Захотелось пленительной легкости. Чтобы день, как пейзаж из “Салона отверженных”, светился, парил и исчезал. С этими воздушными мыслями и ощущением неизменной свободы проходил я от госпожи Н. по Тверскому бульвару. Было свежо и солнечно, время от времени я скользил по блестящим отрезкам льда, спеша поведать, что все проистекало чуть-чуть по-другому, любезный мой читатель. - И никакая сила не заставит меня изменить обыкновение не навещать тонкую, начитанную даму в отсутствии ее достопочтенного супруга. Беспредельно простительное вероломство, и если кто-то уехал на полгода на Гавайские острова, то все равно, какая-нибудь не дотягивающая и до четырех баллов цунами может запросто выбросить его на берег где-нибудь около Шереметьево, и очень немногие интеллигентно звонят из аэропорта. Так что провожал я поэтессу З. по проспекту Чижевского.

День был ослепительный, мартовский, и у меня был выбор - то ли возвращаться домой, в дурманный туман ее длинных сигарет с ментолом, убирать со столика зеленую бутылку “Киви” и прочую колониальную пустерьгу, или сразу ехать в библиотеку, где слегка ожидали журналы. По очень интересной, надо сказать, тематике. Туннельный перенос протона в основаниях дезоксирибонуклеиновой кислоты, и оставалась ерунда - понять, как уменьшить число перескоков, что может привести к правильному считыванию и даже, в пределе, к бессмертию для всех желающих. Что там ваш доктор Фауст с его пузатыми ретортами и торжественными обещаниями!

“Много истин знает лиса, но еж знает одну великую истину” - вспомнил я эпиграф из Архилоха, второе тысячелетие до, столь любимый авторами книг по теории элементарных частиц.

Боже мой, - думал я, - неужели! Неужели это именно то, о чем я мечтал на старших курсах и в аспирантуре, угловатый, застенчивый, с ничем неоправданной манией величия, думающий, что все курсовые, да и факультетские красавицы должны тотчас принадлежать мне за одни мои великие намерения, долгое время не подозревавший о некотором завышении ценности ожидаемого результата. А сейчас я иду с фирменной герлой, с учтивой небрежностью что-то плету о символизме и неомодернизме, девочка музыкально щебечет о потоке ее сознания, я с легкой иронией цитирую Хлебникова и Набокова, кстати к следующему разу надо выучить что-нибудь новое или пригласить актрису Л., только что с гастролей, еще слегка в образе, всю сияющую от аплодисментов и кипрской косметики. Неужели я стал выигрывать все более или, что еще лучше, менее длинные дистанции, даже не оборачиваясь на пыхтящих сверстников, вспоминая только первые шаги, шаги десятимесячного мальчика, начавшего ходить в Зеленом доле Владимирской области.

Отец мой первым в нашем селе получил высшее образование, чем очень гордился мой дед, деревенский “лудильщик, кровельщик, жестянщик”, как он сам себя величал. В том, что мой отец выучился, как ни странно, сыграл роль голод гражданской войны, заставивший многих учителей уехать из столицы, и папа часто вспоминал занятия, которые вел Александр Михайлович, преподаватель математики. Отец стал инженером на заводе по ремонту танков недалеко от Москвы и в положенный срок женился на моей будущей матери, дочке священника, служившего в церкви где-то возле Таганки, а затем сосланного на Север, и не вернувшегося из лагеря. Ссылка произошла довольно рано, году в 1928, что, как мне кажется, и объясняет, почему гонения, обрушившиеся на мою бабушку, оставшуюся с двумя маленькими дочерьми были, хотя и сильными, но все же позволившими уцелеть. К тому же, их квартира не приглянулась чину ОГПУ, получившему смотровой ордер. Когда бабушка рассказала моей, шестилетней тогда, маме, о том, что случилось, то мама плакала всю ночь, а бабушка ее утешала, и все давала ей читать книгу ”Приключения Тома Сойера”.

Но теперь мои родители привезли своего первенца в деревню, где, я, пока не пошел в школу, и проводил на воздухе с мая по сентябрь. Семейство здесь было по-русски многострадальным. Моя деревенская бабушка поднимала четверых детей своей двоюродной сестры, живших неподалеку. Самый взрослый из них, Геша, был старше меня лет на двадцать. Когда ему было три года, он переболел менингитом, да так и остался в том возрасте. Теперь я понимаю, что это было еще одной причиной, почему бабушка так гордилась своим городским внуком. Она любила брать меня в сельпо и на полдни на высокий берег Крутинки, а когда я по просьбе отца писал ей письмо, что я к своему счастью делал с удовольствием, то получив листок со старательными фиолетовыми буквами, она шла к родственникам и соседям и читала его в каждой избе.

Но в те годы Геша был моим первым товарищем. Мы вместе мастерили лук из гибких шоколадных орешин, ходили купаться на Золотое денышко - так называлась отмель на нашей быстрой неглубокой речке, в лес, на Мшару, за грибами и орехами. По дороге мы разговаривали о всякой всячине, Геша был очень любознательным и любил спрашивать:

- Ты поездом приехал, поездом приехал, поездом?

- Да Геша, поездом.

- Шибко поезд едет, шибко поезд едет, шибко?

- Да, Геша быстро, сто километров в час.

- Ишь ты!

Как-то, в одно лето, у нас состоялся большой выезд в деревню. Приехали папа, мама, тетя Аля, только что вернувшаяся из-за границы, куда ее начали выпускать с наступлением оттепели. Бабушка Даша вся светилась от счастья. Возилась с пирогами, отправляла Гешу в лес за сосновыми шишками для самовара, командовала, когда мы выходили ворошить сено на зaдворки. Радовался и Геша, он вбегал в комнату, где все собрались за столом, широко улыбался, всплескивал руками и вприпрыжку выбегал. Особенно его заинтересовал фотоаппарат, который привезла тетя. Он приближался к нему как-то сбоку, с опаской, не решаясь заглянуть в объектив. Но однажды, когда тетя Аля снимала нас, стоящих посреди усадьбы, покрытой отавой - так в наших местах называют молодую траву, выросшую после первого покоса, - он вдруг подошел, и его сфотографировали. На следующий день, проводив тетю в город, мы пошли в лес, папа, мама, я и Геша. Дорога шла через гречишное поле, цветущее, душистое, с весело жужжащими над ним шмелями. Неожиданно Геша спросил:

Пришлешь мне карточку, карточку мне пришлешь?

Он сказал это так просто, как обычно и говорят в подобных случаях, что я вздрогнул.

Ну, конечно, Геша, на осенние каникулы приеду и привезу.

Но в тот год не стало бабушки, и в Зеленый Дол я попал только через несколько лет. В доме мало что изменилось. Не изменился и Геша, за одним только исключением - он почти ничего не говорил. И я сразу понял, почему, ведь и с ним никто не разговаривал. Сестрам с их хлопотами об огороде и печке было не до того - Геша накормлен, рубашка на нем чистая, со своими обязанностями ходить по воду справляется успешно, чего же еще?

Мы пошли по нашему обычному маршруту в пойму, на Великое озеро. На мои вопросы Геша не отвечал, только показывал вдаль ореховой тросточкой, - Вона!, -дескать туда надо идти. На обратном пути, когда уже стала видна колокольня нашей церкви, с которой по преданию любил кричать петухом Суворов, он вдруг сказал с досадой и укоризной: “Не прислал мне карточку, карточку мне не прислал”. И замолчал.

Нужно ли говорить, что когда я вернулся в Москву, я перерыл все наши альбомы, съездил к тете Але, отыскал много фотографий, сделанных тогда, но снимка, запечатлевшего нас с Гешей, я так и не нашел.

После я еще несколько раз приезжал в Зеленый Дол. Геша встречал меня приветливо, улыбаясь, вертел головой и убегал. Когда мне приходило время возвращаться, он, как и в детстве, приносил в сумку несколько горстей лесных орехов. Много времени прошло с тех пор, много произошло. Уже нет Геши. Изредка, несколько раз в несколько лет ко мне приходит почти невыносимое воспоминание о том, что я не прислал ему карточку. И тогда оно каким-то непостижимым образом влияет на мои поступки, значительны они для меня или нет, не важно. Не было выбора у меня и сейчас. Я поехал в библиотеку.