Лариса МИЛЛЕР. Рассказы.

Кофта с пупырышками

 

Летом 59-то года, сдав экзамены за второй курс, я должна была, как тогда полагалось, отработать месяц на стройке. Уезжала рано утром, возвращалась вечером. Лето было жарким, дорога длинной. Сперва я ехала в душных переполненных вагонах метро до Сокола, потом не то автобусом, не то трамваем, потом долго шла. Однажды утром с недосыпу попыталась подняться на эскалаторе, идущем вниз. Спасибо кто-то вовремя оттащил меня, ухватив за ворот. С собой я всегда возила книжку Луначарского о киносценариях и бутерброды. Книжку так и не прочла, а бутерброды раздавала однокурсникам, предпочитая деликатесы, которые приносила с собой Валька Боганова: тонкие ломтики поджаренного хлеба с икрой, красной рыбой или яичницей с помидорами.

Все утро мы поглядывали на часы в ожидании обеда, а когда он оставался позади, скисали и считали минуты до отбоя. "Нервная работа, - приговаривала моя однокурсница Зойка, - целый день под движущимся краном". "Майна, вира", - эти крики мне уже снились по ночам.

Нам, студентам, поручали разное: что-то подмести, что-то поднести, что-то покрасить. Когда работы не было, я усаживалась в сторонке и открывала своего Луначарского. И зачем я возила с собой эту нудную книгу? Сдается мне, причина была одна: я надеялась привлечь внимание однокурсника, который в ту пору занимал все мои мысли. Вдруг заметит какую умную книгу я читаю.

С нами, студентами, любили поболтать работающие на стройке тётеньки и молодые девицы. Одна из них предложила погадать нам. Мы с радостью согласились. Я оказалась первой. "Прижми ладонь к стене", - скомандовала она. Я послушалась. "Замужем?" - спросила гадальщица. "Нет", - ответила я. "Вот на стенку и лезешь", - заключила она. Девчонки, ждущие своей очереди, разочарованно похихикали и разошлись.

Мы все с нетерпением ждали, когда кончится трудовой месяц или хотя бы рабочая неделя. "Суббота, суббота, хороший вечерок". По субботам нас отпускали пораньше. Когда я вернулась в ту злополучную субботу домой, мама и отчим накрывали на стол, собираясь обедать. Я едва держалась на ногах от усталости и страшно хотела есть. "Ну, что сегодня было?" - задала мама свой обычный вопрос. "Ничего особенного. Все как всегда". "А почему ты не переоделась?" - спросил отчим, когда я села за стол. "Есть хочу". "Ну, деточка, так нельзя, - настаивал он, - на стройке грязь, пыль. Надо переодеться. Кстати, ты, кажется уезжала в кофте. Где она?". Я бросилась к сумке. В ней лежал Луначарский и остатки завтрака. Кофты не было. "Наверное, забыла в раздевалке", - упавшим голосом призналась я. "Придется срочно ехать", - решительно заявил отчим. "Когда? Сейчас?" - с ужасом спросила я. "Конечно, сейчас, срочно. Немецкая кофта, прекрасная, дорогая. Я же просил умолял не брать ее с собой. Просил, умолял, - горячился отчим, - но ты ведь не желаешь слушать". Мама пыталась уговорить его дать мне поесть, а уж потом решать, что делать. Но он был непреклонен: "Какой обед? Конец рабочего дня. Завтра воскресенье. В понедельник кофты не будет. Или ехать сейчас, или попрощаться с ней навсегда". "Я устала", - слабо сопротивлялась я. "Но, деточка, я же просил, умолял...". Конца фразы я уже не услышала. Резко поднявшись, я направилась к двери. Из-за слез я плохо различала дорогу, все ту же постылую дорогу до метро, на метро, от метро... "Но там ведь никого уже нет, - подумала я, - и корпус, в котором раздевалка, наверняка уже заперт. Зачем я притащилась?". Когда я входила на стройку мне навстречу шли рабочие. Кое-кто уже был навеселе. Один парень, чье лицо мне было знакомо, шутливо спросил: "Решила сверхурочно поработать?". Но, приглядевшись, переменил тон: "Да ты никак плачешь. Что случилось-то?". "Я кофту здесь забыла". "И что, из-за этого притащилась из дома? В понедельник взяла бы", - резонно заметил он. "Да нет. Мне велели сегодня". "Что, если не найдешь, заругают?". Я кивнула. "Ну и предки у тебя. А где кофта-то?". "В пятом корпусе в раздевалке на четвертом этаже". "Да корпус-то закрыт, - пробормотал он и, заметив проходившую мимо девицу, крикнул, - Ваську крановщика не видала?". Она покачала головой. "Жди меня здесь", - приказал парень и убежал. Через некоторое время вернулся с тем, кого звали Васькой. "Ну, что, красавица, будем кофту доставать?" - спросил он. Я молча смотрела на них обоих, не представляя, что они собираются делать. "Повезло, окна открыты", - сказал Васька, взглянув наверх. Он полез в кабину крана, а Петька (так звали того, кто первым вызвался мне помочь) ухватился за крюк. "Вира!" - крикнул он. Не веря своим глазам, я смотрела как Петька поднимается все выше и выше. "Стоп!, - он поравнялся с четвертым этажом, - Давай ближе, ближе, стоп!". Отцепившись, Петька шагнул на подоконник и скрылся в раздевалке. Через некоторое время вновь появился в окне, держа в руках какую-то кофту. "Эта?" - крикнул он. "Нет!" - ответила я. "Эта?", "Нет!", "Эта? Эта?". Я уже готова была согласиться на любую, лишь бы он прекратил поиски. "Моя - пёстрая с пупырышками". "С чем?" - не расслышал он. "С пупырышками!", "С крылышками?", "Да нет, с пупырышками!". Господи! Дались мне эти пупырышки. Зачем я про них сказала?! "Эта?" - крикнул он, размахивая моей кофтой. "Да-а-а-а!" - заорала я не свои голосом. Засунув за пазуху кофту, Петька снова прицепился к крану, скомандовал "Майна!" и поплыл вниз. "Ну чего ты теперь-то ревешь?" - спросил он, вручая мне кофту. "Спасибо вам, - всхлипывала я, - и вам спасибо... большое. Я вам так...". "Да ладно, чего там. Привет предкам", - сказал Петька, и они с Васькой направились к выходу. Я двинулась за ними.

Едва я вошла в комнату, мама и отчим рванулись мне навстречу. "Боже мой, девочка, - виновато причитала мама, - как тебе удалось ее найти? Ну садись, ешь скорее. Ты ведь так устала!". "Вот умница, вот умница, - повторял отчим, хлеб будешь?" Он отрезал кусок хлеба и густо намазал его маслом. "Ну, ешь, ешь. Слава Богу, нашла кофту. Больше никогда не бери ее с собой. Такая кофта! Немецкая, чистая шерсть!"

 

 

По дороге на теннис

 

Кто-то сказал мне, что на Петровке есть теннисный корт, где за невысокую плату занимаются с новичками. Это было более тридцати лет назад, когда детей у меня еще не было, энергия била через край и постоянно возникали планы - один краше другого: то научиться играть на гитаре (ради чего я некоторое время бегала в клуб медработников на Герцена), то в теннис. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я съездила на Петровку и записалась на определенный час. "Только не опаздывать, - предупредил инструктор, - у меня расписание жесткое." Но не так-то просто не опаздывать. На первое занятие я летела, сломя голову. И вдруг в воротах меня остановил немолодой коренастый мужчина: "Прости, девушка, я горьковский шофер. Вот вышел из заключения, хочу домой попасть, а денег на дорогу нет. Приехал к другу, который жил в этом дворе, а дом его как сквозь землю провалился. Снесли, наверное. Не будет ли у тебя двадцати копеек? Мне бы до другого кореша добраться. Может, он выручит." Чувствуя, что я безнадежно опаздываю, я торопливо порылась в карманах: "Извините, нет ничего." "Ну, прости", - сказал он и побрел дальше. Я пробежала через двор, рванула на себя дверь, влетела в раздевалку. Подружка, с которой я собиралась вместе заниматься, уже переоделась и ждала меня: "Ну что так долго? Просили же не опаздывать!" Я вытряхнула из сумки костюм, а вместе с ним и кошелёк, который упал на пол и раскрылся. По полу покатилась мелочь, и тут меня как молнией ударило: "А ведь я даже не потрудилась достать из сумки кошелек. Спешила, видите ли." Собрав мелочь, я выскочила из раздевалки, выбежала на улицу и огляделась. Его нигде не было. Побежала в одну сторону, в другую, перешла дорогу, постояла, озираясь. Нет, глупости все это. Как его найдешь в такой толпе?

Когда я вернулась, подружка рвала и метала: "Что с тобой происходит? Ты в своем уме?! С первого раза такие фортели выкидывать! Куда тебя носило?" "Потом скажу." Я вяло переоделась и, почти не слыша слов инструктора, целый час тупо стучала мячиком об стенку. На обратном пути подружка потребовала объяснений. Пришлось рассказать ей про шофера и несчастные двадцать копеек. Выслушав мою историю, она остановилась и с недоверием уставилась на меня: "И что, из-за такой ерунды ты раскисла? Думаешь, он у тебя одной просил деньги? Да у него в каждом дворе друг, который переехал! Ты что, вчера родилась?" "Но он так мало просил! Кто врет, просит больше." "А если и не врет, - вскинулась подружка, - он что, за хорошие дела в тюрьму попал?" "Но он шофер. Долго ли шоферу срок получить? Случайно кого-нибудь сбил и сел." "Ну ладно. У каждого свои проблемы", - резюмировала она и пошла прочь. Оставшись одна, я испытала облегчение. Нет, облегчение - не то слово. Просто я смогла наконец сосредоточиться на своих мучительных мыслях и еще раз вспомнить все как было: вот я забегаю во двор, мне навстречу немолодой коренастый человек: "Прости, девушка, я шофер из Горького...". Нет, он сказал "горьковский шофер". Я даже на секунду подумала, что он когда-то возил Горького. "Не будет ли у тебя двадцати копеек?". А я спешу, мне на теннис надо, кошелек на дне сумки, искать некогда. "Извините, ничего нет", - бросаю на бегу. "Прости, девушка...". Я прокручиваю сценку снова и снова. Какая же, оказывается, я была счастливая еще совсем недавно. Какие все вокруг счастливые - идут, смеются, едят мороженое. Я тоже купила мороженое, но счастливее не стала. В этот ясный осенний день я впервые почувствовала какой страшный хищник - совесть, как она умеет грызть и когтить душу.

Придя домой, я все рассказала мужу. Он отлично меня понял, но легче не стало. Оставалось терпеть и ждать, уповая на то, что это сигнал, предупреждение, что судьба специально позаботилась обо мне, продемонстрировав в достаточно нежном возрасте и не на самом страшном примере, что такое совесть. Мне почему-то вспомнилась невысокая пожилая женщина с печальными глазами - институтская преподавательница латыни, которая, желая нас утихомирить, часто повторяла: "Audi, vide, sile" - "Слушай, смотри, молчи."

 

 

Мы жили по соседству

 

Я увидала их впервые в огромном подвальном помещении, где располагался комиссионный мебельный магазин. В том далеком 72-ом мы только-только переехали в новый дом возле платформы "Яуза" и занимались покупкой недорогой мебели, благо магазин был совсем рядом. Заинтересовавшая меня троица: он, она и девочка лет шести - занималась тем же: открывала и закрывала дверцы допотопных шкафов, выдвигала и задвигала ящики столов, изучала ценники. Все трое настолько завладели моим вниманием, что я автоматически следовала за ними: они к шкафам, и я туда же, они к диванам, и я. Все трое казались диковинными птицами, невесть как залетевшими в этот промозглый пропахший плесенью и морилкой подвал. Видавшее виды пальто отца семейства, длинный яркий вязаный шарф, небрежно намотанный вокруг шеи, темные слегка вьющиеся волосы, тонкие черты лица - все это полностью соответствовало моим представлениям о бедном художнике с Монмартра. На женщине была короткая латаная дубленка, полы которой разлетались в разные стороны при каждом движении ее стройных ног. А темноволосая девочка с огромными глазами и тоненькой фигуркой казалась маленькой Одри Хэпберн. Изящество, ленивая грация, элегантность были присущи всем троим.

Оказывается, они уже приметили нас прежде и знали, что мы живем на 4-ом этаже той же новостройки, где тремя этажами выше живут они. Мы стали часто бегать друг к другу. Их малогабаритная квартирка отличалась тем же изяществом, что они сами. Все в ней, кроме разве что старинных доставшихся по наследству часов, было сделано или украшено руками хозяев: причудливой формы книжные полки (чья причудливость объяснялась необходимостью уместить большое количество книг на малом пространстве), затейливые абажуры, фантастической расцветки шторы на окнах и картины, картины, картины, автором которых была Галя (так звали хозяйку дома), работавшая художником на Мосфильме. Откинув пеструю покрышку, можно было увидеть, что лежанкой служила старая дверь, а, приподняв веселую скатерку, обнаружить, что стол сколочен из найденных в куче строительного мусора досок. Попавшие в этот дом вещи преображались и начинали новую, куда более одухотворенную жизнь. Художественная жилка была и у дочери Маши, которая постоянно что-то рисовала, лепила, клеила. Экспозиция над ее столом менялась чуть ли не каждый день и руководил этим папа Женя - кинорежиссер, так и не снявший за свои тридцать с лишним лет ни единого фильма. Дыры и прорехи в доме латались столь виртуозно и высоко художественно, что, казалось, возникали с единственной целью - сделать квартиру еще краше. Галя ходила по дому в старых вытянутых на коленях рейтузах. Но когда она, ловко подогнув под себя ногу, усаживалась латать эти самые прорехи или накинув дубленку и повязав голову серым платком, отправлялась на студию, от нее не можно было глаз отвесть. Галя с утра до вечера "вкалывала", а Женя...

Что делал Женя сказать трудно. Он был непригеном (пользуясь словцом, придуманном моим другом писателем) - то есть непризнанным гением. Его обуревали идеи, воплотить которые мешали, по его мнению, исключительно внешние обстоятельства, а точнее, режим, царящий на шестой части суши, где он, Женя, имел неосторожность родиться с душою и талантом. Идеи роились, планы множились, уверенность в их неосуществимости крепла, время шло, жизнь проходила мимо, Женя страдал, мрачнел и наконец родил безумную по тем временам идею, вытеснившую все остальные - идею отъезда. С ее возникновением походы с 7-го этажа на 4-ый и обратно участились. Но, если раньше Женя забегал, чтоб поделиться впечатлениями от только что увиденного на закрытом просмотре шедевра, то теперь - поговорить об ОВИРЕ, отказах, разрешении на выезд и прочем. Назревала драма: Галя уезжать не хотела, а Женя считал отъезд единственным для себя выходом. Наступил черный день, когда он впервые произнес слово "развод" (неразведенных не выпускали, у них даже не принимали документы). "Отъезд, развод, отъезд, развод", - вот что постоянно звучало в стенах нашего дома. "Галка уперлась, ехать не желает, жизнь одна, я должен работать", - твердил Женя.

Мой муж, при любых обстоятельствах сохраняющий способность мыслить ясно, повторял одно: "Только не развод. Развестись - значит потерять семью. Твою русскую жену, если она вдруг надумает ехать, никто никогда не выпустит, а без Гали и Маши ты там повесишься". Послушавшись совета, Женя пошел ва-банк: явился в ОВИР, не разведясь. Случилось чудо: свирепейшая дама по фамилии Израилова (!) была в отъезде, а другой инспектор, видимо, просто проглядел. Документы приняли.

Шло время. Осунувшаяся Галя продолжала таскать на студию огромные папки с эскизами, Машенька, сверкая дивным личиком, играла во дворе с детьми, а Женя, страдая от собственной неприкаянности, с нетерпением и страхом ждал разрешения на выезд. Не зная куда себя деть, он часто увязывался за мной в молочную, булочную, обувную мастерскую. Его общество временами тяготило, потому что строчки, которые крутились в голове и обещали стать стихами, при его появлении исчезали. Но что было делать. Ведь не прогонишь человека, которому худо. Женина неприкаянность росла день ото дня. Однажды, когда мы ехали в трамвае, он внезапно вскочил и направился к выходу. "Куда? Почему?" - недоумевала я. "Никуда. Так просто." Трамвай тронулся, а я смотрела из окна, как Женя с присущей ему небрежной грацией медленно пересекает огромную пустую площадь, на ходу комкая и отбрасывая в сторону трамвайный билет, немедленно подхваченный и унесенный ветром... Законченный кадр из неснятого Женей фильма.

Зимой нас позвали на проводы. Народу собралось немного. Мы сидели за столом в уютной, обжитой, знакомой квартире, которую ранним утром должен был навсегда покинуть один из ее обитателей. Далеко за полночь мы ушли к себе, а на заре улетел Женя.

Мой муж оказался прав. Едва прибыв "на пересылку" в Италию, Женя смертельно затосковал. Он то и дело вызывал Галю на переговорный пункт (в нашем доме телефона не было). И вскоре случилось то, что должно было случиться: Галя сообщила нам, что они с Машей решили последовать за ним. И снова та же волокита, которую я, впрочем, помню слабо, потому что к тому времени родила второго сына. Галя заходила взглянуть на новорожденного, потом принесла специально для него сшитый теплый синий конверт, потом забежала рассказать, что ее навещали сотрудники госбезопасности и уговаривали не уезжать, а через некоторое время сообщила, что получила разрешение.

Придя на проводы, мы с грустью обнаружили, что уютного жилища больше не существует. "Живите в доме и не рухнет дом." В доме не жили, а доживали. Утром мы посадили Галю и Машу в такси и долго им махали. А днем, не веря своим глазам, увидели как они снова входят в наш подъезд. Что стряслось? В чем дело? "Какие-то неувязки, - усталым голосом сказала Галя, - летим завтра утром." Их неожиданное появление казалось таким же диким и противоестественным, как если бы они вернулись с того света. Жизнь дала им редкую и малоприятную возможность еще раз перешагнуть порог навсегда покинутого дома и провести в нем еще одну тревожную ночь. На утро отъезд состоялся.

А за несколько дней до того с седьмого этажа на наш четвертый перекочевали огромные напольные антикварные часы, которые нам предстояло сдать в какой-то музей. Они погостили у нас недели две, наполняя комнату задумчивым звоном и звуками старинного марша, а потом уехали. От распавшегося на наших глазах уклада нам на память остались лишь несколько Галиных картинок, выполненных цветными мелками. На одной были пестрые геометрические фигурки на зеленом фоне, на другой - яркие цветы на черном, на третьей - крупные бабочки, порхающие среди кладбищенских крестов.

Через некоторое время мы получили открытку из Вены (из Вены ли?), позже - несколько художественных альбомов из Нью-Йорка, где обосновалось семейство. Дальше тишина. И лишь 15 лет спустя в начале перестройки мы совершенно случайно узнали, что Галя умерла от рака, Маша играет в маленьких театриках, которые возникают и лопаются, как мыльные пузыри. Она талантлива, хороша собой, русский не забыла и дважды приезжала в Россию. А Женя... Женя, как всегда, полон планов, но ничего определенного. Как и в России, семью долгие годы кормила Галя. Ее поделки, шитье, вышивка в русском стиле пользовались большим спросом. У нее были золотые руки. Жаль ее.

Я слушала все это и вспоминала как много лет назад, поднявшись на 7-ой этаж, застала Женю за учебником английского. "Ты во-время, как никогда, - обрадовался он, - сейчас ты мне объяснишь разницу между Live и Leave. Я их все время путаю". "Live - жить, а Leave - уходить, покидать", - сказала я.

А впрочем, как их не путать? Ведь они синонимы. Жить значит уходить: сегодня - от себя вчерашнего, завтра - от себя сегодняшнего. Говорят, от себя не уйдешь. Еще как уйдешь. Вопрос лишь в том - как далеко… И так ли уж судьбоносно физическое перемещение в пространстве? Тогда, объясняя Жене разницу между Live и Leave, я сказала, что в первом случае гласная короткая, а во втором - долгая. И то правда: живем стремительно, а уходим долго, всю жизнь.

1998

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2002

Выпуск: 

5