Николай ИВЕНШЕВ. Люблейск.

 1

Она писала, она захлебывалась словами, не врала же: « Когда я вынула из ящика твое письмо, я не помню, как поднялась наверх, помню, ключом в скважину не попадала, потом бросилась - к свету, к окну, читать. Милый, милый, трижды милый мой Ден!».

Вот тебе раз! А он-то спит до обеда, а потом еще дремлет, а потом магнитофонные звуки только - только, как травку зеленую, выщиплют его, из дремы. Всё: чай, кофе, мамины бутерброды.

Она не врала, потому что и он не врал, когда с тайным чувством «А вдруг», осторожно, как к чему - то хрустальному, прикасался к почтовому ящику. Но в нем никогда ничего не было, «Литроссия» для отца. Он зевал перед ящиком, для кого - то демонстрировал свою апатию. И, зевая, сообщал лестничным котам одну и ту же фразу из Габриэля Маркеса: «Полковнику никто не пишет».

«Милый, милый, трижды милый мой Ден!»

Нет, сейчас он не будет кидаться к письменному столу. Надо обмозговать, надо ответить на письмо со снайперской точностью: «Да, да! Я тоже! Я задыхаюсь от любви!» А вот умные люди бы потянули резину, да скептически поморщились. И рыбка сама клюнет, сама схватит за крючок. Он умный, но он не выдерживает клева. Хотя?.. Вот в прошлом году, его раскусила учительница истории.

 

«Денис, - сказала она, - мне нравится твой метод, - Когда все выговорятся, ты тянешь руку и бьешь в самую точку».

Она права, всегда бы так, но не получается. Получается вот что. Он какой-то Константин Сергеевич Станиславский вместе с Владимиром Ивановичем Немировичем - Данченко. Он в критических ситуациях немного отступает от себя. Само физическое тело на месте, а он сам рядом, в двух шагах, как вот сейчас. Сказал, что напишет: «Я задыхаюсь от любви!» Потом отошел на два шага, понюхал воздух: «Чересчур картинно». Нет, такого позора он никогда не позволит себе.

И тут же погрустнел, потому что вторым рассудком понимал, что написать по-цыгански, по - литературному пошло «Задыхаюсь от любви», это - явный успех. Так вот просто и проживешь, потому что мир наивен. И нет у этого мира крыльев, как у героев того же Маркеса. В этом мире «Все пишут полковнику». И полковник пишет всем…

В том городке, крохотном, игрушечном когда-то жили самые интересные люди России. Здесь таскал на плечах годовалого теленка знаменитый мировой силач Иван Поддубный, здесь детство провел «Пьер Безухов», самый умный, самый башковитый режиссер Бондарчук. А вот, какая экзотическая фамилия: Бахчиванжи. Первый летчик-испытатель реактивных самолетов. Он здесь выписывал в небе немыслимые восьмерки.

За околицей городка - аэродром. И даже в наше время, когда керосин на исходе, здесь взмывают в небо истребители, оставляя после себя белые серпантиновые полосы. А, море! Во всей вселенной нет моря ласковее, чем здесь! Можно пешком дойти до другой страны, до Украины, и не утонуть. Знай лишь тропу. Можно лечь на спину и ощутить себя рыбой, которая только- только постигает земную жизнь, морской рыбой, которой облака кажутся сладкой кондитерской ватой. Вот бы она свалилась на рыбьи и на наши головы! Но вместо ваты из облаков иногда припускает щекочущий, теплый дождик.

И в этом музее, у большого аквариума с муляжным гигантским осетром, он тоже ощутил себя рыбкой. И он в подражании осетру расставил в стороны свои ладони, как будто планировал или плыл куда-то. Бахчиванжи! Он увлекся. Он забыл свое основное правило. И поплатился за это. Рядом он услышал девичий смех. И этот смех, вначале испугавший, как будто, кто-то сдернул с него, голого, одеяло, понравился.

Она стояла рядом с чучелом волка и рычала на него, не по - волчьи, а как дворняга:«Р-р-р-ррры!»

Он потер свои руки, чтобы жестом объяснить свою предыдущую «глупую» позу. А у нее не глупый рык?

Ты наш? - спросила черноволосая девушка и еще раз рыкнула.

Этот неформальный рык ему понравился, и он не стал отпячиваться:

Ваш, ваш!

Из социальных инициатив?

Ну, и конгламератик - «социальные инициативы». Что сделаешь. В этот город их стянули из разных мест. И все они здесь, в общем - то для того, чтобы влезть в парное море, потом пожариться на дощатых, некрашеных досках, чуток забуреть, а потом бежать в большой стеклянный дом, в котором некая пышная Бадя будет рассказывать о старинных домах призрения, о нищенках, о писателе Гиляровском. В этом же доме наверху все обедают. На десерт дают невиданные, само лопающиеся, лишь кончик ножа наставь, сочные арбузы и твердые, кисло - сладкие яблоки. По вечерам здесь туго ухают звуковые усилительные колонки, и все девчонки хотят танцевать. А ребята хотят танцевать не все. Они уходят на центральную площадь, на которой под ярко желтыми и ярко розовыми тентами продают янтарное, горькое и хмельное пиво. Всё, как у Вертинского в песне.

Она захотела, чтобы он её сфоткал рядом с волком. Её звали. Аня! Имя таящее, как те полосы на небе за городом, то самое явление, когда самолета уже нет, а ощущение от него осталось. Как называется такое явление, забыл.

Аня сунула в пасть волку ладонь, сделала испуганное лицо, а он щелкнул «Самсунгом» два раза. Это фотоаппарат со значительным видом вручил ему вечно смущенный своим званием президент «Социальных инициатив» Тетерский: « Будешь репортером, раз ты на журфак поступил!». Что ж! Тяжела шапка Мономаха!

- А давай и я тебя возле аквариума? Ты ведь рыба? Сразу видно.

- Рыба, рыба, по гороскопу рыба, - обрадовался он. И ему стало легко от этой угадки, оттого, что она глядела на него не как все девчонки оценивающе, мол, кто знает, какой ты фортель еще выкинешь. Она сразу прониклась к нему доверием. Так бы все. И в доверии этом она подсела к нему в автобусе. Он, теряясь и вновь находя концы слов, вновь и вновь рассказывал ей о значении звезд и планет, о поэте Омаре Хайяме, который был звездочетом. Он так увлекся, что живо увидел перед глазами черный томик, который недавно брал в библиотеке, видел даже его пожелтевшие, отстающие от корешка страницы. И по этим страницам читал, читал, оборачивался к Ане и видел ее удивленные черные глаза, которые рассыпали по всему автобусу черные, горячие искры. Еще чуть - чуть, и этот почти картонный автобус запылает. Ничего, скоро море.

Слава Богу, что он оторвал от своих плавок латунные кроличьи уши, символ плейбоя, а то бы она увидела этот позор. Хихис! Плейбой с узкими плечами.

- Ты - рыба, значит, мы с тобой поплывем на другой берег! - Категорично плеснула своими глазами Аня.

Я - рыба! - погрустнел он.

Дело в том, что он не умел плавать. И Азовское море с полукилометровоой мелью было ему в самую пору. Он не умел плавать и не хотел этому учиться. Причины простые. Во - первых, в его возрасте это делать стыдно, стеснительно. Во- вторых, он верил, что когда-нибудь он сам, не учась, поплывет. Никто же не учил его ходить, а вот пошел. Отец сунул ему в рот открытку. Аня так вставила ладонь в волчий компостер. А он тогда - шаг, другой, за спасением к отцу. И на велике так же научился, вильнул два раза, в клумбу въехал, а потом поймал ту точку, на которой можно удержаться. Такую же твердую волну в море надо нащупать. Он искал её. Но пока не выходило.

- Поплывем к хохлам на сало! - самоотверженно ухмыльнулся он. И впервые Аня показалась ему далекой, не той, чужой. Она умела плавать. Она - из одной половины человечества. Он - не умел. Он - из другой колоды карт. Не её король.

Но когда зашли в воду, он потянулся за Аней по вязкому илу. Он старался не терять марку и нарочито веселился, плеща на девушку из пригоршней. Аня рассыпалась на фрагменты. И в вечернем солнышке по морю прыгало уже не одна Аня, а несколько таких резвых воздушных шариков с мокрыми волосами и светлым незагорелым еще животом. Её голубой купальник дрожал в глазах. И он уже под гипнозом брел и брел только за Аней. «Пусть утону, пусть! А, может, найду ту плавучую точку, на которую можно угнездиться верхом? Спасатели - то, небось, дрыхнут или хлещут вино в камышовой хатке? Вот тебе испытание! За ней - в огонь, и в воду, и в медные трубы! Лучше бы в огонь, там хоть почва твердая, а тут на дне уже скользкие ямы появились». В одну из них он уже скользнул, кое - как выкарабкавшись. Хлебанул прилично.

Все, сейчас специально утону! Не позориться же! - то ли вправду, то ли понарошку решил он. Он иногда путал свои желания, совершенно не понимая грани между вымыслом и явью.

Аня что-то закричала. Уши у него водой забиты. Она подплыла и развернула его за плечи, лицом к берегу. Там махал руками отец. Спасали медные трубы.

Эх-ххх! Не удалось,- сумел сыграть он! - Сальцем не полакомились.

Циник и паяц - вот он кто. Сердце его разрывалось от свободы: «Жив, он жив! И не обесчещен»

Я тебя буду звать Ден, договорились?!

Хоть денатуратом! - Ей было хорошо, как чему-то бездумно морскому.

Тебя батяня кличет, иди, плыви. Пфффу! А я еще побарахтаюсь, встретимся на большой земле.

Из моря, даже из такого ласкового, как Азовское, выбираться трудно. Икры ног были чужими, ступни подворачивались. На берегу, у грибка, всматривался вдаль полнотелый поэт Щуплов. Он был, завернут в полотенце - «доллар» на манер патриция в древнеримском сенате. На берегу нетерпеливо подергивал коленкой отец. Рядом с ним - симпатичный бородатый мужчина Игорь Германович Нагаев, редактор журнала «Детская литература». Бородач походил на Хемингуэя. Но работа в детском издании сдобрила суровый облик. Это был Хэм с суровым лицом и добрыми глазами.

-Мы идем пить пиво! - Сказал отец, - Айда, перед ужином, по кружке.

Да, конечно, это спасение, ему надо было отдышаться после только что перенесенного стресса и от чего-то такого нового, что тоненько дрожало в душе, суля то ли чрезвычайную радость, то ли лишние хлопоты. Ему надо было отойти в сторону от себя.

2

Что за странные улочки в этом городе! В них будто ввинчиваешься. Чем дальше идешь, тем уже улочка. Это - лабиринт. Чем глубже проникаешь в город, тем темнее небо. А вскоре и словоохотливый Игорь Германович, и отец, замолчали, уставившись на небо.

Я заметил, в этом городе и дождь, и ветер, и солнце внезапны, как в тропических джунглях, - научным голосом заключил редактор журнала.

Тут - же на асфальт упала тяжелая капля. Другая, третья, тысячная. Дождь! Он ворвался в город, как тать. Он раскрутил деревья, сделав их совершенно другими, обросшими какими- то колючими ежами с серебряными струйками- фонтанчиками.

Отец продекламировал, всегда у него что-то находится:

«Дождик, дождик, перестань,

Я поеду в Ерестань,

Богу там молиться,

Христу поклониться!»

Отец хватал за руку Игоря Германовича и заглядывал ему в глаза: «Все хорошо, но вот вы, хранитель всей детской литературы, скажите, что такое «Ерестань». Сколько живу, не знаю! Не могу понять!

Дождик так же внезапно перестал. И лабиринт привел к тяжелому разлапистому зданию, на фронтоне которого красовалось готическая надпись: «Кубанская Бавария!».Чудеса, как у Чехова «Гаванская цыгара»

Вот тебе раз! Ерестань - это ерунда! Кубанская Бавария - самый раз! Сколько буду жить, не узнаю, где она эта «Кубанская Бавария».

Между тем - место это означало темное помещение с шипящим, хорошо начищенным медным краном, из которого неровной струей вырывалось пиво. Бармен просто зарастал радужными пузырьками. На закуску - копченая мойва в картонных коробочках. Мойва четко отставала от позвонка, не надо ковыряться в костях. Тяжелые, оставшиеся от советских времен, кружки.

Отец с Игорем Германовичем, перебивая друг друга, спорили. Игорь Германович рассказывал о своем путешествии в Индию, где в самый раз пить это самое пиво. Не надо искать маленький "хазановский домик". В Индии прилично все делать на тротуаре. Это - шик. Все индийские города пахнут мочой.

А он думал: «Купается ли? Купается ли она? Или с каким - нибудь другим, с Мишей из Дудинки, поплыла в Мариуполь «за салом»? Нет, скорее всего, к ней подшествовал закутанный в «долларовую» тунику поэт Щуплов, и они разговаривают о пензенском школьном языке, о сленге.

Когда они подскакивали в автобусе, прервав его гороскопические познания, спросила: «Угадай, чем знаменита Пенза?»

Он хотел сказать, что - лермонтовскими Тарханами, но Аня опередила: «У нас делают лучшие в России велосипеды. И часы точные часы собирают».

Черноволосая Анна! Конечно, у нее примесь татарской крови. А может, вообще татарка, фамилия не разберешь, похожа на Терпсихорову! Танцующая фея.

Он хотел быть рядом с ней. Одновременно хотел быть в этой «Баварии», что бы ни заканчивалось сладостное чувство. Он знал, что часто, если несешься взахлеб к своей радости, то эта радость вмиг оказывается восковым муляжным яблоком. Нет! Надо осторожненько. Радость пуглива.

И отцу, и Игорю Германовичу, ставшим еще медлительнее, вдруг захотелось быть поближе к настоящей Баварии, не к Баварии, так к чешскому пиву.

Щедрый Игорь Германович, батя прижимистее, почерпнул из темноты несколько сияющих фольгой бутылок. И, как факир, недаром побывал в мочетерпимой Индии, нес, как на присосках, на своих пальцах это множество бутылок.

На этикетках чешского питья была изображена Аня Терпсихорова в своем небесно - голубом купальнике.

Надо соскоблить ногтем купальник! - объяснил Игорь Германович.

И что там? - понимающе, больше для проформы, спросил батя.

А там может быть приз!

Еще одна бутылка пива.

Нет, интереснее. Ящик.

Пили и соскабливали. Договорились соскабливать, после того, как опорожнишь бутылку. Но, увы, ничего кроме как пышной груди из - под ногтя не проявлялось. Не везло. И какой приз могли бы дать в этом темном бунгало? Сам он соскабливал фольгу нерешительно, миллиметр за миллиметром, тут ведь изображена не чешская Пирожка или Варежка, а его Аня. Он, сам того не подозревая, произнес в мыслях: «Его Аня». Пиво что ли мозги расслабило.

А возле стеклянного дома уже во всю наяривали адепты «Социальных инициатив». Кто-то вздумал собирать денежки для детей сирот: читали стихи и бренчали на гитаре. В широкополую соломенную шляпу горожане кидали мелочь. Монета к монете.

Другое зрелище. Только что привезли из казачьей станицы мальца, голубоглазого и кудрявого, как херувим. Новичок, опоздавший к началу смены. И его стали теребить «взрослые девушки». Серьезный, высоколобый президент Тетерский поинтересовался у Дена, как идет процесс фотографирования, все ли фотокор охватывает.

Процесс фотографирования шел плохо. Ровным счетом никак.

Он тогда кинулся за своим «Самсунгом» и нащелкал, кадров десять о том, как северяне, истосковавшиеся по зелени, хрустели в столовой твердыми яблоками, семиренкой. Потом двинул в корпус. Там встретил Ленку из Иркутска. Правильно говорят, у части девушек ноги растут от ушей. Ленка вся состояла из ног, стройных и длиннющих, как рельсы БАМа.

С Ленкой он мог быть совсем простым:

Мне надо пленку дощелкать!

Ноу проблемс! Можно сфотографироваться у стенгазеты и вот здесь, на широком диване, нога - на ногу - натуральная модель, Клава Шифер. На диване Ленка села так раскованно, что были видны ее белоснежные трусики. Как сказать об этом? Лучше щелкнуть. Французские художники называли это «Ню». «Ню и Ню» - социальных инициатив.

И в самую эту пору появилась она. Она стояла, прислонившись к голубенькой стенке, и смотрела, как он фотографирует длинноногую Ленку из Иркутска. Нет, Аня в припадке ревности не скрипнула зубами. А вот его фотоаппарат сразу грохнулся на палас. Лена исчезла, а Аня Терпсихорова, «потомка» или «потомица» далекого Чингисхана коварно щурилась у стены.

Я - твоя социальная инициатива! - отрубила она. И его тогда резанула эта нежданная собственническая фраза.

Он не хотел быть ничьим. Ни отца, ни матери, которая просто захлебывается иногда от любви. Сахар, сахар. Как много сахару! Приторно! И от этого портится вкус чая, расщепляются витамины.

О чем он?.. Она взяла под локоток, протянула фотоаппарат. И они пошли вдвоем в тот стеклянный клуб, в фойе которого со счастливым лицом бегала восторженная начальница всей «социальной» смены Любовь Евгеньевна Никитина. Ах, до чего же все - взрослые дети, даже начальницы! И московская критикесса Лола Звонарева тоже носилась от одной группы к другой, выдергивала кого - то из толпы. И демонстрировала этого уникального мальчика или чудо- девочку. Она восхищалась любым талантом! Она так же, как светлую морковку, выдернула херувима из станицы Бринковской, поерошила его кудри (Будущий Есенин!) восторженно отпустила восвояси.

На концерте отец прочитал свои стихи «Здравствуй, Аннушка Каренина! Здравствуй, Неточка Незванова!»

Отец жил литературой, не живой жизнью. Он читал книжки и только тогда жил. Отец писал буквы и сочинял предложения и только тогда жил. Другая жизнь с борщом и работой в районной газете была только антрактом между этими литературными действиями. Интересно, что и он сам, он, Ден, ловил себя на мысли, что тоже скатывается в литературщину и думает с литературными ссылками. Кто же Аня? Аннушка Каренина или Неточка Незванова?

Распелёнатый, освобожденный от махрового полотенца поэт Щуплов был облачен в сияющую белизной рубашку.

Поэт не то что бы волновался. Он, наверное, знал хитрость и тоже отходил сам от себя. Он зазвал на сцену почти половину зрительного зала. Все ребята включились в « комедию дель - арте», которую Щуплов назвал «Гамлетом». В самом - то деле это была смешная мешанина из сказок Андерсена, мистических фильмов Хичкока, «Синей бороды». А от Шекспира оставалась лишь безумная Офелия, голоногая Ленка из Иркутска, к которой - то и дело подбегали юноши и срывали с её головы венок из полевых ромашек.

Все это время Аня жалась к его плечу, смеялась, так же, как критик Звонарева, разворачивала его плечи. Он чувствовал себя немного гением.

Хоть звуковые колонки после спектакля опять призывно бухали, они пошли в свой корпус. А там она, зевнув, сказала, что хочет спать. Вот какая глобальная непоследовательность.

Возле её двери он незаметно втянул воздух. Он хотел понять, чем таким вкусным пахнет Аня. Яблоком? Морем? Французской шанелью? Загорелой кожей?

-Ты не рыба, а собака по гороскопу. Чем я пахну?

Он опешил. Мысли читает. А она, приоткрыв дверь, и заглянув в пустую, темную комнату, сказала, что пахнет пензенским велосипедом.

3

Откуда свалилась это счастье?! Вот оно плыло, плыло, как эти городские облака, а потом враз ливануло. Оно запрыгало по деревьям. И если бы это не было отвратительно красиво, он бы сказал, что в каждой морской капле он видел ее, Анин, темноглазый облик.

Счастливый дождь плясал не только по коже, но каким - то макаром забирался внутрь, в тело и душу, и щекотал там всё. Он ослеплялся её ладошкой, внезапно скользнувшей по плечу и по щеке. Он оглушался её волосами, головой внезапно прижавшейся к нему на пляже. А что он говорил, не помнит. Вероятно, опять плел ахинею о гороскопах. Да, разве важны слова в этом светлом, безвоздушном пространстве! В шепоте и шелесте, в странных прикосновениях и счастливом падении в светлую, бездонную озоновую дыру. Такого никогда не было. Но это было! И раз, и два, и три. Всегда. Сколько раз считай, все равно не уходит. Пензенский велосипед, социальная инициатива, Аня Терпсихорова. Рядом. Не трогай бабочку, пыльца слетит!

Конечно, жизнь бежала, нещадно уносилось время «социальных инициатив». Лектор Бадя дошла уже до «Республики ШКИД»

Он был записан в секцию бардов. Эту секцию вел Саша Ананичев. Крупная, оливкового цвета гитара Саши всегда держалась за его плечо. Саша гладил гриф, потом смело вскидывал гитару. Тут же на лице его вспыхивала улыбка. Наивная улыбка, с простецой: «Это не я, не Саша Ананичев, сочинил, а кто-то мне надиктовал. Я не виноват, что эта песня так вам понравилась».

Саша Ананичев, когда рассказывал о премудростях стихосложения, непременно обращался к нему: «Денис, скажи, я прав?!» Он подчеркивал тем самым, что тот уже почти ровня, что он поступил на словесный факультет университета. Как тут не кивнуть головой. Впрочем, Саша редко бывал не прав.

Аня смотрела на Ананичева, как на бога, даже покалывало что-то внутри. Имей гитару, мотоцикл, пой сладкие песни, и все девушки твои. Но так говорил отец. Или писал?

Время убегало. Херувимчик из Бараниковской был позорно изгнан из лагеря социальных инициатив. У своего однокомнатника он стырил все деньги, пошел на городской, чужой пляж, раздал ассигнации кому попало. Кое - какие себе оставил. И тут же на пляже, в пневматическом тире, прострелял остатки. Что здесь - поэзия, а что - правда, одному богу известно.

Ему дали еще один фотоаппарат, русский. С автоспуском. Можно было поставить этот «Автоспуск» и фотографироваться вместе с Аней. Они сфотографировались по Б. Окуджаве «На фоне Пушкина», потом на коричневом, пузатом диване в вестибюле, потом в её комнате, чокались чашками с чаем. Потом? Она сама это предложила. Даже в горло, как будто песку насыпали. Она сказала:

Давай сфоткаемся в постели?

Как это?

Просто, взведем затвор и нырнем под одеяло.

Одеяло не ложилось, как следует, на плечи. Они не успевали вскользнуть под него.

Надо, в самом деле, раздеться, в плавках, в купальнике.

Это она предложила.

Он мгновенно мысленно шагнул на шаг вбок. Или назад. «А что? Хохмить, так хохмить! Это теперь называется пофигизм. По крайней мере, лучше, чем тонуть в Азовском море, не добравшись до хохлацкой границы».

Так он подумал тогда. Очутившись почти голый рядом с почти обнаженной Аней, он услышал, как громко жужжал фотоаппарат. «Зоркий». Потом исправно щелкнул. И замер между поддерживающих его толстых книжек. Фотоаппарат затаился, а они все лежали.

И тут «пензенский национальный велосипед» погладила тыльную сторону его ладони. Там, под одеялом. «У нас могут быть дети. - Прошептала «социальная инициатива» ему в самое ухо.

 

«Не могут быть, мы же просто лежим», - улыбнулся он.

И что-то соснуло внутри, под ложечкой. И какая-то счастливая пустота вошла в живот. Он будто бы парил над этим клетчатым, старым, гостиничным одеялом.

«Могут, могут! - Заявила Аня, - Дети могут быть от всего, лишь бы всю жизнь лил дождик! Ден, ты ничего не хочешь?».

Он хотел, но кто-то его опять отдирал сам от себя. Он кое - как справился с горлом, в котором уже песку было предостаточно, можно было наполнить тем сухим песком целый детский грибок.

 

«А!!! - Сказал он тогда сам себе в уме, и его рука сама скользнула по ее ноге. - Да… Нет!.. Да…Крылья бабочки»

Он осмелился. Но теперь Аня тряхнула головой и, как продиктовала: «При чем здесь крылья бабочки? Ден, я люблю тебя! Но я еще маленькая. Мне хочется, чтобы конфеточка этой любви еще полежала, чтобы я побольше, подольше о ней подумала. Вот тогда, когда будет совсем невмоготу, ты будешь моим. Вот тогда я тебя заграбастаю. Помнишь, ты фотографировал меня на фоне волка? Я и есть - во…волчица».

Ему хотелось тогда признаться: «Ешь, грызи, до самой последней капельки! Но он, наваждение, честное слово, опять вспомнил учительницу истории, как та хвалила его за задумчивость.

Ден, давай поцелуемся!

Губы у Ани были влажными и твердыми. Это вначале. Потом губы стали таять. Потом опять отвердели. Плыл и качался потолок. Только губы и только этот потолок, подбитый для страховки некрашеными рейками. От этого, от тугих, отчаянных её поцелуев, не может быть детей.

4

Отец, оставив немного денег, уехал раньше Дома отец пьет кофе, прокрутив зерна на купленной здесь, австрийской кофемолке.. Два последних дня они уже чувствовали, что вот - вот и все, вот - вот и кончится лето с безумно нужными социальными инициативами. В стеклянном клубе ученая Бадя перешла на анализ современных ночлежек и хосписов. Оказывается, «хоспис» - это дом, в котором умирают приговоренные к смертельной болезни люди. Кем приговорены?.. Богом? Судьбой? Наверное, Богом, потому что Бог решительнее, чем судьба. Он - мужчина. Вот он раскрутит ветром деревья, они пожужжат, как детская юла, и опять расправляют свою бахрому.

Ах, как хорошо, тихохонько идти с ней по совершенно безлюдным улицам, забираться дальше, в темный лабиринт! Хлопнешь в ладоши, крикнешь: «Ей- ей!» И тебе ответят из любой утлой калитки: «Ей- ей!» Как в лесу.

На эти маленькие отцовские деньги они сели пить пепси под желтый шатер.

Какой ты цвет любишь? - спросила Аня.

Он знал, какой он цвет любит. Зеленый и голубой! Цвет зеленой травы и цвет неба. Именно такие шарики были у Винни - Пуха, любимого мудрого Винни - Пуха, набитого чепухой и опилками. Доброго, забавного нечеловека.

- Да, я вырасту большим- пребольшим и приеду к тебе в Пензу.

- И возьмешь меня. И у нас будет двое детей. Сын, черноглазый, как я, и дочка, светленькая, как ты, милый Ден!

Он поверил. Он никогда ничему до конца не верил. Таким родился. А тут ясно представил, что так и будет, что мелькнет еще несколько лет, и они уже будут рядом, как муж и жена, и её ладонь опять легко упадет на него. На плечи или куда еще. И её рука поведет его туда. К коленям, и выше. Он тряхнул головой.

Что, что?

Вспомнил отцовские стихи.

Ну!

 

«Пляжный плед в косую клеточку, Вы сияете коленями, И мне кажется, что Неточка, Все же ярче, чем Каренина»

Здорово! Я кто? Каренина или Незванова?

И та, и другая.

Ему было приятно за отца, словно он сам это написал.

Черноглазенький сын и светловолосая дочь!

Он вытянул из кармана ожерелье из деревянных рыбок. Недавно с отцом, с Лолой, с Сашей Ананичевым были в гостях у местного художника. Это рукоделье - подарок.

Вот, вобла…К пепси-коле. Тебе!

Здоровски! Какой классный амулет! А где ты, моя рыбка?.. Вот у этой - глаза у-у-у-умные! Твой скульптурный портрет.

Другая, не та. Вот эта глупая, молчаливая рыбка, вот эта сушеная вобла - я.

Умная, преумная! Не прибедняйся.

И тут рядом ударило. С жестяной крыше напротив скатилась пустая железная бочка? Да, нет же! Это был гром. И враз потемнело. И хлестнуло молнией. Запрыгали по асфальту белобрысые дождевые человечки. Они радовались и задорно вскидывали подбородки. Некоторые подмигивали. «Накинь ожерелье!»

Настоящий город «Лейск!» - засмеялась Аня.

Он подхватил: «Библейск!».

Какими-то медными стали лица в проеме, у стойки. Бармен? Так это же «Блудный сын» из Рембрандта.

Библейск! Библейск! В нем безгрешны все поцелуи.

Человечки сверкали пятками.

«Люб - лейск!»- Опять эти твердые губы.

-Рыбный день! Мне мама говорила, что был такой рыбный день, - сказала она отдышавшись. Моя золотая рыбка!

И спокойно, глазом не моргнув, вытащила из сумочки зеркальце, платочек.

Поправила, вытерла: «Ты не думай, я - всерьез!

Дождевые человечки хлопали в ладоши: «Эйск - Библейск - Лейск- Люблейск!»

… ….

И вот теперь, теперь-то он застонал, словно от тяжелой зубной, желудочной, головной, душевной и еще какой-нибудь невыносимой боли. Что же это он так, да-да, лениво думал о её восточной красоте, что же так? В студенческой общаге перебирал струны гитары. И ему нравилась то одна девушка, то другая. Но больше одной и другой, намного больше нравилось свобода сидеть вот так, теребя струну, или так же листать книгу играющего в смерть философа Ницше. Или спорить о чем-то, что потом и не вспомнишь. Бумажная, неживая жизнь, как у отца. Он вспомнил, что под клетчатым одеялом, тогда в Люблейске как-то тихо дышало ее бедро. Именно, дышало. Или это волновались его пальцы? Уже не определишь, что было тогда. Были ли эти разговоры о детях, для чего они?.. Самолет пролетел, потом остались серебряные полосы, потом и их рассосало небо. Напрочь, навсегда!

Это называется инверсией.

Он еще раз застонал, вспомнив недавно прочитанное, именно то, что она так торопилась с его письмом, что никак не могла попасть ключом в скважину. Хотя снимок тогда, тот постельный снимок, получился. На фото, и это было счастьем, они замерли под одеялом совершено серьезные, со сжатыми зубами, как первобытные слепцы Адам и Ева.

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2002

Выпуск: 

8