Светлой памяти дяди Вани

На перекрестке кузнец подковывал лошадь: нагнулся, одной рукой копыто к груди прижимает, а другой, с молотком, - размахнулся...

И вдруг я вижу, что он так же стоит, скрючившись, - а головы уже нет.

Осколком снаряда начисто снесло - ее потом метрах в двадцати нашли - а руки копыто все держали.

Кричат: "В укрытие!"

Все полезли в подвал.

И тут он в нас опять кинул.

Тогда я, наверное, был ближе всего от смерти.

Напротив был дом сгоревший - там раньше пожарная команда размещалась, так она сама истлела, но не развалилась. Черный сруб из обугленных бревен стоял, как тень.

Слышу: шррр - пыль взметнулась - и высовывается из сруба этого чушка метра в полтора длиной.

Впервые я видел так близко снаряд дальнобойный: с красной головкой взрывателя, он вылез мне под ноги - и черный прах осыпал сапоги.

Весь сруб насквозь прошил, нигде не встретил сопротивления - и взрыватель не сработал.

Позвонили артиллеристам, они сразу приехали, замерили что надо: снаряд точно, откуда прилетел, направление показал - и полчаса не прошло - накрыли ту батарею.

Немец замолчал.

Вызывает тогда меня командир части:

- Раз такой случай, что ты жив остался - проси, чего душа пожелает.

А я ему говорю: "К брату хочу, не видел его с начала войны..."

Брат мой в пехоте служил, и по письмам его - какие города взяли - я догадывался, что он где-то рядом. Были такие умники - нас научили, как передать место и номер части в письме. Он и написал вроде чепуху:

"Шлю тебе двадцать два привета и девятьсот сорок два поцелуя"

Часть его стояла под Туховичами - что-то около двухсот километров от нас.

Командир меня пускать не хотел:

- Да ты что! Там же немцы кругом!

Дело было в Польше, мы только что эти места взяли, и в лесах сброду было навалом - попадались даже отдельные немецкие части.

- Да как ты его найдешь? Номер части знаешь?

- Знаю

- А где стоит?

- Под Туховичами.

- Ну, раз обещал... На двое суток отпускаю, но если что - пеняй на себя.

Выдали мне увольнительную, паек на два дня, прихватил я парабеллум свой трофейный, и в путь.

Подбросили меня наши на машине до ближайшего КПП.

Три машины сменил - к ночи так и не добрался до места.

Последний раз вылез у какого-то хутора - а еще километров пятьдесят оставалось. Дорога пустая.

Зашел я в хату: там хозяева - старик и старушка.

Мне не очень рады.

Лопочут:

Пан солдат, пан солдат...

Чувствую - что-то не то.

Спрашиваю - есть еще кто в доме?

Миц нема, панич.

Но чую - в хате махоркой пахнет, а они оба старые, наверняка не курят.

Сел я за стол, достал буханку хлеба, консервы. Глядь - а на печи занавеска ворушится и дымок оттуда плывет...

- Ну, думаю - мне капут - он меня сквозь щелку видит, а я его - нет!

Вдруг слышу: по дороге машина идет - тут я вещмешок схватил - и в дверь!

Выбежал на дорогу, по шуму - идет большой Студебеккер, фарами светит, шпарит прилично!

Встал я посредине дороги, руки раскинул. Ничего не оставалось делать.

Он прет, не тормозит, сигналит громко!

Остановился прямо передо мной - в живот бампером уткнулся.

Автоматчики выпрыгивают

- Дурак ты, мать растак, руки вверх, кто такой?

Я говорю: "Ребята, возьмите с собой"

Они меня обыскали, нашли парабеллум, и к офицеру. Тот спрашивает

- Кто такой? Что тут делаешь? Тебе что, жить надоело?

- К брату иду. Вот увольнительная.

Как он услышал про брата, подобрел.

- А где он служит?

- Под Туховичами его часть.

- А, знаю, есть там… Я тоже брата своего с начала войны не видел. Садись!

Повезли они меня.

Остановились:

- Мы тут тебя высадим, а ты вон иди к тому лесочку. И как часового увидишь - делай все, что он прикажет. Но только не говори никому, что это мы тебя подвезли. Запрещено нам.

Иду.

И точно - прохожу лесочек, слышу:

- Стой! Руки вгору! Лягай! Кидай сброю! - часовой, видно, хохол.

Я лег, ночь звездная - я часового вижу, а он меня - нет. И какой дурак так придумал - я же его подстрелить мог легко.

Он сообщил по команде. Слышу - идут. Подняли меня. Спрашивают.

- Кто такой? Шо тут робишь?

- У меня увольнительная...

- Какая еще увольнительная у ночи? Ты што, с глузду съехал? Ты ж в секретную часть лезешь!

Повели меня к офицеру. Докладывают ему:

Вот боец, пытался проникнуть в часть. Сказал, будто брата ищет.

Поглядел он мои бумаги, спросил, куда иду.

- Да, есть тут рядом такая часть. А кто же тебя отпустил? Куда ты ночью перся?

- Увольнительная на два дня - а я брата пять лет не видел...

Посмотрел он на меня странно так и говорит: Ладно, дам я тебе провожатого. И вообще повезло тебе, что дошел. Только ведь я тебя расстрелять был бы должен.

Отвели меня к командиру батальона, уже в нужную часть. Он тоже мне не верил, все допытывался, не вру ли.

А когда я ему про брата рассказал, и он подобрел.

- Да, говорит, служит у нас такой.

Повели меня, землянку показали - "Тут он, говорят, братан твой"

А уже светает, и побудку играют.

Со всех сторон люди бегут, на меня показывают:

- "Этот человек к брату пришел".

Идут за мной следом: им же интересно - такое дело - братья встречаются.

Гляжу, а он уже бежит навстречу, братуха мой!

Ему уже кто-то успел сказать…

Ну, мы встретились, обнялись - сколько же не виделись.

Только сели, а тут боевая тревога. Вскочили все. И брат тоже.

Собрались быстро. Команда: "Батальон, равняйсь, смирно! Шагом марш!"

И потопали куда-то.

А я бегу за ними, шагаю сбоку - куда мне деться, что мне делать?

А если на передовую пошлют?

Слава Богу, прошли километра два - и отбой, отменили тревогу.

Назад вернулись.

Ну, тут уж мы с братухой посидели: и запас у нас был - им фронтовые сто грамм выдавали, и я с собой привез. Правда, мы не особые любители выпить. Говорили промеж себя и про мать и про сестер, - он в оккупации с ними оставался - пацан еще был, когда немец пришел - пятнадцать лет.

А к нам все заглядывали - на брата показывали - и говорили:

ЭТО ЧЕЛОВЕК, К КОТОРОМУ БРАТ ПРИШЕЛ!

Ну, а назад мне уже легче было добираться. На пропускном пункте меня тоже пристроили на ночлег к полякам, которые нам сочувствовали: сами натерпелись при немцах.

Но в начале они на меня поглядывали с опаской - мало ли что...

А я вижу: у них ходики с кукушкой на стене висят.

Поломаны? - спрашиваю.

Они головами кивают - "Да, стоят, пан".

Снял я часы, открыл заднюю стенку, а там неисправность пустяковая - маховичок отломился. Открыл консервы - и из жестянки новый маховичок вырезал.

Приладил на место - пошли часы.

Как старики обрадовались! Тут же и чугунок с картошкой на стол поставили, и яйца вареные нашлись. А я перед ними "второй фронт" выставил - американскими консервами угостил. Хорошо посидели.

Видно, крепко они под фрицами намучались - а люди добрые.

Лег я спать. Утром просыпаюсь, сунул руку под подушку - а парабеллума нет!

Тут хозяин меня кличет:

- Жолнеж, жолнеж - пушка!

Парабеллум протягивает.

Смеется - оказывается, ночью он из-под подушки выпал.

Когда вернулся я на место, - своей части уже не застал. Долго бы пришлось искать - но тут наши летчики помогли: взяли меня на самолет, доставили к своим. Мы часто тогда меняли аэродромы - наступали...

* * *

Это происходило не со мной.

Я не воевал.

Мне некому сказать "брат" - и не от кого услыхать.

Не чувствовал бы я этого слова - если бы не этот рассказ.

А теперь - когда я встречаю это слово в книжке или в разговоре - услышу " брат" - что-то меня ударяет.

Будто выстреливает - и это взрывное "бр" и залихвацкое "ат": солдат, набат, раскат...

Слово это - ключ, пароль.

Есть сердце в этом слове.

Братьев было больше - и чувствовали это, понимали по-другому.

Как-то обратился ко мне старик:

- Браток! Ты тут не разглядишь мне номер телефона в книжке, а то глаза плохими стали, а надо позвонить в аптеку - узнать, есть ли там лекарство?

Как он был похож на моего дядю: набрякшие от болезни мешки под глазами, лицо одутловатое - отцов брат на фронте почки простудил - в сырых окопах.

Старик этот так глубоко на меня взглянул - может, отца моего увидал?

Слово "брат" я понимаю через отца - про встречу брата на фронте он мне рассказал.