ВИРТУАЛЬНЫЙ ВЕРТОГРАД
Великий гуманист Леонардо да Винчи создал акваланг, но, узнав, что этим изобретением заинтересовались военные, уничтожил чертежи. Вот образец подлинного человеколюбия. Увы, в 20-м веке воспевают конструкторов оружия массового уничтожения. И каждый стремится превзойти своего соперника с подлинно дьявольской скоростью. Вот уже мы на подступах создания искусственного человека. Генетики увлечены клонированием, кибернетики - виртуальной реальностью. Кто кого обгонит. И все для того, чтобы подавить богом созданного человека, его индивидуальность. Да и из человеком рожденных современной идеологией создаются духовные компрачикосы, уроды. На любой деревенской, городской улицах можно встретить бройлерных юношей и девушек с модно развитым телом и с имбицилическим выражением на лицах. У них, как у людей, только нет в клетке одной хромосомы, а в груди - души.
Да, описанное в повести, не фантастика, а реальность, которая вот-вот шагнет к нашему порогу. В Японии уже создали телевизор, при включении которого в комнату впархивают фантомы, и зритель живет среди них, там уже от почти реальных компьютерных игр сходят с ума дети. Повесть “Черновик” о человеке со сдвинутым рассудком. Но он ли виноват в том? А может быть всеобщая стандартизация жизни и жизненных условий, технический прогресс, “машинерия” (выражение С.Дали) гонит нас к самоистреблению. Мы уходим от природы. Спрашиваю у человека с высшим образованием: что такое вертоград? У Пушкина: “Вертоград уединенный”. Отвечает: “Ветреный человек, нет-нет, это старорежимный человек”. А между прочим, как это хорошо у старорежимного ретрограда А.Майкова: “Посмотри в свой вертоград: в нем нарцисс уж распустился, зелен кедр, вокруг обвился ранний, цепкий виноград”.
***
а(001)
Рядом с женой, бок о бок, сопел чужой нос. Я - по одну сторону от Ел, а мужской нос по другую. Впору собственный палец кусать. Сумасшедший я или слегка прибабахнутый, но надо нормально реагировать, выбраться из постели, дойти до чулана, там на ощупь выдернуть из паучьих лап старые кирзовые сапоги, надеть их на ноги, как-то изловчиться и всадить в чужой, мужской нос щучью ободранную морду кирзача: и-е-еа!
Но я не спешил в тенета. Вместо этого я косился на нахала. Знакомый нахал, кажется, знакомый?! Я кинул последний взгляд. Его закрытые веки, как два бильярдных шара вздрогнули, по лицу пробежала тень. И из шаров вылупились обыкновенные человеческие глаза.
Он заморгал, дернул глазами, принюхался. А я проваливался в пустоту. Да, это был он. То-то Ел стала сама не своя, отвечает невпопад, дергается от каждого телефонного звонка. Это он. Вчера надрался водки, а дверь наша оказалась незащелкнутой, вот и явился, и прилег, и продрых. Я никак не мог обозлить сам себя, слишком уж абсурдной выходила ситуация. Ничего нового не придумал, как спросить сонно:
- Ты кто такой?
Может, я его боюсь?
Чужак откинул край одеяла и сел, свесив ноги на паркет.
- Обыкновенно, кто. Буканов я, Иван Иванович, Ваня!
Он наморщил лоб и с любопытством уставился на меня:
- А вы кто?
Что ему ответить? Сунуть ладонь для знакомства или сразу врезать, пока не опомнился. Наивность какая! В моей постели дрых и еще за мою фамилию прячется. Вместо мордобития, я не своим голосом пискнул: “Тише ты, сука!”
Я боялся разбудить Ел, прежде чем решусь на что-нибудь. Драться? Разводиться? Ни того, ни этого не хотелось. Мужик мелко закивал. Он не только не сердился, он вел себя так, словно в этой постели вырос, всю жизнь в ней проворочался. И вот очнулся, хлопает буркалами и лохматит бледными незагорелыми пальцами волосы.
А у меня ощущение такое, словно мух наелся. Я потрепал Ел по плечу. Она проснется, и все встанет на свои места. Она шевельнула плечом, не хочет просыпаться. Не хочет, дрянь!
- Больно, отпусти, отстань, чего щипаешься?!
Меня сквозь наглые щелки глаз пропускает.
- Ты чего бледный? Понос?.. Да перестань ты тормошить, проснулась я... Ба! Эт-то еще, что за чудо? Вас двое. Брат что ли? А чего он голый? У тебя ведь и братьев нету?!
Она тоже сразу сбрендила. Или ловко притворялась. Она бегала глазами от него ко мне. О-о-о! Как она искусно играла! Вот тут меня и начало забирать. Только мне не хотелось связываться с мужиком. Ее надо придушить. Ишь, стерва, бретелька опущена. Другие хоть и делают такое, но не нахально, у подруг дома, тайком, чтобы муж не разнюхал. Спорт у развратниц такой от нашей постной жизни. А эта завтра роту солдат в мою постель затащит. А хахаль что? Он мне даже нравился - отважный. Задушу, кинусь, вцеплюсь и задушу. Или подушечкой к стенке. Я злился, в голове моей стучали молоточки, кто-то там, кто-то там щипал строительную дранку. Наконец я решился:
- С-сука! Это твое? Ты привела? - я потянулся, схватил за бретельку ночной рубашки, она сразу осталась в руке, словно давно истлела. Наружу выпала маленькая грудка с черным соском, - теперь я вас обоих прикокаю.
Стук в голове прекратился и я почувствовал, что весь наливаюсь гулкой кровью, даже во рту солоно. Еще минуту другую и лопну, как перекаченная шина.
Она выскользнула из моих рук, привалилась к стенке и исподлобья глядела на меня бешенными своими зенками:
- Это я-то сука? Это я? - удивлялась она в сторону чужака, приглашая его к потехе. - Я для него сука? Да, привела! Иди ко мне, лапусенька, иди зайка!
Ел вскочила с кровати и кинулась к чужаку, погладила его по голове. Тот боязливо отпрянул, показывая всем видом: разбирайтесь сами, чужая семья - потемки.
- Да, привела! И еще приведу. А ты думаешь, мне легко с чурбаном жить. Мне нужно, чтобы меня любили, на коленях рядом ползали, стихи читали, в цветах купали. Вот-с, а не так - сжал и отпрянул, сжал и отвалился с храпом. И приведу-у-у!
У нее истерика.
- Да что вы такое наворачиваете! - оторвался от окна незнакомец. Вы не за того меня приняли. Я вас первый раз вижу.
Молчание.
- Вас. Обоих, первый раз в жизни, и даже не знаю, как здесь очутился. Лекарство какое-нибудь воткнули... Вам операцию, когда делали?
Это он у меня спрашивает. При чем здесь операция.
- Ну, скажите, скажите, что вам жалко?
- Не морочьте голову. В одиннадцать лет вырезали аппендикс и все. При чем здесь сивый мерин?
- Во-от! - обрадовался мужик, - все правильно. Тринадцатого апреля тысяча девятьсот...
Явно путает следы, еще пусть спросит, когда свинкой болел. Я взглянул на жену. Ее гнева как не бывало. Ел - вся изумление. Она хлопнула себя кулачком по лбу:
- А ведь вы, как два сапога.
- Чрезвычайно рад слышать, Елена Семеновна, - плел чепуху гость, - позвольте я хоть краем одеяла прикроюсь, а то неудобно - дама.
Очень смешно. С ней бок о бок всю ночь, а тут - дама, неудобно. Но я и на этот раз сдержался.
- Слепой ваш отросточек сохранили. Врачи это или кто. Неизвестно. Сохранили и вашу ткань. Может ученые? У меня перед глазами какие-то стрелки колышутся, пробирки, компьютерный писк, усы у одного запомнил, рыжие, как иголки - торчат в разные стороны. Натуральный ежик. Но все это в тумане, в мозговой неразберихе. Меня потом учили говорить, читать, писать, манерам. О художниках рассказывали, о стрелецком бунте, учили водку пить.
Рассказчик поморщился:
- Усекли? Я и то понял, что я - слепой отросток, аппендикс. Я - черновик ваш. Он широко улыбнулся, словно приглашал зайти в магазин и осмотреть там обои, газовое оборудование, щипцы для колки сахара.
- Черновик! Слепой отросточек, скопище недостатков. Помойка. Вот это я. Я могу, что хочешь украсть, мне все равно - никакой совести, могу, если надо и, топориком. Мне абсолютно все равно. Топориком по темечку тюкнуть.
По спине у меня змейкой пробежал холод: “Вот те раз, приехали. Тюкнуть. Врет все, актер погорелого театра!
- Тебя как звать-то?
- Иваном.
- Букановым?
- Им.
- Я - настоящий. - Испуганно заявил я, боюсь, что меня тут же обворуют и выкинут на улицу.
- Знаю, - небрежно кивнула жена. - А вас можно пощупать?
Это она отростку.
- Хоть сто порций, - выставил грудь вежливый стервец.
Она ущипнула его за бицепс.
- Буканов я, натуральный Буканов, хоть врачей вызывайте, какие хочешь анализы, сравнивайте, все подойдет и группа крови, и резус, и генный код, и отпечатки пальцев... только? - второй Буканов вроде опечалился, - я - эрзац, второсортный человечек, так - солома... я вобрал в себя дурные наклонности вашего супруга.
Ел почему-то весело улыбнулась фантому.
- А все наилучшее - в нем.
Глаза у жены погрустнели. Она не хотела моих наилучших наклонностей. И мой двойник стал терять терпение. Он читал мои мысли:
- Вы ведь сами хотели, чтобы всякая грязь с вас сползла, вся нечисть, все пороки. Произошло - радуйтесь. Сыворотка ушла, остались сливки.
Так иезуитски они сводят с ума. Сведут. Игра в четыре руки. Потом пихнут в психушку, чтобы руки себе развязать. Ловко, ловко баки вправляют. Но он сделал прокол. Отрицательных качеств у меня не убавилось, совсем напротив, я опять зверею и вот-вот вцеплюсь в горло Ел. Тогда уж пощады не жди. Ел - фарфоровая куколка. Как ей не стыдно! Плечом водит, губы облизывает, как-будто ее с обложки порнографического журнала содрали, похотливая дрянь, ноздрями шевелит. Не терпится меня упечь в дурдом.
“Ну и пусть, - враз смирился я с этой мыслью, - пусть кувыркаются в моей кровати, а я привяжу к шее толстые тома “Мифы народов мира” и утоплюсь. Ему станет удобнее жить. Пусть, пусть! По моему паспорту, напялит мою рубашку, штаны, поскоблит рожу моей бритвой. Пусть так. А я утоплюсь. Хватит, пожил!”
Я знал, что лицо у меня капризное, подсел к жене:
- Ел, моргни полтора раза и я того... утоплюсь.
- Дурак! - Ел отодвинулась, подрыгала коленкой.
- Земеля? - Я пристал к двойнику, - выйдем, покурим - на пару слов?
Он покорно вытянулся, как бравый Швейк:
- К вашим услугам!
За руку я дотащил его до ванной комнаты, подтолкнул в спину - в дверь и задвинул за обеими засов. Я не давал ему опомниться, схватил мужика за затылок и притянул к себе. Он не сопротивлялся.
- Признайся, милый! - горячо зашептал я ему, - разыграли, а?
Я заискивал, я подло просил снисхождения: “Гримм подобрали, парик примерили. Разыграли? Признайся, ничего не будет. Клянусь! Хочешь денег дам, хочешь мотоцикл, новый, “Хонду”? (откуда у меня все это). Бери, бери, только признайся, ничего не будет. Клянусь! Только ты береги Ел, она ласку любит.
Черновик вежливо и решительно освободился от моих рук.
И вот тогда-то я почувствовал полную пустоту внутри, и эта полная пустота проваливалась в другую пустоту. Я окончательно рехнулся. И мне стало смешно, и я закрыл лицо руками, чтобы не распугать окружающих. Я хохотал всем телом, всей своей ужасной пустотой. Но ведь и сумасшедшие живут, надо только понять их логику, правила игры.
Я тут же сообщил своему двойнику, что он симпатичный малый. Он расплылся:
- Мы, Букановы, все такие!
За закрытыми дверьми ванной мы с ним окончательно познакомились. Я сказал Буканову, что предпочитаю светленьких женщин, а он - черноволосых. Я терпеть не могу пиво, а он - обожает. Я курю, а он табак на дух не переносит. Свойства сходились. Единство противоположностей. Мы стали почти друзьями, и он же по-дружески предупредил, раскачиваясь на крае ванны: “Держите меня в ежовых рукавицах, зарвусь, худо тогда будет. Обещайте держать в узде, как холуя?!”
Мы пожали друг другу руки и вышли. Жена к этому времени успела переодеться, скрутила из волос какую-то астролябию. Она осваивалась в глупой обстановке лучше, чем я. Ел с миной соблазнительницы протянула, было руки к моему черновику и тут же одернула их. Приглашала к завтраку:
- На кухню! По-семейному чайком побалуемся, - блеснула она чистыми глазами.
Наш холодильник никогда не видел такого разбоя. Ел вытрясла из него все. И холодильник забубнил, жалуясь. Он оставался без любимой банки шпрот, без печени трески, сыра, большого кружка колбасы. Этот живой аппарат всегда был жадным, с момента покупки. И ворчливо укорял, когда я или Ел, распалившись, выдирали из его кишок какую-нибудь плюгавенькую банку морской капусты. От капусты он чуть в обморок не хлопался, а тут - печень трески! Надо ждать - холодильник этой ночью застрелится электричеством.
- Да вы не беспокойтесь, - выламывался рядом Черновик. Он меня уже раздражал, - я такие продукты презираю. Меня от шпрот мутит, а от колбасы - колики. Непривыкший я. Любимое блюдо - кильки в томатном соусе.
Ел всплеснула руками, весело взглянула на обеих:
- А чего вы голяком на кухне?
Она нас сравнивала. Безразлично, кто я, а кто он. Оба Букановы. Я повел Черновика облачаться, опять в ванную. Там я порылся в недрах старой, сломанной стиралки и извлек из выжимного бачка джинсы и венгерскую майку. Он это ловко приклеил к себе. Стал совсем мной.
На кухне уже дымились чашки с чаем. Ел красовалась, прятала за уши золотой пушок. К гостю у нее особый интерес, потчует. Уж лучше бы Черновик оказался любовником, а не выродком из лабораторных глубин. С любовником можно поладить, можно поскандалить, подраться. А можно мирно разбежаться. И опять остаться одиноким, каким я в сущности, был всегда. А тут такое, словно я ступил в грязь, в помет. Голый, чистый, а ступил в грязь, никак эту грязь не отскоблишь, не отмоешь, прикипела, как след от сварки.
- Неужели прогоните? - по-деревенски дул на блюдце с чаем мой аппендикс. - А мне тогда куда? На Луну?
Я пожал плечами. Чаинка в чашке никак не ловилась. Да, надо гнать. На вокзал. Что это я такой сентиментальный? Гнать! Пусть бомжом поскитается.
- Не гоните. - В глазах у Черновика блеснули слезы, - а я вам по дому, все... Я пироги могу печь, учили, расстегаи, чистить все, мясо крутить. Хотите, дров наколю на зиму?
- У нас водяное отопление, - возразил я.
- Ну, пирог, торт “Мадонну”?
А ведь и впрямь он в известной мере - я, уши мои, ноги - так же бутылочками, даже родинки одинаково по телу раскиданы. И характеры схожи.
- А мы с вами половики перетрусим, - Ел отодвинула чашку и залюбовалась живой игрушкой. Что интересного? Это же я, только хуже.
- Я знаю, как вас отличать. От вас, - она обернулась к Черновику, - телевизором пахнет, теплой пластмассой и немного грозой. А от тебя, - она впервые в это утро послала мне теплую улыбку, - от тебя разной гадостью.
- Вы, - она опять повернула лицо на гостя, - вы не прикидывайтесь, вы электронный человек.
- Тонко, тонко, Елена Семеновна, в самую суть пульнули, - я транзисторный отросток вот этого великого человека.
- Только без этого..., - я кашлянул в кулак и потянулся за заварочным чайником.
- Как раз у нас рухляди набралось, уйма! - Пообещала Черновику жена, - для вас пыльная работенка.
- Обожаю, - вдохнут тот.
Щеки у Ел Прекрасной от горячего чая стали розовыми. А в моей голове, в теле, наоборот, ходили сквозняки. И весь я был раздерган до последней нитки нервов. И не верил сам себе. Мне порой казалось, что это я один бормочу и сам отвечаю, что рядом только набитые опилками куклы. И Ел и этого. Я сам разыгрываю спектакль или еще лучше - сплю. Сплю.
- А как же на работу? - сам себе сказал я, - в таком виде?
Ел откликнулась:
- Пешочком, очень просто, топ-топ.
Все-таки хахаль? Остатки ревности ворочались в груди. Или в животе? А Черновик умеет-таки под черепок заглянуть:
- Не извольте думать даже об этом. Я с вами пойду, чтобы никаких сомнений. Ну, что вы? Какая ревность? Там вам шеф, любезный Селиверстов, поручение выдаст. И обрадует. Ох, обрадует!
Я замахал руками на Черновика. Я сдвинул брови:
- Ты останешься здесь!
Я сделал это, чтобы окончательно убедиться: фантом это или пройдоха. Пусть истина будет куплена большой ценой. Черновик как-то внезапно исчез из поля зрения, и я шепнул жене:
- А ты чего боишься?
Она пожала плечами:
- Он ведь твой двойник. Я твои дурацкие стороны лучше знаю, чем хорошие, так что иди, будь спок, как-нибудь совладаю.
- Как звать-то меня будем? - вклинился внезапно появившийся слуга, - предлагаю по-простому - Черновиком, Черновиком Ивановичем, или - ЧИ.
Он почесал под носом, там когда-то росли усы, что-то неровно щетина выпирает. Это настораживает. Аферист - точно! Пусть, пусть она убедится. Все поймем.
Со стола исчезли шпроты, сыр, колбаса, масло, хлеб, яйца, даже соль. Все пропало. Словно под шумок поработал Черновик Иванович.
Но отдача от него неплохая. Он с тщательным, ревностным придыхом драил мои туфли. Он с реверансом, как девица в театре, подал мне портфель и зачем-то зонт. Вторую неделю нажаривает солнце, душно, как в курной бане. Он даже полюбовался мной. Точно отец, провожающий чадо на решительный экзамен.
АМ-462
... Какой к шутам кошачьим Селиверстов? Сильвер! Натуральный, как любимые кильки Черновика, рафинированный Джон Сильвер, пират, злыдень, приснопамятный варнак. Он и сидит-то как в капитанской рубке под портретом пикового короля, на музыкальной табуретке-вертушке. Лихо курит трубку, ухарь! В Карибском море ему выбили глаз, Сильвер в федоровском глазном центре вставил новый, но след оставался. У Джона отличительное свойство: во дни сомнений, во дни горестных раздумий он тяжело тянет кверху свою кустистую бровь. А сердится - подтягивает свою костяную ногу к своей живой ноге, хотя очень-очень, почти невозможно определить, где костяная нога, а где - натуральная. Иногда, ей-бо, меня так и подмывало вынуть из кармана спецшило и уколоть любую ногу пирата. Джон обладал большим личным мужеством, он дернулся только тогда, когда я угожу в костяшку. Я не решился на опыт, трус. Боюсь, что поплачусь за это улетом с работы и потерей трех тысяч эскудо в месяц. Сплошной эскудативный диатез, или паскудативный? Но зато я точно знаю, что Дж. Сильвер смертельно болен. Скоро он на 100% окостенеет, но с работы не уйдет - дудки!
Импортные врачи бессильны. А ведь медицину можно поправить, сделать совсем платной. Первым делом повсюду намалевать: “Слава платной медицине!”, “Платная медицина - в ней есть все, что необходимо человеку”. Вот, скажите на милость, почему мы все, все крупно рогатые скоты (КРС) зачахли над златом? Потому что от безденежья хворают бессеребряники врачи. И согласно З. Фрейду в отместку за свои услуги, они от водянки лечат не растертыми сухими тараканами, как могучие наши предки. Ха! Они злорадно лечат от язвы желудка пиявицами ненасытными, а сомнамбулизм - жареным сомом.
Ситуацию блестяще просекли милиционеры. Они потерявших совесть алкашей, как принцев сианукских, мчат в свою лабораторию. Там под наблюдением светил, и только под неукоснительным, неподкупным медицинским контролем обрабатывают мерзавца гигиеническим резиновым фаллосом. От этого у стервецов улучшается кровь без употребления паюсной икры. ДНК превращается в РНК, а РНК - в ДНК, то есть вся кровь становится девяностошестипроцентным гемоглобином. Утром у пациентов отбирают главнейшее зло - деньги. Газеты сообщают, что добытые таким честнейшим образом ресурсы идут на дальнейшее развитие бредня полезных лабораторий: путевки в дома отдыха, лагеря, пансионаты и т.д. Платная медицина, загибайте пальцы, платная милиция, платная школа - три кита. И мы в беспросветном раю. Браво, брависсимо. Этс!
На этот раз неизлечимая бровь Дж. Сильвера не корчилась в конвульсиях, а была даже поощрительно, благожелательно приспущена. Незагораемое место от снятой повязки еле различимо. Он только что поглощал кварц.
Дж. Сильвер сладко с хрустом потянулся, навевая на мысль о своей красавице жене, отличавшейся от всех жен стопятидесяти процентной скромностью по шкале Тулуз-Лотрека.
А я светлел и пустел, выползали змеюки кишки, утекали мозги. Еще айн момент и я воткнусь, взметнусь к потолку и расшибусь. У Сильвера здесь в порядке ГП упражнялся модернист из Германии Юккер. Он умудрился загнать в потолок гвозди остриями вверх, т.е. шляпками в древесину. Взмахом ладони Иван Селиверстов предотвратил кончину. Он состряпал жюльверновское лицо:
- Иван Сеич, вы знакомы с моей женой?
Знать слишком хорошо ее нельзя, а вяло, но с очевидностью, надо:
Из-за, из сы, из за...
Заклинило.
- Сызрани! - радостно помог Сильвер. - Экий вы такой котик плюшевый, эка у вас глазки в масле заплескались. Не глаза, а яишенка. Селиверстов становился все веселее:
- Вы о каком окладике мечтаете?
Я задумчиво молчал, вспомнив прочитанное, что самое главное в деле передвижения умело держать паузу. “И раз, и два, и три”, - учили считать в музыкалке на щипковом отделении. И уже страх кости продувает: “Выкобенивается. Он лопает только оригинальных людей, не позорную шелупень. Но, чтобы насладиться по-человечески Ивану Николаевичу надо к столу массу всевозможных приправ из сплетен, наветов, интриг, только ведь недоноски канибальничают без перца, мужланы”.
Но эту мысль перебила другая: “Неужели двадцать тысяч даст? Но пока эти деньги будут крутиться в банках, у нас к тому времени в премьерах окажется Лев Толстой. Он заставит всех косить траву и доить одуванчики”.
- Миллион! - жахнул в самое мое пустое пузо Джон-Иммануил-Мария-Сильвер. И я нелогично вспомнил, что моя чесноченая сестрица пересказывала неосвоенный мной опус “Пиковая дама” (перевод с норвежского Л. Цокотухина). В этой бесподобной вещице некий Герман выиграл в карты миллион марок. Не зная куда девать валюту, Герман всучил их своей русской немке, тетке по национальности. Танте от огорчения (могут посадить) застрелилась, а Германа связали дессиденствующие санитары и отправили в Березанку. Миллион в месяц. На коврижки, на баб, на румяна, на гашиш, на свое силаботоническое стихосложение! Он вытянул из ящика письменного стола какую-то согнутую штуковину, ясно турецкий ятаган. И с нарочитой безразличностью стал точить оружие о кремневую чернильницу. Сейчас вручит мне миллион эскудо и секир-башка. Сейчас я кинусь целовать ему передние лапы: “Не-на-до!”
Но Сильвер оторвался от точила и по-апостольски приподнял указательный палец. Миляга, он заговорил о жене. Опять. Тает жена всем корпусом, как овечка. Психологическая драма! Нервы срыв. Все средства испытаны, лучшие люди летали к Альфа Центавра за какой-то суггестией. Ноль абсолютный. Тает. Привезли ей модного башкирца. Он в Китае наблатыкался. Башкирец руками развел, бородку жидкую пощипал: “Душевная болезнь у Натальи Игоревны”.
Рассказывая Дж. Сильвер смягчил последнее слово, показалось - “тушевная”.
- Ццц...да...ццц...Башкирца мы утопили в тазике с пятипроцентным настоем элеутероккока. Его пух, ну, борода то есть, превратился в прах. А прах мы отправили ценной бандеролью Бедной Лизе. Жена у башкирца русская. Пусть Лиза поплачет, ей ничего не значит. Лермонтов посоветовал. Мы ведь тоже не идиот-хоттабычи. Да не получилось. Бедная Лиза уплыла на весельной лодке в город Стамбул на распродажу частей своего тела. И прах башкирца вернулся назад. В огороде его закопали, на этом месте кофе заменитель буйно растет. Амарант что ли он называется? Джон Сильвер тяжело вздохнул:
- Дело прошлое, я ночью глаз не сомкнул, не мытьем так катаньем выведал у своей Натусеньки, вот чего она хочет! Вот чего...
Только не перебивай.
Я и не думал этого делать. Он выдохнул из груди весь воздух:
- Она хочет сыграть с вами в шашки, один раз, единственный.
Голос у шефа противно тонел:
- И я вынужден танцевать теперь перед тобой чарльстон, увеличивать оклад, шаркать подошвой, я вынужден...
Сейчас у него лопнет Чернобурка на лбу. Ясно, что Дж. Сильверу, неудобно признаться в неприличном женином поведении. И кому? Подчиненному, какой-то шелупени, ветошке, говоря словами Федора Михалыча. Он обуздал себя. Я ведь упоминал о пиратском мужестве: “На совещание улетаю по проблемам межрядового чтения выхолощенных мест, а ты приходи и сразу действуй, не теряйся”. Джон Сильвер хлюпнул носом, он вроде слезомойничал:
- Она наготовила все, что пожелаешь, разных люляев-разлюляев. Из Парижа продукты. В общем, не робей, будь молодцом. Но партий не записывай. Это все. А я буду тебе за тайну и за услуги платить лимон. В месяцц-ццц. Доволен?
Мною можно было рекламировать солнышко. И только в пятках, на Дальнем Востоке тела неразборчиво вопили какие-то муравчики: “Верный амбец. Подвох. Секир башка. Уноси ноги!”
Я сердито притопнул каблуком.
- Ты чего от радости трусишься? - сурово взглянул Иван Николаевич.
Он теперь достал из ятаганного ящичка женский, в блесках, шарф и промокнул мокрый глаз. Жалкий псих, придурочный.
- Иди, ступай! - Он ткнул тыльной стороной ладони воздух к двери.
- Застрелюсь, - вдруг укусили пятку собравшиеся вместе муравьи. Так бывает - плохая энергия выходит, все трансформаторные, вихревые токи. Но другая масть пошла, козырная, серобуромалиновая с продрисью! Теперь шей костюм-ретро с карманами размером с мариинскую впадину чтец Буканов И.А., продажнейший из всех родившихся в подлунном мире.
Я расслабленно переставлял ноги по картонной коробке нашей конторы. Одежда все еще роняла могильный запах шефского кабинета. Это чуяли и выскакивали из своих нор деревянные карандаши с графитовыми языками-присосками. Разноцветные, очень живые.
Без ложной скромности доложу, я-то, человек неординарный, притягиваю людское любопытство. Первая среди любомудрок - восхитительная, тугобедрая Зоинька, читательница научно-педагогической литературы. Она потребляла литературу для подростков. Наверное, от суховатости чтения, сухомлинности его, у Зои, когда она разговаривала с ЗЧ (замечательным человеком) наливался розовым рот. В трепет и немоту вгонял меня розововлажный язычок. Он призывно метался за фарфоровым забором. А Зоя порола сущую белебирду, открытую еще то ли чехом, то ли эскимосом Я.А. Коменским, ерунду о том, что воспитывать современных деток надо под несмертельным напряжением, т.е. чуть меньше 220 в, всегда держать над головой тинейджера острый ятаган. Тогда они хоть и мокрые и удобрениями воняют, но выйдут в люди, в наш сумасшедший хаос.
Пока я создавал видимость тотального внимания, мимо проплыл, виляя взглядом, задом восточноевропейской овчарки... тьфу... восточноевропейский хлюст Зайцефф в доломане партизана Д.Давыдова. О питерская танте! Сюда, сюда! И ты вторично свихнешься. Гусарская одежда входила в моду. В ней удобнее красть. Главная профессия Зайцеффа - продажа друзей. В связи с недавним рассекречиванием архива стало известно, это он вначале заложил, а потом и продал князя Серебряного из второго тома “огоньковского” издания.
Я успел заметить, что хлюст, проныра Зайцеффа ухмыльнулся, подозревая нас с Зойкой в краже валюты из Цюриха или в трансформации полов. Чрезвычайный и полномочный осел, вот он кто. Я скрутил дулю в кармане. В нашем пень-клубе все такие.
Только-только я распростился с пляшущим канкан языком Зоиньки, как за рукав пиджака энергично дернул чтец сельскохозяйственных книг хохол Шевченко. Там, на Украине милии, других фамилий просто нет, Ге и Шевченко. У Шевченко лихорадочно блестели гляделки. А бубнил он, как всегда, одно и то же. Он не утруждал себя записью новых программ, работал под старую фанеру:
- В нищете нашей повинна не революция, не этот, из Симбирска, у которого брата зашмолили...
Всем видом, торчащими в разные стороны крыльями сизоватого серого пиджака (такие раньше носили председатели районных комитетов народного контроля) скомканными волосами, трубным высмаркиванием Шевченко призывал к соитию с открытием. Эврика! Эвхаристо! Сейчас дзенькнут стекла и в окна ввалятся рожи джаз-бенда, и они запилят “Поэму экстаза”.
- Глупцы отчаянно дремучи. Это в нашем нраве. В норове, - хлестал обжигаясь от себя, ладонями Шевченко, - россияне упустили амарант. Вся таблица Менделеева не стоит одного росточка амаранта. Еще древние греки в своих Сиракузах прочили ему колоссальное будущее. Плутон. Еврипид... Амарант - это и первое, и второе, и третье. И на десерт. И кофе из него почище бразильского. Две чашечки хлобыстнешь и - с копыток от переизбытка сил.
От возбужденного Шевченко трудно отделаться. Но, по правде говоря, такие люди - каменная соль земли. Чем больше в стране будет свихнутых, тем лучше разберутся во всем. Во всем! А то ведь мы все в электронные схемы превратились, в столбики арифметических действий. Котангенсы для нас желаннее котов. Шуры-муры и то бинарно! “Угу, Да, не-а”, “ не скажут нет иль дас - таков был общий глас”. Ах, как было вольготно 100 (сто) лет назад, когда мир был населен шизофрениками, параноиками шутами гороховыми, стоеросовыми дубинами, шершеляфамниками, ребятами-даунятами. Мир бы поделен между ними. Нынче психов становится все меньше и меньше, как серебра в фотографиях, и это до боли печально. Великий переход состоится скоро, скоро потеплеет паркет в нашей спальне-сигнал. Великий переход - жадные станут все золотыми монетами с собственным профилем, тщеславные - памятниками, обжоры, им лучше всех, домашними животными, сластолюбцы-гениталиями. Каждый станет предметом своей страсти.
С таким ностальгическим надрывом вспоминается на сегодняшнем базарном фоне старая как мир история о двух фронтовых фройндах. Один, Степан Степанович, победитель - три ордена. Другой - Фердинанд (кликали Пердинандом) - побежденный, загнанный в самое логово... Ровно через сорок лет почтальонка Гусева стребовала с ветерана Степана Степановича десятку за доставку посылки из Германии. Степан Степанович удивился: “Неужели оттуда перла? За это можно и уплатить”. Отковырнул Степан Степанович крышку посылки ,чем попадя, а то вдруг прийдут из сельской администрации, заберут. А в посылке - мужские туфли. И сверху записка, что “майну фрейнду” эти вот саламандры. Засунул ветеран руку в носки туфлей - сала нет. “Ну, думает, гад, Пердинанд, милый человек, хорошо, что я тебя не прищелкнул из винтаря. Вот они красавцы вороные, того и гляди в фортку сиганут. Саламандры, ишь!”
Весь вечер любовался Степан Степанович саламандрами, всю ночь глаз не смыкал, щелкал выключателем и нежно нюхал кожу.
А утром в 7 часов 15 минут стал потихоньку поедать немецкую красоту, что через мясорубку пропустит, что напильником измельчит. Переработал за месяц. Все время радовался, что съест все, что туфли перейдут в его тело, а если будет носить их, то только сотрется, другие пыль от них вынюхают. Наивно, но и волнительно. Етс!
Я добрел-таки до своего служебного пенала, отделанного под орех. И весь рабдень до пяти двенадцати впитывал в себя запрещенную “Как закалялась сталь” Николая Островского. Не знал меры. Я расплескивал чтиво, обивался и давился в спешке, чтобы не застукали. Павка!.. Это не инфернальный амарант. Крепче! Я совершенно забыл за сладким чтением о будущих своих миллионах. Крез хренов! Черт с ней, с пышной бабехой Селиверстихой. Кто же ее в шахматы научил? Только не Дж. Сильвер. До него. В Сызрани! Если к ней внимательно приглядеться, то она достаточно субтильна, барынька. Кто же ее научил? Только не Дж. Сильвер. У него интерес один - кости. Других забот на дух не выносит. А уж о Черновике Ивановиче я и думать позабыл. Пускай холуй дряхлые половики перетряхивает. Ел его запряжет, как сивку бурку вещую каурку, за хвост и гриву до канцура.
Мне стало жалко Черновика Ивановича, мы ведь с ним с одного года. Он похож на меня. И по характеру схожи. Он собственноязычно признался, никто не тянул, что робкий, нерешительный, что ветошка, вечно у кого-нибудь в балдах. Я таков, только никому не признаюсь, ни-ко-му-шеньки. Все внушаю, как китайский башкирец, что я такой сильный, такой ловкий, такой выдающийся читатель, что в течение всей своей жизни, если метеоритом не прихлопнет могу осилить всю мировую литературу.
Х(34)
Я еще в прошлом веке читал: “Все смешалось в доме Букановых”. Так и вышло. Я осторожно приоткрыл дверь и сразу же интенсивно попятился. Я не узнавал прихожей, не узнавал видимого с порога зала. Стоял ошарашенный, а рядом пританцовывал Черновик Иванович. К его физии уже была приклеена угодливая гримаса. Он докладывал:
- Иван Алексеевич, не мудрено, что у вашей жены побаливает голова, ах, да: у вас - голова, у нее - селезенка и поджелудочная. Я вам точно скажу, в вашей квартире законсервирована целая армада болезней. И все из-за того, что мебель неправильно располагалась, не по силовым линиям. Магнитные линии разбивались об углы дивана, проецировались на поджелудочную Елены Семеновны. Другие флюиды бомбардировали ваш мозг. Они перед этим уродовались об книжный шкаф, содержание которого... ого-ого... оставляет желать лучшего. Такое в тех книгах написано!
Я от волнения хрипло хмыкнул. Чи принял это за одобрение:
- Вы ведь, кажется, по профессии профессиональный?
- Да, да! Недавно его приняли в Союз Читателей, - торопливо и горячо подхватила Ел. Прекрасная , - с улучшенными рекомендациями. Ты представляешь, Ваня, он нас буквально спас от смерти. Еще бы полгода мебель постояла и ты бы сбрендил, а я отбросил бы концы от рака поджелудочной. И свекольник не помог бы.
- Ну, уж! - стеснительно - стеснительно кашлянул в кулачок Чи. - Все не так трагично, как рисует Елена Семеновна, - от неправильно расставленной мебели квартирка ваша могла самовозгореться, это спасло бы вас от более трагических последствий.
Он почему-то, видимо для пущей убедительности, щелкнул выключателем телевизора. По экрану побежали горошины и клеточки, потом все, как бы со дна пруда выплыл мокрый и потный (одно и то же) мужчина и стал умно с остановками, чтобы подумали, говорить о перераспределении не нами заработанных благ. Он чем-то походил на Чи, то ли манерой взмахивать перед собой ладонью, отрубая часть благ себе, а часть - остальным людям, то ли тем, что стеснительно жмурился. Я поймал себя на мысли, что сравниваю телевизионного фантома не с собой, а с Чи. Странно. Ведь и я таким же манером рублю воздух.
Чи оттянул меня к одежному шкафу и показал, что и как за три малюсеньких часа перестирал, перегладил. Он развесил все мои рубашки и галстуки в шкафу, до зеркального блеска надраил туфли.
- Я поощрительно похлопал Чи по плечу, как лакея. Быстро привыкаешь. Он вытянулся в своей обычной уже манере: “Чего изволите?”
Я почувствовал к Черновику Ивановичу расположение и решил рассказать ему по секрету о том, что произошло в кабинете шефа Ивана Селиверстова. Я это сделал, но, рассказывая о небывалой встрече на пустынной скамеечке, рядом с домом, чтобы не дай Бог Елена Прек. не услышала и не вызвала “03”. Я уже не верил в то, что произошло в нашем пень-клубе. Мне казалось, что все и миллион зарплаты, и игра в шахматы, и турецкая сабля - это изобретение моего разгоряченного ночным происшествием рассудка.
Чи заинтересовался и даже больше, чем я того ожидал. Он очень радовался, когда я рассказывал о миллионе. Он сокрушался вместе со мной над тем, что надо иметь дело с коварной Селиверстихой. Не знаю с какой буквы писать прозвище со строчной или с прописной. Она - такая особа, такая наивная сентиментальная особа, никакого грубого реализма, просто дрожь берет от ее нюней-муней.
Сенти-минтайная, - подтвердил Чи, - но это будет и мое испытание на верность, я удовлетворяю злобную похоть ренуарши.
- Селивартши, - поправил я.
- Увертши, - кивнул Чи, - удовлетворю, значит, я - ваш, навеки и придется свыкнуться и жить всем нам рядом, как сиамским мудрецам, как янусам-троянусам.
Меня это задело. “Эка наглость, он начинает повелевать в моем замке”, - я рассердился, правда, вида не подал, я только намекнул на наше неравенство:
- Циновка-то у нас...того...не шерстяная, продует ночью.
Надо бы еще чего-нибудь кинуть, дырявых мешков?
- Я привыкший, - отмахнулся Чи, - но ведь вы сами хотели, по глазам видно, чтобы я был знаменателем в отношениях с этой дурехой. Я - дублер. Зачем гневаетесь?
- Давайте называть ее просто Наташей, - предложил я.
- Согласен. Так что? Готовиться?
- Чем скорее, тем лучше.
- Я же вам докладывал, что с таким инструментом, как я, можете чувствовать себя, как у Христа за пазухой. Вы можете продырявить всех ваших врагов, измордовать их, лишить жизни, а я пойду под суд, сяду. А нынешнее задание - пустяк, не переживайте. Я так устроен, что могу всегда найти какую-нибудь уловку, чтобы избавиться от надзирательского пригляда.
Мой эрзац гордо выпятился.
Я подумал, что хорошо бы вот так расправиться со всеми и стал в мыслях искать врагов, кого бы можно было отмутузить или спихнуть в пропасть. Сколько бы не перебирал, порядочных врагов не находил - все блохи. Ведь оклеветывая меня, подсиживая делая мне хуже, они укрепляли мою живучесть и свою ущербность как васильки укрепляют рожь. Я не желал расправляться с Дж., ведь если он станет нормальным, шаблонным человеком, то я просто-напросто сойду с ума от однолинейности конторского существования. Я буду читать все время одну и ту же книгу, словно детскую дразнилку “У попа была собака”. Я буду без Джона Сильвера вести кривошипно-червячную жизнь. Я буду размножаться делением, кто-то рассечет лопатой мое туловище, и оно превратится уже в два суверенных механизма, потом в четыре, в восемь. В конечном итоге это будет восемь червяков Букановых, как две капли воды похожих друг на друга. Нет, фигоньки, пусть Селиверстов вздирает в гневе свои бульдозерные брови тем более что он добрячок, пообещал мне мульен ежемесячно. Как сказал мой недавний друг С.Есенин: “Милый, милый, смешной дуралей!” Етс!
- А значит мне нужно переодеться в вашу лучшую одежду, - прервал мои мысли Чи.
Я кивнул, как консультант.
Ах! Как бы хотел обладать вашим рассудком и интеллектом, - серьезно кивнул Черновик, - никогда не достичь этого. Надо, наверное, съесть с вами целый баскунчак соли, чтобы так умно говорить, чтобы обладать превосходными манерами, чтобы так изысканно одеваться, но главное -ирония, ирония. Это - недосягаемо, это - высший пилотаж!
Вот ведь: стервец, он мне начинает нравиться, придется ему отдать свой старенький гэдээровский костюм. Этой страны давно уже нет на карте мира, следовательно, и костюм не существует. Он существует только в моем воображении. В самом деле, как только разрушили Берлинскую стену, я этот костюм в знак солидарности порвал на ветошь, чистить что-нибудь, будущее ружье.
- Подарю тебе гэдээровский костюм, - с простецкой генеральской улыбкой сообщил я.
Чи в ответ осклабился на манер солдата Швейка. Он делает это инстинктивно. А я рассыпался в обещаниях:
- Хочешь печени трески? Хочешь плода киви?
Он сиял.
Обещания - это половина дела. Если сегодня я пообещал один ананас, это значит половина ананаса у него уже в кармане. Если я то же самое скажу ему завтра, значит целый ананас поспел. Как вдохновенно воспевал мой родной оппонент Маяковский: “Кушай ананасы в конце каждого дня и станешь буржуем”.
Я болтаю, как фигляр, как шут Балакирев.
В припадке великодушия я пообещал своему Чи дать на несколько минут почитать “Битву в пути”. Не успел Черновик Иванович выразить благодарность, как из нашего обшарпанного подъезда выскочила Ел. Прекрасная. Ее кто-то вынул из духовки. “Вы, вы, - задыхалась она, прохлаждаетесь здесь, под сенью, а, между прочим, там, по телевизору...
Как в теннисе то на меня, то на него кидала она свои серобуромалиновые глазки.
- Я не снимался. Путаница! - вскипел я. - Бредятина. Пусть они сами отвечают! Чертовщина набирает обороты и старается в один день перевыполнить пятилетние обязательства.
Чи кинулся в подъезд. Я - за ним.
Да, да! И еще раз да! Не веселых Державина с Ширвиндтом, а меня, меня показывали, во всю ширь. Тот недавний человек, рубящий ладонью воздух, изменился до ужасающей узнаваемости. Это - не экран телевизора, а зеркало чистейшей венецианской работы.
Передо мной экранным лебезила вертлявая, вся из шариков, конусов и цилиндров смастряченная журналистка. Она откусывала воздух, как недавно шеф свое яблоко:
- Иван Алексеевич, поделитесь опытом, как же вы достигли громких результатов?
Растопыренным пальцами она ощупывала свою взнуздавшуюся прическу. - Читать я научился рано, в 24 года, - академическим тоном повествует этот тип. Молодчага! Он явно дурачился. - И читал вначале по-английски. Хватаю глазами русское слово, в голове оно превращается в английское, понятно для разума. И вот еще... роскошная у меня оказалась репетиторша Нинелла Петровна страдивариус, гречанка с острова Гидра. Он добилась невозможного. Я осилил чисто русское бесступенчатое чтение.
- На одном из митингов вы сообщали, что чтение - это жизнь, а не наоборот, жизнь - чтение, - фальшиво, явно заискивая, любопытничала журналистка.
Откуда там такой ветер, специально, что ли вентиляторов наставили, так и залепляет экран волосами этой въедливой аскариды. Я переживал. Экранный “я” солидно крякнул. Он не волновался: - До сих пор уверен: историю делают читатели. Каждую фразу можно прочесть по-разному, по-разному трактуют все научные, философские, социологические, литературные труды, ха-ха-ха, - противненько рассмеялось изображение, - хоть Маркса, хоть Фрейда, хоть кого возьмите, всех толкуют только так, как выгодно экстремистам. Бедный Ницше захворал сифилисом, когда узнал, как германские фашисты трактуют его учение, так-то. А вы?
- Значит писателей вы в грош не ставите? - домогалась теледива.
- Почему? Нужны. Но не очень уж чтобы. Вот недавно прислал мне рукопись, но не знаю, как ее назвать... упражнения некий Ивеншев, со странным именем Николай, “Черновик” называется. Кое - что у Достоевского слизнуто, так? Я начал читать ее подушечками пальцев, как слепой, а потом глаза сами собой открылись. Задевает за живое, но и за мертвое хватает. Хитрые в том упражнении герои, вроде чокнутые они, с подвохом, там - пластмассовые люди, манекены, но характер у них прослеживается.
Протестуют электронные зомби. Трактователь нужен для того “Черновика” с цейсовским биноклем.
Мысль о трактователе сверистелка подхватила не морща своего кукольного личика. Склеила улыбку:
- А передаете ли вы свой ценный опыт?
- Был один, молодой да ранний, но очень уж того... включился в процесс, буквально через месяц почувствовал шум в ушах, сник. Очень опасное занятие, хорошо хоть молодой гений за технику безопасности расписался.
- Газеты шелестят, что Кембридж уже внес вас в книгу “Кто есть кто”.
- Не только внес, но и вынес. Я им в письме пригрозил, что не буду читать ни одной английской книги, пусть они со своими Стернами подавятся чебургольским пивом. Испугались злодеи, вынесли из книги и еще с какой помпой! Но вы ведь все равно тянете на самого знаменитого русского читателя?
Голова журналистки опять расползлась по экрану, как блин на сковороде. Она диктовала уже свой текст:
- Средство от одиночества? - романтический придых, - я уверена, что наше телевидение - это спасение. Зачем глупым людям приводить в дом чужих мужчин и женщин? От них дурно пахнет. Они дышат в затылок, оставляют следы своей мерзкой плоти, хотят постоянно пить, есть. А включишь телевизор: с тобой все, что не пожелаешь, таланты, звезды, кумиры. Не нравится, допустим, Шеврекуков, включил принца из Эмиратов. Дойдут изобретатели до идеалов. Изображения будут отставать от экрана, как переводные картинки. Они войдут в нашу жизнь. Это спасение от буйного одиночества, это стерильная, глубоко нравственная жизнь.
Девица закрыла свою пластмассовую коробочку, ротик то есть. По телевизионной решетке забарабанили спелые горошины. Ел бесполезно доказывать истину. Все, что она видит на экране - это и есть истина. Смотрение телевизора, это ведь ее работа, как моя - чтение. Я заикнулся было об ахинее, но Ел погрозила пальчиком:
- Двадцать лет вместе живем, а не замечала от тебя такой неблагодарности. Я верила этому человеку!
Она обращалась не ко мне, а моему двойнику-черновику. Он ведь все-таки был чужим и не знал моей прежней жизни. Ел сейчас интереснее с Черновиком, чем со мной жеваным и выплюнутым силосом. Я-то знал многое из биографии. Как знал? Помнил. Я, как бы не старался, не мог выхолостить из памяти нелепых скандалов, потрескавшихся от поцелуев на ветру губ молодой еще Леночки, не Ел. Я почти все помнил, разве что какая-нибудь запятая из памяти испарилась. А точки, восклицательные знаки? Все крепко, круто, как храмы на яичном желтке.
Хорошо было бы ничего не помнить, а жить рептильно, подгребая по наитию то к одному, то к другому берегу. За чтением я уже мог превратиться в князя Болконского. Или сладостно умирать в объятиях мадам Бовари. От Толстого и Флобера пока не тошнило. Толстой - наша вечная картошка, третий хлеб. Я при чтении не был Букановым Иваном Алексеевичем, Ванькой с хутора Дундуки, Хоперского уезда. Но тогда меня можно было без врачебного освидетельствования закручивать в мокрые простыни и совать, как в духовку, в жадную пасть дурдома.
Я порой реально вижу мясистую морду санитара, его тупой палец, щарящий по реестру с фамилиями больных: а) идиот круглый-1 ч-к. б) идиот квадратно-гнездовой, 8 ч-к. Я, осторожный тип, умел притворяться, всю жизнь, как только родился, всю жизнь я притворялся нормальным человеком. Я держал себя в клетке из тугоплавкого металла. Я виду не подавал, что я- Балконский или кусок мяса в гастрономе. Я для отмазки рылся в холодильнике, сердился на Ел. Прекрасную: “Где кабачковая икра. С утра голодный”. Невменяем. В ушах, в голове, крови у меня оргастически кипел прокофьевский вальс с борщом текста “Войны и мира”. Фу-у-у! Рассказал, выложился!
Чи ушел на кухню чистить селедку иваси, чтобы приготовить ее в шубе. Неужели, неужели и в самом деле распорют они куцую кацавейку из кролика и обернут очищенную, освобожденную от костей селедку, пушистыми лоскутами?
Господи, Боже мой, знали бы те кролики, что обречены на сиамскую жизнь с селедкой, как Андрей Болконский с музыкой Сергея Прокофьева!
- А ведь он падок, он может напортачить, - испугался я, - ну, будет там амурничать с Наташкой Селиверстовой, вздумает ее обесчестить, а потом грех на меня свалит? Он растворится, как туман, а я расхлебывай!
Потом уж точно ятаган Дж. Сильвера хряснет по моей вые. И хоть точно известно из самых наинаучных источников, что смерти нет, но все же здесь, на своем солнышке, лучше. Сейчас-то мы окончательно избавились от тоталитаризма. Ну и что, что становимся костяными шариками? Сейчас жить лучше автоматически, пусть вокруг скулеж, но и балдеж. Нет, дурнем буду, если его отпущу. Пусть наоборот Чи останется дома, а я отправлюсь Селиверстовой. Я - осторожный, не накуролешу. А если и плохое произойдет, свалю на него, расхлебывать будет Черновик Иванович. От него не убудет, и его не жалко: эрзац, опилки, труха. Я уверен, что если у него отрубить руку, то из плеча вырастет другая, как у ящерицы хвост или у рака клешня. Люди когда-то обладали таким свойством. Пусть его запирают в тюрьму, пусть, пусть. Он уже в доме начинает командовать. Стервец! Пусть Чи набедокурит в доме Селиверстовых, пусть приедут голубые береты, скрутят, отвезут в Приморско-Ахтарск. Главное - подсунуть им вместо меня Чи, успеть.
И вбежал на кухню. Там с красными от волнения лицами полосовали кроличий, пугачевский тулупчик. Ел. Прекрасная и мой “второй я”, то есть Чи.
- Что ты, милый, спал с лица, - насторожилась Ел.
- Я качнул голову в сторону своей живой вещи:
- Да, вот, ему надо съездить в другой город. На ночку всего.
Он съездит. Там появилась колоссальная читательница-дилетантка, всего Чернышевского осилила. Он ее перепахал. Теперь в больнице читательница ждет, когда я ей пришлю аспирин. А он - только в нашей аптечке. У нас одних, в нашей дыре, аспирин остался. Все. Теперь фармацевты выпускают только тройчатку: глюконат кальция, синильная кислота, какао-порошок. Проглотишь такую и амбец. В голове возникает мысль: “Вылечился, прошло”. Главное - укрепить мысль, потому что, если человек спятил, он все органы тащит за собой. Придумает человек, что у него язва двенадцатиперстной, пжалста, язва как тут и была. И вслед за двенадцатиперстной-тринадцатиперстная. Все идет кругом, напропалую, вразнос. Что-то меня опять в философию кинуло?!
- Да, само-собой. Я съезжу, - похабно ухмыльнулся мне Чи. Он выжидательно взглянул, для него она была большей хозяйкой, чем я.
- Что ж, езжай! Мы, в основном справились, - мирно подытожила Елена Прекрасная, - лоскутов накромсали, рыбу почистили. Обвернуть селедку я и одна смогу, справлюсь. Езжай!
Она привалилась к спинке стула и подкинула к потолку свою пушистую шевелюру. А я чуть не вытолкал Черновика из кухни.
- Слушай, ты? Я боюсь, очень боюсь, что ты у Селиверстовых все испортишь, ты ведь характера Наташки не знаешь. Не то скажешь, не ту кнопку нажмешь - и погорели.
- Испорчу все как пить дать. Что же тогда? - потупил взор двоечник Чи. - Я сам отправлюсь, а ты здесь в случае чего готовь запястья для тюремных наручников, массируй их. Не отлучайся, сиди смирно.
Он наклонил голову, как-будто подставлял ее под топор палача. Я хохотнул, похлопал Чи по плечу, ущипнул за розовую щеку:
- А чтобы жена ничего не заподозрила о наших заменах, садись за мой читательский стол. К циновке вообще не подходи, а занимайся всю ночь. Хочешь изучай и того же самого Чернышевского, аспирина полно. Будь актером, изображай меня подлинного, тренируйся - пригодится.
- Угу, - вяло уронил Чи, - ему не хотелось оставаться дома. Он алкал приключений.
c) 7113)У11. Время “Чи”.
В пластмассовом бунгало стоял полумрак, в густой кофейной темноте растворялась тяжелая мебель. Натусенька Селиверстова встретила меня абсолютно голой. Я знал, что меня ждут неожиданности, поэтому вида не подал, не отшатнулся, не сделал испуганного лица, когда она обхватила мою шею своими интимными руками и приклеилась всем телом, как улитка к лозе.
- А он только что улетел, прямо с балкона сиганул, в Аргентину, где небо знойное так сине. У него мозговые регулы, раз в месяц на три дня дуреет, но потом зато - прелесть, изумительность.
Наталья оглядела меня, как-будто я был огурцом на базарном прилавке. Поаплодировала, восхищаясь:
- Как ты дьявольски красив! Мне нравится все, у-тю-тю, ямочка на подбородке, точно такая же. Изумительно!
Я сконфужено улыбнулся, а она-то руку меня, пальчики-прищепки цепкие и - в спальню. Там посветлее, чем в прихожей. Сразу бросилось в глаза холодное оружие: тесаки, кинжалы, финки, разложенные по ранжиру на ночном столике. Голая Селиверстова, отпустив мою руку, схватила один мощный нож и ловко швырнула его в угол. Он воткнулся во что-то с живым чавканьем. И тут из угла, как светом брызнуло. Я ясно увидел лицо и гордовыпяченную грудь своего шефа. Нож был засажен по самую рукоятку. В сердце. Но, конечно, это был манекен. Наталья Селиверстова так по-японски развлекалась. Она выдернула финку, дурашливо облизала лезвие, мне показалась, что оно даже испачкано кровью или малиной. И она плюхнулась на неразобранную постель, похлопав ладошкой по золотистому, шелковому покрывалу.
- Пли-из, Ваня! Седаун!
Ей к лицу простота. Я повиновался. Она взяла мою руку и погладила пальцы. И вот так, поглаживая, стала трещать о муже:
- О, как я его любила! Я минуты, секунды, что еще мельче, не могу прожить без его восхитительных бровей. Что ни говори, нет-нет, не пытайся отрицать, а Джон герой, и-изумительный герой! И как началось у нас с ним, рассказать - обхохочешься. Да, да, не спорь. Это он привез меня на шхуне. Из Сызрани плыли. Сильвер обрядил меня в экзотику, в меха. Пять минут - и шуба готова. Я люблю каждую строчку на его теле, я люблю его до такой степени, что сама не своя, чумная. Сам стрелял, сам свежевал тушу, вычинял и шил, и шил. Всего пять минут.
Меня подмывало вскочить с шелкового покрывала, топнуть, завопить: - Прекрати эту махабхарату!
Но Наталья не унималась:
О-о-особенно восхитительно, когда он вздымает брови. Сплошная сексотика. Она перешла на другую частоту, потрещав своими транзисторами, - а у тебя мне нравится родинка вот здесь.
Движением профессиональной машинистки ткнула пальцем в щеку и ямочку на подбородке, - ты только этим и отличаешься от Джона Сильвера, а так - вы копии, абсолютные, перепутать можно.
В схеме Селиверстовой что-то сломалось, она глубоко, страстно задышала, как в фильмах начала века. Глаза взошли к потолку, а губы побелели:
- Ну, что с тобой, что? Это - я, я знаю, возьми, возьми скорее, я не буду проти... Ее глаза на миг встали, нет погоди, одевай меня, одевай. - Она захлебывалась. - Одевай, а я буду против, - глаза на миг стали нормальными. Она с точностью бильярдистки метнула их на трусики и лифчик. На кресле, под рукой.
Я тоже завелся, не помня себя, каким-то фертом подцепил скользкий лифчик и обвил его вокруг раскаленного бюста. Пальцы не слушались, во рту - Калахари.
-Не-на-да, - помертвевшими губами шептала Наташа, опять закатывая глаза, она пыталась освободиться от узенькой полоски материи с чашечками. Но я все-таки изловчился, накинул липучки и уже с завидным автоматизмом просунул ее плавные ноги в еще более гладкие трусики.
- Платье, - прошептали ее губы. Я пляшущим взглядом прошелся по спальне, платье свисало со спинки кресла-качалки.
- Нет, только не это, никогда! - она конвульсивно вздрогнула. А я, окончательно освоившись, просунул ей голову в подол. О, торжество испанских конкистадоров! О, сиреневый запах насилия!
- А-а-а! Это стон. Еще чуть пискнула она голосом набоковской Лолиты, - еще немно... - Я расправил складки платья на ее вздрагивающих бедрах.
- Теперь, - она откинула голову, - прикоснись ко мне губами, тише. Я поцеловал, я грубо ухватил ее за затылок и ткнулся губами в ее губы. Наталья слабо, как ребенок, всхлипнула. И все. По ее щекам, как пишут в романах, катились слезы.
- Предел всего, - облегченно вздохнула Натаща, - теперь у нас, Вася, будет ребенок.
- Я - Ваня.
- Какая разница. Ты кого хочешь? Мальчика или девочку?
Я как и следовало ожидать, хотел девочку. Ведь мальчики, вырастая, сдают своих родителей в круглосуточный, круглогодичный садик. Итак, я хотел девочку.
Утомившись от страстного одевания, я сентиментально (картины Ватто, Сомова, Борисова-Мусатова) поцеловал Наташу еще раз. И она заснула, как выключилась. На лице оставалась только шаловливая девичья улыбка. Я долго, не моргая, глядел на это чудо, на остановившуюся пленку жизни, потом тихохонько сполз к ее ногам и приложил ухо к атласному животу. Там тенькала электронная игра “Два рыбака”. Рыбки нахально перелетали одна через другую.
Ошалело я взглянул в угол. Чучело Дж. Сельвера попыталось шагнуть в мою сторону, на лице у Джона я успел прочесть брезгливость. И тут я уснул, видимо, мой и без того потрясенный рассудок в порядке самозащиты связал сам себя. Во сне мне виделась глупенькая реальная жизнь. Два паренька, прикинутых в немыслимые шмотки, заставляли лейтенанта милиции чистить их обувь. Дело происходило на вокзале. Милиционер, немного поломавшись, заелозил щетками, а они в ответ на услугу платили ему в долларах. И опять денежные юнцы плевали на обувь, а лейтенант с лакейским оскалом все шерудил, чистил. Я подумал во сне: “Дак, это можно поставить как аттракцион, открыть ЧИП и ДЭЙЛ, т.е. частное предприятие. Вместо гладиаторских боев. Они, бои эти, приелись хуже горькой редьки.
Я проснулся от невыносимого электронного треньканья. Инстинктивно, как это делаю всегда в своей постели, обнял шелковое и теплое рядом. Я открыл глаза. Справа лежала одетая в скользкое, живое и теплое платье собственная жена Ел. Прекрасная. Я повернулся на другой бок, чуя что там тоже кто-то дышит. И там тоже лежала жена. И у обеих в животах наперегонки тенькали электрокузнечики. Я выскользнул из-под одеяла и мужественно погладил щеку левой жены. Она взмахнула ресницами: - А че? уже, - и вяло, - а будильник вчера не заводили? У-у-у!
Я подул на свой указательный палец, призывая к тишине. Я попытался внушить ей вести себя бесшумно, осторожно. Я поманил ее на чужую кухню, квартира-то оставалась Селиверстовых. Ел Прекрасная лениво, спросонья, пошлепала за мной. Уже на кухне она опомнилась:
- Где это мы, Ваня? Где-то я это видела. А! - она стукнула себя кулачком по лбу, - дура! Это же квартира твоего шефа Селиверстова... От гады - отгрохали! Говорят перуанских художников пригласили. Вот, платье, негритосус, маски, оружия пыток, испанский башмачок. Чудненько! Садизм для повышения аппетита. Мол, жри хоть рисовую солому, а то живехонько из тебя жилы вытянут. А тут ты, свинья безрогая, - набросилась на меня Ел. - Читаешь ты на своей работе до опупения, в грудь тычешь: “Незаменим, второй Севрюгин”, а домой приносишь херусеньки. Селиверстихе - рай, потому вся из себя ляля фафа, хламидомонада инфузориус. Я понемногу от Елениной накачки приходил в себя. Действительно, ничего из ряда вон не произошло. Если в моей собственной квартире появился “второй я”, Черновик, то почему в апартаментах Селиверстовых не могут очутиться две искусственных жены. Пусть та, вторая, пока спит, а я этой чаек попьем и покумекаем как вылезть из дурацкого положения.
- Я хотела бы всю жизнь здесь просидеть, на этой кухне, - призналась Ел. Прекрасная. Она была румяна. Странно, что в это утро жизненный холод не обелил ее щечки. Засвистел чайник.
- А хрусталь, конечно, богемский, - восхитилась Ел, - и между прочим поговаривают, что у Селиверстовых, у одних плавают настоящие лягушки. В аквариуме. Куплены за миллион долларов. Из Парижа. Да, в Париже взяты последки. Кстати, где он сам, где он твой господин с прыгающими бровями?
Я пожал плечами:
- На симпозиуме дуралеев, в Аргентине, где небо знойное так сине, где женщины как на картине. Там идет концентрация мозга посредством аппарата САМ-362 Б. Умещается в хозяйственной сумке.
- А что это на мне чужое, дурацкое платье? - оглядела себя Ел. Прекрасная. - Хотя идет, определенно, шик! Это ты, шутник, напридумывал. Она взглянула на меня молодыми глазами. Она лукаво улыбнулась, протянула ладонь для поцелуя: “Прощаю!”
Честное слово, ей-ей, жена мне нравилась. А я еще хотел спутать ее со своим Черновиком, а потом отправить ее в путешествие с взрывчатым часовым механизмом на борту судна. Нет женить Черновика пока рано, пусть Ел. Прекрасная процветает со мной. Мы еще напьемся не такого чая. С Луны чай пришлют, с Марса. В конце концов эти чудилы на букву “М” из ВЧЦ (Всероссийского читательского центра) опомнятся и возьмут меня к себе. С этого пирата миллион не сорвешь. Жлоб! Только на лягушек тратится.
Только я подумал об этом, как в дверях кухни встал он сам, вспотел. Он по-борцовски поводил плечами, обтянутыми в черное. Фрак. Он гортанно каркнул. В руке у него крепко зажат эфес турецкого ятагана. Джон Сильвер стоял как крестьянский валет с рындой. Он дразнил меня. Какой я все-таки трус! Я забыл о своей родной жене. Я решился. Я вошел в него змеей, я выскользнул из его темного фрака и не помня себя со всех ног кинулся на улицу. Цокот моих ботинок отставал от меня. Бежала одна лишь беспомощная голова. Я промчался так километров сто, пока все мои члены не вернулись и не сраслись. Я еще на ходу ощупал голову: свои уши, носи. Все, вроде, цело. Фу-у!
На улице, как всегда, душно, душно цвела акация, теперь зимы нет, акация цветет постоянно. Мимо меня с кошачьей ухмылкой проскочил давно забытый студенческий приятель Саша Бычков. Я слышал, что он стал артистом. Может поэтому и вырядился в железнодорожную сбрую.
Потом появился и поздоровался за руку казах Вервикишко, директор школы, в которой я преподавал бешеную литературу. Казах Вервикишко нахлобучил на лоб белую докторскую шапочку. - Эй, Ванюша, Ван Лексеич, - окликнула меня сборщица налогов Танька Лазарева. Она задыхалась под ярмом чудовищной, громадной почтальонской сумки. - С вас пийсят копеек!
А ведь когда-то Татьяну звали Монтеверди, и она тайком читала на ферме своего отца то ли “Доктора Крупова”, то ли “Доктора Живаго”.
Я не стал ждать пока Танька доползет до меня, вот и на четвереньки вскочила. Я холодно шагал через всевозможные превращения. Я - Марк, Я - Шагал, абсолютно здоровый молодой человек из которого можно наделать первоклассного фарша. Человек со стеклянными глазами, стальным горлом, дамасскими мышцами.
Я абсолютно здоровым манером вытащил из кармана пачку “Астры” прикурил. Я весел. Вокруг меня столько свихнутых, а я здоров, как бык.
- Бедные черновики, - думал я, - ведь я из них, из черновиков иванычей. Они хотят быть такими же, как я легкими - но не дотягивают, нет того уже, крепости мышц, таланта.
Мне хотелось как можно скорее добраться до своего дома, рассказать своей жене, моей лапочке, обо всем этом. Она поверит. Только теперь я стал свободным, как весь наш народ. Я - освободился от окаменелых окатышей, овечьего помета. Я только что пропарился в бане. Ах, как много в парной сжиженного детства, пахнет ржаной соломой, щиплет глаза, но дышится после всего... Пусть черновики размножаются делением, пусть транзисторные кузнечики постригают луговую овсяницу, а у живых раков отрастают платиновые клешни. Давным-давно дождевые тучи пахли спермой. А сейчас дефолиантами, дустом. Я пианиссимо поиграл на кнопке дверного звонка своей квартиры: “Ти-ти, ти-ти, та-та” - сплошное солнечное сплетение. Что это она там? Спит? И где этот черт? Наконец в приоткрытых дверях качнулась Ел. Прекрасная. Глаза - не глаза, а петельки серого пиджака. Она зевнула. Что я - таблетка демидрола? А за спиной у Ел бодро раскачивался с пятки на носок Черновик Иванович.
Он. Руки скрещены на груди, глаза-шляпки юкеровских гвоздей:
- Вам кого?.. Не проживает. Выселен-с.
Дверь проплыла, как задрипанный занавес, клацнул замок. Сейчас в меня вонзятся три пули: тройка, семерка, туз.
Я сам себя тянул за какие-то резиновые гужи по громадной чашке черного кофе. Я плыл в масле лягушечьего аквариума. Мимо сновали легкие в ходу компрачикосы, черновики. Одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый. Они наступали остервенело, обжигая хлорным, туалетным запахом мои волосы, мои патлы, это хлорное безумие драло щеки. С ножевым чавканье в меня вонзился один. Потом вынырнул из спины. Оказывается - я кружусь возле своего дома. Опять подбрел к подъезду. Из темноты отделился еще один компрачикос с моей собственной физиономией, покрытой сверху то ли докторским, то ли поварским колпаком. И развел широко руки. Я кинулся в его объятия и стал внятно бормотать ему про все, все, все. Мир спятил. Браво, балдиссимо!