. признается, что чувствует себя много глупее своих произведений. «Как только отрываюсь от пишущей машинки, сразу чувствую себя уродом». Подумывает не написать ли автобиографическую книгу «Урод».

   «Наложили в знак протеста, дьяволы!» — как сказал бы классик.

   А впрочем, тут не в протесте дело. Искренне не понимают, почему нельзя ходить голым по деревне, гадить в храме. Если за это еще и деньги платят. Готовы на любое варварство, на любое попрание культуры ради того, чтобы называться культурными деятелями. Бог ведает, почему хочется именоваться  писателями, поэтами. В крайнем случае, всегда можно сказать, что нарочно прикидывался дураком.

   Парадоксы. Нот всего семь, а музыки — море. Матерных слов и того меньше. По большому счету, три или четыре. А матерной литературы — целые горы.

   Х. «Ей-богу, в наше время немудрено вдруг оказаться самым умным, когда к 40 годам 99% ровестников банально спились, отупели и уж давным-давно ничего не читают…»

   Сказка про голого короля неактуальна. Сейчас мальчишку, которой только соберется крикнуть, тотчас пристрелят, а сотни других мальчишек заорут: «Король одетый!..»

   А вот про одетого короля, про которого все кричат, что он голый, — это актуально.

   Z. пописывает стишки. У меня, говорит, чисто нобелевские рифмы. Например, «Ренуар — писсуар». И что самое удивительное, с ним даже спорить не хочется.

   Что-то чересчур часто стали попадаться литераторы, которые как один норовят назвать Пушкина «шуриком». С тем, что смерть для писателя — мощный стимул карьерного роста и славы, они охотно соглашаются на словах, но, увы, не на деле.

   Необыкновенно грустно наблюдать, как одаренный человек (от отчаяния, безысходности, одиночества, что ли) спорит, обличает и даже учит идиотов, как нужно писать.

   Разве и без того не ясно, что нужно обладать талантом, чтобы употребить в тексте не только колючее «писсуар», но и заурядное «нужник».

   Да и употребление самых обычных слов, вроде «небо» и «ветер», тоже, как ни странно, требует таланта и вкуса.

   Ныне покойного поэта Ч., отличавшегося запредельной чуткостью к слову и стилю, буквально начинали душить спазмы, когда его взгляд натыкался на что-нибудь патологически безвкусное, пусть даже простое сочетание слов: «Отделение Связи».

   Y. говорит, что всегда просыпается с предельной осторожностью — «чтобы не расплескать снов».

   Сочетание в одном человеке ума и идиотизма приводит в отчаяние.

   Z. уверяет, что бездарности никогда не приходят в отчаяние.

   «Кстати, странное дело, никогда не слышал, чтобы кого-нибудь коробило беззастенчивое, хотя и интеллигентное лицемерие Чехова, который имел обыкновение хвалить бездарных литераторов. Теперь-то более чем очевидно, что плоды этих похвал мы пожинаем до сих пор и еще долго будем пожинать. Лет двести-триста, не меньше, как прикидывал сам Антон Павлович… Вот тоже феномен. Умер рано, а миссию свою выполнил. Даже перевыполнил. Ох, неспроста современники сравнивали его с волком в засаде, готовым зарезать любой идеал...»

   Если бы, опять-таки, Федор Михайлович пожил немного подольше, возможно, его хрестоматийная фраза звучала бы иначе. «Россию погубят Палычи».

  Если бы Толстой пожил немного подольше, он бы исключил себя из Союза писателей. Вообще, всех исключил.

   В этой связи, драматичность, глубина раскола, который внесло в литературу, вообще в культуру богоборчество Льва Николаевича, тоже еще толком не осознана.

   Думаю, когда-нибудь умные компьютеры смогут цензурировать и редактировать для нас любую книгу, которую мы пожелаем прочесть — в точном соответствии с нашими вкусами, моралью и нравственностью. Грубо говоря: «Я помню чудное мгновенье…» можно будет сразу прочесть по «фене», а Мурку — на языке Александра Сергеевича.

   Литератор Y., так и не добившийся успеха, ударился в самую черную магию: теперь вовсю жжет перья, льет воду, втыкает в свои рукописи иголки — пытается повлиять на публику, чтоб его читали. Более того, особенно яростно ворожит против конкурентов-литераторов. Нобелевку, говорит, я себе уж обеспечил, это как минимум!

   «Какая девушка вот так придет к писателю или поэту и отдастся только из любви к словесности? Никакая. Значит, литература погибла».

   Если в личном общении писатель кажется умнее своих сочинений, то он, скорее всего, никудышный писатель.

   Z. — Мой дедушка, Царство ему Небесное, любил повторять: много гадостей натворили эти писатели, поделом им!

   Говорят, в театральной системе Вахтангова главным было воспитать не Актера, а Человека… Что касается писателей, и в голову не могло прийти, что это может быть иначе. То есть невозможно было себе представить, что умение владеть пером, качество прозы («художественность»!) существует в отрыве от человеческих качеств самого писателя. Ей-Богу, я и сам отлично помню, что в юности писатели действительно представлялись мне прежде всего людьми, достойными во всех отношениях. Да, пожалуй, и были такими. Свидетельствую.

   Родственник звонит, без тени иронии или подвоха интересуется, как дела: «Все еще занимаешься своей писаниной?»

   Когда я думаю о литературной среде, то на ум приходит сценка, которую я когда-то наблюдал на детской площадке.

   Мальчики лет пяти-шести кружатся на карусели, а один мальчик в нерешительности ходит вокруг. Потом наконец подходит, хочет взобраться на свободное место. Тогда один из малышей на карусели говорит ему чрезвычайно строго и холодно: «Мальчик! Я тебе что сказал?! Не подходи сюда! Не садись!» И бедняжка, понурившись, вынужден отойти.

   То же самое ждет человека, который попытается проникнуть в литературную тусовку. Не подходи!

   Деньги могут заменить ум, но, увы, не наоборот.

   Друзья-писатели не любят собираться отдыхать семьями. После таких совместных тусовок случаются неприятные ситуации. Не дай Бог, жена проболтается о замыслах мужа и так далее.

   Как часто писатели удивляются неадекватной реакции читателей. Вообще, люди, как правило, ужасно нелюдимые, искренне недоумевают, когда к ним вдруг начитают приставать с вопросами, советами, претензиями и так далее. А чему, собственно, удивляться? Писатель, даже если пишет исключительно «для себя», «для Бога» или просто «в стол», так или иначе выступает с посланием к миру… К примеру, идет человек по улице, что-то бормочет про себя. Навстречу ему идет другой человек, который, толком не расслышав этого бормотанья, истолковывает его как-нибудь превратно и ударяет первого кулаком в ухо. «За что?» — удивляется тот… За то. Такова участь и всех литераторов.

   Z. говорит, что лучшее описание, которое он встречал в литературе — это то, как Генри Миллер описывает влагалище.

   «Железный закон. Там, где у тебя доходит оргазма, у читателя эрекция. Там, где у тебя эрекция, у читателя только зачешется. Там, где у тебя зачешется, читатель плюнет и закроет книгу».

   «А я думаю так. Нужно, как в драке. Двинуть читателя так, чтобы сразу шары на лоб и все зубы повылетали».

   Писатели на семейной вечеринке.

   — Извини, старик, когда танцевал с твоей женой, у меня встал!

   — А когда я танцевал с твоей, старик, у меня не встал, извини.

   Х. Преимущество онанизма. После него не нужно ничего обещать и говорить, как ты ее любишь.

   У Доктороу в «Рэгтайме» есть такой эпизод. Маленькая девочка случайно видит, как ее родной дедушка, такой симпатичный роллинг-стоуновского пошиба старикан, спрятавшись за сараем, занимается онанизмом и плачет… Когда в юности я наткнулся на эту сцену, только плечами пожал от недоумения – что за странная, какая-то надуманная, патологически скабрезная картина, особенно эти «невидимые миру слезы», даже ерническим этот эпизод не назовешь!..

   Члены союза писателей.

   Тут, как говорится, и добавить нечего.

   Х. нет-нет, а скажет в компании глупость. Потом ужасно переживает, бедняга. Уж следит за собой, а оно все-таки выскакивает.

   Читаю отрывки данного сочинения его прототипам. Поразительно, реакция во всех случаях совершенно одинаковая. Сначала — непримиримая критика. Потом — дружеские советы, вплоть до небывалых по щедрости предложений рассказать «что-нибудь в том же духе», чтобы я мог вставить это в свою книгу… Благодарю — и тут же «вставляю».

   А один знакомый литератор и вовсе убежден, что и Х., и Y., и Z. — это все, буквально все про него.

   Y. говорит, что решил придумывать сюжеты для «Оскаров» и продавать их прямо в Голливуд. К примеру, у мужика жена уехала к теще, он с радости пошел в бар, напился, приходит ночью домой, не зажигая света плюхается в постель и холодеет от ужаса: там жена. Но ни скандала, ни выговора — наоборот, фантастический секс и всё такое. А утром оказывается, что это не жена, а женина подружка к нему в постель проникла ради шутки. Ну, у них теперь бешеная любовь загорелась и всё такое.

   Y. утверждает, что за такие сюжеты в Голливуде отваливают тысяч сорок-пятьдесят минимум.

   Идиот, бездарность, а написал хорошую книгу.

   Да, наверное, ужасно трудно поверить, что твой закодычный приятель — гений. Особенно, если в юности вы вместе напивались до того, что начинали бодаться, бить кого ни попадя по мордасам, бегали по девкам и так далее. Ужасно трудно. Может быть, даже невозможно.

   «Убедился, что приятель литератор — законченная бездарность. Но принесло ли это облегчение? Отнюдь нет».

   Однажды на вокзале на перроне мальчик, слегка дебильный (а может, просто забавлялся), периодически выкрикивал: «Поезд отходит! Поезд отходит!..» Это жутко нервировало. Народ всякий раз передергивало… Так вот писатель, особенно хороший, чрезвычайно напоминает этого мальчика.

   Y. — Неудачливые литераторы всегда искренне убеждены, что удачливые собратья пробились исключительно по блату. В этом что-то есть.

   Z. ругается с бабкой жены, которая живет с ними. «Ко мне приличные люди приходят, писатели, а вы опять в уборной сиденье намочили!» Бабка огрызается: «Не велики паны!»

   Х. написал рассказ о своем друге Z., дал ему прочесть. Z. отозвался лаконично и сухо: «Жизнь гения глазами придурка».

   У нас явно путают эрудированность с умом. А ум, соответственно, с мудростью. А мудрость, увы, считают едва ли ни качеством души.

   Пренебрежение элементарным правописанием может погубить любой талант.

   Чего я, в юности, никак не мог предположить в будущем.

   Что когда-нибудь появятся рок-профессора. Что какое-нибудь поколение может быть более испорченным и нескромным, чем мы. Что обесценится не только человеческая жизнь, но и человеческая личность. Что мы будем жить в стране, которую сами же будем называть людоедским государством, питающимся собственным населением. Что самые близкие друзья будут совершать идиотские поступки, над которыми потешались и которые тысячу раз описаны в любимых книгах. Что в душе я останусь ребенком; и вообще, не узнаю по сути больше, чем мне было известно в 12 лет. Что книги перестанут читать.

   Y. взялся обрабатывать сказки на современный манер. Вроде: «Жили-были муж и жена, детей у них не было. Потому что они были одного пола…»

   Жалею, что в бытность свою подневольным редактором я не записывал фразы маститых графоманов. Один, например, печатал рассказ под названием «Про Иванова Ивана Ивановича», который начинался так: «В доме Иванова жена Ивана Ивановича била мужа…» В другом месте лирическое: «Заря угасла, и потому западная часть неба стала как бы темнее его восточной половины…» Еще: «Комнаты были обставлены богатой мебелью и бронзовыми люстрами…» А в какой-то пафосной статье: «В наших условиях писатель обязан спиться. У него, как у барана, которого привели на бойню, другого выхода нет…» Это мило. Это тоже надо уметь.

   X. весьма эффективно пользуется своим художественным даром, чтобы обольщать женщин. Обольщенным бедняжкам он обычно заявляет: «Все художники таковы!»

   Теща Y. жалуется по секрету: «наш»-то всё вроде пытается сосредоточиться и «работать» — к телефону не подходит, заставляет домашних врать, что его нет дома и так далее. А я так думаю, всё это просто, чтобы жить в свое удовольствие — валяться на диване, грызть орехи, дрыхнуть до полудня. В лучшем случае с собачкой выйдет погулять или с женой побалуется — вот и вся «работа».

   Глядя на опусы Z., невольно думаешь: «С годами ничто не меняется. Только становится хуже».

   Х. серьезно уверяет, что порнография — авангард словесности.

   А в советское время описание жратвы смело можно было приравнять к порнографии.

   Y., поседелый литератор, уверяет, что в юности не раз был свидетелем того, как «талантливых авторов», да еще «с улицы» всюду пропускали вперед без очереди. Теперь, мол, их не пропускают вперед даже в крематорий… Да мы, говорит, хе-хе, туда и не спешим.

   Братья-писатели заспорили за бутылочкой.

   — В жизни литератор должен быть кремень — честный и прямой, — заявил Х. — А литература — всего лишь искусство!

   — А я в жизни готов идти на уступки, — возразил Y. — Зато в литературе — ни-ни!

   — А я вообще на всё чихал! — сказал Z.

   Писатели старой закваски: знали, как жить духовно, постоянно писали об этом. Правда, сами как-то забывали. А когда вспоминали… снова начинали писать.

   Х. — Время такое — бедным на книжки денег жалко, а богатым лень читать даже то, что написано на купюрах.

   Заработать денег писательством можно. Только вот жить на них нельзя.

   «Есть писатели и помоложе меня. Вот кого действительно жалко!»

   Когда талантливый человек вдруг говорит: «Благодарю за внимание к моей скромной писанине», начинаешь сомневаться во всем на свете.

   Литература, дескать, снова переходит в разряд сакрального…

   Помнится, раньше кого-то выпороли за слово «ипостась». Теперь я бы нещадно порол за «сакральность».

   Один из самых приятных комплиментов я услышал из уст одного почтенного издателя, который признался: «Читая ваш роман, я испытал культурный шок».

   Когда я поинтересовался у другого почтенного издателя, с которым несколько месяцев вел серьезные переговоры, удосужился ли он вообще прочесть предлагаемые тексты, он яростно замотал головой и мило пошутил: «Чукча не читатель. Чукча издатель!»

   Еще Экклезиаст учил: чтение – есть утомление плоти.

   Теперь даже дети знают: чтобы стать писателем, нужно раздобыть миллион долларов.

   «И вообще, неча на издателей пенять!..»

   С годами человек, увы, нисколько не мудреет. Из моих знакомых только один или два не смирились с идиотизмом. Остальные не просто смирились — погрузились в него с головой, самозабвенно.

   «Вот и жена в сердцах: почему бы тебе тоже не написать что-нибудь идиотское?..»

   Воистину трагическая ситуация, когда жизнь прошла, а писателю, вечно затюканному и гонимому, так и не удалось написать хорошую книгу. Но не менее страшно, когда все сколько-нибудь достойное уже написано, а впереди еще полжизни.

   Возраст уже дает мне некоторое право на эгоцентризм и субъективность оценок…. Да что я!.. Сколько отличных писателей и просто фантастически талантливых людей вместе со всеми их талантами и творениями оказались абсолютно непоняты и бесполезны.

   Вспоминается разговор с одной пожилой писательницей, коренной московской интеллигенткой. Когда я спросил, надеется ли она на какое-нибудь будущее для своих трудов, она обвела рукой обширные стеллажи с книгами и рукописями и с горечью покачала головой: «Только умру — всё тут же снесут туда…» И показала за окно, где стоял с откинутой крышкой, словно уже готовый принять еще один итог жизни, поганый мусорный бак.

   А один писатель-монах, отец Иннокентий, изгнанный из Лавры буквально на улицу, проходя по двору мимо гниющего под куском рубероида собственного многолетнего архива (который, как и его владельца, выкинули на улицу), задержался на секунду, посмотрел на свои книги и рукописи, промолвил: «Этих книг мне уже не собрать…» — и пошел дальше.

   Так-то.

   Кстати, я видел и слышал людей, которые выкидывали монаха. Чрезвычайно набожные и нравственные люди. Кого-то теперь они выкидывают из жизни?

   Гений и злодейство – две вещи несовместны. Пушкину и в голову не приходит подвергать сомнению эту простейшую, самоочевидную истину. Между тем я не встречал ни одного литератора, который бы долго и нудно, а главное, охотно не мусолил эту тему, чтобы в конце концов, как старая сводница, не закончить многозначительным пожиманием плечами и хитроватым причмокиванием губами.

   Х. Мы не устаем провозглашать себя «всечеловеками», хотя зачастую недотягиваем даже до «человеков»…

   Z. лишь качал головой: «Какая может быть литература, когда вокруг одни трусы и предатели!..»

   Собственно, после того, как распяли Иисуса Христа, уже нечему удивляться.

   «Роман с огнем».

   «Опыт показывает: мирятся космополиты и русопяты, антисемиты и русофобы, правые и левые, демократы и патриоты… Но никогда не помирятся идиоты с нормальными людьми. Никогда не обнимется добро со злом…

   А я — после всех этих канканов и кадрилей — стою в сторонке, недоуменно почесываюсь и чувствую себя совершенно лишним человеком…»

   «Литературные телепередачи… Когда вижу, как нанимают подлецов-критиков, чтобы те поглумились над прекрасным писателем, не удивляюсь. Чего только не было в истории. Бросали же престарелые, прокаженные импотенты-кесари прекрасных девственниц на съеденье диким зверям… Глумление над прекрасным и садизм — одной природы…»

   А Y. прямо так и говорил: «Как только увидите меня по телевизору, можете считать меня сукой».

   Когда мы его увидели по телевизору, он сказал: «Что, суки, увидели?»

   Жена Х. говорила: «Какой ты у меня все-таки грубый, лапонька!..»

   (Отчасти с опасением вывести скабрезность... Но все-таки...) Давеча получил на "Прививку" предельно лапидарный отзыв от одного, судя по другим его рецензиям, довольно сдержанного и корректного человека. «Это пиздец», написал он. Возможно, подумалось мне, это лучший отзыв, который я когда-либо получал в своей жизни. Почему?.. Да потому что ведь именно это мы говорили друг другу в юности, когда делились друг с другом впечатлениями, когда семнадцатилетними горячо советовали друг другу прочесть ту или иную книгу, послушать ту или иную музыку! Это пиздец, восклицали мы. Имея в виду какую-нибудь вещь, скажем, Толстого, Гессе, Пушкина, Бетховена, Битлов и так далее... Кроме того, этот отзыв я получил спустя всего несколько часов после того, как узнал о смерти Х., старинного приятеля, вечного моего оппонента, непримиримого, неистового личного пасквилянта. (Увы, не вечного, как оказалось...) И у меня в ушах, словно въяве, прознесенная голосом Х., с характерной его интонацией, прозвучали эти слова, этот эмоциональный отзыв - словно выдохнул прямо мне в затылок: "Это пиздец, Серж!.." А может, вовсе не похвала... Вот ведь многозначность, великая тайна слова! Не так ли, коллеги?

   На следующий день, по здравым, так сказать, размышлениям мне подумалось, что на самом деле может означать этот "последний выдох", что толкование куда как более простое и суровое. Единственно возможное. Ведь Х., ко всему прочему, был изрядным спиритуалистом, непременно подмечал всё мало-мальски в этом роде. Это ведь как когда-то молодые битлы между собой на полном серьезе договаривались, так и мы с ним в свое время: чтобы кто первый помре, пусть как-нибудь подаст знак другому... В общем, ох, жизнь, Господи помилуй!

   Как бы то ни было, святые отцы на этот счет весьма категоричны: пустые, мол, помышления всё это! Потому как грешники мы великие, чтоб с ангелами разговаривать и ангелов

слышать, в этой жизни как минимум... А против пустых помышлений средство одно - молчание и молитва.

   Z. cовсем забросил писательство, увлекся фотографией. Время от времени щелкал и меня. Морщился, кривился отчаянно, глядя на фотку: "Фотогиеничный, собака!"

   «Даже талантливые люди стали равнодушны к прекрасному — вот, что действительно страшно. Потешаются над Горьким, что тот отличался слезливостью и, слушая какой-нибудь талантливый рассказец, чуть что промакивал глаза платочком».

   «Сейчас только и вещают: всё нужно испытать. А по мне, так некоторых вещей лучше все-таки не испытывать. Известно, к примеру, соврешь раз-другой, а после и сам повсюду одну ложь станешь подозревать. Изменишь жене, а после и ее в изменах станешь подозревать… К чему это я?.. А к тому, что писателя с чистой совестью, увы, сразу видно. И наоборот».

   Кто знает, может быть, романы Толстого и Достоевского мужественны и гениальны именно потому, что в них напрочь отсутствует авторская самоирония. Между тем, как все современные произведения буквально задыхаются от нее.

   Впрочем, среди современных писателей есть абсолютно серьезные. Но эти вообще — полные идиоты.

   «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — мимоходом интересуется у меня отец.

   «Нет, ей-Богу, вы что, с ума посходили, чтобы за последние 150 лет никто не написал чего-нибудь посильнее классики!? Что-то уж очень подозрительно. Быть того не может!»

   Вот, сейчас изреку молниеподобную истину. Русская литература, да что там - русская, вообще - литература, она не уводит человека от реальности. Ни в коем случае. Совсем наоборот! Именно, и только она - вталкивает, катапультирует человека в реальность из небытия - в настоящую жизнь, научает, заставляет его жить истинной жизнью. Собственно, дарит ему ее, жизнь.

   Рано или поздно стремление «дойти до самой сути» , эта прескорбнейшая идея фикс овладевает каждый писателем, которого смолоду не погубила слава, деньги и женщины. Даже знакомого с понятием метафизической перспективы мироустройства. Тайна прекрасного, загадки души и человеческих отношений, смысл жизни. Отважный, дерзновенный порыв, но, по сути, параноидальная систематизация всего и вся. Даже если оставить в стороне случаи несомненного помешательства и резонерской графомании. Тут писатель сродни чудаку-ученому. Днем ездит на велосипеде, собирая на городских свалках жесть, фанеру и проволоку, а по ночам корпит над чертежами ракет, формулами пространства и времени и Универсальной Теорией Всего. По-своему, даже бывает морально вознагражден — когда у него вдруг развивается блаженное ощущение, что он действительно «всё описал и всё объяснил»… Хотя сама мысль о том, что человеку по силам а) охватить умом всё сущее в мире и б) разложить его «по полкам» абсурдна. Только не для писателя. Не мир объемлет его, но он объемлет весь мир. Вся вселенная  (и то, что вне ее) оказывается сосредоточена в четырех стенах классического писательского кабинета, обшарпанной комнатенке, кухне с пишущей машинкой (ноутбуком). А еще точнее, в мозгу самого сочинителя. Последовательно и неуклонно перебирает он предметы и явления, улиток и рябчиков, бабочек и морских котиков, систематизирует и классифицирует, а затем заносит в свой эпический опус магнум. Время от времени замирает в предвкушении момента истины. Ему уже грезится простая и ясная картина мира. Он оглядывает комнатенку. Шарит в черепной коробке. Повсюду номерки, артикулы, главы, части, абзацы. Чего еще забыл? Что еще не запечатлено его художническим даром?.. Может, сами мозги?.. Ага! Вот и мозгам находится место в супер-книге… Может, нечто невидимое?.. Запах, сам воздух! Ага!.. Запахи, ароматы, воздух выкачаны и растворены в чернилах… Что еще? Вокруг абсолютный вакуум… Ага! Запечатлеть вакуум!.. Что еще?.. Казалось бы, ничего не осталось… А Пространство, а Время! Ага! Сюда их, в книгу гения… Что еще?.. Ничто… Ничто… Как шишка под носом у алжирского бея.

    Где-то опять-таки у святых отцов прочел, что каждому человеку (в т.ч. конечно писателю) необходимо отличить то, что предоставлено его пониманию, от того, что предоставлено лишь его созерцанию. Уму ограниченному неестественно понимать действия ума неограниченного, ума Божия. Тщетные усилия к объяснению того, что превыше понимания, ведет единственно к заблуждениям, богохульству,  ересям, напастями явлений из мира духов, общением с демонами и безбожию…   

   В общем, писатель существо универсальное. Один сильно пьющий сценарист у Ф. Скотта Фицджеральда искренне признается: «Познания у литератора обширные, но не глубокие».

   Кстати, пьянство среди писателей, как членов профсоюзов, так и нет, отдельная, чрезвычайно серьезная, громадная тема, к которой и подступиться-то страшно. Особенно, на трезвую голову.

   Одно можно сказать с уверенностью. Если кто-то не одобряет писательских занятий ближнего своего, то от этого необязательно становиться в глазах последнего его смертельным врагом. По крайней мере, это не общее правило. А вот если кто-то не одобряет его пьянства, то приобретает в его лице злейшего, опаснейшего врага. Причем независимо от его покаянных уверений, даже всемерных усилий над собой. И это — абсолютно общее правило.

   Сколько вокруг «приличных литераторов», которые за всю свою жизнь не помогли ни одному собрату по перу, более талантливому, чем сами, не похвалили, не замолвили словечко ни за одну настоящую книгу. На склоне лет они, одинокие подагрики, покуривают трубку, привыкшие к тому, что на совести у них одними мерзости, а в голове ни одной мысли. Похвалы коллег кажутся им сплошным издевательством. Они механически поглаживают ладонью без линии судьбы золоченые корешки своих бездарных книг.

   Что ж, ведь учат Святые Отцы, что грех — это не только то дурное, что мы сделали, но и то доброе, что могли совершить и не совершили.

   X. первый раз приехал в Дом Творчества и, как наивный, добросовестный писатель, взял машинку и столько-то часов в день выстукивал на ней наброски новой повести. В его отсутствие знакомые потихоньку проникали к нему в номер и впечатывали в его рукопись фразы и целые абзацы из классиков. Вычитывая очередную порцию написанного накануне, X. приходил в такой восторг от написанного, что к концу срока сошел с ума и попал в сумасшедший дом. Теперь, спустя много лет, шутникам их шутка по-прежнему кажется смешной. Не удивительно, что народ не уважает писателей, считая их прожженными циниками.

   Нынешние писатели частенько сетуют на подлое наше время: мол, слово литераторов теперь ничего не стоит. Вряд ли это справедливо. То есть и ныне, и в прежние годы слово имеет один и тот же вес. Вот только сами литераторы изрядно полегчали. Взять хоть «благословенную» пушкинскую пору. Тогда литераторов действительно опасались. А сами они жизнями не аллегорически рисковали. И сажали их, и вешали. Но не из-за их книжек, конечно. Ведь они и заговоры устраивали, и в масонских ложах сиживали. Они были не при власти, а сами были частью власти. Бестужевы-Пестели. Да и в быту могли эдак запросто на дуэль вызвать — застрелить, заколоть… Да и потом — сколько было писателей-революционеров! Не только подпольно листовки печатали, но и бомбы метали. Вроде даровитого Степняка-Кравчинского. Про Владимира Ильича уж и не говорю… Словом, если бы и нынешние братья-писатели собрались да ухлопали парочку губернаторов, олигархов или еще кого, так и на их книжки публика стала бы молиться…

   Как-то подзабыли, что, прочитав Лермонтовского «Героя нашего времени» (по современным меркам абсолютно невинную книгу из школьной программы), Николай I (некоторые исследователи утверждают, что он дружил с Александром Сергеевичем)  в бешенстве бросил что-то вроде, имея в виду автора: «Какая мерзость! Отныне этот человек — мой личный враг!»

   Совершенно уникальная, удивительная особенность нашего времени еще и в том, что публичные рассуждения об Истине, Благодати, вообще формулирование, как сейчас говорят «озвучивание» драгоценных, заповедных, просто реально прогрессивных идей  дозволяются исключительно и только людям абсолютно безнравственным, аморальным, насквозь ангажированным. Это какое-то качественное приращение лицемерия и фарисейства. Как, скажем, если бы поучения Христа параллельно проповедовались бы Иродом, Синедрионом и Ко. Причем много громогласнее и шире.

   Как часто говорят о смелости того или иного писателя-диссидента, высказавшего некую конкретную общественно-политическую или социальную правду. За это даже литературные премии присуждают… В этом есть что-то анти-художественное и ограниченное. Вряд ли это имеет отношение к литературе.

   Это напоминает мне анекдот о том, как адмиралы заспорили, у кого матросы храбрее. Англичанин приказал: «Джон, прыгни с палубы в море!». Тот исполнил. «Это что! — фыркнул француз. — Жан, прыгни в море с мачты!» Тот исполнил. «Это что! — усмехнулся наш. — Ну-ка, Ваня, заберись на мачту и прыгни прямо на палубу!» — «Да пошел ты!» — ответил русский матрос. Вот это и есть настоящая храбрость… Художественная правда и смелость писателя, ее высказавшего, что-то вроде этого. То есть правда писателя есть скорее невысказанность, чем нечто определенное, наподобие обличительной энциклики Папы Римского.

   Кстати, Владимир Ильич тоже называл себя «писателем».

   «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — участливо интересуются родственники и знакомые.

   «Версия. Не такая уж новая. Масоны и американцы подвесили на орбиту массу оглупляющих спутников: вот публика и перестала воспринимать настоящую литературу…»

   Воспользовавшись определением гениального Лейбница, Владимир Ильич безбожно сократил формулировку до узкого частного случая. На самом деле, писатель — есть зеркало всего живого универсума.

   Примечательно, что еще 150 лет назад Карл Маркс писал о том, что буржуазия создает свою собственную культуру — под стать себе, в которой нет ничего духовного, национального, корневого… К этому следует добавить, что при необходимости — из самолюбия или просто в целях экономии времени — буржуа-«художник» без колебаний готов присвоить чужую интеллектуальную собственность, как присваивает любую другую. При этом, естественно, не остановится ни перед чем, чтобы замести следы и уничтожить истинное авторство. И тут особенно важно подчеркнуть, что это — не что-то из ряда вон выходящее, а самая обыденная, повседневная практика. Как тут не вспомнить о том, что единственная и высшая награда художника —   в самой возможности творить…

   Буржуа похож на андерсеновского Крота. Культура, как Дюймовочка, потребна ему лишь в рамках «ближнего круга» — своего рода вечный семейный «капустник». Потом нам объясняют, что и «Крестный отец» — великое произведение о настоящих человеческих отношениях и вечных ценностях. Попутно истребили тьму народа… А бедный Федор Михайлович целый роман написал о том, как какую-то старушку убили…

   Между тем именно в «Крестном отце» натолкнулся на замечательно тонкое наблюдение. Старый Дон поучает сына: «Когда кто-то уверяет, что в его действиях нет ничего личного, не верь. Только личное и движет человеком. Всегда!..»

   Вот и литература — дело предельно личное.

   Рассуждая о популярности своих книг, Стивен Кинг где-то хвастался, что читали постоянно требуют продолжения серийных романов. Один из читателей даже прислал фотографию плюшевого мишки в наручниках с подписью-ультиматумом, что если, дескать, в течении месяца не выйдет продолжение, мишка будет казнен… Этот эпизод Кинг искренне считает свидетельством своей писательской удачи, даже поставил жутковатую фотографию на тумбочку у изголовья.

   А ведь тот же самый Стивен Кинг сравнивал чтение настоящей литературы с тяжким трудом, вроде работы на водокачке. Чем натужнее качаешь, тем больше награда — чистая, хрустальная вода.

   Нечто подобное говорилось и про хорошую музыку, которая сама к слушателю не приходит…

   Некогда я предполагал, что эти записки пригодятся для «масштабного полотна» — романа «Братья-писатели»... Что ж, теперь, можно сказать, так оно и вышло: они постепенно превратились даже в некий "квази-роман". Роман-трансформер. Чего уж только эти писатели не выдумают!

   «У-ух! Кажется, ничего более уничижительного о литераторах не писали лет пятьдесят! А может быть, такого еще вообще не писали…»

   Один главный редактор восторженно восклицал: это нужно немедленно публиковать, да и все, что вы принесете!.. Но прошла неделя — как воды в рот набрал. Видать, все-таки дошло, о чем здесь речь. Так и не напечал ни строчки.

   Z. ухмыляется своей косой усмешкой: «Какие вы мне братья!»

   В чем Ницше был прав, так это в том, что фикции на каждом шагу. Вот, к примеру, говорят: грядет экологическая катастрофа, человечество вступило в фатальный конфликт с природой… Допустим, все живое действительно окажется стерто с лица земли… Но разве само человечество не есть часть природы? Следовательно, план самоуничтожения заложен в самой природе. Более того, является логическим завершением (или продолжением?) ее эволюции. Говорить о вине человечества, прямо скажем, нелепо. Человечество не может иметь никаких «высших» планов, кроме природного. Впрочем, если человечество каким-то образом преодолеет экологический кризис, то и в этом не будет никакой его заслуги. Оно лишь эволюционирует вместе с природой… Словом, защитники природы могут спать спокойно: как ни парадоксально, именно руками человека природа осуществляет собственный план…

   О чем бишь я?.. Да о том, что как бы и в случае с литературой не сесть в лужу. Писатели ли губят литературу и читателей, литература ли загибается, отравляя и тех и других — не нашего ума дело.

   Но это, как говорится, всего лишь мое субъективное мнение.

   Однажды я читал о странном психологическом эксперименте, поставленном в детском саду и призванном доказать тотальное влияние коллективного мнения на мнение отдельной личности. Нескольких ребятишек подговорили действовать следующим образом. Когда в комнату будут приводить новых детей и спрашивать, какого цвета красный мяч, они должны говорить «черный». Такая, мол, игра. В результате, каждый новый ребенок, когда очередь доходила до него, на вопрос «какого цвета мяч» почти без колебаний отвечал, что мяч «черный». И только один малыш долго молчал, краснел, бледнел, ничего не отвечал, а потом — вдруг расплакался…  Вот так и я, наблюдая происходящее вокруг, особенно, когда интересуются моим мнением, часто испытываю нечто подобное, впадаю в столбняк. Только расплакаться не могу.

   «Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» — спрашиваю себя я.

   Гениев гораздо больше, чем кажется.

   Он же, Бунин, восклицал: смертельно тяжело наблюдать происходящие повсюду ужасные вещи, но еще тяжелее — объяснять людям, что это ужасно.

   Почти дословно: это не что-либо обычное или чувственное, принадлежащее миру сему, но тайно сообщающее тебе то, чего ты прежде НИКОГДА не видел и не воображал...

   Так оно, видимо, и есть. Иначе и писать не стоило бы.

   Новый прекрасный подарок русской литературе.

   Y. показывал набросок нового романа «Русская Шахерезада». «Про писателей». Что-то вроде этого.

   «...Первая русская красавица Наталья Николаевна Гончарова вышла замуж за Пушкина, который жил литературным трудом и для него 70 рублей были большие деньги. Но как-то в сердцах Пушкин сказал, что и за всю Россию столько не даст. У Александра Сергеевича цензором был сам царь, который сослал на Кавказ Лермонтова. Потом на Кавказе побывал и Лев Николаевич. Федор же Михайлович, кажется, не был на Кавказе, но зато тоже не любил балет. А Антон Павлович Чехов любил и балет, и театр. Но ходил только в театр. Бывало, посмотрит «Три сестры» или «Иванова» и кричит: «Книппер, Книппер!» А однажды посмотрел «Чайку» и так огорчился, что уехал на Сахалин, где познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным, и Александр Исаевич читал Чехову свое собрание сочинений. Потом Чехов уехал отдыхать в Крым и умер, а Александр Исаич уехал в Америку. Там он познакомился с Хемингуэем, которому тоже читал свое собрание сочинений. Когда Хемингуэй застрелился, Александр Исаевич приехал в Москву и там выступал в парламенте перед президентом, который тоже был писателем. Потому что в России писатель больше, чем поэт. Писателей в России хоронят на Новодевичьем, а поэтов всего лишь на Ваганьковском...»

...  

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! Эта публикация осуществляется в экспериментальном режиме. Если книга Вам понравилась и запомнилась, поддержите публикацию, сделайте денежный перевод непосредственно на счет автора в системе "Яндекс-деньги" или через платежный терминал:

410011227526835

Это просто :)

http://www.proza.ru/avtor/magomet