Мы снялись с промысла. До порта оставалось десять дней перехода. Эти дни тянулись особенно утомительно, и казалось, им не будет конца. Время как бы остановилось, и мы почти не двигались, затерянные в бесконечном водном пространстве. Где-то далеко позади остались шесть месяцев работы - тугие тралы, вползающие на слип, запах аммиака, жара, невыносимая духота мукомолки, шуршащие потоки рыбы и выматывающая душу качка Позади просторы, где уже давно стерся наш след.
Весь рейс мы работали в тропиках, днем на палубе исчезала тень, и забортная вода уже слабо охлаждала постоянно молотившие двигатели. И только в каютах после вахты можно было погрузиться в прохладу, рожденную кондиционерами, и всласть надышаться живительным холодом.
Теперь это все позади, дни удач и дни проловов, нервное ожидание плавбаз и танкеров, и ощущение полной заброшенности от того, что никому на берегу уже не было дела до нашего траулера. Мы возвращаемся в неизвестность. Империя рыбацких контор распалась как карточный домик. Нашу морскую добычу уже никто не ждет. Но все равно мы везем ее в порт по старой привычке. Мы не знаем, получим ли мы расчет, мы ничего не знаем... Траулер наш, загруженный рыбой, глубоко осел в воду и зарывается носом.
Встречный холодный ветер северного полушария дует в правую скулу, волны дыбятся у форштевня и веером брызг омывают палубу. С каждым днем становится все прохладнее. Чужие транспорты с голубыми и желтыми трубами тают на горизонте. Исчезают за кормой голубоватые берега островов - Канарские, Азорские...
В тропиках по вечерам мы собирались на баке, чтобы надышаться прохладой наступающей ночи, дарящей вздрагивающий свет крупных южных звезд, чтобы думать и говорить о мире, отвергнувшем нас. Теперь на палубе невозможно устоять, ветер гонит нас за надстройки, туда, где между тралами, сваленными в кучу, и мешками с рыбной мукой можно укрыться в затишье. Здесь разгораются споры о нашей дальнейшей судьбе, о моряках, обманутых новоявленными фирмами, но в последние дни их все чаще сменяют разговоры о женщинах. Я обычно сижу в сторонке, рядом со стармехом. Иногда он приносит гитару. Я люблю слушать его нехитрые песни и смотреть, как солнце погружается в океан и по воде разливаются красные полосы, как двигаются, переваливаясь на волне, суда, идущие параллельными курсами.
Я знал, что это мой последний рейс и мысленно прощался с морем. Господи, думал я, дай мне запомнить цвет воды и этот простор! И еще думалось, что все это уйдет вместе со мной и что рассказать об этом невозможно. Иногда мне казалось, что это не я стою здесь на палубе, подставив лицо ветру, и смотрю на мечущиесяот качки звезды, а кто-то другой, похожий на меня, а я существую совсем в другом измерении и просто смотрю фильм о человеке, очень похожем на меня, избравшем место не на привычной земле, а на шатких палубах рыбацких траулеров.
Особенно это чувство не покидало меня, когда наш траулер дрейфовал в ожидании топлива и нас буквально преследовали штормы, и мой двойник, моя тень, с трудом передвигалась по судну. Суп выплескивался из тарелок, по ночам в каюте вещи выходили из повиновения, метались от переборки к переборке, а днем в рыбцехе так швыряло, что невозможно было удержаться на ногах.
Потом были тропики. Четыре месяца штиля и одуряющей духоты. И потоки рыбы, вздрагивающей, умирающей рыбы, и долгие стоянки в африканских портах, где никто не хотел нас снабжать и выпускать на берег. Всем были должны мы...
Неужели все это позади? Что ждет меня на берегу? Что ждет всех нас. Какой новой фирме продан наш траулер? Я не хочу видеть лоснящиеся лица новых хозяев... Не лучше ли ловить рыбу в тиши лесного озера... Чтобы ни произошло - каждого из нас ждет женщина - наша последняя и самая надежная пристань...
До прихода в порт оставалось пять суток. В этот вечер мы, как обычно, лежали, затаившись от ветра, на успевших просохнуть сетях и бездумно смотрели в небо, где на темнеющем просторе возникали светлячки вечерних звезд. Ремонтный механик
Кратюк сидел прямо на палубе, по-турецки скрестив тонкие ноги. Истории он всегда рассказывал самые мрачные, говорил при этом медленно, бесстрастно.
- Я знаю такой случай, - начал он, - это еще когда я во Владике жил, там у нас целый микрорайон для рыбаков построили, и мне там квартиру дали, так соседка у меня была Саша, я с ее мужем на сейнерах ходил, красивая баба, плотная, то, что надо, Серега, ее муж, буквально молился на нее, а пришел с рейса - прихватил с соседом-штурманом, устроил Серега тогда погром, всю мебель, как есть, топором порубил, телевизор в окно выкинул, холодильник по лестнице вниз пустил, а ковер гибралтарский на лоскутья порезал!
- Это что, - поддержал разговор токарь, - вот у меня сосед шесть месяцев аттестат напрасно посылал, пришел с рейса - на буфете записка лежит: меня не жди, а записка эта уже пожелтела...
- Эх, - протянул Кратюк, - раньше нас хоть за аттестаты любили, а теперь - какой с нас толк? На кой ты бабе без баксов нужен?
- Кончай травить, - сказал стармех, - слушать вас противно!
- Спой лучше, дед, - попросил я.
Стармех пел хорошо, душевно. Он все умел делать здорово, за что бы ни брался. Закончил он песню лихим аккордом и улыбнулся. Его улыбка почему-то вывела из себя боцмана.
- Ползем, как черепахи, - сказал он, сдвинув белесые брови, а ты бренчишь здесь! Машину жалеешь, а твоя жалость у нас вот где! - И он провел ребром ладони по шее.
- Не для кого мне теперь машину жалеть, провались все пропадом! Завтра в Бискае будем, а машина здесь ни при чем, грузу новые хозяева затарили с перебором - от жадности, вот и идем свиньей, носом океан пашем, - объяснил стармех, стараясь говорить как можно спокойнее.
Небо совсем потемнело. Звезды от качки вздрагивали в нем. Белая, бурлящая тропа за кормой, оставляемая винтом, терялась в темноте, и вдали море методично стирало наш след. Все в природе было размеренно и спокойно, в природе - но не в наших душах...
К нам подошел рыбмастер Василь, рубаха у него была распахнута, а волосатая могучая грудь выпирала наружу. Василь после получения последней почты, которую передал нам траулер Протей , из острослова и весельчака превратился в угрюмого, всех сторонящегося нелюдима. Говорил он все невпопад, и казалось, что все время он бродит по палубам после глубокого, затяжного похмелья.
- Расскажи, Василь, где ты спиртное достаешь, открой секрет, - приставал к нему Кратюк.
- Не твое это дело, - буркнул Василь.
- Отстань от человека, - сказал дед.
Судно резко качнуло, рыбмастер упал на палубу лицом вниз, даже не пытаясь выставить руки. Стармех бросился к нему, помог подняться и повел в каюту.
- Убью, гадину, все равно убью!- крикнул Василь.
Стармех что-то говорил ему ласково, тягуче, пытаясь успокоить.
- Давайте фильм что ли закрутим? - предложил боцман.
- Да ну его к аллаху, - сказал Кратюк, - надоело сто раз одно и то же смотреть, пошли лучше спать!
Когда все разбрелись, я тоже пошел к себе в каюту, разделся, лег, но никак не мог уснуть. Почитать было нечего, все, что мог, я уже прочел, всю судовую библиотеку, даже десятилетней давности подшивки Огонька. Я лежал и думал о Василе, о своих домашних, и все время лезло мне в голову библейское: не судите, да не судимы будете. А если бы мы остались на берегу, а жены ушли на шесть месяцев в море? Почему же столь строгие к ним, требующие абсолютной верности, мы сами-то никакой гарантии им бы дать не смогли... Ну, а если и меня ждет пожелтевшая записка, если надоело ждать, ведь это не один год, а подряд несколько, и обещания о том, что рейс последний, остаются только обещаниями...
А сейчас там, на берегу, слишком много соблазнов, на все нужны деньги, а наша фирма даже аттестаты перестала переводить... Мы сами бросили своих жен в береговую пену... Зачем было все эти годы уходить в такую даль за рыбой? Разве мало у нас рек, разве нет озер, гнались черт знает за чем...
Я долго ворочался, и сон не приходил ко мне, тогда я спустился вниз по полутемным коридорам, плафоны светились голубоватым, неровным светом, от стука дизелей мелко дребезжали переборки. Из салона слышалась тихая музыка, я пошел туда. Жужжал кинопроектор, и на экране улыбалась Доронина. В салоне было темно, и я никого не заметил. Ровные ряды столов со штормовыми портиками, вращающиеся кресла, абсолютная пустота.
Только присев и пообвыкнув в темноте, я увидел боцмана, он сидел в углу, за проектором, и, подперев голову рукой, задумчиво смотрел на экран. Героиня фильма металась на полотне, говорила задыхающимся голосом, страстно шептала слова о любви. Я знал этот фильм почти наизусть. Особенно мне нравилось то место, когда Доронина разговаривает со шкурой медведя. Я дождался этих кадров и ушел.
Ночью мне приснился мой дом, в комнатах было полно гостей, и я почему-то никого не мог узнать, все это были незнакомые мне люди в долгополых красных пиджаках. Все они улыбались, оскалив желтые зубы, громко говорили и перебрасывали друг другу зеленые хрустящие бумажки, а один из них, самый толстый, все время кричал: баксы, баксы... И мы с женой никак не могли остаться наедине. Жена ощупывала пальцами мое лицо, как слепая, как бы желая убедиться, что это именно я. Потом она стала целовать меня, и мне было неудобно - вокруг люди, а она нисколько их не стесняется, и халат у нее распахнулся. И я сказал: Нельзя же так, они все видят! . Можно, теперь все можно, разрешено то, что не запрещено, - ответила она голосом Дорониной, - ты ведь теперь не мой муж, ты вечный странник, а потому - еще как можно. Ты разве не получил моего письма, милый!
- Кто же они? - спросил я и посмотрел на людей в красных пиджаках, столпившихся над нашей кроватью. Это не важно, - ответила жена, - баксы делают всех одинаковыми . И я действительно с ужасом заметил, что у гостей нет лиц, просто какие-то провалы...
Голос старпома, раздавшийся в динамике, вернул меня к судовой действительности, каюта была залита солнечным светом.
В это утро мы вошли в Бискай. Обычно грозный залив, всегда со злобой швыряющий проходящие здесь суда, был на этот раз необычайно тих. Голубое, освещенное солнцем пространство окружило нас, попутный ветер прибавлял скорость. Все удивлялись, считая эту необычность Биская хорошим знаком. Матросы, пользуясь тихой погодой, красили надстройки, они ловко орудовали катками, насаженными на длинные шесты. Боцман что-то кричал и суетился. Идиотская выдумка, белить все перед приходом, - сказал он мне, - траулер, наверняка, новые хозяева спишут на металлолом! . Капитан молча стоял на мостике, посасывая свою неизменную трубку, и смотрел, как добытчики скатывают промысловую палубу.
Вид у капитана был необычный. Белая рубашка и галстук заменили потрепанный свитер, видимо, он уже готовился к встрече с лоцманом. Добытчики громко гикали, вода из шлангов разбивалась о настил палуб, и в брызгах рождалась радуга, семицветье, как нимб, повисшее над траулером. Боцман тоже заметил радугу и, опустив шланг, смотрел в небо.
- Ну как, поздно лег вчера, до конца досмотрел? - спросил я.
- Да почти не спал, - ответил боцман. - Какое-то предчувствие было. Все за Василя боялся. Пошел к нему, а он в иллюминаторе торчит, я ему плюху подкинул, чтобы образумился. Потом так иллюминатор свайкой задраил, чтобы отвернуть не смог, придурок. Разное бывает, я и сам такое испытал. Все из-за того письма.
Надо додуматься такое в море написать...
- Ты уверен, что он успокоился? - спросил я.
- Спит, что с ним будет, очухается...
- А что она написала ему такого?
- Да так, чушь какая-то, уехала, мол, с челноками в Турцию, встретить не сможет...
- Боцман! - крикнул капитан сверху в мегафон. - Вы куда смотрите - краской все окна на рубке заляпали, никакого обзора!
- Отмоем, не беспокойтесь, мастер, - крикнул боцман, - будет обзор!
Через два дня мы вошли в проливы. Василь из каюты не выходил, но вроде бы успокоился, капитан освободил его от работ и поручил стармеху присматривать за ним. Мое же настроение с каждым днем становилось все более смутным, впервые встреча с берегом страшила меня. Да и не у одного меня был такой настрой.
В Зунде мы приняли на борт лоцмана и пошли самым малым ходом. Трасса была оживленной. Путь наш пересекали паромы, переполненные празднично одетыми людьми, это туристы направлялись из Швеции в Данию. Берег был совсем рядом и навстречу нам вставали города с красными когтистыми крышами и острыми шпилями кирх, по правому борту высились зеленые башни Эльсинора. Тень мечущегося принца смешивалась с низкими облаками. Вечные вопросы, томившие его, бились и в моей голове.
За ужином в кают- компании капитан сообщил неприятную новость. В родном порту нас не ждут, приказано продать рыбу в Таллинне.
- Так что, кто нетерпелив и жаждет обнять своих любимых на пару суток раньше, срочно давайте радиограммы, - сказал капитан.
Мы со стармехом решили не радировать. Не так-то просто нынче прибыть в Таллинн, надо платить за визу.
- Что их зря с места сдергивать, - сказал стармех, - рыба - не наше дело, на самолет - и через сутки дома будем, а им в чужом городе зачем торчать.
На следующий день мы входили в Таллиннский порт. Я очень жалел, что послушался стармеха и не дал радиограмму. Все толпились на палубе и всматривались в берег теперь уже чужой страны. Вдали вставали очертания знакомых башен и соборов. Мы медленно, на поводу у буксиров проходили сквозь строй мелких судов, мимо элеваторов и кранов к свободному причалу.
Каково же было наше удивление, когда мы увидели на пирсе женщин с цветами. И первая мысль была - это встречают не нас, ждут другое судно. Но берег приближался, и первым узнал свою жену боцман и крикнул густым басом: Катя!
Еще трудно было различить лица, но я узнал и свою жену, а через несколько минут и она заметила меня и подняла руки над головой.
- Вот видишь, моя в сиреневом платье, видишь, такая рыжая!- теребил меня боцман.
Я вспомнил о Василе, его не было на палубе, и самым моим большим желанием было, чтобы там, на пирсе, и его жена размахивала цветами.
- Смотри-ка, - удивился стармех, - вон еще бегут, и откуда они узнали, что мы в Таллинн приходим!
Темная полоска между бортом и берегом все уменьшалась, матросы подавали швартовы, майнали трап, к нему спешили пограничники в незнакомой для нас форме.
Надо было набраться терпения и ждать.