В тридцать лет Валентин остался один: отец и мать - та ведущая его по жизни сила, которой он безоговорочно повиновался, - умерли один за другим, причем отец, человек физически крепкий, ушел из жизни так скоропостижно, что Валентин долго не мог к этому привыкнуть и вечерами ждал его, как если бы тот просто уехал на какое-то время в командировку. Но он умер на улице, по дороге в баню, - упал и пролежал посреди тротуара несколько часов, так как прохожие думали, что валяется пьяница, потерявший рассудок от безмерного количества выпитого вина.
Валентин и раньше боялся смерти, а случившееся с отцом еще больше разбередило эту боязнь - что же такое жизнь, с которой люди могут, оказывается, так легко и просто расставаться? Валентин начал думать, что и он тоже вскоре умрет. И эта мысль, как гвоздь в ботинке, мешала ему жить. С ней он ложился спать, с ней просыпался и шел на работу - в контору, как называли для краткости свою организацию сами служащие, ибо полное наименование ее было длинным и трудновыговариваемым.
На эту работу Валентина устроил отец. Вообще все, что Валентин в жизни делал, он делал по подсказке родителей, так уж получилось, поэтому, оставшись один, он даже слегка растерялся. Оказалось, что самое трудное - решиться на что-то вполне определенное, особенно когда никаких жгучих желаний и потребностей нет. Кроме, естественно, одного, касающегося умирания. Но мало-помалу Валентин освоился и стал думать над тем, как жить дальше, чтобы все было как у людей, а главное - не так тоскливо. И тогда он принял свой первый жизненный план: как можно скорее подыскать себе подругу, а если будет такая возможность - то и влюбиться в нее.
Красивых девушек по улице ходило тьма-тьмущая. На любой вкус. Блондинки от метра пятидесяти до метра девяносто, соразмерные брюнетки и даже полублондинки-полубрюнетки с озорными бесцветными глазами в штанах-бананах и просвечивающихся, как марля, кофточках. Эти последние притягивали внимание Валентина чаще и основательней. Они завораживали его. Как правило, они были невысоки, подвижны, их темные, как спекшаяся кровь, губы то и дело кривились в скучающей усмешке, а ногти, окрашенные в какой-нибудь экзотический цвет, имели изящную стручковую форму... Валентин видел, как пугаются этих девушек добропорядочные люди, и его до дрожи обжигала мысль, что, приведи он такую в свой дом, никто, абсолютно никто не посмеет указать ей на дверь, как случилось однажды, когда... Э, да что вспоминать!
Валентин долго вынашивал свой план. Потенциальная возможность знакомства давала ему столько положительных эмоций, сколько не могла, пожалуй, дать сама реализация. Мысли о смерти ушли в подсознание, теперь его занимала жизнь. И когда он провожал тоскующим взглядом какое-нибудь накрашенное существо в шароварах девушки из гарема, в груди все нагревалось от надежд и терпеливого томления. Наконец Валентин понял, что больше ждать не имеет смысла. В одну из суббот он подмел квартиру, выбросил на свалку велосипедную раму, занимавшую добрую часть коридора, сдал бутылки из-под боржоми и, посчитав, что квартира готова к тому, чтобы принять гостью, вышел на улицу, одевшись во все самое лучшее.
Он пошел прогулочным шагом, чувствуя, что мужает прямо на ходу. От сознания скорых перемен было грустно и таинственно. Где-то уже двигалась навстречу ему женщина, которой суждено будет вторгнуться в безлюдную неподвижность его пресных буден. И тогда кончится темнота длинных вечеров и разнообразится утреннее меню, от которого с души воротит... Так, мечтая, брел Валентин по городу, зыркая горящими глазами по сторонам.
На Суворовском бульваре он заприметил одну, с пластмассовыми гирляндами в ушах, в короткой юбке с разрезом и черных сетчатых чулках. Вполне достойная того, чтобы с ней познакомиться, она сидела на лавочке, покачивая пойманной в сеть ногой, и курила сигарету. Валентин уселся на противоположную лавочку, так как хотел дать ей докурить, а самому собраться с мыслями и словами. "Курить я ее отучу, - думал он, радуясь подвернувшемуся случаю. - Зачем ей теперь курить, если у нее буду я?"
В своем созерцательном удовольствии он даже не заметил, как рядом с ним сели два парня, которые тоже глядели на девушку с напряженным и губительным ожиданием.
- Ну как? - спросил наконец один из них.
- Подписная телка, - уверенно сказал другой.
- Кинем монету? Мой орел. - Парень достал три копейки, подбросил высоко в воздух и поймал. - Тебе, - произнес он с сожалением, пряча монету в глубь кармана.
- Не переживай, - успокоил его товарищ. - Такого добра навалом. - Он громко выдохнул: - Ну, пойду, пожурчу...
И он пересек бульвар, и подсел к девушке, совершенно не считаясь с тем, как изменился в лице Валентин, и завел с ней диалог, в котором было много смеха и взаимной радости. А потом он призвал второго, все втроем снялись и куда-то быстро направились, исполненные безумного оптимизма, а Валентин, обманутый в надеждах, остался сидеть, проклиная свою природную нерешительность.
В те минуты он пережил скорбь, какая овладевает человеком, чувствующим себя пассивным и беспомощным. "Как же так? - растерянно думал он. - Почему?.. Нельзя же разыгрывать по монетам..." Но их шаги уже стихли, и невнятный гул в голове мешал Валентину познать горькую истину жизни.
Обескураженный, он просидел на лавочке до заката солнца, слыша дальнюю музыку в чьей-то квартире и ощущая, как внутри него взрастало отвращение ко всякого рода увеселениям, обходящимся без него, готового участвовать в них, но на основе паритета, а не из милости. Было обидно видеть, как мимо с обязательным выражением радости на лицах проходила молодежь, частью распутная, частью передовая, и никому не было никакого дела до Валентина, до его страха перед умиранием, до его томления от несостоявшегося знакомства. Несправедливо, несправедливо... И как странно, что при живых родителях он ни разу не задумывался над этим.
С сумерками Валентин встал, отряхнул сзади брюки и зашагал по бульвару к дому. Он был обижен, девицы его больше не интересовали. "Хорошие женщины, - думал он, глядя вперед и улыбаясь улыбкой превосходства, - неумолимо исчезли из нашей жизни, как лошади". И действительно, гляньте: машины, машины кругом, одни машины; они заполонили улицы, дороги, они изрыгают, давят, сигналят - и ни одной умной, доброй лошади с аккуратно подстриженной челкой, нависающей на темные, печальные глаза... Куда все подевалось?
Довольный сделанным наблюдением, Валентин покинул бульвар с намерением спуститься в метро, хотя под землей бывать не слишком любил, так как там всегда сквозило и ему мнилось, что он может простудиться. То, что он никогда еще в метро не простужался, только подтверждало его дальновидные опасения. Но сегодня Валентин одолел в себе эту боязнь и, разменяв двугривенный на четыре пятака, пошел к турникету.
Была у метро и еще одна особенность, которая вызывала в Валентине тайное недовольство: эскалаторы как бы дифференцировали людей по двум категориям - одной суждено было спускаться, другой - подниматься. Когда Валентин ехал вверх, то радовался и чувствовал, как в нем вырастают крылья самоуважения. Он не мог удержаться от иронии над низвергающимися, хотя прежде и сам был в их числе. Правда, выбравшись на поверхность, стыдился этих мыслей, но и ругал метро. "Не было б этого подземелья, - полагал он, - не было б и такой моей идеи".
Спускаясь вниз, Валентин все же завистливо косился на тех счастливчиков, которые, глядя друг другу в затылок, чинно поднимались к своему неосознанному торжеству.
На этот раз во встречном потоке Валентин разглядел девушку, курившую днем на бульваре. Но она вовсе не упивалась счастьем. Она тихо плакала, и Валентин заметался в яростном припадке всепрощения и вновь возникшей жажды дружбы.
- Эй! - крикнул Валентин девушке, и многие посмотрели в его сторону, только не она. - Эй!
Он неприлично побежал по эскалатору вниз, перепрыгивая через две ступени. Какая-то древняя, ожившая вдруг сила гнала его по движущейся ленте. Только бы успеть, думал он. Мелькали размытые пятна лиц, охапки цветов, шляпы, галстуки, портфели... Он ловко перескочил через чью-то поставленную в проходе сумку, сбился с темпа, чуть не упал, но снова быстро набрал скорость и тут же с досадой вспомнил, что по физкультуре всегда имел тройку. "И почему я ленился бегать кроссы?" - подумал Валентин, прижимая руку к занывшему сердцу.
Наконец эскалатор кончился; Валентин переметнулся на соседний, но бежать вверх уже не мог, а только стоял, тяжело дыша и раскрыв рот, как выпавший из гнезда птенец.
Он летел на помощь девушке, хотя и сам чувствовал себя желторотым птенцом. Подумаешь - тридцать! Какие наши годы... Валентинов брат женился в сорок два, тетка вышла замуж в тридцать пять, а потом родила двоих. Еще кто-то из родственников не то развелся, не то сочетался повторно браком в пятьдесят. Примеров больше чем достаточно, и Валентин не самый из них яркий. В его памяти воскресла родня, живая стена людей, и он не без ехидства подумал: "А кузена Гошу на свадьбу не позову - он мне четвертый месяц пятерку не отдает".
Между тем эскалатор стал складывать ступени, Валентин отдышался и снова был готов к тому, чтобы погнаться за своим призрачным счастьем.
Однажды Валентин уже бежал за девицей, пытаясь догнать ее, но то была спекулянтка, продавшая ему половинку джинсов вместо целого мануфактурного продукта Запада. И почему он тогда сразу не развернул пакет? Поверил ведь, постыдно поверил ласковым черным глазам спекулянтки, которая суетливо вертела запакованным пакетом перед носом доверчивого Валентина, торопя сделку. А потом, взяв деньги, юрко рассекла толпу и навсегда исчезла из его жизни. Вспоминая выволочку от родителей, Валентин ежился, потому что чувствовал себя виноватым.
Тогда он не догнал, а если быть честным до конца, то - не очень-то и хотел, бежал так, только для "очистки совести". Он пугался отнимать что-либо, пусть даже свое. Но сейчас - иное дело. Он бежал отдавать, а это, понимаете, во сто крат приятней.
Выскочив из тугих дверей метро, Валентин устремился в сторону бульвара, так как сердце подсказывало ему, что девушка направилась туда. Вскоре он разглядел ее, стоящую у газетного стенда. Он обрадовался, что имеет чутье, и храбро пошел к ней. Она уже не плакала, стояла, уставившись в газету, и он подумал, что сейчас самый подходящий момент для знакомства.
- Девушка, - нежным голосом воззвал Валентин, - девушка...
Она обернулась и подозрительно посмотрела на него. Он неотвратимо приближался, вполне участливо, с неслышным звуком будущих наслаждений. Ее лицо исказила гримаса: еще один...
- Ну-ка отскочи на полсопли, - произнесла она сквозь зубы.
Он замер, пораженный злобным смыслом ее слов. Фурия, как есть фурия. Но такой неприступной она даже показалась ему краше, и он стерпел, решив стать в ее глазах более покладистым.
- Я же ничего, - пробормотал он. - Я познакомиться только. Для возможной будущей совместной жизни. С пропиской.
Она молча глядела на него во все глаза, и он, осмелев, продолжал:
- Я вас еще днем тут обнаружил. Но те двое... они монету бросали. А потом сказали, что вы подписались, и все в порядке...
- Как бы не так, - сказала девушка с выражением отчужденности на лице. - Пусть сначала научатся вести себя с женщиной.
- Они обижали вас? - вознегодовал Валентин.
- Еще как. Они... они, - снова всхлипнула девушка, - они сказали, что Пугачева - никудышная певица... - И она зарыдала в три ручья, некрасиво сморщив пуговичный носик.
Валентин был далек от эстрадного жанра. Он вообще не был подвержен заразе массового психоза в любой сфере человеческой деятельности, что в какой-то мере сближало его со всем человечеством сразу: и с футбольными фанатами, и с неистовыми рокерами, и с тихими филателистами, и с тишайшими приверженцами нирваны... Потому что со всеми ними Валентин умел находить общий язык путем механического поддакивания и принципиального согласия по коренным вопросам.
Не оплошал он и на этот раз.
- Как они несправедливы! -- воскликнул он с пафосом. - Разве можно судить о творческой личности так поверхностно и однобоко?
Девушка перестала плакать. Валентин еще больше воодушевился:
- Каждый певец раскрывает ним свой собственный мир и обогащает духовно. В этом первозданный смысл искусства.
Девушка раскрыла рот, но осталась беззвучной. Валентин посмотрел на ее стоящие дыбом двухцветные волосы и выразил на лице умильную любезность.
- Ну а что пишет пресса? Откроются ли наконец для молодежи клубы по интересам или ей по-прежнему увлекаться чуждыми тенденциями западного мира?
Она не оценила его шутки, достала из сумочки жевательную резинку и, отправив в рот, окатила Валентина холодом равнодушия:
- Ты что, комсомольский работник?
- Нет, - честно признался он.
- Странно, - произнесла она, жуя. - Шпаришь будь здоров как.
- Это у меня врожденное, - застенчиво улыбнулся Валентин. - От родителей. Папа был лектором в обществе "Знание", а мама...
- Тебе легче, - сказала она. - А я своих не помню.
Она повесила сумочку на плечо и медленными шагами пошла по бульвару. Валентин увязался следом. Ночь подняла над ними свои черные крыла, и лишь впереди, с проспекта, лился желтый, как янтарь, свет уличных фонарей. Там сновали люди в неустанном поиске радостей, за которые они отрабатывали днем свою норму. "Она сейчас уйдет к ним, - ревностно подумал Валентин, - и они унесут ее, как песчинку". Бороться с человеческой стихией он был не в состоянии и потому попытался приостановить ход девушки, чтобы отдалить ее от людей, хотя бы до той поры, пока она не привыкнет и не почувствует в нем потребность. Но на все его соблазнительные предложения вплоть до замужества она отвечала отказом и бестолковыми смешками.
- Чего ты привязался ко мне? - недоумевала она. - Сказано же: не хочу с тобой быть. Что у тебя за блажь такая?
- Я чувствую нужду по тебе, - наконец сказал, стесняясь, Валентин.
- Нет, - покачала она стоящими, как спелые хлеба, волосами, - я существую не для тебя. Тебе хорошая нужна, а я плохая.
- Что ты такое говоришь? - с огорчением поразился он. - Откуда ты знаешь? Себя ведь со стороны не видно.
- Я и так знаю, какая я есть. А тебе нужна хорошая, раз ты для семьи ищешь. - Ее рот скривила презрительная усмешка: - Не можешь найти, что ли?
Он хотел вначале смолчать, но потом обиделся на этот маленький, злой рот.
- А как я отличу хорошую от плохой? - пробормотал Валентин, все еще не сдаваясь.
- Да очень просто. Плохая похожа на меня как две капли воды. А у хорошей все по-другому: и ногти не стручки, и губы не черные, и волосы одного цвета, природного... Есть и другие признаки, но тебе и этих хватит.
Валентин задумался: как раз такие ему не слишком нравились.
- Хорошие женщины неумолимо исчезали из нашей повседневной жизни, как лошади, - вспомнил он с грустью.
- Вот иди и ищи свою лошадь. - Она ускорила шаг, почти побежала, не чувствуя на себе любовь его отдаляющегося взгляда.
Что оставалось делать Валентину? С этой моделью человеческой подруги он потерпел полное фиаско. Он хотел быть благородным, он простил ей все, что мог, - и даже мог закрыть глаза на все остальное. А она? Посмеялась над ним, и больше ничего. Выходит, зря бежал за ней по эскалатору.
Вечер был пустой и непрочный. Валентин вдыхал его чуткими ноздрями, усмиряя в себе попранную гордыню. Ну, подумаешь, не вышло! Не получилось в этот раз, получится в другой. Еще не все потеряно. По натуре своей Валентин не был оптимистом, но почему бы не попытаться успокоить себя, утешиться надеждами на будущее, если ничего другого не остается?
Путаясь в незнакомых улицах и переулках, он кружил по городу и не находил себе покоя, горюя о чем-то несбыточном, расходуя свою яростную безмолвную кручину на напрасное движение. Где вы, папа с мамой, где ты, безвинная домашняя жизнь, которая вдруг так неожиданно кончилась, где та телесная любовь, которая идет вслед за настоящей, где то умение чувствовать и желание думать? Не прошло ли все это мимо него, пока он зрел и томился? А если прошло - возможно ли догнать и снова надеяться? В одиночку и жить-то страшно, не то что умереть...
Его глаза прочли на театральной афише: "Валентин и Валентина", его губы сами усмехнулись, а в горле стало тесно и жестко. Еще одна насмешка судьбы: там, в пьесе, у Валентина была вторая половинка, здесь, в жизни, он принужден мыкаться однобоким. Жизнь, понял он, - это не пьеса, это продукт всестороннего происхождения, и одним умом его ни за что не постигнешь.
Он попал на какую-то людную, освещенную фонарями площадку с возвышающимся фонтаном в центре и шеренгой автоматов с газированной водой пообочь. Железные ящики автоматов с газированной водой приглашающе светились и гудели электричеством. Шевельнув пересохшими губами, Валентин ощутил жажду, давно уже изводившую его, но которую он не допускал до своего сознания, чтобы не тяготиться понапрасну. Но сейчас, когда наслаждение водой было близко, он открыл шлюзы для желаний и в результате так отчаянно захотел пить, что даже заволновался и вспотел.
Он вытряхнул на ладонь всю мелочь из кошелька, но искомой трехкопеечной монеты не обнаружил. "Это никуда не годится, - подумал Валентин, устало озираясь на людей, беззаботно сидящих на скамейках, - без сиропа я пить воду не согласен". С малых лет он пил газировку, только услащенную сиропом, по возможности - даже двойным. Он привык к этому, как привыкают к мягкой подушке или присутствию кошки в доме. Пусть тот его попрекнет, кто сам без слабостей.
Так и замер Валентин с горсткой мелочи, подумывая, не кинуть ли ему клич: "Эй, люди! Есть ли среди вас такой, кому не жалко трехкопеечной монеты для умирающего от жажды человека?!" И он уже раскрыл рот и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы произвести задуманное, как вдруг увидел тех двоих, что были днем на бульваре. Они стояли в небольшой группе молодых людей и что-то обсуждали, громко и беззастенчиво смеясь. Когда у человека нет товарищей, и случайные встречи кажутся ему дружеским предзнаменованием. Валентин заулыбался и, кстати вспомнив о том рыжем кружочке, который они тогда подбрасывали, пошел к ним, как к самым близким людям в городе. "Ишь, как все в мире взаимосвязано, - удивился он про себя. - Выходит, что каждый человек может на что-нибудь сгодиться".
Он подошел и осторожно тронул за рукав того, кто бросал тогда монету.
- Извините, у вас не найдется на обмен трех копеек?
- Нет, - отрезал тот, даже не обернувшись.
Валентин удивился такому быстрому, необдуманному ответу и усомнился в его искренности.
- Простите, а как же та монета, которой вы давеча пытали судьбу? Ее больше нет у вас?
- Что? - парень скосил на Валентина зоркий, светлый глаз. - Какая монета? Ты меня уже достал... Давай отсюда, я по субботам не подаю.
Его друзья мужественно засмеялись, а Валентин, не желая обострять отношений, отошел. Положительно, все не клеилось сегодня. Или он всегда был такой невезучий, просто раньше не замечал?
Вяло переставляя ноги, он стал скромно пересекать площадку, удаляясь от автоматов с газировкой, закрывая шлюзы для желаний, но еще держа в памяти сухость во рту. "Был бы я сейчас мухой, - с сожалением подумал он, - напился б из фонтана и был доволен". Сравнение с мухой настроило его на философский лад. Он заглянул в собственную глубину, пытаясь вникнуть в боль души своей, но там было черно, пусто и холодно. Никаких особых примет, никаких возвышающихся символов. Голо и однообразно. "А ведь я когда-то занял на школьной олимпиаде по географии первое место, - вспомнил Валентин. - Значит, не такой уж я был заурядный".
Определенно куда-то все подевалось. Сгинуло.
- У тебя дурь есть? - вдруг спросил его какой-то голос из внешнего мира.
- Сколько хочешь, - ответил он, улыбнувшись каверзному вопросу. А прозрев, увидел перед собой юношу с болезненным цветом лица.
Весь увешанный металлическими предметами, в заклепанной одежде, он перегородил Валентину дорогу, как рыцарь, ищущий себе славы и уважения. Правда, глаза его, спрятанные в синих мешковатых веках, предательски свидетельствовали о внутренней немощности, однако юноша, вероятно, этого не знал и был настойчив и уверен в себе.
- Забьем косяк? - оттопырив губу, предложил он Валентину. Валентин пристально всмотрелся в него, попробовал понять и не смог. Слова были русскими, простыми, но, поставленные рядом, они производили некий непостижимый образ. И образ этот как бы призывал к себе всех одиноких, согревал обманным теплом. Боясь попасться на его удочку, Валентин шарахнулся в сторону.
- Куда ты, зверь? - слышалось сзади. - Оставь мастырочку...
Но Валентин удалялся от юноши посильно быстрым шагом и вскоре скрылся за углом, а потом еще за один, и еще, и опять стал блуждать по затемненным улицам города, пораженный долготой этого вывихнутого, недужного субботнего дня. Глубокая дальность неба над головой мешала Валентину сосредоточиться. Казалось, он начисто позабыл, что у него есть дом, пусть порожний, но дом, в котором можно укрыться и напиться сладкого чая, а затем принять душ, раскинуться в постели и с блаженством прикрыть уставшие глядеть глаза... У него были мозги набекрень, и он шел незнамо куда, словно кто-то все время подталкивал его в спину.
То судьба гнала Валентина к еще одному испытанию. Видимо, она хотела, чтобы он окончательно истомился сегодня.
Не успел он выйти на широкий проспект, как услышал:
- Остановись, молодой-красивый, погадаю... - Пожилая чернявая цыганка, возникшая словно из-под земли, ловко поймала его за руку и гипнотическим взглядом пресекла робкую попытку вырваться. - Всю правду расскажу без утайки: что есть, что было, что будет, какая на сердце кручина и чем дело кончится...
От этого неожиданного напора у него словно язык присох, и цыганка, воспользовавшись заминкой, понесла какую-то иносказательную околесицу, которую читала по линиям руки, как по книге. Валентин заволновался. Верить цыганке было опасно, ему еще отец про это говорил, но поди ж ты, не поверь, когда она знает о тебе всю подноготную! Даже о цели сегодняшней прогулки озорно намекнула... И поэтому, когда цыганка попросила для усиления точности прогноза показать денежку, а потом дать ей подержать, только подержать, и больше ничего, Валентин, забыв о всех предосторожностях, порылся в портмоне и, сгорая от нетерпения, передал цыганке во временное пользование червонец, который она тут же скрутила в трубочку, подержала меж ладоней, дунула, плюнула - и все пропало.
- Сразу получилось. Быть тебе счастливым, - возвестила цыганка радостно. - Давай еще одну денежку, скажу, кто твоя будущая избранница.
Валентин дернулся было за портмоне, но одумался и спросил:
- А эти-то десять рублей, где они?
- Не знаю, - удивилась цыганка. - Почему ты меня спрашиваешь?
- Кого же мне еще спрашивать, - обиделся Валентин, - как не вас? Я же вам их дал.
Цыганка с сожалением покачала черной растрепанной головой:
- Эти деньги так исчезли, что даже я не знаю, где они. Но, если ты хочешь знать о себе дальше, нужно еще одну бумажку достать. А нет - так я пошла, что время даром терять...
Не успев почувствовать обещанного цыганкой счастья, Валентин жалобно заскулил. Холодок утраты коснулся его спины и резво побежал по позвоночнику вниз. Денег было жалко, так как это были нелишние деньги. Словно поняв это, цыганка заскучала.
- Отдайте десять рублей, - тянул Валентин высоким, горловым голосом, наседая на цыганку. - Ну, отдайте пожалуйста. Вы же сказали, что только подержать...
Она нахально отмежевывалась. Валентин выливал из себя жалобные слова, а сам лихорадочно соображал, куда эта ведьма могла подевать деньги. Как человек с высшим образованием, он не мог верить в возможность дематериализации.
Ввиду экстренности случая его мозг работал на всю катушку и спустя несколько секунд выдал более-менее разумный вариант: реквизированный червонец покоится в нагрудном кармане ее цветастого фартука.
Недолго думая, Валентин запустил туда по локоть руку и вынул несколько смятых купюр, среди которых была и его трубчатая десятка. Цыганка взвизгнула и бросилась отнимать деньги.
– Да берите, берите, пожалуйста, мне-то что, - без обиды говорил Валентин, отделяя свое исконное. - Лишнего мне не надо.
– Будь ты трижды проклят! - услышал он в ответ.
Он старательно раскатал червонец и положил в портмоне. Цыганка исчезла - так же внезапно, как и появилась, и теперь уже ничто не удерживало Валентина от возвращения к своей основной жизни. Что он, не мешкая, и сделал.
По дороге к дому Валентин пытался анализировать случившееся за день. Ему показалось, что каждый хотел его по-своему облапошить или, на худой конец, переделать на свой лад. Разве он этого хотел? Нет хватит, решил Валентин. Довольно с него скороспелых глупостей. Человек глубок сам по себе. Можно прожить всю жизнь в одиночку и не исчерпать себя. Никто ему не нужен, кроме начальника и кассира Лидочки, которая дважды в месяц выдает зарплату. Остальное можно благополучно увидеть по телевизору.
В свою пустую квартиру он вступил уже с облегчением. Тотчас зажег всюду свет, открыл форточку в комнате, прошел на кухню и достал из холодильника запотевшую бутылку минеральной воды. "Поздно боржоми пить, коль почки сели", - вспомнил он коронную шутку начальника, наполняя стакан шипучей жидкостью. "А у меня с почками все в порядке, - с удовольствием подумал он. - Вот сердечко надо проверить. Чуть поволнуешься - частит, как пулемет. Может, путевочку в санаторий выбить?"
Померив пульс, Валентин покачал головой. Определенно, надо заняться здоровьем. А то запустишь, и все. Каюк.
Подумав так, он боязливо содрогнулся и почувствовал, что, невзирая на неутешительную скуку обыденщины, больше всего на свете ему хочется жить, жить, жить... Просто жить.