повесть
В мире дремлет множество разнообразных сил -
но как заранее угадать, которая из них, пробуди-
вшись, не принесет вреда, а чьего пробуждения
нельзя допустить ни в коем случае? Между той
минутой, когда бить тревогу преждевременно,
и той, когда ничего уже сделать нельзя, должна
быть еще одна минута, идеально подходящая
для того, чтобы предотвратить беду. Во всеоб -
щем шуме она чаше всего проходит незамечен-
ной.
Вислава Шимборская
(Карел ЧАПЕК. Война с саламандрами)
1
Сыночка! Так всегда обращалась ко мне мама. Я хочу, чтобы все в нашей жизни оставалось прежним, чтобы люди не теряли нежности.
Ведь только сантименты, глупые уменьшительно-ласкательные суффиксы, помогают нам жить. На них, а не на диких междометиях современных рок - групп, держится и будет держаться жизнь. Это не сюсюканье. А, скорее всего, целительное парное молоко.
Я помню эту кружку теплого, щекочущего губы, молока. Оно было легче и пушистее самого сладкого поцелуя. После этой кружки, выпитой в полусне еще, и утро не такое холодное, и брезентовые тапочки не так тяжелы от росы, и ты идешь за коровьим стадом по усыпанной известняком земле к «Ложечке». Там можно отдышаться, коровы с утра не разбегутся - будут возле щипать хилую травку. Так вот, сыночка! Это было давным-давно, страшно подумать, в прошлом веке, когда только-только была изобретена атомная бомба, и никто слыхом не слыхивал про квартет «Биттлз». А теперь вот по радио сказали, что последний из этой ливерпульской четверки некий Харрисон умер, оставив буддистам свои миллионы. Теперь во всех индийских храмах в честь того Харрисона идет их буддистская литургия. Все перемешалось, не только языки, как в Вавилонском столпотворении, а всё. Трудно определить, где польза, а где - вред, где добро, а где - зло.
Наверное, так было всегда, а вот сейчас определить разницу почти невозможно.
Мне сегодня приснилось, что меня в руку укусила саламандра, и что через восемь часов я умру. Уже кисть начинает краснеть и опухать. О саламандрах я знаю совсем ничего. Есть такой фантастический роман «Война с саламандрами» у К.Чапека. Пожарные у другого фантаста Р.Бредбери носили эмблему с изображением этого существа, якобы неподвластного огню. И процветает немецкая обувная фирма с таким названием «Саламандра». Вот и все мои сведения. А ядовиты саламандры или нет, я не знаю. К чему такой сон? В библиотеке я видел книжку З.Фрейда «Толкование сновидений», но не раскрыл её. Чем-то противен Фрейд, объясняющий всю нашу психику с половой точки зрения. Неужели наша голова находится между ног?
А еще помнишь, мы ходили к кубанскому сибиряку доктору Смоликову. Он был увлечен тогда гомеопатией, все восклицал: « Знаешь, Николай?!». Вынес толстенный фолиант, в нем старинный гомеопат тоже толковал сновидения и по снам искал болезни. Смоликов дал тогда несколько пакетиков горошин от якобы безобидной болезни витилиго.
В «Большом энциклопедическом словаре», в котором самая большая статья о Л.И.Брежневе, я прочел, что у саламандры ядовиты только кожные выделения. А водится саламандра и на Северном Кавказе, зовут их здесь тритонами. «Трехтонный тритон» - удачное словосочетание. Для стихов.
Как мало все же мы знаем! Я, проживший больше чем полвека, оглядываю все эти шкафы и полки с книгами: «Никогда не перечитать!». Жаль! Как никогда не съесть всех персиков с их нежно-шершавой женской прелестью. Недаром ведь на Востоке такие сладкоречивые поэты. От персиков, от шербета. А земляника весной? А фейхоа, с таким же земляничным вкусом и запахом, осенью?! А переглядишь ли всех красивых девушек - то бодрых, то сонных, как будто вышедших из картин Сомова и Борисова-Мусатова? А вернешься ли когда к запаху лесного сена? Сядешь где- нибудь в лесном овраге, а тебе в губы так и тычется кустик дикой вишни? Ягоды мелкие, они перезрели. Это какой- то сгусток именно сиреневого запаха.
А еще запах конского навоза, на мехтоку, в детстве? Еще гуще пахнет на ферме. Слушай, разве может нравиться запах навоза?
Никогда, до смерти самой, мы не скажем всего, что хотели бы сказать маме. Она, конечно, ждет этих нежных слов. А мы все отравлены нигилистским воспитанием, мы суровы, мы все односложные старики Хэмы. Не скажем, только позвоним с холодным: «Как дела?». Лишь бы совершить ритуал.
И, конечно, не обнимешь всех женщин, их милое таинственное естество. У каждой не только ведь своя талия, свои, с особенным ароматом, волосы, свои груди, глаза, кожа, но еще что-то неуловимое, редкое. Узор на пальцах у каждой свой. И женщина каждая
особенная.
Жизненных прелестей больше, намного больше, чем смертельных ужасов. Вот я боялся и сейчас боюсь змей. Может, поэтому во сне меня укусила саламандра. Отгораживаться от всего этого инфернального надо по системе Станиславского - стеклянным куполом или чернобыльским саркофагом. От черноты, от дьяволиады. Правильно ведь сказал испанец Гойя: «Сон разума рождает чудовищ».
И правильно провидел твой любимый Достоевский - не надо, не надо заглядывать т у д а. Когда я молодым учителем работал в Дагестане, директор школы Адам Ромазанович Аминов говорил: «Хочется, вах-вах, как хочется заглянуть в пропасть, а ты не делай этого, затянет - улетишь, сгинешь».
Вот еще одно удовольствие - писать письма. Отвыкли от этого. Телефон заменил, а сейчас вот еще и мобильник на подхвате. Говорят, он мозги облучает радиацией. Не только мозги, разве могут быть какие - нибудь чувства в английском « Хелло, Долли!». А письмо?! В моем селе, в той самой Мазе, старухи садились с утра на завалинку не пенсий ждать, как сейчас, а писем. В своих плюшевых жакетках, даже летом, они были похожи на птиц, на галок, на проводах. Ждали писем от родных, из Душанбе, а не мексиканского телесериала. « Клянусь святой мадонной Гваделупской!»
Старухи выносили к завалинке письма от сыновей и дочерей, плакали над ними и смеялись. Это была естественная жизнь. И сейчас её можно вернуть, не поддаваясь только магии сатанизма. В человеке нутро доброе. Он таким родился. Собирали раньше погорельцам по копеечке. По тряпочке - шебонку. И от этих подаяний сами добрели. А сейчас спекулируют на нищете. Помнишь, краснодарский вокзал, на улице Гаврилова? В наш автобус за три минуты до отправки непременно вскочит аккуратно поглаженный мужчина с паспортом в обложке и хорошо поставленным, отрепетированным голосом начинает просить подаяние…Вот она - профанация всего. Но человек добр - все же подает, знает, что обман, липа. А вдруг? Так мы живем, оставляя все же какой - то буфер безопасности. Воспитанные на безбожье, соблюдаем кое- что церковное: « А вдруг есть Господь? Что тогда?». Вон даже пираты- нувориши отстегивают деньги на Церковь. Что - то вроде современных индульгенций, откуп от грехов.
Как же все - таки нам понять, что современное сидение на завалинке разумнее, душевнее всех подвальчиков, ресторанчиков «Ностальжи» с прилюдным публичным раздеванием девок. Тут как будто селедку «под шубой» приготавливают. А мы радуемся, а мы последние копейки платим на то, что нам показывает Вельзевул.
Краснодарская, разнузданная чехарда!
Кофе, пепси, фальшивая сивуха, «заколбасил», травка, таблетки «Экстази», давка в трамваях, узаконенные блядство и проституция, голые пупки, этот самый большой интим, который привязывал когда-то к матери, запах пищи - в крохи мяса поболее целлюлозы. К чему мы осуждаем африканцев, жующих сочную саранчу?!
Сад порока. Это говорю тебя я, не самый праведный, шибко грешный человек. Но я то еще и не чужд сантиментов. Я почти плачу, почти слезы хлещут. Какими пальцами их назад в глаза отправить, когда вспоминаю, как я любил, когда ты маленький с золотистыми пушистыми волосами вскочишь ко мне « на загривок», и мы скачем по зеленому искусственному паласу. Как по траве спорышу. Как мне было хорошо в этих родных объятиях твоих ног! И тебе, я думаю, тоже.
Разве заменит это родное чувство сигаретный дым? Чад кругом! Металлический, а потом кислый вкус во рту. Сигареты «Петр Великий». А еще иноземный «Честерфилд». Ха-Ха! Это все нужно, чтобы окончательно свихнуть нашу нацию, русских. Модно, мол, «Честерфилд» - как - никак для наших Вань и Дунь. Или как красиво звучит « Ма-ри-хуана!». Расширяет сознание, яркие образы и фантазии. Потом расшатывает сознание! И ум уже болтается, как одинокая спичка, в пустом коробке. Во всем этом надо видеть экономические интересы предпринимателей.
Вчера приехала из Москвы с какой-то своей учебы директор централизованной библиотечной системы Лена Нахашева. Им там сказали: " Посмотрим немножко, да будем закрывать сельские библиотеки из-за их нерентабельности». Это же надо, какое сумасшествие! Словно библиотеки дают надои и привесы.
Вместо библиотек широко пустили по эфиру разного рода: «Я маленькая лошадка, я везу кокаин». Без зазрения совести слащаво выводят, и их включают в эфир наши же краснодарские радиомаклеры, мастера гешефта.
А что же это такое за рок-группа «Гражданская оборона»? Воспевает медленный суицид и то, что «мы» по уши - в дерьме. Сами обосрались и сами вопят. Да в нашей деревне, в селе нашем над этими полоумными только бы обхохотались, обсмеяли. Некрофилы и говноеды! А ведь на этом сколачивают себе деньги! У них тексты с претензией на глубокомыслие, тексты декадентской зауми, что - то вроде есть. Но это «что- то» для просвещенных. А ничего нет: " Дыр-бул-щил ». Какашка, завернутая в электронные магнетические звуки. Еще и говорят, что лидер «ГрОба» Егор Летов (фальшив, как сама псевдорусская фамилия) - пропагандирует коммунизм. А чего ему еще больше пропагандировать, конечно, этот дьявольский суррогат, разрушивший Храм Христа Спасителя и все русское стирающий ластиком из кровавого наждака.
Мой двоюродный брат Женя рассказывал. Когда он служил на Флоте и ходил по нейтральным водам, то их заставляли за бортом судна вылавливать мешки с колорадским жуком. Волны и ветер несли «подарочек» к русским берегам. Мешок тот, ударившись о кромку суши, моментально плавился. А жуки расползались. Женя вместе с другими матросами вылавливали «колорадоса». Да, вот все не выловили. Он ловил картофельную нечисть и одновременно подпольно в радиорубке судна записывал чужую музыку. Каких- то «Смоков». Вот и привез в Россию кассеты. А потом пошло- поехало, «Биттлз», «Смоки», «Иисус Христос - Суперзвезда», «Гражданская оборона» со шлягером «Накинь подушку на рот соседа!». Вот это и есть «колорадские жуки». «Бум-бум-бум». Этот звук я слышал, когда забивали сваи для моста через нашу реку Кумылгу. А вот это «бум-бум» - звуковой мост, чтобы через рок влезть в наркотики. Музыку так и называют, они сами, «психоделической», то есть разрезающей «психо - душу» на части. Анаша, каннабис, марихуана, как волка не клич, все психоделики. В телеинтервью бывшего музыканта «Машины времени» Петра Подгородецкого чудом, через Бога и силу воли отказавшегося от кокаина, прозвучало удивление: «Рок против наркотиков? Это все равно, что пчела против меда».
Жаль, что ты, сынок, так и не увидел фильм Ивана Пырьева «Братья Карамазовы». В нем косоротый Смердяков на скамеечке, у завалинки играет на балалайке с потусторонним оскалом три аккорда всего. Вжился в образ Смердякова, уехавший потом в Израиль, артист Валентин Никулин. А когда-то в советское время он симпатично исполнял роль сказочника, Андерсена.
2
Милый мой!
Сейчас на обеденный стол ставят вазочку с лекарствами, принять перед обедом. Раньше обязательно клали чеснок. Может, от простуды? А то и от вампиров!
Ты вот-вот должен был появиться на свет. Уже мама в роддоме. Но почти всегда моей судьбой кто-то играет. Я ждал ведь тебя, как в сказке, тридцать лет и три года. Но в самое важное время у меня жутко разболелся зуб. Его выдернули. Кровь плохо свертывалась. И меня положили в больницу по соседству с твоей мамой. Кровь из моей расковерканной десны все не унималась и не унималась, струилась. В полночь ты, сыночка, родился. Мне об этом вначале сказали, потом принесли записку: «Вес - четыре пятьсот».
Врач - стоматолог где-то читала, что женское молоко помогает останавливать кровь. Ты уже сосал мамину грудь, и мамино же молоко помогло моей десне, остановило кровотечение. Но зуб пришлось долечивать в Краснодаре. Я, увы, не забирал тебя из роддома.
Но зато я знал, что вот приеду из города и увижу - чудо. Я очень хотел, чтобы у меня был сын. Я помню, как беременная мама чихала в хвойном лесу той станицы, где я когда-то жил и учился в старших классах школы, станицы Кумылженской. Мама чихала, а я за руку, быстрей-быстрей, вытаскивал её из соснового бора.
Еще твоя мама, брюхатая тобой, часто задумывалась ни о чем. Просто какое-то оцепенение. Меня это пугало, и я окликал её: «Лю!»
Дома ты лежал в соломенного цвета фанерной кроватке. И я очень радовался тому, что ты есть. У меня просто сердце сладко сжималось от нежности. Почему русская литература воспела только материнскую любовь? А об отцовской в ней сказано скупо. Мол, мужеству отец учит, рукоделию. Неужели все? Неужели функция отцов только в этих фрикционных движениях? Глупо, совсем по Фрейду. Да, и неправда.
Я любил тебя фотографировать. Мы с Лю сажали тебя в пластмассовую ванну, купали, я щелкал затвором «Киева», потом для потехи давали тебе в пробившиеся зубки новогоднюю открытку, и ты из одного угла мчался в мой угол, на объектив фотоаппарата. А есть еще снимок - ты в картонном, склеенном мной, гусарском кивере. Ты ведь назван в честь того гусара- поэта, прославленного на всю Россию, друга Пушкина.
А есть еще фотография, где ты в латвийской Сигулде. В клетчатых штанишках, в подтяжках играешь в детский гольф, в крокет.
Сейчас ты не любишь фотографироваться. Да вот утверждают, что и физиологически человек меняется каждые семь лет. Из пухляшечки ты стал угловатым и закомплексованным. В зеркало ты смотришь на свое лицо и не доволен им. А почему так? Ты ведь считаешь себя неформалом, так зачем тебе быть смазливым молодчиком! И разве важна оболочка? Так важна оболочка? Гораздо важнее душа, внутренний стержень. Я боюсь удариться в дидактизм. Но бывает так: парень страшнее атомной, а вот есть в нем что-то такое ловкое, крепкое, надежное - что девушки расстилаются перед ним. Прости за брутальность. Пушкин ведь был обезьянкой с горящими, человечьими глазами, выхватил лучшую красавицу. Царь завидовал. А физик Эйнштейн? А писатель Андерсен? Красивое, стандартное лицо топ-модели для молодого человека - несчастье. Он начинает пользоваться им, ленится и выходит в обалдуи и развратники.
Я, может быть, пять лет, а, может, еще и больше находился в состоянии счастья. Все потому, что у меня был ты. Конечно, ты болел. Вначале - этот чертов диатез. Мы купали тебя в травяных ваннах, чтобы «короста» с головы сошла. Она сошла. А потом появилось новое несчастье, называемое врачами «бронхит с астматическим компонентом». Вот уж горе! Стоит простудиться, и уже задыхаешься, сипишь, как худая гармошка. Мы носимся как угорелые, суем тебе разное питьё.
Однажды пришлось отправить тебя в Краснодар, в детский санаторий «Ласточка». В «Ласточке» давали кислородный коктейль, ставили в угол. За то, что раз обкакался - били. Вот, наверное, здесь - то ты и встретился с казенной черствостью. Ты понял, что мир и из зла состоит, и еще, может быть, понял, что отец с матерью предали тебя, оставив у чужих, злых людей. Рано или поздно все сталкиваются с холодом, злобой, несправедливостью и со сладострастным садизмом зла. Наиболее отчетливо это проявляется в армии. Или в тюрьме. Это было всегда. Читал ли ты «Очерки бурсы» Помяловского? «Смазь», «Салазки» - все оттуда. Все от неприличного желания поиздеваться над человеческой плотью, согнуть дух. Ничто не ново под луной.
А под колпаком всегда не будешь сидеть. Я помню, что кроме как змей, я еще боялся Женьки Бурханова. Он всегда, когда встречался со мной, кричал, что ножницами облегчит меня, оторвет мне яйца.
Когда я шел в лес, я надевал резиновые сапоги, пугливо смотрел под ноги - вдруг змея. От Женьки Бурханова некуда было деться, он жил в нашем курмыше, на нашей улице. А воспоминание о примитивной шутке Женьки Бурханова сих пор вгоняют меня в какое - то ознобливое оцепенение. В жизни я Женьку уже никогда не увижу.
Еще я вспоминаю холодные, как плохоструганные доски, руки учителя физкультуры Агафоновича, который подсаживал меня к такому же скользкому шесту. После двух подтяжек я непременно валился на пол. Ну, не мог же я долезть до потолка и упасть оттуда. Это - страхи. Они полезны, как хинин от малярии. Но от большого количества страхов можно и оглохнуть.
Когда ты повзрослел и стал умным, умнее меня, я стал придумывать тебе сказку про Сёмку. Есть такой человечек, который думает только о тебе, живет то в лесу, то в воде, то в горах, и шлет гостинцы; морковку, конфетку, книжку, я сочинял для тебя «Приключение Сёмки в подводном Царстве». Ты очень любил Сёмку. Когда у тебя случился большой жар, ангина, ты просил найти Сёмку, чтобы он тебя спас. И я сказал, что нашел, что он стоит за дверьми, боится зайти в дом, напустить холоду. Ты уснул. Ангина пошла на убыль.
Сейчас, странно, у тебя любимая сказка, у взрослого «Винни - Пух». Опять декадентщина и полная алогичность. За что, скажите на милость, любить этого круглого эгоиста, нахальным образом съевшего весь мед у запасливого Кролика. Есть чем гордиться - опилками в голове. Эти все закидоны напридумывали люди со сдвинутым рассудком. Винни - Пух - культовый герой неформалов. Зазеркалье, запределье. Был такой еще Даниил Хармс, сочинявший стихи с якобы детской логикой. Нет же, нет, не логика, а выход из логики, это как каннабис, расширяющий границы сознания на некоторое время. Потом каннабис отомстит, сузит сознание, мир, окрасит его в цвет чиновничьего серого сукна. Я точно знаю, об этом писал журнал «Новый мир». Этот самый «Хамс» выходил на балкон своей квартиры голый, чтобы соседние женщины «полюбовались» на его прелести. Такого рода закидоны психиатры называют «эксгибиционизм». Потом сталинское время убило Ювашева - Хармса где-то в тюрьме. Палачи убили или божий промысел, то неизвестно. Ведь и генетика Вавилова посадили в тюрягу, а сейчас вот циничные всезнайки собираются воссоздать из хромосом Иисуса Христа, поэтому - то и взрывается полынь - звезда - Чернобыль, и неизвестные самолеты таранят торговый храм в Америке, вспыхивает Останкинская башня, поставленная на костях самоубийц.
Злые всходы!
Что это за Винни - Пух такой? Он тащит не воздушные шарики, а целую баржу разных там Эженов Ионеску, Павичей, увидевших «Обратную сторону ветра»,
Ницше. «Человек - ничто, топчи его. И тогда ты будешь в фаворе и славе: "Идешь к женщине - бери кнут». Хм, а ведь и тебя затопчут. Прежде всего, тебя. Ты - не бульдозер, сыночка, ты воспитан нашими русскими реалиями, мамой, Достоевским. А тут какой- то нищий Ницше, полный антихрист.
Он приносит пользу делягам. Они и издают его в темных, аспидно - черных томах, отделанных сусальным золотом.
Может быть и скучна литература, в которой добро непременно побеждает зло. В этом году я написал специально для тебя стихи: «В наше время погладить котенка, надо редкую силу иметь». Старая русская литература правильна и правдива, она не делает из человека бездушного скота, способного все на свете, мать родную продать, ради лепного потолка в своем вампирском замке или понюшки кокаина.
А фильмы, которые ты смотрел?.. Вошедшие в моду, элитные фильмы. Бунюэль. «Тихое обаяние буржуазии». Какие - то комплексы отмщения да неудовлетворенный желудок. Этот Бенюэль вместе с Сальвадором Дали вздумали в своем первом фильме разрезать человеческий глаз, пощекотали нервы. Или «Заводной апельсин»? Эстетика - бей, круши, все с кетчупом мата. Или «Полет над гнездом кукушки»? Все общество сумасшедшее, а самый главный сумасшедший - вполне нормальный человек.
Нет - общество не всё сумасшедшее. Помнишь, мы ездили на электричке в Сергиев Посад. Я стоял ногой в пустом ведре какого-то дачника, так было тесно. И в Сергиевом Посаде в Церкви было так же тесно. Но у самых мощей, как свечечка, светился мальчик с лицом нестеровского отрока. Он верил. В Бога, в добро! Он, конечно, не хотел быть таким, как блаженный Сергий, но он и не хотел валяться в навозе.
Я вспомнил, как я убирал навоз. В детстве, конечно. Мне очень нравилось железной лопатой отбивать коровьи лепешки от заледеневшего дворового настила. Они звенели или лопата звенела. Вот это крикет!
А потом - дело под весну, бабушка напекла из теста «жаворонков». Я вместе с Костей Кудряшевым или с Володей Инчиным, не помню, забирался на самый высокий сугроб и пускал «жаворонка». Мне верилось, что он взлетит, что выпечка превратится в птицу. А еще бабушка Дуня пекла «кресты». И в каждое свое изделие вставляла какой-нибудь предмет. Зернышко - будет урожай, копейку - станешь богатым, спичку - ждет могила. Я и мои родные боялись, что попадет спичка. Но она никогда не выходила. А может, бабушка просто пугала, но не хотела травмировать сакральным знаком ничьей души. Скорее всего - это было так.
3
Сыночка, милый, только что я встречался с твоими знакомыми девчонками - Юлей и Машей. Они еще никак не разломаны, не отравлены теперешней модной жизнью. Смешливы. И по - своему умны. Маша вот, к примеру, не хочет идти на поводу у родителей, поступать на юридический, а всем заявила (нужна смелость при всеобщей психопатической моде на юристов), хочет быть поваром, любит кухню, вкусненькое. Ныне - это можно посчитать за цельность натуры. Быть поваром - диссидентство.
А я был глуп. Особенно в девятом классе. Дома я чувствовал надзор бабушки Параши, отцовской матери. Я знал, что она следит за моим ртом. И мне хотелось всегда масла и сахара. Иногда я сахар воровал из мешка, черпал азиатской, привезенной из Душанбе пиалой, и лизал, как собака. Мне нравилось. Учти, что я жил не в каком - нибудь рабовладельческом строе. А тогда, когда этого сахара было много и он был дешев . Просто я думал, что бабушка Параша будет меня упрекать в обжорстве сладким. Ну, да разве только это было тайным и стыдным.
Конечно, я ходил в общественную баню. Вечером в ней было народищу: спина к спине, друг о друга трешься. Пораньше, с утра, не так.
Там, где черпали кипяток, была горячая стенка, разделяющая мужское отделение с женским. И, надо же, кто-то насверлил дырочек сквозь эту стенку. Дырочки высоко. Приходилось вставать на тазик, чтобы взглянуть в них. А что там было? Просто женщины. Никакие не красавицы, бабы с оттянутыми грудями, с большими животами. Все в клубах пара, далеко. Все же это влекло. Было одновременно стыдно, опасно, вдруг какой-нибудь мужик хлестнет тазом по заднице. Ишь, мол, загляделся - женилка выросла.
Сейчас вот думаю об этом и не вижу ничего стыдного. Это был естественный интерес к другому полу. А книжки с подчеркнутыми ногтем местами? Аксинья в «Тихом Доне» или « Суламифь » у Куприна? Открыточки, карты? Наверное, через это прошли все подростки. Сейчас вон на жвачках для грудных младенцев - такие развратные вкладки!..
Телесная любовь в этом возрасте все- таки раздирает. От нее гулко и тяжело в голове, и никуда не денешься. Просто хочется! Но как? Ведь никогда в жизни я не верил, что девушка тоже об этом думает, и ее тоже раздирает эрос (Так скажем, хоть и не точно). У меня с девушками было непросто. Я их любил и боялся. Мешал мой небольшой рост. Я думал, что они никогда не посмотрят на такого пигалицу, вот Вася Кагочкин, два метра, прыщи на лице, к этому девчонки липнут, или к саксафонистому Юрке Медведеву. Я только и мог, что завидовать. Хотелось бы мне быть ловеласом, но…
Зато уже в институте я влюблялся так платонически, что никто из моих сверстников так не делал. На первом курсе полюбил Машу Сухареву за её какое-то немецкое холодное лицо и перламутровые ноготки. Я ей писал письма, каждый день по одному. А так как она училась на инъязе, то любопытства ради читала эти романтические письма, ахи эти и вздохи. А потом и вовсе про меня забыла. Уже на третьем курсе я полюбил Таню Перепелицыну, чужую девушку. Так я просто на нее смотрел. Она для меня была мадонна. Настоящая любовь неразделенная. Вот какой я был несовременный и, честное слово, ничего не слышал о всякого рода трансвеститах. Гомосексуалистах. Об этом, наверное, стыдно было разговаривать.
Мой милый, я видел на рисунке эту самую саламандру. Как ящерица с хохолком. В огне не горит. Поэтому и на эмблемах рейбредберовских пожарных.
Зато я начал тогда серьезно писать стихи. И девчонки стали со мной считаться. Для них надо чем-то непременно отличиться, чтобы не быть пустым местом, увы, но это так. Прекрасный пол выбирает нас, мужиков, как ткань в универмаге. Из чего-то надо кроить и шить свою дальнейшую судьбу. О Тане Перепелициной я писал стихи: «Вот и все, я ловлю твой шаг, и не надо ни слова больше, и еще не надо лишать этой радости, светлый Боже!»
Хорошо все же, что в мире есть любовь, но и подглядывание в банную щелку. Тот счастливый озноб, когда увидишь женщину всю нагую, враз. Слепнет сердце. И это каждый раз. А еще есть и другая любовь, когда её жалко, и. когда ты готов умереть ради нее. Это правду писали в старых книжках, не у Тополя, где совокупляются в каждом пионерском лагере, а в старых советских книжках, в той же наивной «Дикой собаке Динго». Без любви жалки, презренны потуги современных «продвинутых» наркоманов, действующих на остатки эндорфинов через шприц, через морфий. Они еще придумывают какую-то другую параллельную жизнь. Такое уж существо человек, любой свой блуд оправдает и даже будет придавать ему внешний блеск и позолоту. Наркоши «Дыр-бул -щил», вы дурите мир, как Виктор Пелевин своей Пустотой, как Малевич - квадратами! Нет в этом ничего, ржавый мерзкий матрац, да шприцы, похожие на хвосты тухлой хамсы. Любовь, она ведь как смерть, не объявляет о своем приходе. Она выжидает человека, как рыболов какого-нибудь пескаря.
Ты посмотри, сколько молодых людей не знают, куда себя деть. В церковь идти стесняются, да и скучно, а вот оглушить себя бутылкой водки, пахнущей ацетоном, это да, это можно. Кругом дым и несусветное пьянство. Откуда только деньги даже на дешевое пойло?.. Но могу ли я, милый мой, учить тебя и указывать, что кругом повальное угробление себя, а значит и народа нашего, если сам в сто крат грешнее? И пил, и курил, и врал, и малодушничал. И хотел худа ближнему. Все было! И не избавился еще. Избавлюсь ли?..Нет, конечно, мы не ангелы. Но уж, зачем прилюдно рога отращивать. Не ангелы, а зачем к чертям записываться?..
Ноют, ноют теперь - вот раньше было лучше. Да, лучше. Современная техника натворила нам такого комфорта, от которого за версту несет ленью, фальшью, целлулоидными поцелуями неживых людей.
У тебя был друг, вы жили с ним в одной комнате в общежитии. Он был наивен и нежен, как девушка. Так мне казалось. И он кидался в разные стороны, увлекаясь то тем, то этим. Помнишь, вы ходили за барабанами к Свете Обыденновой? Вечером Петя лупасил по этим инструментам с азартом африканского шамана. А еще он обожал рок-группу «Нирвана», в ней сладким голосом пел Курт Кобейн. Его голос весьма подходил к женственной натуре Пети. Так и жил друг твой растительно. И учиться не хотел, не в укор, не в укор говорю это, просто ему было скучно на лекциях, Курт Кобейн полиричнее. Друг до смерти залистал брошюрку с описанием жизнедеятельности музыканта. За неуспеваемость П. Кашина и отчислили было из универа. Почти ушел Петя в армию, ты ему на прощанье подарил книгу любимого Хулио Кортасара.
Но мать Пети умолила и сына, и декана факультета - не отчисляться, не отчислять. Потом опять сессия, опять «неуды». Опять приехала мать. Плакать и страдать, унижать Петю. И он, пленник свободы, когда мать спала на его общежитской койке, пробрался в умывальную комнату и влез в петлю, свернутую из мужского пояса.
Наверное, он знал, что самоубийцы - самые большие грешники, что на Руси их не хоронили с «нормальными» православными. Это надо же, протестовать против того, кто дал тебе жизнь?! У нас на родине про такого человека говорят: «Пошел в разнос». Он, само собой, в запальчивости убил себя, начертив на столе гнутой вилкой фразу из Курта Кобейна: «Я ненавижу себя!». По-английски, естественно. Так картиннее. Но это я так холодно и отстраненно пишу. Ты - то перенес эту трагедию молча и достойно, закрывшись от мира магнитофонными наушниками. Что там звучало? Может, та же «Нирвана»? Ты съездил на похороны своего друга, ты вернулся назад с другим лицом, потрясенный и глухо замкнутый.
Знай же, сыночка, знай - в жизни бывают такие удары, почти нокаут, но надо вставать, надо бороться, идти наперекор, вот где можно проявить «вредность» натуры.
Все же, это бесспорно, тепло в божьем мире есть. Ты посмотри, как греются воробьи на весенних ветках. Как нежно лицо и смуглы щеки этой самой Маши, возжелавшей стать поваром. И добро есть! Я вот вспомнил про одного покойного уже дяденьку. Он ходил с кувалдой и загибал крюки на бетонных плитах, по которым в ростополь пробирались люди. Загибал, чтобы чужие люди не упали. Никто дяде Коле этого не приказывал, никто денег не платил. А еще помнишь молодого священника, когда из Сочи мы ехали в Красную Поляну. Праздник, Крещенье, даже в субтропиках мороз. А молодой этот попик в развевающейся черной одежде выходил на дорогу и созывал прихожан, чтобы они пришли в Храм- вагончик на колесах с самодельным иконостасом, чтобы они помолились хотя бы на Крещенье Господне.
Мы тогда еще смотрели диковинных страусов, гуляющих за решеткой, похожей на сетку панцирной кровати. А веселый наш сопровождающий рассказал, что в сочинском дендрарии было такое дерево, которое всех мошенников цепляло своими колючками и не отпускало. Это дерево тогда, хи- хис, украли. Может, милиция для поимки преступников. Хорошо, хоть еще одно такое есть то ли в Аргентине, то ли в Мексике. Сегодня я спал под твоим одеялом и слышал запах твоего тела. «Я хочу быть не похожим на других!» - сказал ты совсем недавно. Что ты подразумевал под этим?.. Знаешь, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, я вел несистемно дневник. Так запишу, что привиделось. И я в этом дневнике писал о том, что все люди только того и хотят, чтобы спариваться, что никакой такой тургеневской любви нет, все чушь собачья и собачачья. Прошло с тех пор много-много лет, как я понял, что я не прав. Свой дневник я читал девушке, у которой я, обезумев от желанья, порвал лифчик. Эта девушка Тома кивала моему чтению, вроде соглашалась. Но в глазах её, я это чувствовал, она мне все же не верила. И смотрела на меня так, как смотрят на ребенка, сломавшего заводной грузовичок. «Рвешь лифчик, любви нет, рви, рви, потом раскаешься». Каюсь сейчас.
А послушай-ка ты второй концерт Рахманинова. Ледоход. Я помню, на полноводной тогда Мазке трещали льдины, и мы, мальчишки, бегали по ним, не понимая, что в любую минуту могли очутиться на дне, в ледяной смерти. Было весело, опасно, наверное, так иногда бывает на войне. Рахманинов, между прочим, во время войны дал денег на танк. И этот танк «Сергей Рахманинов» защищал нашу родину от фашистов. Это не битлак Харрисон с индийскими многорукими божками. Вот он лютню индусскую любил, обожал. Ну и что! Российский, русский татарин Рахманинов любил не лютню, а сирень, когда она мокрым комочком стучится в окошко, ледоход-ледостав, шелковый ковыль. Любил врубелевского пана с безумно синими глазами.
Харрисон. А по-французски - гарсон, услужливый мальчишка, несущий нам кружку снотворного пива.
4
Дорогой мистер «Д!»
Как я тебя назвал?! Оцени. Вообще, эта буква мне нравится. Она похожа на дом. А вовсе не на ту мелодичную песню «Когда мы уходили из дома». Странное сознание она формирует. Мол, ничего не сделаешь - уходить надо. Мы повзрослели. Это так завещано.
Кем-то. Судьбой? Небом? Богом? Так предначертано. Ты - то ведь еще прошлым летом листал гороскопы и поверил в них. Фальшивы они все, как фальшиво лицо главного гороскописта России Павла Глобы. В годины смуты - сколько появляется предсказателей, прорицателей - тьма тьмущая.
Из дому никогда не надо уходить - это, пожалуй, сейчас единственное, что вообще связывает людей. Букву « Д» я, пятилетний или шестилетний, рисовал на дощатой некрашеной табуретке в доме Кости Кудряшева. Синим карандашом. Особенно удачно у меня получилась крыша. Она была из желтой соломы.
Дядя Сережа Кудряшев впускал нас в избу только тогда, когда мы нарубим ему махорки в тяжелой, темной колоде. Мы рубили тугие, мясистые листья махры тяжеленным топором. Костя однажды сделал «козью ножку», сам курил и дал мне попробовать. Я хлебнул дыму, закашлялся, слезы потекли. И не стал курить. А сам запах махорки мне и по сию пору нравится. Он яркий.
Конечно, я никакой не художник. Помнишь, как мы с дядей Аркадием обводили голову собаки, эрдельтерьера Лэмы? Дядя Аркадий сказал, что собака названа в честь любовницы лорда Байрона. Тебе задали рисунок собаки, а мы поймали Лэму и пригнули её голову к листу ватмана. Лэма вырывалась. Учительница за наше художество ничего не поставила. А может, «двойку»?
Сейчас я смотрю на твои рисунки, выполненные черной гелиевой ручкой, фломастерами. Эти рисунки не похожи ни на что, что я раньше видел. Люди на них какие-то себе на уме, таких Андрей Платонов называл « внутренний человек». Но вот зато диковинные птицы и животные. Вот какой - то утконос, как тугой мячик выпрыгнувший на поверхность озера. А вот « кукушка», тоже вылетевшая из шкатулочки ходиков. Механическая кукушка ожила. Над гнездом. А вот андерсеновская карета! Она легкая, вся как из латуни спаяна.
Еще человек, кроме как на влюбленности, живет на увлечении. Это его горючее. Я знал много таких людей. Когда учился в институте, знал влюбленную в зарубежку Ариадну Николаевну Голенопольскую. Она читала лекции по Стендалю. Проходим «Красное и черное» - Ариадна непременно облачалась в красное и черное, в тон лекции. А еще там же был студент- старшекурсник Володя Васильев. Я слыхом не слыхивал об Андрее Платонове, а Володя писал уже целые рефераты о нем. И читал мне, застывшему, как змея перед дудочкой. Самая гениальная платоновская фраза «В прекрасном и яростном мире». Точнее некуда. Все это было интересно. Сейчас В.Васильев работает в институте мировой литературы в Москве, большой ученый.
А разве ты не жил увлечением до своего апатичного восприятия действительности?.. Ты приезжал на выходные из университета. Пока набиралась ванна, ты кидался к крутобокому черному инструменту , к фоно. И шпарил Рахманинова. И так здорово, с таким чувством ты играл, что мама, профессиональный музыкант, удивлялась: «Я так не могу, это по-мужски, с умеренной эмоциональностью». Переливалась ванна, а ты все играл и играл, ловя в музыке свой особенный оттенок. Куда все делось?! Теперь черное, как гигантский кусок сапожного вару, пианино только тоску навевает. Стоит и ждет!
Мистер «Д"? ! В старорежимное, непропускное для загрантоваров время, были такие рубашки. Одну из них, телесного цвета, я как-то купил в нашем универмаге. Она неизносима. И потом ты её донашивал, так и не сносив…
Вот я загадывал написать тебе семь больших писем. Получится ли это? Число «семь», говорят, счастливое. Впрочем, это и так ясно. Семь дней творенья, семь дней в неделе. И в русских былинах, сказках - все семь да семь. Когда-то, опять же в детстве мне привезли из города Сызрани диаскоп, диафильмы показывать. И одну сказку- ленточку: «Семь Агафонов - семь бестолковых». Не только детей собрали в нашу избу, но и старух. Колька Тюрин продавал билеты в это наше кино, по пятачку брали. Не на конфеты, нет. Для обогащения фильмофонда. Старушкам наше кино понравилось больше, чем детям. Они охотно платили и слушали, как я читаю подписи к картинкам на развешанной бабушкой простыне.
- Ну, артист, ну, артист!- Дети чувствуют фальшь, а тут без нее восклицали бабушки, цокали языками, плакали над военным фильмом «Девочка ищет отца».
В ноябре 1919 года Франц Кафка, чья фамилия означает в переводе с чешского «галка» (самая глупая птица - так в нашем селе считали.), написал известное « Письмо отцу». В нем писатель объяснял свой разрыв с родителем. Главным в разрыве был страх. Я хочу, чтобы все мои семь писем оказались связывающими нас с тобой. Зачем нам страх, если есть любовь.
«Седмица». Церковное. Божеское. Может, это число (суеверен человек, а еще упрекал тебя в увлечении гороскопами!) - число семь перевесит число « тринадцать», подаренное нам райисполкомом вместе с квартирой. Мама считает, что оно несчастное.
Вряд ли. Ведь в квартире под номером «1З» происходили счастливые дела. Здесь мы все целовались и праздновали, крошили салат оливье и делали селедку «под шубой», танцевали, счастливо горланили с дядей Аркадием песни под его гитару. Ты в эту квартиру принес ленточку «чемпиона учебы», здесь мы обмывали мою первую книжку «Душа душицы», здесь, именно здесь, разлетался через открытую дверь лоджии чувственный Рахманинов, и «К Элизе» Бетховена, и «Ты меня на рассвете разбудишь» из оперы «Юнона и Авось».
А как мы все радовались, когда ты поступил в университет! Наверное, больше всех я. Мне было лестно - идешь по моим стопам. Хотя, что в этом хорошего, нервы, расстройства. Вот сейчас пописал немного. Это ведь как получается: то голова сердце обгонит, то сердце - голову. Всегда скачка. А в результате - гипертония, повышенное артериальное давление. Врачи отмечают его двумя буквами «АД». Вернее верного. Вот пописал, и «АД» подскочило. Сто шестьдесят на сто, кризисное, по словам тех же эскулапов. Целую тебя. Глупости, что отец не должен целовать сына, а учить его суровости. Суровости в наше время и так через край, взгляни на экран телевизора - там запрещенная для показа всякими ассоциациями кровь, оторванные руки, вывороченные кишки.
Но я не буду останавливаться на этой трагической ноте. Сейчас поставлю Баха. Когда-то в поселке Кочубей Дагестанской АССР я работал завучем в восьмилетней школе, жил в общежитии нефтяников, в отдельной комнате. У меня был проигрыватель. И пластинка органной музыки Баха. Полный балбес в музыке, Баха я все- таки воспринимал. Хоралы, прелюды. Бах был холодным, звездным, но иногда стискивал, поворачивал мое лицо к окну, прикрытому каким- то простым ситчиком « в березках», и я мечтал, что вот уеду в Россию, женюсь на женщине с голубыми глазами, и у меня родится сын с белесыми пушистыми волосами, пухляшка такой. Так и случилось потом.
5
Милый мой!
Все никак от меня не отвяжется тот сон с укусом саламандры. Этот укус смертелен или нет? Скорее всего, он предупреждающий, предупредительный. Я разыскал твой зеленый « Энциклопедический словарь юного натуралиста» и узнал о саламандрах и тритонах побольше. Это позвоночные земноводные, амфибии. Воду они не пьют, как мы, а снабжаются ей через кожу. Сами тритоны едят мало, прожорливы только тогда, когда мечут икру. При этом хватают только движущуюся пищу, застывшую, на дне, не берут. В книге есть и рисунки. Вот - малоазиатский тритон, рыжевато-красный, похож со своими гребешками на рыбу-горбунка. Рядом изображен аксолотль. Он скользок, розоват. У него тупая мордочка. Амфибии - самые древние позвоночные. Авторы энциклопедии пишут о них довольно мило: «Амфибии истребляют насекомых - вредителей сельского хозяйства. Причем многие из них ведут ночной образ жизни и поэтому поедают насекомых, недоступных для птиц, большинство которых питаются в дневные часы. Несколько десятков миллионов лягушек ежегодно используются в учебных, научно- исследовательских институтах и лабораториях для научной работы, экспериментов. А так же при проведении практикумов со студентами вузов»
Эти тритоны и лягушки, естественно, не задумываются над тем, что какие- то студенты с профессорами делают над ними эксперименты. И правильно. Будешь задумываться - слишком трудна окажется жизнь. Как ни мудра главная книга Библия, а народный рассудок, у нас в деревне говорили: «Нельзя её всю прочитать, мозгов лишишься». Так, по страничкам, можно. И нужно. В той же Библии, в Экклезиасте, говорится, что от знания - вся печаль.
Никто над нами никакого эксперимента, как над лягушками, не делает. Жизнь стихийна. Иначе - это просто карточная игра, покер. Это - вдумчивая распланированная шахматная партия. Нет, жизнь стихийна. Совершенно случайно мы поехали тогда в Ейск, на этот семинар с молоденькими девчонками. Было много мороки, чтобы туда попасть. И все же поехали в этот легкий, картонный какой- то, открыточный, город. Там было все прекрасно: веселый поэт Щуплов, ставивший комедию дель-арте, влюбленный, конечно, сам в себя, но и талантливый. Он только что составил книжку-словарь студенческого жаргона. Говорил о ней, а самой книги мы не видели. Там был Игорь Германович Нагаев. Весельчак, раблезианец. Борода его была не хэмингуеевской, обветренной в Карибском море, а какой - то нашей, домашней. Детский поэт Владимир Нестеренко, обхватив свой дутый толстенный портфель, цитировал Валентина Берестова: «Одет прилично, гладко выбрит, кто знал, что он бумажник стибрит».
Были еще две длинноногих девочки Лена и Юля. Юля позадумчивее, Лена открытее. Она из Сибири, в автобусе как заголосит: « Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява». Вначале я думал, что твоя симпатия направлена в сторону Лены. Она стройна. Она, как когда-то говорили, сексапильна, что ли. Но нет. Тебе понравилась третья девочка Аня с какой-то вечной смешинкой во взгляде. Она была не так уж красива, но, если приглядеться, да, да! Она была умнее, значительнее, обаятельнее. Я не люблю вторгаться в чужие взаимоотношения и не знаю, что у тебя с ней было.
А тебе тогда дали поручение - фотографировать мыльницей «Самсунг» все самое интересное. Ты и щелкал: барда Сашу Ананичева, родившегося в том самом Сергиевом Посаде. У Саши русское, застенчивое лицо. Фотографировал Лолу Звонареву, всегда говорящую о ком - то восторженно, вечную искательницу не гениев, так талантов. Тетерский - серьезное лицо, при полном наиве в жизни. Любовь Никитина. Просто молодчина! И вот снимал Игоря Германовича, в музее, рядом с каким то террариумом. Может, в нем были амфибии?
Когда мы приходили в столовую, то наш краснодарский стол озорно, для прикола кричал, перед тем, как приступить к пище: «Слава Кубани!» Все смеялись, некоторые подхватывали нашу речевку.
Этот слет был приятен еще и тем, что ни ты, ни я не умели, как следует плавать. А Азовское море было мелким. Полкилометра пройдешь, и все по пояс. Море было щекочущим, как помнишь, я писал тебе в первом письме, словно кружка парного молока. Ты, я, Игорь Германович иногда уходили в сторону ейского кукольного вокзала. Там невдалеке была пивная «Южная Бавария». Игорь Германович был, естественно, щедрее нас, угощал пивом с вяленой копченой мойвой. Рыбу мы обгладывали до позвоночника. Пиво, хоть и не было баварским, но оно тоже было с горчинкой, вкусным - с российским заквасом. Игорь Германович рассказывал про Северную Корею и об идеях чуанхе.
Вечером тебе было интереснее с темноглазой Аней. Её смешливость и меня-то делала добрее. Из Ейска я уехал раньше тебя. Ты потом переписывался с Аней из Пензы. Однажды она прислала свою фотографию. На ней была изображена лощеная, модно одетая девушка в желтом, длинном платье. Наверное, к такой бы ты никогда не подошел. Но письмо, как ты сказал, оказалось веселым.
Где Пенза, а где Краснодарский край? Между ними можно запихнуть целую Европу. Письма она больше писала. Ты ленился, хотя я знаю - ждал, ждал. И точно чувствую, что когда на другой год я добился опять поездки на такой же семинар- слет, с тобой, ты обрадовался.
Слет проходил под Туапсе. Туда надо было добираться перекладными. Разместили нас в дощатых и сырых домиках. Это не Ейск с гостиничным обслуживанием. Но и это не главное. К Черному морю, от Черного моря бегало много ребятишек и девушек возраста гриновской Ассоль. Не это было важным. Сколько бы мы ни вглядывались в толпу во вместительной столовой, мы не видели Ани. Она не приехала. И через три дня у самого синего моря ты мне сказал: « Пап, я уеду. Я все здесь уже повидал, мне неинтересно». И уехал. Я следом. Что-то душа у меня была не на месте. Я сказал своим лагерным руководителям: « Конец лета, у меня есть огород. Вот позвонили - весь лук злодеи повыдергали. Не хочу, чтобы картошку выкопали.» Я наврал. Зато всем все стало понятно: «Вот как в деревне - то жить, к огороду прикован».
Сейчас влюбляются четырнадцатилетние, раньше даже. Выписывают «СПИД-инфо», изучают разные типы «незачатий», в двенадцать - то лет. Ты же влюбился уже зрелым и как-то так эфемерно. Здорово. Необычно. Теперь это необычно. Это пахнет стихотворением: «В моей руке - какое чудо, твоя рука». Все это очень похоже на мою давнюю жизнь. Я приходил со свиданья. Я не уверен был, что девушка та любит меня. Мы говорили о разной чепухе, о какой- то смешной мелочи. Эти мелочи, сейчас не стоящие ничего, смешили обоих. Или я подыгрывал, смеялся. Не в этом суть.
Я приходил домой. Шарик звякал цепью и во сне еще гавкал, кое-как, несерьезно. Я пробирался в свою «резиденцию», пыльный сарайчик. Ложился в тряпки и не спал. Я думал: «Вот - дурак, что же я ей ничего не сказал. Мне нравится её коленка, её ладошка, голос с каким- то мягким порокатыванием. Ну и что, что она готовится в продавцы, завтра же ей все скажу, и мы поженимся. Мне хочется уткнуться носом в её чудесно пахнущие волосы и дышать, дышать».
Потом я все-таки доставал свой «Амбарный журнал» и писал в него слова, похожие на стихи. На другой вечер, я хоть и встречался со своей будущей продавщицей, но ничего ей не говорил, никаких намеков даже. Все смеялись чему-то. Профукал девушку. Она потом вышла замуж за крепко пьющего электрика. Сколько раз сдавала она его на леченье, потом опять привозила, таскала из речных кустов. Но не расходится и по сию пору с этим чудищем. Может, любит? Иногда бывает, что любят всю жизнь только прошлое, одно какое-то легкое, разрывающее сердце нежностью, мгновение. Не знаю, как у других. У русских так.
6
Милый, драгоценный мой!
Гораздо приятнее давать, отдавать, чем получать. Я затвердил это с институтских времен. Была у меня подружка, которая на все смотрела с умной иронией. Её звали Таня Данилова. Никаких сантиментов у меня с ней не было, как у тебя с Аней. Но она отличила меня, за что не знаю, от остальной орды студентов. Она была такой плавной в движении, и у нее лоб прилежный. Есть такой, встречается один - из ста. Таня красилась в белый цвет. Кажется, что ничего не учила, но все знала. И вопросами своими часто загоняла в тупик докторов наук.
Однажды Таня пригласила меня на свой день рождения. Я купил какую- то пустяковину, пришел. Там, в её комнате, о чем-то чрезвычайно умном говорили её приятели и приятельницы. Из них я знал одну Лизу Иваненко и то, потому что Лиза писала стихи и ходила в литобъединение к какому - то Ананко. Не в том смысл. Когда закончился праздник, было съедено и выпито, поговорено о режиссере Сергее Эйзенштейне, Таня вынесла всем по подарку. Кому - книжку, кому - игрушку. Мне - открытку со стихами Омара Хайяма. Она - то тогда и сказала, что дарить приятнее, чем получать подарки. Ведь все эти вещицы останутся на память о её веселом дне рождения.
А уж если говорить об идеале, болезненном даже идеале, о всеотдаче - так это моя мама, твоя бабушка Лиза. Сейчас от одиночества в её характере появился надрыв. Раньше того не было. Всю свою жизнь с тринадцати лет она работала. Прицепщицей упала под сеялку и её «заборонило». Еле - еле выходили. Я глупый был. Мамой для меня почему-то была бабушка Дуня, а настоящую мать я звал Лизкой. Иногда, конечно, бывало, что и Лизка не выходила на работу, вымоталась. И тогда она пряталась от бригадира в печку или под печку, куда ухваты и кочергу совали.
Бригадир стучится в окошко кнутовищем:
-Где Лизанька?
Бабушка Дуня плечами жмет.
А тут я предательски, подпрыгиваю: «А я знаю, а я знаю! В печке Лизка - то сидит, спряталася.»
Что тут сказать.
Жила моя мама горько и сейчас живет не сладко. А все терпела. Её бил муж, она убегала из дома в сарай. Дрожала там, плакала, мерзла. Но опять возвращалась к нему, чтобы слышать: «Зараза!» и «Жрать!» За всю жизнь протравила всю себя краской и всем тем, в чем растворяется краска. Работала в каком-то РСУ. А потом после работы шабашила, чтобы нам было что поесть и на учебу мне. И всегда работала весело, с какой-то малярской, профессиональной легкостью. Где - то она выучила песню про «замшевого» оленя. Строчка: « Почему же ты замужем, почему, почему?» до сих пор звонко звучит в моих ушах.
Мама, твоя бабушка Лиза, всегда работала для кого-то и жила для кого-то. Для мужа - самого настоящего изверга, для нас, тоже эгоистично понимающих только себя. Наверное, такой закон природы. Матери любят больше, чем сыновья и дочери. Тут я Америку не открываю. Ах, я помню еще, как я работал учителем в старинном селе Царев. И у меня был маленький домик. Мама приехала в гости. Выскребла, вымыла полы, истопила печку, нажарила-напарила. Сама легла на стол. Я - на единственную кровать. И мы всю ночь проговорили о жизни. Всерьез. И как она первый раз замуж выходила, как тот муж попал в тюрьму, а она травилась уксусной эссенцией, потом как другой раз все равно пошла, чтобы не быть одинокой. Мне вот иногда говорят: «Да она тебя оставила на попечение бабушки и в город махнула. Бросила сына». Нет, это не так. Никогда она меня не бросала. Я бы это почувствовал. Люди только и держатся на родовых связях, на отце-матери, жене. Забыто уже это слово, оно лучше звучит и правильнее, чем «родня», слово это «сродники».
Вот я только что прочитал повесть в последнем номере «Москвы». Написала её моя землячка, из Сызрани родом, на том диалекте, на котором я разговаривал в детстве. Вера Галактионова. А повесть называется «Большой крест». Она - о сродниках и о том, как ломали русского человека, как палили его, как ежедневно выкорчевывали из него душу. Не получилось! Здесь же рядом - повесть не бесталанного шестнадцатилетнего Максима Свириденкова. Она мне показалась ужаснее. Ведь в этой повести «Пока прыгает пробка» наше время и теперешнее молодое вымирание. Водка. Токсикомания. Наркотики. Жизнь, по мнению героев этого повествования, ничего не стоит. Главное - словить кайф. Родители (их называют рудаками) нужны только, как источники денег. Вот где - апокалипсис нашего времени. Шестнадцатилетний парнишка сгустил краски, рассказывая о желаниях и действиях старшеклассников. И все же…
И все же литература почти перестала формировать человека. Искусство тоже. Вот умер Иннокентий Смоктуновский, гений. И никто уже о нем не помнит. Мне случайно пришлось встретиться с этим лучезарным человеком. Он рассказывал о том, как бежал, вырвавшись из колонны военнопленных, от фашистов. Смоктуновский сиганул под мост и оцепенело уставился на сапоги немецких солдат, заметивших пропажу. Они заглядывали за каждый бык. Это - такой же эмоциональный накал, как при публичной казни Достоевского. А в станичном баре мы пили с Иннокентием Михайловичем пиво. Демократическое время в деревню погнало и гениальных артистов. На заработки. Он здесь читал казачкам искрометного Пушкина, « Моцарта и Сальери».
После бара мы вышли во двор. И длиннющий, старчески сутулый Смоктуновский, ухаживал за моей женой, обернул ей шарфиком шею, чтобы не мерзла.
Недавно умер в Красноярске другая величина - писатель Виктор Астафьев. Сказали по телевизору об этом походя и опять стали играть в кровавые « куклы». Сегодня вот скончался Анатолий Ананьев, другой известный литератор, Герой! А все тихо! Кому это нужно?..
Нам нужно! Мы должны кричать, мы должны негодовать, чтобы родина с русским языком не пропала, чтобы «Ложечка» та, где я пас коров, никуда не делась. А как там Пенза? Пенза - почти, что моя родина. Туда Денис Давыдов из Верхней Мазы ездил на сельскохозяйственную ярмарку и там нашел себе пассию. Ну, да у Дениса Давыдова жинка была презлющая, все об этом пишут. Вот он и на…ярмарку.
А в самой Пензе видно растут хорошие девушки с искрящимися озорными глазами. О той своей пассии Д. Давыдов говорил: «Звездочка». И Пушкину стихотворение о ней тайком прислал. Вот ведь еще есть отличное жизненное занятие, правда никак не оправдываемое христианской моралью, это флирт.
Милый сыночка!
Вот будешь таким как я, седым, но неумудренным, поймешь, как радуют успехи сына, и как в самое сердце вонзаются его оступки - проступки. На всех родительских собраниях в школе я сидел, как дутый филин. Крутил головой и снисходительно (каюсь) радовался. Как учительница, весьма жеманная, пухлая дама в сиреневой кофточке распекает всех. А вот тебя приводит в пример.
А еще я помню, как мы пошли в кафе в доме отдыха «Почтовик». В зале кафе было пусто. В углу стояло ободранное, расстроенное пианино. Но ты все же не удержался, сел за него. И врезал все что знал. Рассыпал сочные звуки. Пусть иногда инструмент фальшивил, но очень уж эмоционален был напор. В дверях показался худенький юноша. Он робко подошел к тебе и попросил еще играть и спросил: « Когда можно еще придти, послушать?» Ты засмущался, не так уж обширен репертуар.
А еще я случайно в ящике стола обнаружил твои «диалоги» и «монологи». Это была ироническая проза на тему местной кубанской журналистики. Да, недаром ты пошел за мной. И у тебя, честное слово, получалось смешно. Я в таком стиле писать не мог. И не могу.
Зато, как впервые мне ударило по сердцу, когда я поднимал твои джинсы с пола, и из кармана упала зажигалка. Ты курил!
Когда я на крылечке в доме бабушки Лизы стал тебя распекать, ты вначале было оробел и пролепетал, вроде того, что это временно. Но потом голос окреп. Ты хотел этой дурацкой свободы курить. Ты сказал: «Нет ничего проще, как бросить курить. Захочу - вмиг брошу». Почему- то свободу мы ищем только в каких-то своих черных поступках. Напиться - вот свобода. Дать по мордасам - а чем не воля? Курить? Все же курят! Жизнь моя, как хочу, так и распоряжаюсь. Хватит быть под опекой. Включу-ка я кассету «Когда мы уходили из дома»! Или лучше пусть орет Егор Летов со своей «Гражданской обороной». Не это ли укус саламандры и её ядовитые имманации? Не хочется парного молока, хоть и в нем все витамины группы «В». Улучшающие здоровье, нервную систему. А вот хоть и «Министерство здравоохранения предупреждает», все равно срываем золотую ленточку с пачки сигарет. А сам-то какой! Чему я учу? Не читать Милорада Павича со своей « вывихнутой» прозой. А сам, сам? Вот ведь, сколько лет у меня на полке стоит прозорливец Иоанн Кронштадский, нет бы, взять и проштудировать все два тома…
Во мне говорит испорченное сознание. Может быть, в девятнадцатом веке молодым людям и крепко прививали моральный кодекс Христа, в середине двадцатого века прививали только от оспы. Оспы нет, зато, куда ни кинь - грязь, вонь и блевотина. Я вот к тебе ехал на автобусе, и страшный рассказ слышал о том, как пытали двух наших станичных старичков, проживших вместе душа в душу. Старички скопили себе «на смерть» девять тысяч, так разбойники прознали про это, зашли в дом и стали у бабушки отрезать уши, колоть её ножиком. Деда стукнули по темечку мясорубкой. И всё ради денег, которые теперь якобы все, вся мамона.
Что я о деньгах знал в детстве? Они мне нужны были для чего? Две двадцатикопеечные монеты мне нужны были для того, чтобы на велосипеде съездить в Радищево, пятнадцать км. - туда, пятнадцать - обратно, там, в книжном магазине, купить брошюрку «Моделист- конструктор», а потом мечтать, что вот зимой построю аэросани. Или планер. Заберусь на гору и полечу. Еще я очень хотел сделать себе маленький радиоприемник, величиной с блокнот, и удивлять им своих одноклассников. Вот для чего мне нужно было четыре гривенника, для реализации своей фантазии. Сейчас деньги нужны на все подряд. Нужны на какие-то глупости. Суди сам: раньше у меня была одна рубашка
« Мистер «Д» или две. Сейчас их пятнадцать штук. В квартире - не только маленький приемничек, но и два диктофона, магнитофон, телевизор, компьютер, но счастлив ли я так, как был счастлив тогда?! Запыхался, когда ехал в Радищево, ткнул в кусты велосипед и стал ловить кузнечиков. Я их выпускал, конечно. Очень приятно они лягались в ладошке. Может, они хотели свободы? Они хотели свободы прыгать, а не свободы оттянуться с бутылкой пива. Еще я знал, что если я в свою рубашку положу эту шелковую траву, приложу её к животу, то к тому времени, когда я приеду в Радищево, трава уползет на спину. Так и случилось. Значит, магазин будет открыт, и никто не разберет конструкторские брошюрки.
А когда я их купил, то всю обратную дорогу радостно распевал известную детскую поговорку: «Божья коровка, улети на нёбко, там твои детки кушают конфетки»
Человек, мой милый сыночка, не одинок, если у него есть то, ради чего он живет, интерес, надежда, другой человек, сродники. Он будет протестовать против озверизма. Только не замыкаться в себе! Вот только что твоя бабушка Катя рассказала о том, что у нее был двоюродный брат Тимофей Прянишников. Его взяли служить на флот. Там он попал на испытания атомного оружия в Тихом океане. В деревню привезли двоих моряков с тронувшимся рассудком. Тимоха боялся людей. А как тут не забоишься, когда увидишь такие ужасы. Что это было, паранойя, последствие облучения? Тимофей срубил себе нечто вроде сарая с нарами. На них спал, зарос весь. Бабушка, девчонка тогда, бегала смотреть на косматое немое существо. Есть Тимофею приносила мать. Государство положило бывшему матросу Прянишникову пенсию в семь рублей. Но он и мать - то боялся, она просто ставила кувшин и горшок рядом с сараем.
Ах, если бы все мы были чутки друг к другу! Если бы не отгораживались от кровинок своих какими-то суконными своими делами. По-другому бы все шло. В мире разлита ласка. Само название «Божья коровка» за то говорит, все в нем дышит нежностью.
Однажды, я помню, моя бабушка Дуня наступила на хвостик ящерицы. Он и отлетел. Бабушка знала, что ящерка устроена так, хвост вырастет. Но она страдала, потому что страдала крохотная бесполезная ящерица. От нее ведь никакого проку - ни молока, ни шерсти. А труд? Мышечная радость всякой физической работы. Особенно мне нравилось колоть дрова, отщелкивать сухие дубовые поленца от большого чурбака. Куча дров растет незаметно, и ты на нее косишься таким крепеньким полководцем. Так неотрывно, как колоть дрова можно только писать стихи и, видимо, музыку.
В мире, осененном Божьей милостью, разлита ласка и надежда, нежность. Лермонтов в своих заметках пишет о том, что он помнит над собой колыбельную песню матери. Ему года не было, а он помнит всю интонацию колыбельной. Это ли не дуновение надежды? Ты полистай-ка страницы всей нашей русской литературы, погляди словарь Даля - там всюду мудрая нежность. А природа наша?! Из-за нее не могут бросить мир немощные, измученные болезнями старики. Горькие, горько-сладкие степи, в которых с полынком мешается запах кашки, городская клумба с фиалками нежно сердце щипает. Медный закат и розовощекий восход. Стрекот тех самых кузнечиков, которые лягались в моей детской ладошке.
А красота тысяч и тысяч женщин, мелькающая перед нашими глазами всюду: на автобусной остановке, на пляже, в вагоне, спросонья. Чуть только исподлобья взглянет, ножку выставит, и сладкий озноб, и уже радостно внутри покусывают мураши влюбленности, какими-то чудесными пузырьками надувает тебя жизнь. И опять, милый мой, хочется разыскать детский тот велосипед, и давить - давить на педали. Ветер дует в рот, а ты - ему навстречу. Ты не сдаешься ни высокой горе, ни ветру, ни тяжести подъема. Ты орешь, не имея ни капельки музыкального слуха: «Божья коровка, улети на нёбко, там твои детки кушают конфетки»
7.
Милый мой!
Я выглянул в окно, а там все изменилось. Всю грязь, палую листву, мятые консервные банки, хилые, выжженные химией, деревья и выщербленный асфальт, все покрыл снег. Снег преобразил, свел на нет трухлявое дерево у речки, похожее раньше на громадного тритона. За снежным этим валуном припрятался сметливый исцелитель Сёмка. Значит, пришло новое время! Зима вдыхает в наши легкие здоровый мороз. Многие, и поэты, и прозаики, не боясь плагиата, писали, что снег пахнет яблоками. Это так точно, что не повториться просто грех. Сыночка! Как хорошо было бы сейчас пройтись с тобой рука об руку! Я вспомнил то самое время, когда выносил тебя, завернутым, как новогоднюю игрушку, к стенке кирпичного дома, чтобы не дуло. И ты жмурился от солнца, это походило на улыбку.
Сейчас, пока снег и воздух пахнут именно зелеными яблоками, люди, нисколько не злые, весело покупают шампанское к Новому году.
«Здоровью моему полезен русский холод»,- так, кажется, писал Пушкин.
Так, сыночка?..