С 1942 года в Красную Армию влились осужденные по уголовным статьям из лагерей, пожелавшие кровью искупить вину перед своей Родиной – СССР. Обычно их направляли в штрафные батальоны и роты на особом положении. После первого ранения, даже незначительного, они выпадали из поля зрения командования своих частей и шли обычными путями эвакуации всех раненых.
Некоторая часть бывших осужденных, получив возможность, выбрасывала в прошлое дурные, негодные в обычной жизни лагерные привычки и замашки. Другие, среди которых имелись люди с явно нарушенной психикой, освободившись от лагерной опеки, не могли овладеть собой в условиях привалившей неожиданно свободы. Для них отсутствовало понятие любых уставов, моральных и всяких прочих законов. Прифронтовые и фронтовые полевые госпитали Красной Армии стремились быстрее сплавить таких раненых в тыловые, дальние госпитали, например, в Кировскую область. Откуда выехали некоторые из них под охраной и винтовочными прицелами в тыл, они возвращаются в ореоле раненых фронтовиков.
Тыловые госпитали в это время переводят из подчинения НКО в НКЗ. Проще, их пытаются преобразовать в обычные гражданские больницы, не имеющие отношения к военному уставу. Сотрудники госпиталей становятся гражданскими вольнонаемными служащими. До прибытья в такой госпиталь раненому напоминала о принадлежности к армии хотя бы форма одежды сотрудников. Тут же, в госпитале – больнице, в форме остались двое: начальник госпиталя и комиссар. Эта двойка не могла ужиться в согласии и мире ни в одном госпитале. Мина заложена самим институтом присутствия комиссаров в войсковых частях. Издает приказ начальник госпиталя о наказании за нарушение дисциплины, а нарушитель с таким приказом двигается к комиссару. Тот отменяет приказ, признает его вредительским, и начинаются неприятности уже для начальника госпиталя. Вплоть до разговоров в особом отделе или с оперуполномоченным НКВД. Кому это надо?
Многие начальники госпиталей от такой жизни предпочли вырваться на фронт. Чем ненужные склоки, споры и свары партийных и всяких других собраний, пусть лучше пули свистят над головами. Своей жизнью в войну мало кто дорожил.
Начальник одного из госпиталей в городе Халтурин предпочел сдаться традиционному русскому искушению, измотанный такими сварами, а ещё перебоями в снабжении: продуктами, медицинскими средствами, белья, одежды. Но больше всего убивало – бессилье бороться с контингентом раненых и больных, из бывших штрафников, который был всегда прав.
В протоколе от 15 февраля 1943 г. архива читаем: «Двери, рамы, посуда из столовой летели на улицу во втором корпусе, когда этих штрафников не устраивало качество пищи. К прибытью сюда раненых и больных военнопленных в августе 1944года, здание оказалось в непригодном для эксплуатации состоянии».
Начальник госпиталя № 1734 в городе Слободской Никифоров выбыл на фронт. Его сменил в июне 1943 года профессиональный военный, 40-летний подполковник медицинской службы Б.Н. Крутик, прибывший из резерва Сануправления Красной Армии. До этого времени он лечил раненых в Москве. К службе в армии приступил с 17 лет, так что первые, кто у него лечился, участники Гражданской войны из белых и красных. К его прибытью в палатах этого госпиталя скопилось до десятка бывших осужденных за грабежи и убийства. Без войны свобода не светила никому из них до конца жизни. Около каждого суетились два-три молодых, неискушенных жизнью бойца. Устав Внутренней Службы, госпитальный режим рассеялись в легкое облако, плывущее где-то очень высоко над этой братией. К тому же они мгновенно сомкнулись с местными «уголовниками в законе». От последних послышалось негромкое, но внятное для бандитов, хулиганов городка, заодно служителям закона в погонах: «фронтовиков не трогать». Его оказалось достаточно, чтобы избегали чрезмерного усердья милиция, комендатура, РВК. Впрочем, предупреждение стало страховкой и от случайных поползновений местных отморозков.
Прибытие санитарного поезда в город Слободской превратилось из торжества высших человеческих чувств, как было в первые месяцы войны, в свою противоположность. Крепче запирались ворота. Люди забивались в дома, полные тревог и страха. За день без ограбления, насилия и крови в городе, молили Бога. Жители городка подумали даже, что ради избавления от этого страха и ужаса власть через год после начала войны разрешила открыть православный храм в городе, закрытый в начале тридцатых годов.
Чтобы избавить от ужаса, охватившего жителей города, пациентов и медицинский персонал госпиталя достаточно было хотя бы один из 58 госпиталей области выделить на особый режим работы с ранеными штрафниками. Требовался всего лишь контакт и добрая воля НКО, НКЗ, НКВД. Увы, каждый из них пытался тащить свою телегу в свою сторону, не впрягаясь к соседу.
Потрясением для Бориса Натановича Крутика в городе Слободской стали первые трое суток пребывания. С 1919 года, находясь на службе в Красной Армии, видывал всякое. При получении приказа в ГЛАВСАНУПР РККА приготовили к решению всяких проблем, кроме увиденных на месте. Раненый в предплечье «Никифор», при входе в палату врача Дубовой, вытаскивал из-под одеяла длинный тонкий нож и цедил: «Я передумал. Пятерых мне наметили зарезать в Слободском. Ты в том числе. Но ты баба ничего, и я тебя пощажу: живи и здравствуй!» Её не тронул, но был день, когда ворвался в операционную. Хорошо, что не было в этот момент операции. Там он стукнул кулаком по голове медсестру Ромину. Потом вломился в санпропускник, избил там доктора Левашову. Вызванный для усмирения комендантский патруль –12 красноармейцев местного гарнизона – «Никифор» фактически разоружил, действуя упомянутым ножом. Никого, впрочем, не ранив. У первых вырвал винтовки, остальные предпочли не связываться, удалились. Дежурный по местному гарнизону заявил: «В госпитале нет права арестовывать». Терпели похожие выходки Никифора трое суток. Наконец, Борису Натановичу повезло. Никифор попался ему с глазу на глаз и всё равно продолжал свои ужимки. Ситуация упростилась. Применив самый удачный свой приём джиу-джитсу, попросил отнести невменяемого «баталиста» на гауптвахту. Когда тот пришёл в себя, Борис Натанович спросил: «Что дальше: в штрафной батальон или в лагерь?» Предпочтение оказалось понятным: «В штрафной, начальник, отправь».
Первая ходка Трубача случилась за убийство, ещё при царе. Вторая – за ограбление, третья, как и первая. Отсидел в лагере 26 лет. Трубач привёз с фронта два нагана. Прятал у кого-то из владельцев одного из притонов города. Проснувшись утром, он отправлялся на городской рынок. Кинув взглядом на присутствующую публику, безошибочно определял: чей карман отягощён больше прочих. Он подходил к жертве близко: грудь в грудь, нос к носу, глаза в глаза и молча проверял карманы. Любое возмущение страдающего человека прерывалось, когда Трубач вытаскивал наган и шипел: «Только пикни, сразу покойником станешь». Событие в дальнейшем происходило по вечному, одинаковому сценарию, молчаливому, со слезами жертвы.
Насобирав сумму, он затаривался водкой в магазине, и не спеша двигался в родную палату. Угостившись сам, напоив соседей, остаток дня вся палата умилялась и хохотала над его рассказами о собственных базарных подвигах. Ни милиция, ни комендатура с его невменяемостью бороться не решились. Новый начальник как бы невзначай выписал его раньше положенного срока. Отправившись за повесткой в военкомат, Трубач услышал от военкома: «Госпиталь решил от тебя избавиться. Тебя выписали раньше положенного срока. Иди обратно, долечивайся».
Свирепостью пациента повеяло в госпитале раньше появления его там. Превентивные меры были приготовлены. За штору, за открытую дверь в своём кабинете, и в платяном шкафу спрятались приготовленные к выписке: Вереница, Подивияров, Борискин. Они были готовы к возвращению в свою родную фронтовую разведку и рады были погрузиться в её стихию для мирных дел. И не таких «оторвиголов» как Трубач приходилось видеть. Трубач влетел в кабинет с наганом, где патрон уже был готов сослужить ему по назначению. Парни его скрутили. На следующий день они отбыли на место службы. Трубача отдали под суд и отправили в лагерь, так как однажды, уже после задержания, он ухитрился вырваться из камеры местной тюрьмы. Он сбежал и до полусмерти, неизвестно по какой причине, избил несколько медсестёр госпиталя. Участников операции по его задержанию предпочли скрыть от него и прочей братии. На Крутике появилась метка почти сказочного силача, способного скрутить любого скандалиста. Все анархисты- штафники стали смотреть на него с опаской.
С анамнезом, как у Трубача, лежал раненый «Архип». Более покладистый, чем тот, он отличался пренебрежением к госпитальному режиму и безмерным потреблением алкоголя. Стойкость его организма потрясала воображение видавших всякое врачей. После выпитой бутылки водки никто не мог зафиксировать у него расширение зрачков или изменение в походке. Иногда развлекал слобожан такой своей способностью.
Однажды, тёплым майским днём, когда проклюнулась уже травка, распустилась нежная зелень слободских берез и тополей, Архип, с тремя бутылками водки в руках, не спеша двигался к месту, где позволял себя лечить. Шёл он, намеренно изогнув свой путь, мимо городской комендатуры. Отряд из четырнадцати дежурных во главе с комендантом города старшим лейтенантом Поляковым наблюдали из окон комендатуры занятный сюжет. Архип поставил две бутылки на травку, обнаружил себя к окну в профиль. Затем он вышиб пробку из третьей бутылки и, не глотая, вылил содержимое в себя. После того он вздохнул, ухмыльнулся сверкающему солнечными бликами окну, прихватил с травы посудины под сургучными головками и продолжил путь. Поляков не сдержался! Приказал: «Арестовать!» Патруль догнал и окружил нарушителя воинского Устава. Архип вернул зелье на траву и по-деловому, как привычной домашней работой, принялся защищаться. Он разоружил патруль!
Мирная жизнь славного городка позволила ему выполнить своё дело неторопливо, без шума. Он молча подходил к бойцу вплотную, прикоснувшись к нему на миг, грудью, срывал винтовку с плеча и клал её под охрану своих головок на траву. Движения его повторялись с неживой механичностью немого кино. За попытку сопротивления Архип выбрасывал безоружного за круг солдатиков, окружавших его. А солдатики, наскоро призванные, необученные деревенские парни не видели большого греха в неудавшейся затее своего командира. Их, пожалуй, даже восхищали: сила, не виданная в их деревнях, и выносливость мужика к зелью. Он работал, пока гора винтовок не возвысилась над его возлюбленными головками. Затем грабитель покоя и денег мирных слобожан, нарушитель воинского устава прихватил питьё и двинулся дальше.
Крутик вызвал анархиста в кабинет. Тот не явился. Гора пошла к Магомету, чтобы выяснить отношения при всех его друзьях. К удивлению свидетелей, герой дня отвернулся. Причём с нескрываемым смущением. «Ты чего отворачиваешься?» После тягучего долгого молчания все услышали: «Если Трубача так разделал, со мной легко справишься. Выписывай».
Бабракадзе по документам – грабитель и убийца, вызывал недоумение противоречивостью своего поведения. Бывало, городская милиция звонит: «Ваши раненые крушат рынок. Открыто грабят. Особенно неистовствует Бабракадзе». Начальник или политрук идут на рынок. В каком бы запале не бушевало пламя кавказского буйства, оно затихало и гасло при виде военных. Дитя гор опускало голову и с видом провинившегося первоклассника плёлся в свою палату. Одно из похождений Бабракадзе позволило считать его выздоровевшим, и он отправился в батальон выздоравливающих раненых воинов в городе Молотов.
Со временем всех нарушителей госпитального режима собрали в одиннадцатой палате. Однажды ночью Крутика разбудила дежурная врач по госпиталю с криками и рыданиями в телефонную трубку: «В одиннадцатой палате коллективная драка, все дерутся!» Позднее выяснилось, что в драке участвовали до 50 человек. Картину происшедшего в ту ночь пыталась нарисовать потом одна из медицинских сестёр: «Все дрались с каждым! В воздухе летали обломки стульев, костыли, тумбочки, посуда. На полу разодранные матрацы, бельё, остатки одежды и простыней. Моментами сверху оседало облако пуха и перьев из разодранной подушки. Окровавлены были не только дерущиеся, но и многие санитарки, даже медсёстры. Ад!»
Борис Натанович зашёл в палату как врач для оказания первой помощи. На подносе перед ним плыла гора перевязочных средств: бинты, вата, йод. «Пожалуйста, освободите место для работы. Посторонних прошу выйти». Палата почти опустела. Все замолчали. Нуждающихся отправили в перевязочную. Остались одни ампутанты. С ними пришлось выяснять причины разгулявшегося урагана.
У Ревы всю семью уничтожили немецкие оккупанты. Хозяйство присвоили бывшие при них полицай и староста станицы. «Кто я теперь – ни солдат, ни крестьянин! Хозяйства нет, и без ног?» Он, отвоевавший своё защитник Отечества, безутешно плакал навзрыд. Однако выяснилось: привёл к непутёвому делу одиннадцатую палату Борис Косогоров. Двух греческих богов сложила матушка-Природа в этом парне. Умный, стройный, высокий, красавец числился у себя, на родине, первым парнем на всю округу. Самые красивые девушки млели от счастья, услышав от него хотя бы слово в свой адрес.
Его призвали на срочную службу в Красной Армии с 1939 года. Он готовился уже к встрече с любимой девушкой, родным домом, но тут – война. На фронт пришлось идти, не побывав дома. Так что службе в армии и войне отдано было уже пять лет. Ещё предыдущее письмо от своей любимой он получил весёлым и пламенным признанием в любви. Она писала Борису все эти годы. Но вдруг на днях Борис получил письмо: «Выхожу замуж. Не могу больше ждать». Девушка написала о замужестве, возможно узнав, что парень стал инвалидом. Родителям он писал об этом, но просил ей не сообщать. Похожими драмами одиннадцатая палата оказалась переполнена. Реактивные состояния, вследствие психологических травм на время лишили способность контроля над собой самых сильных и мужественных защитников родины от врага. Друзья по палате называли Бориса своим атаманом – сильный, весёлый, он всех поддерживал спокойным отношением к пугавшему всех состоянию – ампутантов. И… вдруг такое?
После беседы Борис Натанович зачитал: «Назначаю Вас, Борис Косогоров, старшиной палаты. Вы отвечаете за чистоту и порядок в палате. Каждое утро обязываю Вас присутствовать на утренней госпитальной пятиминутке с докладом о положении дел в вашей палате».
Возложенные обязанности Борис выполнял до выписки самым добросовестным образом. Долечиваясь, может случайно, а скорее нет, ему довелось помогать в ремонте девичьего общежитья. Досталась ему для ремонта комната одной из самых красивых и умных медицинских сестёр Любы Усачёвой. В городе Слободском, после излечения, он её не оставил. Уехав, они долго слали туда счастливые весёлые письма с рассказами вначале о доме, который строили своими силами, а потом - своих троих ребятишках, которые появились в нём. Сейчас, наверное, эти ребятишки нянчат своих внуков. Дай им Бог счастья!